Роман глава тридцать первая

    
1
С того дня Оксана не замечала Тураева. Он при любой возможности подкарауливал её на кафедре, дни подряд оставался дежурным - тщетно. Под ветер их размолвки Савинок твёрдо и умело подставил свои паруса. Майор суетился возле лаборантки и неизменно вещал – ей нужен серьёзный спутник.
- Курсанты все такие! - нагнетал он жути. – Сегодня им одну девушку подавай, завтра другую! Никакого постоянства - чувствуют себя королями жизни!

Классы Савинок принимал сам, а после рабочего дня вышагивал возле Оксаны как охранник. Через неделю тураевского дежурства офицер недовольно высказал одиноко стоящему курсанту: «Пора бы девушку в покое оставить»! Антон молча двинулся к двери, но Савинок перегородил дорогу - «У тебя по – серьёзному с ней что-то было?» - и замер в ожидании ответа, хищно отвесив свою «трапецию».

- Ничего! – огрызнулся Тураев.
- Не врёшь?
- Я обязан об этом докладывать?
- Не докладывать, - сбавил тон Савинок, - просто по мужски, как будущий офицер - офицеру!
- Разрешите идти? – еле сдерживая себя от обиды, спросил курсант. Майор молча сделал шаг в сторону.

Однажды, неподалёку от учебного корпуса, Тураев встретил Оксану одну. Он оживился и окликнул девушку в надежде на разговор, но из-за угла, словно сторожевой пёс, тут же вынырнул ненавистный ему майор. «Здесь присутствует старший по званию, - оборвал Савинок Тураева. – Обратитесь сначала к офицеру»!
В замечании сквозило явное издевательство: курсант, желающий поговорить с девушкой в свободной обстановке, не нуждался ни в посредниках, бесцеремонно влезающих в его душу, ни в стороннем благословении!

- Товарищ майор, разрешите обратиться! – сцепив от негодования зубы, выдавил Тураев. Он надеялся, что офицер покуражится властью, но всё же оставит молодых людей наедине. «Не разрешаю!» – с явным удовольствием махнул рукой Савинок и, увлекая Оксану, двинулся с ней к КПП.

Тураева от негодования разрывало на части - «Подлец! Чтобы у тебя ещё что-то спросить по уставу»! Ему, оставшемуся у разбитого корыта, было досадно вдвойне: и потому, что показалось – сейчас Оксана выслушает его и оттает от страшного льда отдалённости; и что уставные придирки Савинок придумал для пущей его боли.

Тураев делился бедой с товарищами, клял со всех сторон бессовестного майора инженерной кафедры, как ему виделось – главной помехи к примерению. Рягуж с удовольствием подсыпал мата по адресу Савинка, тем более тот пару раз вздрюкнул и боксёра за излишне пристальный взгляд на лаборантку. Круглов чаще молчал, но иногда глаза его поблёскивали весьма довольно – он видел воочию: те самые небесные силы – таинственные, незримые, но действенные, отводят друга от большей беды.

2
У любого служивого, как известно две задачи: до обеда бороться с голодом, после обеда со сном. Пограничное мероприятие под названием обед, Тураев любил меньше чем ночной сон и меньше чем завтрак или ужин (там гарантированно перепадало сливочное масло). Всё же свои приятности обеда были налицо: разумеется, в самом процессе приёма пищи и тем, что после этого полагалось полчаса законного отдыха.

Свободное время использовалось по личному усмотрению: летом, предаваясь неге, лежали на траве за казармой, или сидели на скамейках спортгородка. Зимой замёрзшие курсанты пристраивались поближе к батареям и дремали. Главное счастье заключалось в том, что их никто не трогал – офицеры сами убывали на обед. 

Иногородним курсантам перепадала ещё немалая прелесть - нештатный ротный почтальон, осчастливленный прозвищем «Печкин», появлялся с ворохом писем. Для человека в форме весточка от близких имеет ни с чем несоизмеримую ценность – она вдруг разом, по какому-то чудному волшебству утягивает своего адресата домой, в другой, до дрожи в драгоценный мир.

Письма ждут с особым нетерпением и готовы читать по десять штук в день. Так устроена человеческая душа – получит курсант сегодня пять писем (чем вызовет небывалую зависть), завтра уж снова в очереди стоит и в рот Печкину заглядывает: не кликнет ли тот его фамилию?
Пока Тураев дружил с Оксаной, существовал лишь мыслями о ней, он даже забывал о письмах, и частенько они ждали его уже на тумбочке. Теперь, когда свершилась трагическое недоразумение, Антон вновь толкался на спортгородке в ожидании заветных конвертов.

Сегодня, словно в утешение, почтальон протянул ему письмо от матери, которое Тураев торопливо распечатал в сторонке. Два тетрадных листа - больше обычного, дохнули на Антона странным предчувствием. Он испугался, нервно зашуршал письмом – неужели что с братом?

Константин (тоже не любитель длинных писем) второй год служил в Афганистане (если можно на войне служить!) – за него все тревожились, и как говорится, ночей не спали. Выхватив из материнских строк «...Костюша недавно отписался – в порядке всё у него...», Антон не сразу осадил сердечный галоп, перечитал ещё раз и ещё. «А мне давненько не писал, вояка»! – позволил он себе хмыкнуть, но не обидчиво, а с пониманием: главное мать молчанием не изводить!

Вторая страничка всё же удивила: «… А ещё мне неделю назад встретилась Вероника Омельченко. Едва завидела меня, кинулась, будто шибко соскучилась. Разве что не расцеловались. (Антон явственно услышал материнскую иронию). Я про неё слышала от Вовы Сорокина – тот из армии пришёл – возмужалый, говорит важно - басом, что с вашей школы какой-то Леванёв погиб на машине. Я такого не слыхала среди ваших никогда. Ещё в прошлом году, разбился, сердешный, не приведи боже! Вероника вроде как замужем была за ним.

Да тут-то не вся история закончилась. В том же училище, где Леванёв этот сердешный, учился – она за друга его вышла. Это мне всё Вовка так рассказал. Что тот, друг леваневский, вроде так шибко жалел Веронику, что решил, значит, послабить боль утраты своей любовью.
Как уж там жили – не знаю, да только этой весной второй муж её в речке утоп. В увольнении выпил с друзьями и в реку полез. Вероника, вроде как ни при чём, говорят наоборот, не хотела, чтоб сильно пил, да только ей мать этого парнишки утопшего в сердцах-то крикнула: – «хороняка, ты эдакая, из-за тебя всё это»! Девчушку жалко-то, не виноватая вроде, да в народе сказывают, бываю такие бабы, что мужики возле них долго не живут. Смерть в себе чужую носят… Её бедную понять можно – ведь счастья себе желала, детишек небось, думала родить.

Как мы столкнулись на улице с ней, она давай про тебя пытать. Дайте мне, говорит, тетя Саша, адрес Антона. Уж я и сказала, что на память адреса твоего не помню, надо, мол, дома бумажку смотреть. Так она и до дома меня довела. Я и ключом в замке нарочно долго вертела – вроде как открыть не могу – всё напрасно. Спросила, что ты кушать любишь – про сырники сказала. Выдавила с меня адрес твой и фотографию унесла, где ты в парадном мундире. Антошенька, я тебя уж попрошу, сынок мой миленький, она вроде девонька сердечная, симпатичная, но ты уж подальше от неё постарайся. Если письмо пришлет – ответ не пиши…»

«Мда …, - горестно подумал Антон, опуская письмо. - Хороняка. Письмо мне напишет… примчалась сюда как реактивная… И Оксану отбила, холера».
«Повторишь что она никто в её присутствии»? – вдруг вспомнил он спасательный круг, что бросила ему Оксана. «А если Веронике письмо написать, всё объяснить! Пусть она перед Оксаной письмом извинится»! – было загорелся Тураев, но понял – после всего одноклассница навстречу ему не пойдёт.

«Дубелый»! – снова ёкнуло у Тураева сердце. «Дубелый свидетель, как я громко заявил Веронике – ты не моя девушка»!
«Дубелый повторит это Оксане и всё будет честно»! – Антон в нетерпении поднялся со скамьи – бегом на кафедру вооружения и стрельбы.

3
Подполковник Дубелый стоял в коридоре у запасного выхода, курил. Это занятие он освоил с самого детства, освоил так крепко, что себя от папирос (к сигаретам не прикасался) не отделял. Манеру курить отработал в незапамятные времена и за долгие годы возвёл её в ранг безусловного рефлекса.

В пагубной привычке курить у Дубелого сквозило сценическое мастерство: для начала, чтобы табак равномерно осел, свежая папироса неторопливо, с лёгким хрустом перекатывалась в его пальцах; затем гильза шумно продувалась и сдавливалась в трёх местах – как голенище не нового, но и не заношенного сапога. После этого папироска резким движением приземлялась рот и зажималась тисками обнажённых жёлтых зубов. Когда огонёк делал своё дело, он приступал яростно, до звонкого клацания трамбовать зубами гильзу, без рук перекидывая горящую папиросу из одного угла рта в другой. И так до полного выгорания табака. Между перегонами папиросы Дубелый и успевал попыхивать дымком.

- Разрешите обратиться? – Тураев робко вопросил подполковника, обрадовавшись, что поговорит наедине.
- Валяй! – вместе с дымом грубо выдохнул Дубелый, и у Тураева сразу родились сомнения в успешном исходе ходатайства. Тон у таких офицеров как Дубелый – строгих и вечно всем недовольных, даже в простых речах и указаниях уже несёт обвинения подчинённому. Само-собой разумеющиеся, поскольку в каждом подчинённом ими понимается дебил и лентяй. (Странно, что такими натурами в начальнике всегда подразумевается гений!) Оттого у них с лейтенантских пор и глотка лужёная и глаза как у голодного тигра – вечно выискивающие недостатки. Такие ни за что и никогда не поверят в непорочность подчинённого. «Шалишь, мерзавец! Виноват уже по факту существования»! – их главный лозунг.

Впрочем, строго судить таких Дубелых тяжело. Они из тех, кто извлекает нужные уроки сразу, раз и навсегда. В том числе и самый главный офицерский урок «Лучше перебдеть в неверии, чем расслабиться в доверии», ибо каждый день, прожитый в советской армии (несмотря на провозглашение идеалов гуманизма и порядочности) доказывал именно это.

Тураев, стараясь не волноваться, рассказал о своей беде, как он по глупому стечению обстоятельств оказался между двух огней, без доказательств честности и порядочности. Что ему всё испортила девушка, которую никто не звал, но которая приехала в Ульяновск за две тысячи километров и которую подполковник видел на КПП.

- Которая твоя защитница? – спросил Дубелый, поглаживая послеобеденную щетину. Тураев смутился – если офицер поймёт его неправильно, то потом никак не переубедить.
- Какая она моя? Вы же слышали, как я ей сказал – ты не моя!
- Да, Тураев! – офицер метнул окурок в урну и повёл такие речи, что Антон только охнул. – Обложился бабами, как обезьяна бананами и теперь в свидетели целого подполковника тянешь! Честность свою доказывать!
Кровь нахлынула к лицу Тураева: «Нашёл кого просить, дурак»!
- Мы твою честность по другому проверим! – деловито потёр ладони подполковник, - я тебе приказывал доложить о моём замечании?

- Я доложил!
- Какое взыскание получил?
Тураев не знал что и сказать – доклад от него был, а наказания сверху нет. Может, придумать себе взыскание?
- Никакого! – сказал он правду.
- Пойдём-ка к телефону, - офицер направился в преподавательскую. – Я с командиром роты твою честность обсужу!
Дубелый в глазах Тураева лишь завершил гнусное дело Савинка.

Глава 32
http://www.proza.ru/2009/11/23/942