Жизнь на окраине Прод. 19

О ШКОЛЕ, САНАТОРИИ И ПРОЧИХ БЕДАХ…


    Уже к средине августа менялось настроение, наступало уныние, появлялся страх перед будущим: опять школа, волнения, бесконечная борьба с собой и другими. Болтливая от природы, всегда страдала молча. Темнело лицо. Замыкалась. Пыталась стать незаметной. Я была родной в своём дворе и чужачкой в школе.
     А вдруг всё как-то само собой наладится, думалось мне, и школа окажется далеко, хотя её окна выходили прямиком в наш двор, и противный Коля Лекарев не будет задираться, стараться ударить по лицу: такая у него была манера выяснять отношения со всеми. Может, ничего этого не будет, и я не услышу грубое:
      - Опять вернулась жидовка!
     Дети, неразумные, невинные создания, приносили в школу вместе с завтраками родительское отношение к жизни. Как могла я обо всём этом рассказать дома? Нет, должна была дать отпор сама. Но как бороться с теми, кто сильнее тебя!
     А то, что придётся драться, не вызывало   сомнений. Но я не хотела, не желала войны. О том, чтобы победить и не мечталось - силы неравные. Но и смолчать гордость не позволяла.
     Хотелось уединения. И чтобы все, абсолютно все в том ненавистном классе обо мне забыли. Эти Коли, Люды, Васи. И надолго, а возможно, и навсегда…
     Отвлечься от невыносимой внутренней тяжести помогали книги. И походы в детскую районную библиотеку, в которой я давным-давно стала своим человеком. Несколькими годами ранее привела нас с сестрой туда мама. Можно сказать, заставила силой. Не хотелось нам в жаркие летние дни терять время в неинтересном месте. Но мы, люди, не всегда понимаем, что и когда нам нужно более всего, что может стать палочкой-выручалочкой в самые тяжёлые мгновения жизни.
Как оказалось впоследствии, мама нашла для меня именно то место, где я всегда чувствовала себя великолепно. Это был мой мир, моя стихия. Здесь я становилась той, какой была от рождения. Мне не нужно было с кем-то разговаривать, если не хотелось, меня никто не злил, не раздражал, не дёргал.
     Вероятно, кто-то другой увидал бы лишь полки, набитые растерзанными книжками и много пыли. Я же, реставрируя, возвращала книгам жизнь и познавала мир. Перед летними каникулами выдавался список книг, которые необходимо было прочитать, а потом в тетрадке описать свои впечатления. Я никогда ничего не читала из таких списков и не записывала. И не потому, что хотела досадить кому-то, нет, конечно, нет. Просто я читала всё, что попадало на глаза, а описывать свои мысли мешала элементарная лень...
     В моём характере всегда было и есть нечто такое, что позволяет долго сдерживаться, но наступает момент, когда я понимаю: назад ходу нет. Так было и в детские годы: глаза переставали видеть, в ушах нарастал шум, лицо каменело, откуда-то, из ничего, брались силы. И я шла в атаку, вернее, отвечала на удары. Возможно, именно мои слабые попытки отстоять честь и достоинство вызывали уважение одноклассников. И то, что дома я никогда не жаловалась, и их родителей не вызывали к директору - тоже.
     Помнится, как временно переведенные в нашу школу интернатовские дети, балуясь, во время большой переменки случайно засыпали мне глаза песком. Подружка Галка из параллельного класса, увидав меня на улице, окликнула. Я обернулась и получила сильнейший удар в лицо. Случай, невезение1
     Боль, резь. Меня куда-то везли, долго промывали глаза, постоянно что-то капали. Только лишь спустя несколько часов после происшествия увидела свет настольной лампы в процедурном кабинете. Врачи удивлялись стойкости: я ни разу не закапризничала. Не помешала их работе. С тех давних лет я начала терять зрение, потому так отчётливо запомнился весь трагический день и его окончание: на пригорке рядом с моим двором всё это долгое время моего возвращения ожидали одноклассники.  Они волновались!
     Всё чаще задумываюсь я о месте в нашей жизни тех, кто в силу своей профессии должен направлять, учить, создавать, сеять умное, доброе. И о том, как же мало таких сеятелей - бескорыстных, беззаветно любящих детей.
     Нина Александровна. Она чётко выполняла все внутришкольные предписания. Проветривая помещение, сгоняла нас в коридор. Чистота, порядок – во главе всего. Первая моя учительница. Могла ли она обладать ещё чем-то, кроме безразличия? А ведь голос у неё был поставлен как надо, говорила она внятно, чётко, умела преподнести урок так, чтобы он был и понят учениками. Объясняла толково.
По-моему сегодняшнему мнению, ей не хватало природной женственности, обаяния, душевного тепла.  Почему такие люди выбирают работу с детьми, для чего?!
     Она забыла обо мне, когда класс принимался в октябрята. А переход в пионеры чуть не стоил мне жизни, потому что она запамятовала предупредить заранее о необходимости иметь при себе красный галстук. И я почти в двадцатиградусный мороз раздетая бежала домой, чтобы позаимствовать на время галстук у сестры, учившейся во вторую смену. Наша раздевалка находилась глубоко под землёй в бывшем бомбоубежище. Уборщица почти всегда сразу же после звонка закрывала вход. И персонально для меня открыть раздевалку никто не собирался. Приём в ряды тех, кто «всегда готов» происходил не в актовом зале школы, а в Карповском саду на свежем воздухе.
     Моя мама, человек малограмотный, которому выучиться помешала война и раннее неудачное замужество, преклонялась перед теми, кто учил её детей. Приобретение крепких знаний ценилось превыше всего в нашей семье.
     На моей памяти мама, единожды в своей жизни, после моего приёма в пионеры, рассерженная до истерики, помчалась в школу. Думаю, ей было что высказать учительнице. Но я этого не видела и не слышала: оказалась в очередной раз в больнице под кислородной маской, будучи уже пионеркой…
     В старших классах Нина Александровна иногда вызывала меня с уроков для подмены. Я радовалась, потому что с большим удовольствием занималась с первоклашками. Однажды случайно услыхала, как она говорила обо мне другим учителям: «Вера - моя гордость!»
    Мои одноклассники учились хорошо или плохо, но в школе. А в это время я, находясь в одиночестве, пользовалась трубкой от детского телефона для общения с внешним миром. И проходила свою школу жизни, познавая любовь и преданность одних, безразличие, предательство других. Училась ощущать не только свою боль, но сочувствовать чужой. Но меня, как оказалось, ожидали большие перемены…

    Моя мама не старалась что-либо заполучить от государства лишь потому, что одна растила двух дочерей. Наоборот, все разговоры о нашей с сестрой безотцовщине и своей непростой участи прекращала в самом начале. В суд на бывшего мужа не подавала. Если отец передавал с кем-то из родственников деньги или пересылал по почте, то она от них не отказывалась. В школе ни бесплатных завтраков, ни каких-нибудь поблажек мы с сестрой не имели и не стремились к ним. Всегда в чистых форменных платьях, отутюженных фартуках, с нарукавниками, чернильницами в мешочках, обязательными краснобокими яблоками для обеих - в общем-то, всё, как и у других.
     О том, как сложно приходится в жизни нашей маме, знала детский врач Мария Самуиловна Орлова. Высокая, полня, с грубым голосом, с тугой косой, выложенной в виде короны вокруг головы, мне казалась она великаншей. Её взгляд как будто говорил: «Я тебя вижу насквозь, от меня не спрячешься!» Во мне все замирало, леденело.  Хотелось стать невидимой. Или испариться, исчезнуть, укрыться от её зорких глаз. Всегда серьёзная со мной, она улыбалась при виде моей старшей сестры – девочки розовощекой, красивой, с длинной чёрной косой, перекинутой на грудь.
     Приход Марии Самуиловны для меня означал одно и то же: опять будут  горькие  таблетки, уколы, вливания, переливания, а в итоге  - очередная больница…
     Как-то я услышала разговор нашего врача и детской медсестры, приходившей к нам на дом, когда необходимо было колоть пенициллин. Наверное, в меня влили за все годы болезни цистерну антибиотика, спасшего многие жизни, но и навредившего немало:

    - Я не могу смотреть в эти огромные на таком маленьком измученном личике глаза, всегда отворачиваюсь. Сколько в них боли, и ни одного стона, ни одной жалобы я не услыхала ни от матери, ни от её ребёнка. У них обеих нужно учиться стойкости и житейской мудрости…
 
      Тогда я не знала, что говорила она о нас с мамой, поняла это много позже. Однажды Орлова сообщила нам, что есть возможность отправить меня по бесплатной путёвке в лёгочный санаторий в город Бердянск, но нужны дополнительные обследования, справки о доходах и прочем. И начались новые мучения. Обошли с десяток врачей, организаций.  Меня раздевали, ощупывали руки, ноги, живот. В который раз просвечивали рентгеном, не задумываясь особо, вредно это или нет для растущего организма. Заставляли кашлять, прыгать, бегать, крутить шеей. А ещё пришлось собрать великое количество бумажек для бюрократов. И всё для того, чтобы нам через несколько месяцев отказали. Мама отступила, не захотела продолжить борьбу.     Если в начале Орлова принимала участие в добывании путёвки как бы со стороны, то отказ подействовал на неё, как красная тряпка на быка во время схватки его с матадором. Нашего педиатра задело отношение коллег к её врачебному опыту. Не они, а она много лет наблюдала этого ребёнка. И знала лучше других мою болезнь. И гонор взыграл, и не умела она отступать. И потому не позволила нам остановиться.   
     От нашего ли района или от всего города, я не знаю точно, но только две девочки, я и восьмиклассница Инна Зозуля, с которой не была ранее знакома, получили бесплатные путёвки. Но было весьма значительное «но». Путёвки выданы были на ноябрь, самый гнилой из из всех осенних месяцев: с дождями, мокрым снегом, слякотью.
Ни тебе тёплого моря, ни солнца, ни воздушных ванн, ни горячего песка. Дефицитные летние путёвки давно «уплыли» в другие руки.
Печально вспоминать об этой несправедливости даже сейчас, спустя десятки лет…
     Пока ходили на проверки, я особо не задумывалась для чего всё это. Для ребёнка важно то, что происходит с ним сейчас, а что будет потом, об этом можно было бы и не думать. Мама всегда рядом. Вместе с ней можно и поехать куда-нибудь. Интересно же с ней ходить на Первомай в город, а тут поездка длительная, и вдвоём, и вовсе не страшно.
     Мама сомневалась. Уже и дата отъезда назначена. И билеты куплены, хотя и в плацкартный вагон.  А мама всё никак не могла решиться на поездку. Я не знала, что меня ожидает впереди, а она-то понимала, что остаться со мной на сорок пять дней не сможет.
     Ехать или не ехать?  Мама не спала,  страдала. А ещё и потому, что за день до отъезда я в очередной раз слегла с высокой температурой тела, с сильнейшим кашлем и прочими неприятностями. Жар, удушье…
    Я помню лишь вагон, полки, верхнюю и нижнюю, маму с термосом, в котором моё любимое питьё «какао с молоком», а в него намешано всего. Там и мёд, и растопленный свиной жир, и щепотка соды. Считалось, что сода размягчает сухой кашель.

     Я спокойно всё переносила. С мамой хорошо. Надо только ей довериться, положиться на неё. Она не предаст никогда, всегда будет рядом. И пусть горячий напиток по вкусу не напоминает «какао», какая разница, что пить. Раз надо, так надо.
    А мама тихонько, чтобы я не видела, но я всё замечала, плакала. Она несколько раз уходила к проводнику. Советовалась, на какой станции можно сойти, чтобы сесть на встречный поезд и вернуться в свой город.
     А поезд уносил нас всё дальше и дальше от дома, от привычной жизни. Прямиком в неизвестность...















   










http://www.proza.ru/2009/12/19/1506