Круг замкнулся

       Самолёт подрулил к концу взлётной полосы. Вскоре туристы спускались по трапу, переговариваясь на немецком языке. Один немолодой мужчина, остановившись зачем-то внизу, какое-то время стоял на месте, приложив ладонь ко лбу. Глаза его были закрыты. Ещё миг, и к нему обернулась переводчица группы.
   - Вам плохо? – спросила она почему-то по-русски.
   - Нет, мне не плохо, - ответил  на русском языке немец, - простите, - добавил он.
    Переводчица не знала, что он владеет русским, она чуть было улыбнулась ему дружески, но вдруг нахмурилась, ей стало неловко, она заторопилась за остальными туристами, которые уже стояли в автобусе-перевозке аэропорта. Кто-то окликнул её недавнего собеседника: «Фриц!», отставший немец тоже поспешил сесть в автобус.
      Переводчица, а её звали Лиля, теперь думала только об одном: «Если этот немец знает русский, притом, он уже очень пожилой человек, может быть, он воевал тут в Великую Отечественную? Возможно это один из тех фрицев, которые уцелели на радость своей муттер… А мой отец погиб по его вине…»  Но Лиля тут же возразила сама себе: «Кто знает? И сами немцы пострадали от фашистов, от своих же. Сколько же лет должно пройти, чтобы мы перестали подозревать один другого, ненавидеть, обвинять?!» Но на эти вопросы ответа не было. Группа тем временем пересаживалась в гостиничный автобус, где был свой экскурсовод, ведь предстояла поездка по незнакомому городу. «Мой отец уже давно моложе меня», - думала Лиля, механически переводя знакомые фразы экскурсовода.
         В это время автобус прибыл к гостинице, и Фриц отметил, что сервис тут на высоте,  вещи прибывших сразу же поместили на тележки работники гостиницы, чтобы потом развезти их по номерам. Фриц устроился в небольшой приличной комнатке, он хотел остаться в одиночестве. За окном – незнакомая площадь. В свете неоновых ламп зелень деревьев показалась ему неестественно яркой, изумрудной. Что-то строят слева, на холме. Он хорошо помнил, что этот город был холмистым, зелёным. Но тот ли это город теперь? Тогда в 44-м году тут дымились развалины, под ногами – битый кирпич, выворочены рельсы трамвая. Темно. Дымят трубы на горизонте. Люди возвращаются в город, недавно освобождённый от фашистов, от таких как он, Фриц… В руках у женщин были грязные узлы, они держали за руки детей… Их, пленных немцев, вели по главной улице. Это была длинная колонна серых измученных, обносившихся людей. Они смотрели вниз под ноги или вперёд невидящими глазами. Куда их ведут, не знал никто. Если расстрелять, то зачем собрали и ведут так долго? Вдоль улицы стояли люди, в основном женщины в платках и дети. Мальчишки бежали рядом с колонной и кричали: «Гитлер капут!», «Фрицы, фрицев ведут!» Фриц шёл, стараясь не смотреть по сторонам. «Ну и что, что я не успел ни разу выстрелить, мне только 19 лет. Что я вообще успел? Научился работать с 14 лет, помогая отцу в маленькой столярной мастерской. И это всё. А теперь… капут. Точно». 
          В двери номера, где разместился Фриц, постучали, пригласив постояльца на ужин. Он любезно отказался. Болело сердце, одолевала усталость. Спал он неожиданно хорошо. Утром он собирался спросить у переводчицы, которая была прикреплена к группе на весь период вояжа, как ему попасть в «немецкую слободу» на окраине города, но что-то остановило его, он задал свой вопрос дежурной в коридоре отеля. Пожилая женщина объяснила ему, что теперь «немецкая слобода» называется соцгородом, что дома немецкие, построенные пленными, стоят, только окна в них маловаты. Она охотно рассказала Фрицу, что у неё там живёт дочь и объяснила, каким транспортом туда добраться.
        К удивлению Фрица его отпустили одного, хотя перед отъездом ему говорили на родине, что их будут водить стадом с представителями спецслужб. А тут – ничего подобного. Все поехали на экскурсию, а Фриц – в свою слободу. Выйдя из гостиницы, он вдохнул приятный майский воздух. Проехала поливочная машина, и свежая зелень на газонах заблестела от воды. Прекрасный утренний город раскинулся перед ним. Фриц помнил эту улицу, это главная магистраль города. Когда-то он видел, как тут ставили на рельсы, уже восстановленные, опрокинутый трамвай, без стёкол. Теперь не было ни трамвая, ни булыжной отмостки, которая, помнится, была тут раньше. Ехал чистый автобус с большими окнами. Стояли новые кирпичные дома. Та улица и не та… Но вот знакомый фонтан – уцелел всё-таки. Там, немного левее, стояла виселица. Их привозили в грузовике и быстро вешали при молчаливых зрителях. Так было не один раз, а несколько, и Фриц готовился разделить участь таких же, как он, грязных, голодных, двадцатилетних мальчишек. Но его не расстреляли, не повесили. Каждый раз его оставляли в машине. Потом пришёл «покупатель», человек в военной форме, без руки, он всех, кто мог строить, столярничать, класть кладку, мостить дороги, увёз в специальные бараки в том самом соцгороде, который тогда назывался «немецкой слободой».
        Фриц вышел из автобуса, он сжал в кармане плаща несколько фасолин, которые там перекатывались. Это для неё. Может быть, она узнает его. Должна узнать, хотя бы благодаря этим пёстрым фасолинам. Узнать его, конечно, будет нелегко. Сколько лет прошло! Но Фриц всегда помнил эту женщину, всегда. Он часто говорил с ней мысленно. Часто видел её во сне… Тогда он строил вместе с другими людям жильё. Начальник, тот самый «покупатель», русский, в военной одежде, без руки, торопил их: «Не надо ничего украшать, людям жить негде. Не до завитушек!» Построенные ими аккурат двух-трёхэтажные домики заполнялись таким количеством  семей, что просто страшно становилось, как же они там смогут разместиться. В одной комнатке жили 2 – 3 семьи. Женщины, старухи, дети…
        Строили на совесть. Надеялись, что их отпустят, может быть, обменяют на своих пленных или ещё как-нибудь. Так оно потом и вышло. Домики были красивыми, с арками, колонками, крыши с крутым скатом, только без черепицы. Были почти везде галереи, к которым вели лестницы с округлыми перилами (их-то и выводил Фриц), делали даже фальшивые балкончики, хотя начальник и сердился немного. Иногда пленных отпускали к жильцам, помочь устроить печь, сделать топчан, чтобы было на чём спать, кушетку, стол. Вокруг этого возникшего квартала росли сосны, почва была песчаной. Немцы старались сохранять большие старые деревья, но и вырубать приходилось много. Пока дома строились, люди жили в землянках, в каких-то сараях, сложенных из досок и веток. Из сожжённых полусгнивших вагонов сооружали времянки, бараки. Стлался дым из самодельных печурок, которые тут называли буржуйками, трубы от этих печек выводились в малюсенькие оконца.
       Фриц видел детей, бледных и изнурённых с глазами в синих провалах, они не бросали  в немцев камнями, только смотрели исподлобья, крепко держась за материнскую руку или юбку. Мужчин почти не было.
        Немного пройдя, Фриц вдруг увидел слободу, застучало сердце, как ему показалось, где-то под горлом. Тут ничего, совсем ничего не изменилось, только деревья вытянулись, разрослись кусты. Он узнавал дома на этой улице, ему хотелось с каждым из них поздороваться как с близким другом. Все деревянные части, которые он пригонял, стояли, как и раньше, гладко отполированные руками людей. Фриц растрогался, заспешил, сам себя уговаривая: «Ну, нельзя же быть таким сентиментальным. Может быть, они уже тут не живут. Она может не узнать меня, в конце концов. И всё же он упрямо верил – узнает. Он перекатывал фасолинки в кармане и всё больше, и больше волновался, приближаясь к заветному дому. Ну, вот и он. Как часто он попадал сюда во сне! Сны не были страшными, но он просыпался в такие ночи, и сердце бешено стучало, казалось, слышит этот стук весь дом. Он принимал свои капли, потом долго не мог заснуть. И всё же он стремился сюда всей душой. Увидеть этот дом хоть ещё один раз, последний раз в жизни. И её… Непонятны движения души человеческой!
     Вдруг он отчётливо представил себе Фриду. Вот сейчас, через несколько минут он увидит её. Она вскинет вверх свои чёрные глаза, всплеснёт руками и скажет тихо: «Фриц? Не может быть». Она узнает его. Не может не узнать. Он уже поднимался по деревянным ступенькам, гладил рукой перила. Увидев кнопку звонка, он поднял, потом опустил руку, разглядывая незнакомую фамилию возле кнопки… «А почему, собственно, она должна по-прежнему жить здесь?» ; успел подумать он и тут же позвонил неуверенно и коротко. Ему открыла двери женщина лет 30, она смотрела на него вопросительно.
     - Вам кого?
     Он назвал фамилию Фриды, женщина замялась и позвала кого-то из глубины квартиры, не пригласив Фрица войти. Подошла пожилая дама, впустила в прихожую и сказала:
      - Вы ищете наших бывших соседей. Кого именно?
      - Фрида, - сказал он тихо.
    Пожилая женщина посмотрела на него удивлённо и всплеснув руками сказала:
      - Бедная Фрида уже 20 лет как на кладбище. Моей Леночке было 7 лет, она кивнула в сторону молодой женщины, которая открыла Фрицу дверь. И тут только Фриц понял окончательно, о чём она говорит.
       - О, майн Готт! - вырвалось у него.
 Пожилая дама нахмурилась и, не сказав больше ни слова, ушла в комнату. Фриц остался в передней. Перед ним в смущении стояла молодая женщина.
       - Дети? – спросил он. – Ася, Миша, Алик, дети…
       - Они уехали. Получили квартиры или построили себе кооперативы. Недавно Ася уехала, у неё два мальчика. Может быть, дать Вам адрес?
      - Нет, не надо, - Фриц как-то сник, направился к выходу, а потом возвратился, спросил:
     - Где кладбище? Какое? Как найти?
  Молодая женщина пошла в комнату, долго не возвращалась, потом принесла Фрицу листок бумаги с адресом. Там было написано, как проехать, потом могила, ряд… «Могила», - думал Фриц, спускаясь по лестнице. - Но, почему? Почему? Он же не мог приехать раньше. Когда, раньше? 20 лет тому назад? Тогда это было совсем невозможно. Боже мой, точила его мысль, я думал о ней, говорил с ней, как с живой столько лет… Непоправимо. Неестественно. Дико.
         Сколько раз он видел смерть, сколько раз он стоял рядом с ней, и она дышала ему в лицо. Даже тут, в этом городе, на той самой площади, где их вешали, а потом некоторых оставили жить… Так ведь было. И даже тогда надежда не оставляла его. Слабенькая, беспомощная надежда, как росточек из-под снега… А сейчас нет даже этого слабенького побега надежды. Она в могиле! Уже 20 лет. И это нельзя изменить. Он уже не узнает, помнила ли она его, узнала ли бы теперь… Что сказала бы, как посмотрела. Её просто нет.  «Куда я еду? Или я схожу с ума?» Между тем, он почти приехал, люди охотно помогали ему, объясняли, куда пересесть, как пройти. И вот он уже ходит между рядами, всматривается в фотографии и надписи на памятниках, он видел памятники, где в овальной рамке сразу же 5 человек, двое взрослых - женщина, старик и трое детей. А снизу надпись: «жертвы фашизма». Он видел и портреты молодых мальчиков на памятниках, они были в военной форме, в пилотках на голове, они улыбались, но их праха под этими плитами не было… Только надписи: «Погиб в 1941, в 1942 или 1943 году».
         И он был таким, молоденьким, красивым. Это его как хорошего столяра привели в дом Фриды, ему объяснили, что у этой женщины с тремя детьми муж погиб на фронте, им не на чем сидеть, нет ни стола, ни стульев, ни кроватей. Спят на тряпье на земляном полу. Их прежние дома разрушены. Фриц приходил сюда после работы, усталый, голодный, но он старательно и быстро мастерил одно за другим – стол, табуретки, лежанку возле печи, лавки, сундук для вещей. Он хорошо помнит маленькое серое байковое одеяльце, оно было тонким, протёртым. Фрида застилала им сундук, там спала младшая девочка, Ася. Для шестилетнего Алика две лавки сдвигали к ночи, накрывали их какими-то ватниками, там мальчик спал. Фриц хорошо помнил этих детей. Алик смотрел на него недружелюбно, он маленькую четырёхлетнюю Асю часто обижал, средний мальчик Миша был очень спокойным, он всегда умел занять себя чем-то. Ася часто плакала, может быть, болело что-то или брат обижал, она была бледной, руки покрыты голубоватыми жилками, глаза её смотрели понимающе и проницательно…
      Фрида долго упорно не замечала немца, хотя принимала вещи, которые он материл для семьи, а Фриц всё больше и больше понимал русских слов. Он старался ни с кем из местных не разговаривать, только по необходимости. Чувство вины, нет, скорее страх, что всё равно расстреляют. Голод, безнадёжность. Он работал у Фриды дома, когда его товарища шли в барак отдыхать, они играли в самодельные карты, пиликали на губной гармошке, и эти звуки разрывали сердца. Никто не смеялся. Много спать не приходилось, но уставали все, отлынивать от работы было невозможно.
       Однажды Фриц смастерил маленькой Асе дудочку. Но ничего хорошего из этого не вышло. Старший, Алик, глаза которого почти всегда были наполнены злыми слезами, эту дудочку сломал, да ещё влепил малышке подзатыльник. Девочка опять горько плакала. В тот же день, когда в комнате никого не осталось, Ася незаметно подошла к Фрицу и сказала:
       - Алик дудочку сломал, он сказал, что ты – немец.
       - Немец… это правда, - подтвердил Фриц.
       - А немцы убили нашего папу.
       - Это не я, - заторопился Фриц, - я не стрелял. Меня взяли в плен. Понимаешь?
    И вдруг девочка погладила его по руке.
       - А мама сказала, что у тебя золотые руки. А ещё, нашу маму тоже зовут как тебя. Фрида. Она - Фрида, а ты – Фриц. Я знаю, - и девочка засмеялась.
        Фриц погладил светлую головку, но тут скрипнула дверь, и Ася проворно отпрянула от него. А Фриц складывал инструмент и думал: «Золотые руки». Когда-то, давно, давно, в прежней жизни, до нацистов, отец сказал ему: «Тебе бы родиться в богатой семье, с такими руками надо на скрипке играть, а не рубанком… А пока учись строгать, надо зарабатывать на хлеб. Наследства не предвидится».
       И вот случился тот день, который Фриц запомнил на всю жизнь. Фрида открыв ему дверь, впервые заговорила с ним.
     - Приходи, когда стемнеет, вчера к нам из деревни приехали родственники, по пути завезли нам кое-что. Обязательно приходи вечером. Понимаешь? Да?
    - Да, - ответил он.
          И пришёл, когда стемнело. С инструментами, как привык. А тут супом пахнет, даже голова закружилась. Он нагнулся к инструментам, но вдруг почувствовал, что его кто-то тихонько тянет за рукав.
        - Пойдём, - звала его девочка, - мама разрешила. Иди.
       Он увидел их всех, сидящих за столом. Дети ждали, женщина поставила на край стола миску для него и коротко сказала: «Ешь! Садись же, ешь!»
   С тех пор он помнит вкус фасолевого супа из далёкого 44 года. Слёзы падали в мисочку, он ел, не поднимая глаз. Дети на него не смотрели, они старательно вылизывали свои посудинки, только Ася подсела вдруг поближе к нему и стала уговаривать, как взрослая.
     - Не плачь, Фриц. Тебя скоро отпустят домой. Мама сказала.
  Фасолевый суп со слезами он не забыл. Эта женщина кормила врага, она пожалела его. А когда он уезжал, она смело вышла из группы женщин и детей и протянула ему кусок хлеба и ломтик сала, завёрнутый в полотно…
         «Но почему она умерла?» Ныло сердце. Темнело. Фриц всё ещё не нашёл нужного ему ряда. Он разнервничался и стал мысленно ругать себя: «Это просто безумие. Один в чужой стране, в чужом городе. И где? На кладбище. Чёрт знает что! Я схожу с ума».
      И тут он увидел её фотографию. Увидел и замер перед ней, забыв свой страх и недоумение. Она смотрела прямо на него из керамического овала, была она в белом и улыбалась. Нет, такой он её никогда не видел.  «Ну, Здравствуй, Фрида», - и слёзы сделали её изображение подвижным, а улыбку живой. Он с ожесточением принялся за работу, обломал сухие прошлогодние стебли, разровнял землю в цементном дешёвом цветнике, нашёл совочек и стал копать ямки возле прутьев оградки, он опускал в эти ямки привезенную из Германии фасоль. «Скоро пойдут дожди, она примется, семя пойдёт в рост, стебли будут виться по прутьям ограды, фасоль зацветёт. Тебе понравится, Фрида». «Вот и свиделись»,- сказал он вслух, стирая большим носовым платком пыль с фотографии.
        Он устал, так быстро стемнело. Стало прохладно. Но теперь совсем не страшно было одному спускаться в город. Он взял такси, назвал гостиницу. Карманы его плаща были пустыми, и чувство исполненного долга немного успокоило его. Но всё же смятение и обида не утихали. Захотелось домой. Прочь отсюда. «Мне тут больше нечего делать», - с какой-то обидой подумал он. – «Люди живут неплохо, кажется. Квартиры получают. Он вспомнил яблоко, которое валялось на асфальте – и это в мае месяце. Голодных тут нет!»
         В гостинице Фриц сказал руководителю группы, что неважно чувствует себя и хочет уехать домой досрочно. Волокиты особой не было.  Деньги, конечно, не возвратили, а билет на самолёт поменяли. И за это – спасибо. В самолёте Фриц моментально заснул. Стюардесса на разных языках говорила о том, что нельзя курить, что следует пристегнуть ремни…
        Фриц спал. Его руки лежали на подлокотниках кресла, было тепло, он снял плащ, и видно было, что кисти его рук длинные и тонкие, их обвивали побеги переплетающихся вен. Он спал и видел какой-то мгновенный короткий сон. Там была большая картина, которую нарисовал  его друг по плену, Ганс, для русского начальника. На картине – облако, Ганс делал копию с репродукции картины Куинджи. Облако, похожее на льва, белое, огромное, плыло над залитым солнцем полем. Ганс говорил, что лев – это Германия: «Мы уходим, но мы ещё вернёмся», - угрожал лев. Фриц не соглашался с ним. Солнце проглянуло именно там, где облако уже проплыло. И вдруг в этом сне картина Ганса ожила и стала реальной. Фрида в белом платье бежала по полю к нему, к Фрицу.
    - Фрида, - успел он крикнуть во сне, - ты жива?  Я так мечтал увидеть тебя!
    - Ну, вот и увидел, - ответила она.
    - Ты такая красивая…
    - А ты стал совсем другим…
       И всё. Мгновенье пролетело, голос стюардессы послышался очень чётко, можно было отстегнуть ремни на креслах… А у Фрица замерло сердце, он закрыл лицо руками, всё ещё переживая сон и сдерживая слёзы.
         - Вам плохо? – наклонилась над ним женщина.
      Именно эти слова, только на русском языке, он услыхал, когда прилетел в Россию. Фриц отрицательно покачал головой, перед его глазами всё ещё стояла ожившая картина и живая Фрида. «Мне плохо, ещё как плохо», - подумал он.
        Так замкнулся круг несбывшейся любви.