Солженицын

СОЛЖЕНИЦЫН

     К одиночеству можно привыкнуть, как и к плохой погоде.
     Дожди, дожди…
     В середине июля пошли дожди. Я жил в деревне уже месяц. Неизвестно откуда пришла во двор ко мне кошка, с ней были четыре котенка. Я кормил их молоком. Кошка была дикой, но к молоку привыкла; котята в руки не шли, но скоро перестали прятаться. Я сидел на крыльце и разговаривал с одним - рыжим, самым тщедушным.
    - Рижик, Рижик.
    Котенок на голос настораживался.
    - Нажрался? Иди, рыжий, спать.
    На этом разговоры заканчивались. Я поднимался с крыльца, Рижик нырял под деревянные полы беседки.
     Я шел в дом. Не спалось мне в конце июля и начале августа. Наверное, дожди…
     Дожди пришли и барабанили по крыше; ветер дул северный; в доме было холодно. Я думал. И задумывался над своим бытием: «На самом деле, неправда, что писатель должен творить в одиночестве. Одиночество - это черная дыра. Ты попал в нее и выбраться не можешь, поэтому привыкаешь. Как к тюрьме, - и я еще глубже задумывался: - Вот сидит человек десять лет за решеткой. Лагеря, лагеря… Тяжелая судьба у зеков». И я один раз, когда сильно устал думать и задумываться, включил телевизор. На экране был портрет  А.И. Солженицына. И диктор скорбно вещал: умер великий русский писатель.
     До Коломны мне ехать двадцать километров - пятнадцать минут. Еду. Времени у меня с избытком, поэтому еду я к кузнецу Макару Шамаеву. Чтобы сесть с ним друг против друга и говорить на разные темы. Везу ему чеснок со своего огорода.
     В доме Макара я умнею.
     - Макар, как ты относишься к Солженицыну?
     Макар поел моего чеснока, и его перекосило.
     - Ядреный чеснок, - трет левый незрячий глаз. - Даже из этого глаза слезу прошибло.  Люблю такой чеснок, - Макар задумался: - К Солженицыну как отношусь?
     А я в это время вспомнил…
     Году в девяносто втором, когда я женился в первый раз, отправились мы с женой в Гагры. И там замечательно проводили время. «Архипелаг Гулаг» я прочитал чуть раньше, а в отпуск решил взять другую книгу А.И. Солженицына - «Раковый корпус». Прочитав эту книгу, я понял, что Солженицын великий русский писатель. На следующий день, как я дочитал последнюю страницу, я купался и неожиданно, когда нырял, ударился головой о волнорез. Выжил я чудом: голову рассекло, лицо залило кровью. Жена упала в обморок. Голову зашили. Я подумал, что зря взял в отпуск «Раковый корпус» А.И.Солженицына.
     - К Солженицыну как отношусь? - еще раз повторил вопрос Макар. И спросил вдруг: - Ты читал «Один день Ивана Денисовича»?
     - Ну, да, - отвечаю.
     - Хорошая повесть, - задумчиво произнес Макар.
     В доме Макара много комнат. И в каждой живет ветер. Макар бобыль. Я спрашиваю Макара: как тебе живется одному? Я философ, отвечает мне Макар. Макар мыслит образно. Я учусь образности мышления у Макара: например, спрашиваю его о чем-нибудь очевидном. Он станет мудрствовать. И вдруг очевидное становится невероятным, обретает другой, более глубокий смысл. В повседневной жизни, когда мы далеки от идеального одиночества, очевидности нас не трогают. И мы равнодушно проходим мимо. «Не все то золото, что блестит», - любит еще говорить Макар.
     - Да, Солженицын великий русский писатель. Я узнал о нем в тысяча девятьсот семьдесят втором году, когда учился в Авиационном институте…
    
     Когда я сделался литератором, мне не давалась одна форма - рассказ в рассказе. И всегда, когда я слушал Макара, зная, что именно с этих его слов будет написан очередной рассказ, делал так - мысленно писал заголовок: «А сейчас будет рассказ Макара Шамаева».  И далее писал, как будто это Макар сам рассказывает от первого лица, - не ставил кавычек и всяких лишних знаков препинания.
    
     …Учился я тогда на втором курсе МАИ. И как-то прибегает мой сосед по общежитию Серега Кузнецов. А был он меня старше: я-то что - только после школы, а Серега уже армию отслужил. Ну, так вот, прибегает Серега откуда-то и шепчет: «Макар, хочешь Солженицына почитать?» Кто такой Солженицын этот я и не знал, слышал, что вроде писатель, что выслали его из нашей страны за антисоветчину. Серега Кузнецов вынимает из запазухи «Роман-газету» и говорит, что так и так, даю на одну ночь, типа, очередь.  И я за ночь прочитал «Один день Ивана Денисовича». Надо сказать, понравилось мне, и я проникся уважением к Солженицыну, как к писателю. А за что его там выгнали из страны, я, конечно, еще понимать не мог, да и не задумывался над этим. Прочитал и отдал утром Сереге. И учусь себе дальше - ни о чем не думаю. А про Солженицына забыл, потому что было мне девятнадцать лет, и было время года осень, и стоял теплый октябрь.   
     Родом я с шахтерского поселка. Отец мой всю жизнь добывал уголь в шахте. Мама моя мечтала, чтобы я вырос образованным. Поэтому я с детства был приучен к чтению. И еще болезненный был я в детстве: душили меня ангины, бронхиты всякие. Болел я часто. Но особенно я любил болеть зимой. Уляжешься так под одеяла, мать напоит молоком, шею замотает шерстью. Книжку в руки - и читать. Про путешествия, про дальние страны, о людях геройских нравилось узнавать мне.
     Ну, так вот, учусь себе дальше. Учусь день. Учусь другой. На третий подходит ко мне староста нашей группы и говорит, что так и так, вызывают тебя, Макар Шамаев, в первый отдел. Вот тебе и все. Что тут делать? Перепугался я. Первый отдел! Это тоже, что в армии особый. КГБ, одним словом. Институт наш был закрытым учреждением. В первый отдел вызвать студента могли за некоторые недопустимые деяния. Например, если потерял пропуск. Или замечен был в связях с иностранцами. Или совершил что-нибудь аморальное,  порочащее звание советского студента.   
     Значит, иду я в первый отдел, а по дороге ломаю себе голову, чего же я такого сделал. Еще же могли вызвать за то, что джинсы у фарцовщиков покупал или, что радио нехорошее слушал. Ничего такого у меня не было: ни джинсов, ни радио американского. Прихожу я в первый отдел. Комната большая, потолки пропадают в высоте. И полумрак. Лампа на столе - как у Ленина. Зеленая. Рассказ такой был… Но я про Ленина и не думал тогда, а думал - о чем мужик этот с квадратной челюстью станет у меня выпытывать? А мужик этот - начальник первого отдела - был настоящим гебешником. Лицо у него было такое, что в толпе затеряется, и не вспомнишь никогда его выражения. На Лаврентия Палыча Берию чем-то был похож. Только не на настоящего, а как на карикатуре: шеи нет, и подбородок на груди лежит. Лет ему было ну, может, пятьдесят-пятьдесят пять. Одним словом, пенсионер. И вот стал этот пенсионер у меня выспрашивать: как живешь, да чем интересуешься? Знаем, говорит, что ты хорошо рисуешь, лауреатом стал студенческого фестиваля. Я краснею от удовольствия: я же на самом деле по художественной части даже очень ничего себе умел. И на том фестивале нарисовал пейзаж. Звезду. И к той звезде двое идут. Ну, вроде как, к счастью идут. И как напомнил этот пенсионер про мои заслуги, так и стал он мне даже немного симпатичен. Только я не знал тогда, что это форма такая допроса: сначала расположить к себе человека, а потом в лоб и спросить, что главного надо узнать. «Ну, и как тебе Солженицын, понравился?» - так и спрашивает меня этот старый черт. Я, конечно, опешил. Ну, кто я был? Сколько лет мне было? Девятнадцать. Знать я ничего в жизни еще не знал, хоть книжек прочел две библиотеки поселковые. Над этим подлым вопросом мне времени не было думать. Я ему и отвечаю с дурацким видом: «А кто это такой?» Только опера того старого не просто было ввести в заблуждение. Он мне говорит, будто бы есть у него достоверные сведения, что ночи три назад прочел я под одеялом в своей комнате в студенческой общаге повесть «Один день Ивана Денисовича». Повесть та есть запрещенная к прочтению гражданам Советского Союза, а значит, совершил я, студент второго курса Шамаев Макар, страшное политическое преступление. Тут мне, конечно, и сделалось плохо. Но не от того плохо, что выгонят меня, а оттого, что представил я, как вхожу в свой дом. А на пороге стоит моя мама и спрашивает меня: «Чего ты, Макар, приехал, в отпуск что ли?» А я и говорю маме: «Нет, мама, не в отпуск. Выгнали меня из института». «За что же, сынок?» - спросит мама.  «А за то, мама, что прочел я одну книжку». Вот на этом месте и засвербело у меня в душе: как же мне было маме объяснить, что за жажду знаний - за прочтение художественной книжки могли выгнать из института? Ведь мама не поймет. Мама мне с детства прививала любовь к чтению: она мне много всяких книжек приносила. Оттого я и был очень умным, хоть и болезненным. И школу закончил с золотой медалью, в МАИ, такой престижный институт, поступил с первого раза. И больше не успел я ни о чем подумать, потому что этот пенсионер чертов и говорит мне: «Но дело, в общем-то, не в этом. А в том, что хотелось бы мне предложить вам, Макар Шамаев, сделаться разведчиком. Хотите быть разведчиком?» Что мне делать было на этот еще более каверзный и подлый вопрос? Я и говорю: «Да я вообще-то, товарищ начальник первого отдела, мечтаю быть летчиком-испытателем, даже космонавтом мечтаю стать. Про разведчиков и не думал никогда». А черт старый вербует меня вовсю и глазом не моргает: «Зови меня просто Иван Иваныч, будем с тобой дружить. Нужно мне знать, чем народ дышит в общежитии. Кто водку пьет. Кто фарцует. Кто радио слушает запрещенное. То есть, нужен мне свой человек. А ты парень смышленый, поэтому я сразу и приметил тебя. Вот тебе на раздумья три дня. Иди и когда в следующий раз придешь, заодно принеси свои рисунки. Будешь еще газету рисовать институтскую на конкурс, если захочешь, конечно». И сказал он эту последнюю фразу с такой интонацией, что понял я - деваться мне некуда, приперли меня к стенке: хотят сделать из меня «стукача». И еще подумал, что Серега Кузнецов, сосед мой, «стукачом» быть не может по определению. Слишком Серега правильный пацан: армию отслужил; всегда мешал водку с пивом; компании собирались вокруг него шумные - морально неустойчивые, но всегда политически грамотные. Вернулся я в общежитие и стал ждать, когда придет Серега, мой сосед. Жду. Еды какой-то нашел, порезал - а кусок в горло не лезет. Приходит Серега. Я ему и говорю, так и так, хотят меня сделать «стукачом», а все потому, что прочитал я «Один день Ивана Денисовича» А.И.Солженицына, но даже и не потому, что прочитал, а что кто-то «стуканул» про это. И что, конечно, про него Серегу я не думаю плохого. А думаю, на самом деле, о том, как из этой ситуации выбраться чистым и сухим. Серега был слегка пьян. Сказал, что сейчас соберется авторитетная компания, и тогда все порешаем. Через полчаса вваливается в нашу комнату человек двадцать: кто с портвейном, кто с пивом. Шум, гвалт. Начались политически-устойчивые разговоры, что дело серьезное и надо паренька, то есть меня, из истории выручать. Стали пить портвейн и ломать головы. Ну, часам так к четырем утра и сообразили. Придумал что делать все тот же Серега Кузнецов. Он же в армии уже отслужил, был старше меня лет на пять, и был, конечно же, сообразительнее меня. И придумал Серега такую штуку… Иван Иваныч, человек с подбородком и имиджем Лаврентия Палыча Берии, приходил на работу в одно и то же время. Вычислили, что заходил он внутрь нашего секретного института через первые ворота, то есть первое капэ. После шел напрямик через площадь, где проходили всякие торжественные институтские мероприятия: посвящали в студенты, вручали дипломы. И т.д. На самом деле, площадь эта называлась «сачкодромом». Потому что по периметру этой площади стояли лавочки, а на лавочках просиживали штаны студенты, прогуливающие занятия. Так вот, шел Иван Иваныч через площадь, проходил мимо сачкующих студентов. Серега мне дает установки. В тот момент, когда Иван Иваныч будет совсем близко идти, должен буду я вскочить и подбежать к нему. И заорать так, чтобы во всеуслышание… Народ на лавочках будет подговоренный. Неправда, когда теперь говорят, что в то время жили мы в окружении гэбэшных «стукачей» и тотальной слежки. Было больше порядочных людей даже и в то советское время. Было… Так я и сделал. Когда появился Иван Иваныч, я вскочил и подбежал  к нему: распахнул папку с рисунками и заорал благим матом: «Иван Иваныч, я согласен. Вот я принес рисунки. Это для газеты. И про то, что особенно важно вы говорили, я тоже согласен». Ну и т.д. Короче говоря, Иван Иваныч шарахнулся от меня как от прокаженного: «Тьфу, дурак! Тьфу на тебя, чего привязался!» Кому же нужен был «стукач» о котором все знают. Это не «стукач», а… сивый мерин.
     Прошел после этого день, прошел другой. Я учусь. Неделя прошла, месяц. Не вызывают меня никуда. Так и забылась эта подлая история. Выяснили мы кто «стучал». Был один студент из немолодых тоже, как и Серега, после армии. Мы его комнату вскрыли, нашли «дембельский» альбом, а там на последней странице фотография этого «немолодого» в лейтенантской гэбэшной форме…
     Как про меня пошел треп? Да просто! По дружбе сдают, по простоте. Спросил тот, «немолодой» у Сереги как бы между делом: «Где Солженицын-то?» А Серега ему и ответил, не думая о плохом и подлом: «Шамаеву Макарке дал почитать на ночь». Вот и секрет весь. На самом деле, и не секрет вовсе, а так словоблудие.

     Макара Шамаев закончил свой рассказ на этом. И я подумал, что, как важно акцентировано расставить знаки препинания.
     Макар разлил сразу помногу водки.
     - Давай помянем Солженицына.
     Мне показалось, что Макар как-то холодно это произнес.
     - Макар, - спрашиваю я, - как ты относишься к великому русскому писателю А.И.Солженицыну?
     Макар выпил водки. И не стал закусывать.
     - За упокой души его, - сказал Макар, а потом все же разломил чесночину и захрустел. Кривился, а хрустел. - Ядреный.
     Мы смотрели с Макаром Шамаевым вечерние новости. Там рассказывалось, каким был великим писателем А.И.Солженицын. Как он переживал в изгнании за судьбу России. Как он хотел умереть на Родине. И как вся страна и весь мир скорбят о его кончине. Мне же показалось, когда я послушал новости, что Александр Исаевич Солженицын был ужасно одиноким человеком. Но не оттого одиноким, что был он писателем, а оттого, наверное, что он много думал и задумывался над человеческим бытием.
     «И еще, - понял я, - он думал в первую очередь о смысле, а потом уже о знаках препинания».   
   
     Сентябрь 2008 г.         
     Москва, Коломна, д. Белые Колодези.