ЛОЖЕ БЕССМЕРТИЯ
автор Цезарь Кароян/Сергей Гурджиянц
Содержание
Часть первая. ПРИДВОРНЫЙ ХРОНИСТ
Часть вторая. МАЛЕНЬКАЯ НАЛОЖНИЦА
Часть третья. ЖЕЛАНИЕ ИСПОЛНЕНО
Часть первая. ПРИДВОРНЫЙ ХРОНИСТ
МИНАРЕТ
Хан умирал. Эта черная весть змеей ползла по стране, передаваясь из уст в уста вполголоса. Всадники в теплых стеганых халатах, пряча от ветра твердые лица в поднятые воротники, разлетелись во все концы застывшей от ужаса степи, покрытой хрустящим ледком ранней осенней изморози. Под ватными халатами у них звенели латы. Бряцали сабли. В каждом встречающемся на их пути селении они выискивали и хватали людей, связанных с медициной. Над селениями стоял крик и плач. Глашатаи громко зачитывали приказ: «Слушайте, правоверные, и не говорите потом, что не слышали!» Схваченных целителей отправляли во дворец. Родные прощались с ними навсегда, потому что ханская хворь была неизлечима и казнь следовала за казнью. Лобное место в центре города под высоким минаретом уборщики не успевали замывать. Не было дня, чтобы кого-то из несчастных не сбрасывали оттуда при большом стечении народа. Голубые изразцы в основании башни были сплошь забрызганы черными точками, в воздухе всюду витал легкий трупный смрад, исходящий от окоченевших тел, сброшенных с городской стены в глубокий ров, словно казненные были не людьми, а собаками. К трупам запрещено было прикасаться, лишь бесстрашный бродяга-ветер наметал вокруг бренных останков жухлые листья, спеша укрыть их до зимних холодов.
Хан все не умирал и когда лекари стали совсем редки, пришел черед другим ученым мудрецам. Расплодились доносчики. Власти платили за алхимика звонким золотом, за географа или астронома давали серебряные монетки. Этот источник заработка иссяк довольно скоро. Горожане разучились смеяться и научились ходить, опустив глаза долу, как будто в их жизни не осталось ничего важного, кроме внимательного изучения горбатой выщербленной мостовой под ногами.
НОЧНАЯ СТРАЖА
Осторожно встав в темноте на маленькую скамеечку, Селим вынул толстый ватный тючок из узкой щели, прорубленной в стене под самым потолком для проветривания помещения, и напряженно прислушался. Ему почудилось тихое шарканье шагов по улице. Чтобы сохранить прохладу летом, тепло зимой, окон в домах тогда не делали. В проеме блеснула звездочка, больше ей некуда было заглядывать.
Время близилось к полночи и луна, наконец, вышла из-за туч. Густая зубчатая тень от высокой стены городской цитадели, расположенной на холме в центре города, косо упала на дома под холмом, а незатененная его часть щедро окрасилась лунным серебром. Из-за резкого конфликта света и тени город с возвышенности стал казаться рисунком на листе желтого пергамента. Он был охвачен оцепенением. Ни одной живой души видно не было, даже огромные злые волкодавы, безраздельно владеющие ночными улицами, трусливо попрятались кто куда. Плоские глиняные крыши домов, осветленные луной, сверкали как мраморные, из глубин темных двориков вздымали в предзимней тоске оголенные ветки красавцы вязы. Растворяясь в морозном воздухе, от всех домов одинаково тянулись вверх тонкие струйки белого дыма, отчего казалось, что дома как елочные украшения подвешены к небесам. Над жилыми кварталами тут и там среди низких облаков угадывались очертания стройных как свечки минаретов, похожих на гигантские фигуры часовых. Еще дальше можно было разглядеть извилистую ленту наружных городских стен с зубцами и башнями, упирающуюся в туманный горизонт. В воздухе витало ночное волшебство. Это был уже не реально обитаемый мир, а таинственные театральные подмостки, не населенный людьми город в Центральной Азии, а место действия сказок Шехерезады, хотя до легендарного Багдада ему было так же далеко, как до луны. Мрачному спектаклю предстояло развернуться тут во всей красе.
Селим максимально напряг слух. Кто-то невидимый действительно крался на цыпочках вдоль улицы, прижимаясь к домам. Издали донесся тихий сдавленный свист, знакомый каждому горожанину. Так пересвистывались отряды ночной стражи. Для кого еще эта лунная ночь станет последней? Снова стало тихо, и вдруг посреди этой глубокой ночной тишины грозно грянул у входа суровый резкий голос:
– Селим, проснись! Селим! Хан приказал тебе предстать перед его светлейшими очами. Поторопись, старик, или мы вытащим тебя за бороду!
И, чтобы подкрепить слова делом и отмести всякие сомнения, крепкий кулак ханского нукера в толстой чешуйчатой перчатке грохнул в дверь скромного домишки, самого маленького в длинном ряду привилегированных домов сановников разного ранга, коим позволено было вплотную пристроиться к крепостной стене. Никому дела не было до того, что тем самым они подрывали ее оборонительные возможности. Дом, в котором обитал придворный летописец, подпрыгнул в испуге. Отряд нукеров вышел из тени, под луной заблестели наконечники острых копий, украшенных косматыми крашеными бунчуками, то есть кисточками из лошадиных хвостов. Почтенный старец обомлел, горько крикнул «Иду!» и стал поспешно натягивать на плечи халат, не попадая трясущимися руками в рукава. Затем он торопливо положил на пол окованный в бронзу и завернутый в черный бархатный лоскут толстый кожаный фолиант, исписанный его красивым мелким почерком, и толкнул ногой под широкую низкую лежанку.
УПРЯМЫЙ СТАРИК
– Книгу захватил? – спросил его старший нукер, когда отворилась входная дверь. Он вошел, деловито бряцая кривой саблей, и остался стоять в дверном проеме, расставив длинные ноги и загораживая улицу широкими плечами. Он был на целую голову выше своих нукеров. У него было гладкое худощавое лицо и задумчивые раскосые глаза, обладавшие гипнотическими свойствами. Когда он кому-то задумчиво смотрел в глаза, у того от ужаса заходилось сердце. Пришлось Селиму вернуться за книгой и в темноте шарить рукой под лежанкой. Лунного света было достаточно, чтобы не натыкаться на предметы, а зажигать свечку он опасался, чтобы нукер не заметил спящего в углу мальчишку. Селим был дряхл и почти невесом, нести тяжелый фолиант до ханского дворца ему самому было явно не под силу, но он собирался справиться с этим, лишь бы не будить мальчика. Тому еще жить да жить, не зря же он в течение последних двух лет упорно обучал его грамоте.
– Где твой бача? – остановил его нукер, бесстрастно наблюдая, как громадная кожаная книга постепенно выскальзывает из слабых рук старика, одновременно сгибая вниз его самого. – Пускай тебе поможет, да и нам спокойней будет, чтобы не вздумал улизнуть.
Бача в буквальном смысле значит мальчик, а в переносном смысле – мальчик для утех. Это было оскорбление. Селим вздрогнул и гневно выпрямился во весь рост. Отец мальчика был бедным поденщиком и действительно продал ему сына, заломив несусветную цену, наводящую на размышление, но Селим не стал над ней задумываться или торговаться. Ему нужен был смышленый ученик. Поденщик страшно обрадовался удачной операции. После смерти жены, бывшей рабыни-персиянки, от которой все их дети унаследовали прекрасные миндалевидные глаза и сросшиеся брови, он еле сводил концы с концами.
– Он не бача! – звенящим от негодования голосом воскликнул Селим.
– Мне все равно, – равнодушно ответил нукер.
Услышав слово «бача» громко заржали и сунулись в дом рядовые латники, чтобы поглазеть на наряженного в женское платье смазливого мальчишку с подчерненными длинными ресницами и кокетливой родинкой на лице, как они себе это представляли. Но узрев перед собой лишь убеленного сединами благообразного старца с умным лицом и длинной бородой, они смущенно закивали металлическими шариками на своих войлочных тельпеках и, бормоча «оман, оман» (мир вам), толкаясь, деликатно выскочили на улицу. С тех пор как узбеки стали ненадежны, в личную ханскую охрану, то есть в гвардию, нанимали только степных киргизов, которых еще не коснулось моральное разложение, спровоцированное болезнью хана и кровавым террором населения. Как перед концом света, горожане спешили тайно погрязнуть в грехе и насладиться отпущенным им временем. Царящее в городе всеобщее падение нравов киргизам было непонятно, они его не одобряли.
– Ты стал слишком рослым, Зафар, – прищурившись, зло прошипел Селим. – Твоя голова подпирает небо. Черные облака окутывают ее и не пропускают свет. В свое время, когда ты был еще не так высок и плечист, как сейчас, я приложил немало усилий, чтобы развеять их и вложить светоч разума в твою голову. Помнишь еще мою палку, которой я вколачивал знания в нерадивых учеников?
– Помню, – криво ухмыльнулся старший нукер, невольно поведя литым плечом.
– Тогда не трогай мальчика. Он тебе не чета!
– Буди, упрямый старик! Если ты вдруг окочуришься по дороге, кто тебя заменит, и станет читать хану твою книгу?
Нукеры на улице снова дружно заржали. Ночью подморозило, и белый пар вылетал из их ртов.
– Он спит.
– Разбуди.
Их взгляды скрестились. «Те из них, стар и млад, кто нашел утешение в смерти, оказались счастливее живых, ибо муки последних были столь ужасны, что скорбя, рыдали даже птицы в небе и стон стоял по всей земле. Хроника правления Одил-хана Великого, часть 3. Насилие».
Селим разжал руки и с болью в сердце позволил книге шлепнуться на пол, потом повернулся и снова исчез в темноте.
– Малик! – он тронул за плечо посапывающего на ветхом матрасе двенадцатилетнего мальчишку. Тонкое ватное одеяло сползло с него, оголяя спину, и Селим машинально поправил его. – Малик, встань, возьми книгу. Нас ждет повелитель!
Скрипнула дверь. В полном молчании коренастые низенькие киргизы, казавшиеся из-за ширины плеч почти квадратными, окружили мальчика и старика, и, блестя оружием, повели их по улице вдоль монолитной громады цитадели к главным воротам крепости. За этими воротами начиналась короткая тополиная аллея, ведущая к ханскому дворцу, куда они держали путь. Луна из-за тучки украдкой следила за их передвижениями. Зафар, начальник личной ханской охраны шел впереди отряда. Он видел в темноте как кошка, а потому двигался решительно и быстро. Вскоре они достигли цели и прошли через тяжелые дворцовые ворота во внутренний двор, с трех сторон окруженный красивым портиком. В центре его были установлены два больших итальянских фонтана с выполненными в реалистической манере живописными мраморными львами, разинувшими пасти. Доставить сюда фонтаны в разобранном виде на верблюдах через бескрайние просторы Азии и установить было задачей почти невыполнимой, однако на зависть соседним ханам она была решена. Фонтаны не работали. В стоячей воде бассейнов плавали желтые опавшие листья, в зеленой толще под листьями, сверкая серебристой чешуей, сонно шевелили плавниками пучеглазые карликовые карпы. Пройдя меж колонн центрального портика, отряд углубился в дворцовые полутемные коридоры. Безмолвные стражи внешней охраны услужливо расступались в стороны и распахивали перед ними двери, кисло поглядывая на маленьких киргизов. Лишь стражники у ханских покоев, преисполненные чувства ответственности и гордости, не отступили и не разомкнули свои копья. Они тоже были коренастые, с узкими глазками и каменными лицами. Здесь Зафар оставил свой отряд и ввел старца и мальчика в покои государя.
– Повелитель, – тихо сказал он, сгибаясь в почтительном поклоне. – Селим доставлен.
В ГОСУДАРСТВЕННЫХ ПОКОЯХ
Десять хлопковых фитилей, плавающих в больших медных плошках с маслом, кое-как освещали просторное помещение, напоминающее пещеру низким сводчатым потолком. В нем словно Мамай пронесся. По прекрасным персидским коврам и по низкому спальному ложу поистине королевских размеров были в беспорядке разбросаны десятки расшитых золотом подушек. На коврах тут и там стояли подносы с подгнившими уже фруктами и зачерствевшей пахлавой, громоздились стопки грязных пиал с присохшими к дну чаинками. Пузатые чайники из голубого китайского фарфора были наполнены старым зеленым чаем с радужной пленкой на поверхности. Кругом валялись инкрустированные золотом широкие хорасанские клинки и тонкие, изящно изогнутые персидские сабли в ножнах, покрытых изумрудами и бирюзой. В углу темной грудой лежал европейский рыцарский доспех с тремя золотыми геральдическими лилиями французского короля на панцире, неизвестно как оказавшийся в Центральной Азии. Какой-то местный мастер разобрал его, чтобы изучить конструкцию подвижных частей, да так и бросил, ограничившись тем, что приклепал к лилиям тонкий рогатый полумесяц, символ ислама, тоже выкованный из золота.
Потолок в комнате был сильно закопчен. Стены, покрытые голубыми изразцами и фресками, в грубых контрастных тонах изображавших виноградные лозы и минареты, нуждались в ремонте. Низкая двустворчатая дверь с амбарным замком, продетым в ушки, вела в знаменитую ханскую сокровищницу, уставленную большими бронзовыми сундуками с драгоценностями. На бронзовой дверной ручке висела конская сбруя для парадных выездов хана к народу, невостребованная уже много месяцев. Она сверкала золотыми бляхами, крупными кроваво-красными рубинами и розоватыми алмазами, отражающими живую игру пламени. Огонь в сандале – квадратной яме в каменном полу – был разведен, за ним присматривала на редкость уродливая старуха с непокрытой головой, когда-то первая придворная красавица. Еще две такие же «красавицы» неподвижно сидели на подушках и смотрели угасшими взглядами на мелкие язычки пламени, мечущиеся среди раскаленных углей, не изъявляя ни малейшего желания навести в комнате порядок. Густой смрад стеснял дыхание. Хотелось выскочить наружу и вдохнуть полной грудью.
Глухое сипение больного, чуть ли не погребенного под наваленными на него как попало толстыми верблюжьими пледами, неслось с низкого ложа, усугубляя и без того тягостную атмосферу этой душной обители. Слова Зафара были обращены к нему. Кряхтя и охая, он развернулся под своими пледами лицом к входу и слабо махнул рукой. Это был страшно исхудавший человек с длинными засаленными космами, сосульками упавшими на лицо. В нем уже невозможно было узнать грозного покорителя вселенной. Слабое шевеление руки означало, что после традиционно-обязательных поклонов вошедшие могут, разувшись, пройти и сесть на ковер в его ногах. Селим и мальчик послушно сели, а Зафар отошел к стене и встал, расставив в стороны длинные ноги. Рука привычно легла на головку сабельной рукояти. Он мог простоять так целый день, негромко дыша и вперив взгляд в противоположную стену, глухой к любым секретным разговорам. Сознание его включалось, когда он слышал повелительные нотки в устах своего господина. Глух, слеп и предан; такой образец преданности власти еще сохранился на Востоке.
Селим развернул бархатный лоскут и приготовился открыть книгу по мановению царственной руки. Он надеялся, что на этот раз капитальный труд его жизни будет оценен государем по достоинству. Еще ни разу за свое тридцатишестилетнее правление хан не нашел в себе желания поинтересоваться, что пишет в своей хронике придворный летописец. Он предпочитал войну пирам и развлечениям, охоту размышлениям, а за хорошего коня давал трех мудрецов. Он не мудрил, он царствовал.
Тяжелое дыхание больного внезапно пресеклось.
ТОЛКОВАНИЕ СНА
– Селим, – прохрипел хан, обращаясь к потолку. Глаза его беспокойно бегали по черным пятнам копоти, словно он бредил наяву. Пятна двигались, соединяясь в причудливые фигуры страшных неведомых зверей. Они угрожали. – Мне говорили, ты толкуешь сны.
– Совсем немного, повелитель! Придворный звездочет делает это гораздо лучше меня. Прикажи ему.
– Мой звездочет в тюрьме и на рассвете будет казнен, – глухо ответил хан. – Слушай внимательно и постарайся не напутать. В моем состоянии трудно повторять сказанное.
– Слушаюсь, мой повелитель. Надеюсь, мое предсказание будет тебе угодно.
– Смотри, не ошибись. Я видел странный сон. Мне снился ворон.
– Ничего страшного, – облегченно вздохнул Селим. – Если приснился ворон это еще не беда, а полбеды. Тебе нужно просто сделать садака.
Садака – это массовая раздача бесплатного угощения во славу и к удовольствию Аллаха.
– Не перебивай, я только начал, – остановил его Одил-хан. – Дерзкая птица поднялась в воздух, бросилась ко мне и ударом крыла сбила с коня на землю.
– Тот, кто во сне упал с коня, потеряет все свое богатство, – меняясь в лице, пробормотал Селим. – Что было дальше?
– Я угодил во что-то живое и шуршащее и с омерзением вскочил. Мой конь исчез, а ворон вернулся на свою ветку и оттуда внимательно наблюдал за мной. Вокруг моих ног копошились бесчисленные стаи мерзкой саранчи, в несколько слоев покрывших окружающую равнину. Издали было похоже, что равнину устилает шевелящаяся трава. Они лезли вверх по ногам и заползали под одежду.
– Какого цвета были эти насекомые? – с опаской поинтересовался старец. – Обычного серого?
– Нет! В том-то и дело, что зеленого!
– Зеленого! – радостно воскликнул Селим. – Хорошо, что зеленого! Я же говорил: тебе нужно просто сделать садака и ты еще долго проживешь в достатке.
– Мне бы бузу пить твоими устами, Селим, – вздохнул Одил-хан и глаза его наполнились слезами. Буза – это сладкий хмельной напиток из проса. В груди больного что-то свистнуло и заклокотало. – Но дело в том, что я при падении потерял свой клинок, а это нехорошая примета.
– Действительно, нехорошая.
– Кроме того, пока я лежал среди насекомых, так вымазался их нечистотами, что у меня от вони закружилась голова. Чтобы не потерять сознание я проснулся.
– Ты сказал «нечистоты»?! Ты вымазался в нечистотах? – вскричал Селим и его руки пришли в оживленное движение. – Это меняет дело! Это меняет все дело! Твой сон теперь толкуется очень благоприятно, государь. Тот, кто во сне вымазался в дерьме, счастливчик! Аллах в тот же день дарует ему исполнение всех его желаний.
Хан щелкнул языком, что было у него проявлением крайнего восторга.
– Значит, мое желание наконец исполнится! – воскликнул он и поперхнулся собственным криком. – Проклятая болезнь! Проклятая болезнь! – простонал он, раздирая себе ногтями впалую грудь. – Значит, кто-то из тех троих все же нашел рецепт бессмертия, и я не умру! Какое счастье! Казнь должна состояться на рассвете, но до него еще несколько часов. Повезло же кому-то из этих мудрецов! Зафар! Зафар! Ступай скорей и приведи из зиндана врача, дервиша, звездочета. Не медли ни секунды!
Зиндан – это тюремная яма с откидной решеткой сверху, куда узников опускают на веревке.
От неловкого движения больного из-под подушки на ковер упал кривой бухарский нож, слегка похожий на серп, с остро отточенной вогнутой стороной. Такими ножами местные палачи как овцам перерезают горло государственным преступникам, стоя сзади и держа их за подбородок. Все сделали вид, что ничего не заметили. Застывший воин ожил, низко поклонился и выскользнул вон.
СВЯТОЙ ОТШЕЛЬНИК
– Я знал, рано или поздно кто-то все равно доищется, – бормотал под нос Одил-хан, забыв о присутствии посторонних. Селим с ужасом увидел, как мутная слеза выкатилась из его глаза и упала на расшитую подушку. Он понимал, как смертельно опасно присутствовать при проявлении даже крошечной слабости государя. Одил-хан продолжал тем временем рассуждать. – Мне всего лишь нужно было подольше продержаться, и я продержался! Наверное, это дервиш. Ничего для него не пожалею, осыплю золотом, а с двух других сдеру шкуру и набью ее соломой!
Дервиши – это странствующие философы, отказавшиеся от корыстолюбия и отрицавшие любую собственность, поскольку все в этом мире принадлежит Аллаху. Они выглядели как нищие, жили подаянием и делились с окружающими всем, что имели, считая это своей обязанностью. Осыпать золотом такого человека было все равно, что побить его камнями.
– Учитель! Учитель! – прошептал объятый страхом мальчишка, подползая к Селиму вплотную и не сводя глаз с кривого ножа. – Позвольте мне уйти. Я уползу незаметно, и меня не хватятся.
Старик открыл было рот, чтобы напомнить ему о страже в коридоре, но не успел.
– Селим! – крикнул хан, поднося к лицу слабую руку и вытирая мокрый след на щеке. – Ты здесь, старик? Как ты объяснишь, что из нас двоих я стою на пороге смерти, хотя ты намного старше меня?
Селим благоразумно промолчал.
– За свою жизнь я истребил множество неверных. Я складывал пирамиды из отрубленных голов, и они были выше, чем у Тимура! Если я все же когда-нибудь умру, как ты считаешь, мне найдется местечко в раю?
– На все воля Аллаха, государь. Ты действовал во славу его.
– А если я не хочу в рай, старик? Там место только сонным мухам, вот кому! Ты хоть задумывался, какая там скучища? Одни праведники да святые умники, болтуны, калеки, старцы, почившие дома от болезней. При одной этой мысли берет досада, и рука сама тянется к клинку. А где молодухи? Все молодухи скопом горят в аду, верно, старик? – он подмигнул и попытался рассмеяться, но жестокий кашель в корне пресек его жалкую попытку. Дальше он уже кричал, давясь отдышкой и спеша закончить фразу, пока речь не пресеклась. – Нет, мне бы в ад, – в гущу конных схваток, походов, ночных штурмов! Вот где я от души повеселюсь! Или скажешь, там это тоже невозможно? Зачем мне тогда туда попадать?
Великий воин шутил, и глаза его молодо блестели. Мысленно он уже считал себя спасенным. Кроме него никто так больше не думал. Чадили скрученные из хлопка фитили, время от времени стреляя раскаленным хлопковым маслом, неподвижно сидели старухи, отбрасывая скорбные тени на стены. Пахло горелым. Малик вновь настойчиво дернул учителя за рукав, но тут вернулся Зафар.
– Мой повелитель, узники доставлены.
Одил-хан приподнялся на локте и превозмог отдышку. Лицо его сияло.
– Давай… дервиша.
Дервиш был человеком огромного роста и мягкого характера. Ладони у него были такие большие, что он мог обхватить ими средних размеров арбуз. В ханской тюрьме он так подавлял своим гигантским ростом тюремщиков, что они, обозлившись, взяли его в оборот; к тому же он был таджик, а их, если такая возможность выпадала официально, ни узбеки, ни сарты не жаловали. Сарты – это потомки великих хорезмийцев, древнего доузбекского населения Азии, перемешавшегося с оседлыми узбеками и перенявшего их язык. Когда через несколько веков кафыры с севера захватят эту землю и проведут перепись населения, они всех сартов ошибочно запишут в узбеки из-за языка, а также по просьбе самих узбеков. Так сарты перестанут существовать как самостоятельная народность Азии. Кафыры – это неверные, то есть люди, не поклоняющиеся Аллаху, в данном случае русские. А еще руссы запретят рабство и подарят свободу мусульманским женщинам, уравняв их в правах с мужчинами.
Итак, за неделю от дервиша почти ничего не осталось. Когда его ввели, он жалко трясся в своих обносках, отбросив философский взгляд на жизнь. Распростершись в приветствии ниц, он неожиданно вскочил на четвереньки, бешено выпучил глаза, и как собака шумно сопя и поскуливая, проворно побежал к ханскому ложу. Зафар прыжком настиг его посреди комнаты, схватил за ворот, свалил и придавил коленом к ковру, прервав истеричное движение, которое выглядело угрожающим.
– Ну? – жадно спросил его Одил-хан, ничего не замечая. – Нашел рецепт вечной жизни? Не тяни, дай мне бессмертие или тебя казнят! Помни, Аллах велел тебе делиться!
– Всемилостивейший, пощади своего раба! – завопил, обливаясь слезами оборванец. – Было бы чем, я бы конечно поделился, но поиски истины меня ни к чему не привели. Тут я как был, остался неимущим. Делиться мне нечем.
– Селим! – прохрипел Одил-хан, откидываясь на подушки и ядовито играя желваками. – Ты умный старик, знаешь, кого у нас считают неимущим?
– Согласно суфийскому учению, которое проповедуют дервиши, – ровным важным голосом откликнулся Селим, принципиальный противник любой философии как неточной науки, не чуждой фантазированию. – Если у правоверного есть еда на весь день и одежда на все тело, его нельзя считать неимущим. Если еды хватает только до полудня, есть рубаха, но нет платка на голову или есть платок на голову, но нет рубахи, он считается неимущим. Так утверждает в своем сочинении «Эликсир счастья» суфийский философ Абу Хамид Мухаммад.
– Взгляни, есть на нем одежда?
– Имеется, – степенно ответил хронист.
– Слышал, дервиш? Сосчитай, сколько недель ты, пока не попал в зиндан, жил у меня на всем готовом, бил в бубен и скакал вокруг моей постели, а теперь уверяешь, что тебе нечем поделиться? Ты уже поделился со мной пустой надеждой. Завтра палач вырвет твой язык и бросит собакам, а потом сдерет с живого кожу, набьет соломой и сделает чучело. В последний раз прошу, верни мне силы или за тебя это сделают другие!
– Три вещи никогда не возвращаются назад: выпущенная стрела, сказанное слово и прожитые дни, – ответил отчаявшийся человек.
– Вон! Вон! Казнить! Вырвать язык! – закричал хан, приподняв голову с подушки.
Вид его был страшен, глаза вращались, немытые космы снова упали на лицо. Все на какой-то миг пришло в движение: Селим сжался, Малик юркнул за спину своего наставника и сунул голову под полу его халата, Зафар подхватил дервиша под мышки и выволок за дверь. Одни старухи остались сидеть неподвижно.
– Давай сюда звездочета! – прохрипел Одил-хан. Он не скрывал своего разочарования, но надежда еще не угасла. Ему еще было на что надеяться.
ВРАЧ И ЗВЕЗДОЧЕТ
Придворный звездочет, ловкий хитрец и царедворец, невысокий, изящный, благородный, еще совсем недавно бывший в большом почете, вполз в комнату на четвереньках. После провала дервиша, которого протащили мимо него, он уже ни на что не надеялся. Морочить голову дальше стало невозможно, пришла пора расплачиваться за годы безбедного существования. И все же, чтобы никто не обманывался на его счет, ничтожеством он не был, и астрология не была его единственным призванием. Разглядывая в юности небесные светила через полую тростниковую зрительную трубку, которая не приближала небесные объекты, но позволяла фокусировать зрение на небольшом участке неба, он обнаружил новую звезду, которой не было в переведенных с греческого языка арабских справочниках по астрономии, и тайно посвятил себя науке. Он даже начал составлять звездные карты и писать книгу, но ему не суждено было ее закончить. В тюрьме он быстро опустился и теперь трудно было признать его в этом жалком существе, потерявшем человеческое достоинство.
– Мой хан, не требуй невозможного от своего верного слуги, – заскулил он с порога тонким срывающимся голоском. – Аллах ни для кого не делает исключения и хранит секрет бессмертия за семью печатями.
Глаза хана вылезли из орбит. Хватаясь за грудь и чернея от удушья, он в злобе вырвал клок у себя из бороды.
– Что, пустомеля? – хрипло крикнул он. – И ты туда же? Какой казнью тебя казнить? Выколоть глаза? Опустить в котел с кипящим маслом? Что тебе напророчила на сегодня твоя лживая звезда?
– Из зиндана звезд не видно, – пролепетал несчастный звездочет.
Одил-хан бешено харкнул в него, но не попал. Слишком слаб стал.
– Плевал я на твои липовые звезды! Я и без них знаю, что тебя ожидает. Зафар, убери его с глаз моих. Приведи лекаря.
Он вытер пот со лба уголком пледа. Оставалась последняя надежда на врача. В дверь вошел круглый плечистый низенький человек в разорванной одежде, скромно поклонился и молча встал в сторонке. Выглядел он весьма экстравагантно и ярко из-за лохматой оранжевой бороды, которой зарос чуть ли не до глаз и вышитой разноцветными нитками одежды, точнее того, что от нее теперь осталось. Бороду он красил хной. Волосат он был чрезвычайно, даже из ушей у него торчали пучки жестких черных волос. Густые сросшиеся над переносицей брови и хмурый взгляд исподлобья выдавали его свирепость и ослиное упрямство. Он обладал необузданным гордым характером и был представителем той древней части «чистой» таджикской нации, которую вытеснили с исконных земель узбеки, а также считался светилом медицины. Его хитростью выманили из Афганистана и схватили на границе. В отместку он отказался пресмыкаться перед презренным узбеком сверх всякой меры и придерживался только самых простых правил восточного придворного этикета. Хан с трудом терпел его.
– Ну? – глухо спросил больной, медленно опускаясь на подушки. – Что скажет твоя наука умирающему? Времени тебя было дано больше, чем другим. Мой толкователь снов обещал, что сегодня кто-то из вас троих исполнит самое заветное мое желание. Ты ведь нашел рецепт бессмертия?
Врач молча развел волосатыми руками.
– Нет? Нет?! Не верю! – прошептал монарх. Лицо его исказилось и задергалось. Он кое-как справился с лицом и вновь обратился к лекарю, перекрикивая шум в ушах от внезапного прилива крови к голове. – Обрадуй меня, огорчать меня опасно …или я сам скажу то, что ты не решаешься сказать! Ты разгадал секрет бессмертия, но хочешь его дорого продать. Проси, не бойся, я награжу тебя по-царски. Отправлю домой с отрядом всадников и полным сундуком золота!
– Я не хочу огорчать, а тем более обманывать тебя. Если только во вред себе, – с горьким достоинством ответил низенький лекарь. – Я старался изо всех сил, но не смог достичь успеха и создать нужный эликсир. Обессмертить свое имя таким важным открытием мне не удалось, от смерти пока нет спасения. Кто на сей счет болтает обратное, тот рассказывает сказки, но работа обязательно продолжится и в дальнейшем появится лекарство, существенно продляющее жизнь.
– Я не могу ждать! – крикнул Одил-хан, садясь и опуская ноги на пол. Он уже забыл, когда в последний раз самостоятельно проделывал это упражнение. – Я не могу ждать! Лекарство мне нужно сейчас!
Его трясло.
– Лекарства нет, – хмуро ответил врач.
– Ты лжешь! Ты лжешь! Я прикажу тебя пытать! На моих глазах всю твою кожу исполосуют на ремни, а тебя посадят на кол!
– Это не поможет. Я не сумел создать лекарства. Бессмертия не существует.
– Казнить, – осипшим голосом промолвил Одил-хан и без сил рухнул на подушки. Переход от надежды к горькому отчаянию был страшен. От недавней веселости не осталось и следа. Жесткой рукой Зафар схватил врача за шею и выкинул за дверь. Нукеры подхватили его под руки и за брыкающиеся ноги и вместе с двумя другими извивающимися узниками бегом унесли в зиндан, где сбросили в яму одного за другим без всякой веревки. Воцарилась тишина. Внезапно что-то вспомнив, хан приподнялся и кровожадными глазами посмотрел на старца.
– Ты! – сказал он страшным вибрирующим голосом, как будто рапира наскочила на скалу. – Ты обещал! Ты истолковал сон в благоприятную для меня сторону. Я прикажу тебя пытать!
– Всемилостивейший, – пролепетал в испуге Селим. – Нам не дано знать, как повернутся обстоятельства. Нужно немного подождать, ведь день не кончен, даже рассвет еще не наступил.
– Опять?! Я так устал от бессмысленного ожидания! Ты только что видел последних уцелевших мудрецов моей страны, но разве они тебе показались таковыми?
– Перед лицом монарха глупеют даже мудрые, это простительная слабость, повелитель, – польстил летописец.
– От страха смерти все глупеют, – возразил Одил-хан. Он опустился на подушки и мрачно уставился в потолок. – Признайся мне, что ты солгал, когда толковал сон!
– Нет, не солгал, мой повелитель.
– А эти трое лгали мне все время, дожидаясь моей смерти, пока я не назначил срок их казни. Тогда они перестали притворяться.
– Лгать не грешно в трех случаях: когда пришла беда, когда приходится мирить поссорившихся и когда жена верит в чужие сплетни. Но я тебе не лгал.
– Где же обещанное? – простонал монарх.
– Можно мне почитать тебе, повелитель? – робко предложил Селим. – Это поможет скоротать время.
– А что там у тебя?
– Летопись твоих деяний. Я год за годом вел ее на протяжении тридцати шести лет. Читать?
– Читай, но только покороче. Детские годы пропусти.
Селим открыл тяжелый бронзовый переплет, нашел нужную страницу и стал нараспев читать протяжным блеющим голоском, как это делают мулы при религиозных чтениях, хотя его текст не был религиозным. Он задыхался от волнения, ведь хан впервые разрешил ему читать. Селим гордился своим детищем и книга того стоила. Написана она была на классическом староузбекском (чагатайском) языке, которому, по его мнению, предстояло пережить века, а возможно и тысячелетия. Так в дальнейшем и произошло. А пока это был язык межнационального общения в Центральной Азии, обладающий высоким уровнем художественной выразительности и полноты. Записанный арабской вязью.
– Ах! – воскликнул хан через несколько минут. – Удивительно! Ты повернул назад время! Я помню подробности той осады, все точно так и было! Крепость считалась неприступной, но мы с ней справились за одну неделю. Я словно вновь побывал на том поле битвы. Первую свою осаду я провел с блеском, хотя, признаться, иногда допускал ошибки. Что у тебя еще?
– Выбери сам.
– Прочти мне про Лейлу.
Селим пролистал вперед несколько страниц.
– Что ты читаешь? – гневно прервал его хан через некоторое время. – Лейла была голубкой, свет моих очей, а ты ее порочишь?! Молчи, пока я тебе язык не вырвал!
– Я здесь ни слова не приврал, именно так она и поступала! – крикнул в ответ старик, ручаясь за точность изложения, и готовый отстаивать ее даже с риском для жизни. – Дело в тебе, а не во мне! С годами ты просто поумнел и то, что тебе в ней нравилось тогда, сейчас вызывает раздражение.
– Вырвать бы тебе жало, ну да ладно, – подумав, нехотя сдался хан. – Не трогай этой темы. Прочти мне про нашествие туркмен.
Селим читал.
– Про смерть отца.
Читал.
– О солнцеликой Фариде.
Селим послушно искал нужные страницы.
Часть вторая. МАЛЕНЬКАЯ НАЛОЖНИЦА
ПОРОХ
Воспользовавшись их чтением, Зафар неслышно выскользнул за дверь. Так же бесшумно его на посту сменил маленький киргиз, которому он доверял. Сам он отправился в ночной обход по дворцу, который совершал по своему почину еженощно с тех пор, как в связи с болезнью хана пошатнулись основы государства и морали. Саблю он снял и отдал киргизам, чтобы не звякать в тишине, оставил себе только нож, аркан и кинжал на поясе. То же самое сделали двое его сопровождающих.
Дворец представлял собой лабиринт узких коридоров, в которых Зафар легко ориентировался, и бесчисленных дверей, ведущих в жилые помещения с глиняными стенами, облицованными красочными изразцами, и глиняным же полом. Убранство их состояло из ярких толстых ковров, прозрачных газовых занавесок преимущественно розового цвета и множества брошенных на пол подушек и теплых одеял. В них ночевали сановники разного ранга, когда того требовала служба. Изящные медные кувшины для омовения и оловянные кружки, расписные подносы, грубый чайный фарфор, струнные музыкальные инструменты и масса всяких красивых безделушек – зеркалец, гребней для волос и тому подобного, составляли домашнюю утварь этих жилищ. Здесь ничто не нарушало тишины. Дворец спал или делал вид, что спит, только в покоях хана не унималась страшная ночная жизнь, наполненная жгучей обидой на судьбу.
В боковых ответвлениях от основного коридора иногда встречались караулы киргизов, стерегущие «золотые клетки» – покои принцев, великовозрастных детей Одил-хана, которых он считал никчемными и держал подальше от себя. На этих печальных перекрестках к стенам были прикреплены медные светильники с масляными фитилями. Зафар не особо в них нуждался. Его внимание сосредотачивалось на зловещих черных проемах, ведущих в хозяйственные помещения, заполненных в это время суток мертвой тишиной. Он двигался от проема к проему, останавливаясь и прислушиваясь, иногда осторожно приоткрыв дверь. Это отнимало много времени, но ночная охота требует терпения. Что-то смутило его однажды – он сорвал со стены плошку с горящим фитилем, рванул дверь и вошел, не раздумывая, высоко поднимая над собой светильник.
Это было просторное кухонное помещение с большими глиняными печами, закопченными казанами, кувшинами для воды и прочей посудой. Особенность его заключалась в том, что оно замыкало длинную петлю коридора и имело общую заднюю стенку с ханскими покоями, примыкая к ним как раз в том месте, где стояло ханское ложе. Тусклый желтый свет выхватил из темноты неподвижную человеческую фигуру, склонившуюся над горой кожаных мешочков, наваленных как раз возле нужной стенки. Человек держал над ними такую же плошку, что и Зафар, другая рука сжимала что-то в кулаке, и это что-то черным песком струилось на пол. Один из мешочков был развязан.
Не разгибая спины, человек повернул голову и посмотрел на вошедшего. Страха на его лице не было, скорее он выглядел озадаченным. У него были маленькие острые глазки и широкое скуластое лицо, которое дышало суровостью степняка, чью натуру не смягчил дворцовый комфорт. Это был начальник внешней охраны, равный по статусу Зафару. В нее по древнеримскому принципу «разделяй и властвуй» (то есть стравливай всех со всеми, чтобы они против тебя не сговорились, и управляй ими) набирали только сартов, хотя начальником был узбек, подобно тому, как Зафар (сарт) командовал киргизами, а регулярное войско сплошь состояло из узбеков. Таджиков к оружию не допускали, потому что их вера в Аллаха суннитскому большинству населения края казалась сомнительной. Поэтому они любили повторять: «Да мы их палками выгоним». Все эти разъединяющие сложности в обществе насаждались сознательно для спокойствия Одил-хана. Он уже давно перестал доверять кому либо, даже своим узбекам.
– Не подходи близко, не то взлетим на воздух, – предупредил начальник внешней охраны, разгибаясь и вытирая руку о стеганый кафтан.
Светильник Зафара чадил, трещал и стрелял во все стороны раскаленным маслом.
– Что в мешках? – резко спросил Зафар.
– Порох. Какой идиот перенес его сюда?
Последнюю фразу они произнесли хором слово в слово с восклицательной интонацией, как будто заранее условились. Ни тот ни другой не улыбнулись забавному совпадению. В дверной проем беспокойно заглядывали киргизы. Все понимали, что порох тут оказался неспроста.
– Запрем дверь на замок, а утром разберемся, – миролюбиво предложил начальник внешней охраны дворца. Зафар кивнул. Он увидел здесь больше, чем мог бы увидеть, не будь он таким внимательным.
Они вышли.
– Сейчас схожу за замком, – зевая, сказал начальник внешней охраны. – Слышал анекдот? Поймали одного злостного развратника, который держал у себя под видом приказчика бачу, привели на суд к хану, а он и говорит: «Я владею великой тайной, государь, очень выгодной для тебя. Я расскажу, как вырастить из обычных семян чистое золото, только пощади! Не хочу уносить эту тайну в могилу». Хан обрадовался, отложил казнь и приказал выращивать. А тот ему: «Из моего посева ничего не вырастет, тут нужен непорочный человек. Пусть это сделают твои советники». Хан предложил визирям взяться за дело, но выяснилось, что и за ними водятся подобные грешки. Стали искать хоть одного порядочного в городе, да так и не нашли. Что делать? Хитрый развратник предлагает: «Посей сам для блага государства». Хан тоже стал отнекиваться. Так и пришлось отпустить развратника.
Он громко заржал, приглашая Зафара присоединиться, но тот смотрел без улыбки.
– Это не про нашего, – на всякий случай сказал начальник внешней охраны.
– Да хоть про нашего, – ответил Зафар.
– Несправедливо, когда одного наказывают за общие грехи.
Зафар согласился. Бормоча что-то про народ и злые языки, начальник внешней охраны удалился за замком, стараясь переступать через узкую черную дорожку, которая незаметно вилась от мешка с порохом к двери, под дверью и продолжалась в коридоре. Выглядела она невинно, разглядеть ее в это время суток было сложно. Поджечь пороховой склад на кухне из коридора через запертую дверь теперь труда не составляло. Для взрыва все было подготовлено. Зафар заставил своих киргизов шапками подмести пол, потом лечь на пол и тщательно сдуть оставшиеся крупинки. После того как на дверь был навешен замок и каждый из начальников охраны положил в карман свой ключ от двери, Зафар поставил одного из киргизов караульным и продолжил обход со вторым. Злые узкие глазки начальника внешней охраны задумчиво провожали их, пока они не скрылись в темноте, потом его мощная кряжистая фигура сдвинулась с места и медленно поплелась в другую сторону. Заметил он или не заметил, что пол был подметен в его отсутствие, осталось неизвестным. Во всяком случае, вида он не подал.
ГАРЕМ
К середине ночи тучи на небе окончательно рассеялись, и луна безраздельно утвердилась на небосводе, заливая дворец потоком яркого света. Большой уединенный двор гарема хорошо просматривался с квадратной башни, на которую по узкой каменной лестнице без перил поднялся Зафар. Часть двора была освещена до мельчайших подробностей и выглядела романтичной. Особенно романтичной казалась серебристая гладь искусственного пруда, занимавшего добрую половину дворовой площади. Другая часть двора тонула в густой зубчатой тени, отбрасываемой крепостной стеной с зубцами. В воде пруда, словно зачарованные, медленно кружили два белых рыбьих тела, поднявшихся из таинственных глубин, – раскормленные до огромных размеров сомы-людоеды. Несмотря на осенние холода, они еще не впали в спячку. Раз в неделю, в четверг под ближайшим портиком вместе с ханом собирались все женщины гарема, чтобы с хохотом, визгом и шутками насладиться их кормлением. К пруду приводили какого-нибудь приговоренного к казни преступника, которому хан лично обещал сохранить жизнь, если он переплывет пруд от одного довольно крутого края до другого со связанными ногами, используя только силу рук, и бросали его в воду. Дальше выныривали сомы и старались утянуть пловца на дно, хватая его острыми как ножи зубами. За отчаянной борьбой и расплывающимися по поверхности воды пятнами крови наблюдали с восторгом и нервами, пока дело не заканчивалось – всегда победой рыб, более опытных и находящихся в своей родной стихии. С болезнью хана эти еженедельные потехи были на неопределенное время отложены, и кормление сомов происходило теперь верблюжьим мясом и без всякой помпы. Гарем стал искать себе новые утехи с возможностью пощекотать нервы. Поиски запретных приключений и привели Зафара на башню, с которой он однажды кое-что увидел и взял себе на заметку.
Прошло совсем немного времени, в течение которого он стоял, навострив глаза и уши и развлекаясь доносившимся до него говорком часовых с соседней сторожевой башни. Тишина была такой, что любой даже самый тихий звук далеко разносился в пространстве. Сияли звезды, вился парок из ртов говоривших, обнаруживая их местонахождение. Вдруг в глубине двора во мраке густой зубчатой тени промелькнула быстрая женская фигура, мелькнула вдоль портика и исчезла за колоннами. Тотчас в покоях расположенных вокруг гарема, но к нему не относящихся, словно сигнализируя кому-то, осветилось неверным светом свечи одно узкое как щель оконце, прорубленное для проветривания помещения высоко под потолком.
Зафар поспешил вниз по лестнице. Внизу к нему присоединился верный киргиз, и они быстро направились по извилистому коридору вглубь запутанного дворцового лабиринта. Женская фигура, мелькнувшая во дворе гарема, двигалась теперь параллельно им по другому коридору, в этом Зафар не сомневался. Ему слышались почти невесомые шаги за стеной, виделось, как ступают на цыпочках легкие женские ножки в мягких ичигах. Два коридора должны были в конце концов сойтись в один, разгороженный прочной дверью, всегда запертой со стороны мужской части дворца на висячий замок. Возле нее никогда не выставлялся караул. Запасной выход из гарема хана. Но они опоздали, все было подготовлено заранее: расшатаны в непрочных глиняных стенах и раскурочены дверные косяки, одна из двух створок двери снята с петель и аккуратно приставлена сбоку, все так же пристегнутая замком. Проход был свободен, впереди, в непроглядном чернильном безмолвии не было слышно предательских шорохов. Кто-то уже вошел внутрь или вышел из гарема и бесследно испарился в боковом коридорном ответвлении.
Дальше они продвигались с максимальной осторожностью, потому что охота началась и велась она в той части дворца, за проникновение в которую не сносить им было головы, чем бы они ни руководствовались. Это была новая, почти незнакомая Зафару дворцовая география, впрочем, однотипная, и первую бесценную информацию через некоторое время принесло им, как ни странно, обоняние. Запахло гашишем. Дальше больше: их слух поразил тихий звук голосов смеющихся самым беззаботным образом, хоть и несколько сдержанно. Дверей было много, угадать, откуда доносится звук, не приложив ухо к каждой и одновременно не принюхавшись как следует, было невозможно. Только сопоставляя наркотический запах с веселым смехом можно было рассчитывать на хороший результат. Вскоре нужная дверь была найдена и в нее тихо поскреблись, в надежде на женское любопытство. Голоса тотчас смолкли, и наступила мертвая тишина. Длилась она долго; Зафар уже положил руку на кинжал и отошел от двери, чтобы, разбежавшись, вышибить ее плечом, но тут мягкий женский голос неуверенно прощебетал что-то из-за двери.
– Оман (мир вам), – прошептал в дверь Зафар.
– Оман? Оман?
Раздался взрыв дружного, почти не сдерживаемого хохота, и запоры были сняты. Дверь распахнулась. В коридор вплыли клубы наркотического дурмана, окрашенные в желтый цвет множеством зажженных в помещении свечей. На пороге стояла прелестная девушка в просвечивающих газовых шароварах, в розовой блузке с прозрачными рукавами и облегающей темно-синей безрукавке, застегнутой на груди огромной брошью с переливающимся в золоте рубином. Ее ноги были босы. Одна рука держалась за боковой дверной брус, другая поднимала над головой мерцающий светильник. Фигура слегка пошатывалась. У девушки были бессмысленные черные глаза, которыми она пристально всматривалась в Зафара, мучительно пытаясь сфокусироваться. Это была дерзкая и своевольная Зухра, одна из многочисленных дочерей хана, запертая в золотой клетке вместе с остальными женщинами без всякой надежды на свободу. Она молча посторонилась, приглашая Зафара войти к ним, чтобы принять участие в веселье или объяснить свое странное появление в гареме. Он вошел.
СОДОМ
Ему молча поднесли чай в зеленой пиале русского производства с полустертой позолотой. Чайник был тоже с фальшивой позолотой, чрезвычайно популярной, потому что стремление к варварской роскоши присуща азиатам, она притягивает их как магнит. Отпив глоток, Зафар огляделся. На него с кротким коровьим выражением смотрели пять пар женских глаз, уже понимающих, что они попались и что его появление не сулит им ничего хорошего; шестая пара мужских глаз злобно взирала из-за занавески. Женщины в томных позах возлежали на коврах. Среди них были и дурнушки и красавицы. У некоторых вследствие употребления гашиша по подбородку бежала слюна. Одетые в свои откровенные наряды, сквозь которые соблазнительно просвечивали щедрые женские прелести, они продолжали лежать и истерично похохатывать, не в силах остановиться.
– Салам, – равнодушно сказал Зафар, как всегда возвышаясь скалой над окружающими с соответствующим выражением лица. Все снова дружно рассмеялись, а он, стараясь отводить взгляд от чужого добра, ему не принадлежавшего, принялся рассматривать комнату.
В ней царил величайший беспорядок, хотя она, бесспорно, была уютна и по-своему красива. Стены облицованы голубой керамикой и разукрашены примитивными рисунками виноградных лоз, полки уставлены фаянсовой посудой, различными кубками, цветочными горшками и вазами. Рядом с дешевыми русскими чайниками стояло множество чашек старинного китайского фарфора, некоторые с отбитой ручкой, и похоже было, что между этими разными по ценности вещами никто не делал никакой разницы. Шали, подушки, одеяла и теплые халаты были грудами свалены на ковры среди глиняных кастрюль с едой, медных кувшинов для омовений, светильников и окутанных дымком кальянов. От дыма в комнате слезились глаза. Несколько маленьких шкатулок с гашишем скромно стояли под занавеской, за которой прятался мужчина. Зафар приказал ему выйти из-за занавески. Мужчина повиновался, яростно сверкая на всех очами.
Это был ладный юноша с блестящим, лоснящимся от пота мускулистым голым торсом, на котором были повсюду запечатлены следы жарких женских поцелуев. Зафар узнал непутевого сына главного ханского министра. Его отец выгодно отличался от других советников тем, что на официальных государственных приемах, где ему одному было дозволено давать советы, он, скрестив ноги, сидел на отдельном маленьком коврике, хан на высоком удобном пуфике, а остальные советники дружно теснились на простых камышовых циновках. Отличие было существенным, поэтому сын его мысленно метил в государи и как никто другой мечтал о скорой смерти правителя. Звали его Баходир или коротко – Баха и о нем шел слушок, что его мать когда-то согрешила с Одил-ханом со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Зафар сказал, что посиделки пора заканчивать. Женщины вскочили и засуетились, подбирая с пола свои халаты. Они понимали, что легко отделались, их лица затряслись и побледнели, улыбки сделались стеклянными, а две девушки даже разрыдались. Они готовы были на него молиться. Трудно представить себе преступление более страшное, чем то, что они совершили в гареме этой ночью. Всех их без разбора должны были завтра же посадить на кол и выставить на базарной площади. Одна Зухра продолжала стоять и гипнотизировать его глубокими темными очами, да еще хорохорился немного Баха, уже осознавший весь ужас своего положения. Он вяло искал среди женской свою одежду, и пока он возился как курица в навозе, женщины исчезли. Потеряв терпение, Зафар грубо вышвырнул его в коридор, прямо в крепкие объятия киргиза, сопроводив вдобавок хорошим пинком под зад.
– Потуши все светильники, запри дверь и отдай мне ключ, – ровным голосом сказал он Зухре, правильно полагая, что она тут была главной зачинщицей и ключ находится у нее. Она продолжала стоять, не шевелясь, не спуская с него пристального взгляда.
– Я про тебя все знаю, – наконец заявила она с нежным придыханием и с неожиданной жалостью погладила его по щеке. Он отбросил ее руку. Во тьме коридора сдержанно переругивались киргиз и Баха.
– Закрой дверь. Быстро! – прошептала она, вся дрожа и расстегивая на высокой груди рубиновую брошь. – Скорей, ну!
Распахивая бархатную безрукавку, она одновременно схватила его большую руку и стала водить ею по упругому круглому бедру.
– Я про тебя все знаю. Я тебя утешу.
Он оттолкнул ее и вышел. Они повели Баху по коридору, уже мало соблюдая осторожность хотя бы потому, что разъяренный Зафар прихватил с собой светильник. Сзади продолжал предательски мерцать проем, пока коридор не сделал поворот, и все спереди и сзади не погрузилось в темноту. Так они дошли до выхода из гарема, где стояла снятая с петель дверь. Зафар приказал Бахе повесить ее на место, но он так долго возился, что пришлось ему помогать. Они с трудом справились втроем, видно без помощи женщин с той стороны дело вначале тут не обошлось. Баха сквозь зубы шипел ругательства, прищемив себе пальцы тяжелой дверью, пока Зафар не взял его за шею и несколько раз не ударил головой о стену. Они ушли, забрав светильник и предоставив Бахе медленно сползать по стене на пол, оставляя на стене красную полоску.
ИСААК
В главном дворе с итальянскими фонтанами и серебряными карликовыми карпами, которым скорее всего предстояло замерзнуть зимой вместе с водой бассейнов, два гудящих мужских баритона выводили дуэтом негромкую мелодию на чужом варварском языке. Она была прекрасна в своей непередаваемой тоске. Певцы искусно вплетали ее в студеный воздух осени, и она уносилась далеко ввысь, оставаясь на земле лишь легким эхом, бьющимся между колонн маленького портика. Так, наверное, выли бы в ночи пойманные волки, истосковавшиеся по воле и взывающие к луне из клетки, обладай они бархатными человечьими голосами. Дико было слышать эту варварскую речь и чуждую музыкальным традициям Востока тягучую гладкую мелодию под небом, осененным зеленым знаменем пророка Мухаммеда, звездой и золотым рожком полумесяца.
Самих певцов видно не было, они сидели за колоннами, но бряцающие у главных ворот оружием стражники внешней охраны государя, хорошо знали их и даже не раз просили исполнить какую-нибудь песню их далекой родины. Особенно нравилась стражникам «Кручинушка», они под нее грустили в карауле. Двух синеглазых руссов, захваченных много лет назад в разбойничьем набеге на русские поселения по нижней Волге, продали в узбекское рабство кайсаки. Кайсаки – это казахи. У Одил-хана они выполняли все деревянные работы во дворце и пользовались определенным уважением и относительной свободой. На них тут многое держалось. Но уважение тоже было относительным. Стоило Зафару выйти из дворца, а верному киргизу поймать взгляд Зафара и прочитать его по-своему, как он с бешеным криком: «Молчи, шайтан!» сорвался с места и бросился к певцам, выхватывая на бегу камчу из-за голенища сапога и замахиваясь ею. Зафар успел поймать его за локоть и остановить, но рабы уже умолкли. Они медленно поднялись с земли и неуклюже заковыляли в свою каморку, вкусно пахнущую струганными досками, одинаково косо ставя стопы на ребро как инвалиды. Смотреть на это было больно. За неудавшийся побег им врезали в подошвы ног конские волосы, нарубленные мелкой щетиной. Когда ступни зажили, волосы острыми иголками вросли в мясо, и наступать на подошвы стало невозможно. С мечтой о побеге пришлось распрощаться. Но работать они могли.
Среди стражей у ворот возникло небольшое замешательство, которое всегда возникало у них при встрече с Зафаром. Он хорошо понимал его причину и делал вид, что не замечает. Очень высокая плечистая и низенькая квадратная фигуры приблизились к воротам. Луна светила им в спину.
– Пришел соглядатай, – сказал нукер, с тихим поклоном отступая назад и в сторону. Петли скрипнули. Оставив киргиза в воротах, Зафар вышел и огляделся. В густой тени, привалившись к стене, сидел на корточках человек, закутанный с головой в просторную теплую накидку и оттого похожий на бесформенную кучу глины. Белый парок от дыхания над ним не вился: он дышал под накидкой на зябнущие руки. Услышав, что шаги направляются к нему, он откинул накидку с лица и медленно поднялся. Его теплая шапка из овчины вместо традиционной чалмы на голове указывала на то, что человек этот иноверец. За право исповедовать свою религию, все иноверцы здесь облагались специальным налогом, как это положено по шариату. Еврею, который приносил государственному чиновнику деньги от общины, отвешивались две звонкие пощечины, считавшиеся символическими.
– Есть новости, Исаак? – подходя почти вплотную, спросил Зафар. Голос его сломался на слове «новости». Он нуждался и одновременно страшился новостей.
– Есть, – коротко ответил Исаак.
ЧЕРНЬ ПРАЗДНУЕТ
За два с лишним месяца до описываемой ночи случилось восстание в городском районе, населенном преимущественно узбеками-арабакешами и мардакерами (носильщиками и поденщиками). Это был не социальный взрыв обездоленных, возмущенных несправедливым и жестоким правлением Одил-хана и его приспешников, а бунт против таких же бедных таджиков из другого городского района, с которыми у них случилась крупная драка на базаре. Пока войска унимали бунтовщиков, разгоняли возмущенные толпы и хватали зачинщиков смуты, сгорело несколько городских кварталов, населенных богатыми сартами, которые внезапно оказались между молотом и наковальней. Сарты дали нападавшим решительный отпор, но убитых, а также сгоревших в огне женщин, детей, стариков было уже не вернуть. Так погибли жена и сын Зафара, а девятилетняя дочь бесследно исчезла, растворившись в запутанных улицах и переулках большого города как кусочек сахара в горячем чае. Зафар окаменел.
Волнения вскоре утихли, виновные были осуждены и зарезаны, но в живых осталось немало тех, кто успел поживиться в богатых кварталах, пока они горели. Легко доставшись, большие деньги жгли им руки. Разбогатевшие в одночасье, они мечтали пожить красивой жизнью, почувствовать вкус ее наяву, а не во сне. Им хотелось сорить деньгами. Недостаток в обществе женщин, обреченных на домашнее затворничество законами шариата, придал одинаковое направление мыслям всего мужского населения края, и бедным и богатым, а на спрос всегда найдется предложение. Когда через несколько веков кафыры с севера захватят эту местность и присоединят к своей империи, многие женщины перестанут бояться мужей, откроют лица и станут вести себя фривольно. Появится масса публичных женщин, перестанет действовать правило: «Место женщины дома или в могиле». Но мужчины окажутся находчивыми и даже опасаясь нападать на женщин в присутствии руссов, они станут издали забрасывать их на улицах комками грязи и в итоге добьются своего. Женщины снова наденут паранджу и вернутся в семью к своим обязанностям.
Все это произойдет в будущем, а пока нужно было выкручиваться, искать женщинам замену. Товар вскоре нашелся, и купцы быстро столковались. Было выбрано место и время, оговорены условия сохранения секретности. Гости собрались в одном добропорядочном доме, на который никто бы не подумал. Блестели нарядные полосатые халаты из парчи и китайского шелка, бывшие арабакеши и мардакеры важничали, соревнуясь друг с другом нарядами. Руководил праздничным действом богатый толстый сарт в огромной белой бухарской чалме. В одной из комнат дома помощники сарта уже наряжали хорошенького мальчика, превращая его в девочку. Подвязывали длинные волосы, сплетенные в мелкие тощие как крысиные хвостики косички. Подводили по-женски глаза и брови, обвешивали фальшивыми золотыми и серебряными монетами оригинальный женский костюм, в котором он должен был выступать перед мужской публикой.
Наконец его вывели и усадили на маленький коврик в центре комнаты. Рядом поставили чайник и чашку. Собравшиеся страстными глазами смотрели, как в чашку церемонно наливается чай. Бача гибко поднялся и стал обходить круг, плавно взмахивая руками, раздавая улыбки и нежные взгляды присутствующим, грациозно изгибаясь и томно поводя головой. Большие красивые черные глаза его под сросшимися на переносице бровями глядели ласково и многообещающе. Звали его Бобур. Любители детской красоты таяли от удовольствия, поддерживая этот пошлый театр похотливыми восклицаниями и безнравственными выкриками. Кто-то нетерпеливо ударил в бубен, но тут толстый сарт возмутился и сделал ему суровое внушение, мысленно проклиная неотесанную чернь, с которой его угораздило связаться. Представление еще только началось, и он не хотел, чтобы его испортили. Все вокруг послушно зашикали, призывая друг друга к сдержанности.
Наконец мальчик выбрал одного из зрителей, краше всех остальных и преподнес ему в танце свою чашку с чаем. Высокий молодой арабакеш, которого по внешности можно было принять за богатого бека, вскочил, от волнения красный как рак, снова сел и под одобрительное подбадривание зрителей почтительно принял из рук бачи чашку. Залпом выпил и всыпал в нее горсть монет, которую выгреб из халата.
– Будь счастлив! – закричали зрители, а мальчик нагнулся и поцеловал ему руки.
Пока он поил чаем остальных гостей без разбора и собирал свою жатву, принесли гашиш и по комнате поплыли клубы дыма. Глаза остекленели. Вновь, уже с полным правом ударил бубен и заиграла флейта. Бача закружился по комнате, двигаясь дикими прыжками, лишь иногда останавливаясь возле какого-нибудь гостя и строя ему кокетливые гримасы. Его хватали, чтобы поцеловать полы одежды и ноги, совали в руки монеты, умильно улыбались. Он вырывался и упрямо продолжал свои пляски, пока из дыма вдруг не выплыла похожая на скалу фигура, на которую он с размаху налетел в центре комнаты. Безжалостная жесткая рука схватила его за загривок, подняла вверх и как щенка швырнула за дверь, где ему вдобавок кто-то наподдал коленом под зад. Не привыкший к такому обращению бача покатился по полу, визжа от обиды и ужаса, разметав по плечам все свои косички. За его спиной захлопнулась дверь, из которой он только что вылетел и кто-то припер ее снаружи корявым поленом. Еще через несколько минут в запертой комнате раздались вопли боли и энергичный звон стали о сталь.
Эти несколько минут понадобились любителям красивой жизни, чтобы в мозгах рассеялся туман, и серое облачко гашиша превратилось в воина с саблей наголо, занявшего центр их круга, где только что скакал прелестный бача. Наконец им все стало ясно. Дальнейшее напрашивалось само собой. Все эти мардакеры и арабакеши были людьми не робкого десятка и один за другим стали с кряхтением подниматься, отбрасывая к стенам подушки, на которых сидели, чтобы они не путались в драке под ногами. Воин ждал с каменным выражением лица. С зубовным скрежетом из ножен на свет стали появляться длинные кинжалы, которыми любители красивой жизни успели обзавестись вместе с праздничной одеждой. Воин продолжал стоять, поводя острым кончиком сабли из стороны в сторону. Они одновременно кинулись на него с диким визгом, надеясь сломить самим звуком моральный дух противника и взвинтить себя, настроить на боевой лад. Сталь сверкнула у них перед глазами плавной восьмеркой по всем правилам фехтовального искусства, легкие как две птицы ноги заплясали перед лицами падающих на пол короткими шажками – взад, вперед, в сторону. Кинжалы тех, кто каким-то чудом сумел прорваться сквозь сокрушительное сабельное сверкание, залязгали о латы воина. Началась свирепая свалка.
Бой продлился недолго. Когда внутри стихло и дверь открыли, из нее с воем выпал толстый сарт с перерубленной ногой, которая волочилась за ним, разливая по полу фонтаны крови. Остальных нашли внутри. Воин стоял на четвереньках посреди комнаты со сломанной пополам саблей в руке, в разодранной одежде и растерзанных латах. Половина металлических пластин из лат рассыпалась по полу вместе с лоскутами изрезанной кожаной безрукавки, к которой они прежде крепились. Вокруг громоздились трупы, кровь текла рекой. Те, кто вошел, строго придерживаясь нейтралитета, подняли воина на ноги и с трудом разжали его сведенные судорогой на рукояти пальцы, чтобы вынуть ставший негодным сабельный клинок. Воин, несмотря на плачевное состояние одежды, почти не пострадал, но беззвучные спазмы горьких безудержных рыданий все еще сотрясали его плечи. Это был Зафар.
Случилось все это, как уже было сказано, за два с лишним месяца до описываемой ночи.
МАЛЫШКА
Почти бегом Зафар с Исааком спустились с холма, на котором возвышалась над городом крепость, и быстрым шагом углубились в притихшие кварталы. Они спешили. Шли молча, хрустя снежной крупой под ногами, шумно вдыхая морозный воздух и выдыхая белый пар, пока Исаак не нарушил молчание. Он был осведомителем, и у него имелась важная информация, которая просто рвалась наружу, хотя он прекрасно понимал, что «новости» для Зафара были сейчас несравненно важнее «информации». Но человек слаб, и он не устоял. Информация стоила денег.
– У базара казы открыл тайный дом терпимости, – сказал он.
Казы – это городской судья, важное официальное лицо. Зафар промолчал.
– Ширали-бек подкупил палача, – снова начал Исаак, но тут Зафар недоверчиво спросил «Казы?» и по этой задержке стало ясно, насколько далеко витают его мысли. Исаак попробовал в третий раз.
– Раджан, индиец, гонит и продает мусульманам водку.
– Ты можешь идти быстрее?! – дрожа, воскликнул Зафар. Он понимал моральный посыл этой информации: мусульмане должны блюсти нравственную чистоту, а не посещать (тем более открывать) дома терпимости или, пользуясь случаем, растлевать гарем хана. И палач и казы сами напрашивались на дыбу. Но он также знал, что палач подкупается с большой охотой, давно, без всяких угрызений совести и это стало уже традицией. Все знали, что убить человека можно быстро и милосердно, одним движением перерезав все важные артерии на шее, а можно оставить умирать медленно и мучительно, надрезав только кадык – и все это на глазах у родственников. Милосердие обменивалось на взятку. А еще Зафар знал, что не только индийцы продают вино мусульманам и те пьянствуют вопреки наставлениям Корана, но что в этом замешана и вся богатая еврейская община. Почти в каждом дворе у них была организована подпольная винокурня: в укромном месте вкопан в землю медный куб, а под ним устроен скрытный очаг с хитроумным дымоотводом. Перегонка зелья принимала все большие и большие масштабы. Но сейчас он не мог об этом думать.
Они достигли цели и вошли в дом Исаака. Дом был черен. В смежной комнате кто-то тихо посапывал как ребенок и громко всхрапывал по-стариковски, а иногда протяжно вскрикивала женщина. Исаак втолкнул туда Зафара и зажег в первой комнате лампадку. В ней почти не было мебели, кроме нескольких полок с посудой и расстеленных по всему полу ковров. Во дворе тявкнула собака, в дверь поскреблись. Они успели. На пороге стоял цветущий крупный мужчина, держа на руках девочку лет десяти, укутанную в большой рваный халат, из дыр которого торчали грязные клочки хлопковой ваты. Девочка обнимала его за шею, устало преклонив кудрявую головку на широкое мужское плечо. Исаак молча посторонился, впуская их в мягкое обволакивающее тепло, сам встал так, чтобы не загораживать гостей от Зафара. Но черный проем пока помалкивал.
Девочка оказалась прехорошенькая. На ней была надетая на голое тело цветная рубаха до колен из полупрозрачной индийской кисеи, сотканной из крапивы, слишком легкая для такого холодного сезона; к тому же девочка оказалась босоногой. Ноги у нее были в цыпках. Пальцы она боязливо поджимала. Когда рваный халат был с нее картинно сдернут и переброшен через руку, контраст между сытой дородной фигурой гостя и ее трогательной голодной фигуркой показался Исааку пронзительным.
– Кто это? – спросил он попятившись.
– Дочь одной вдовы. Вдова задолжала мне десять монет, таких денег ей в жизни не собрать – я пошел и отобрал у нее дочь, – объяснил гость, нимало не смущаясь. – Ты ведь сказал, что тебе нужна девчонка.
– Я сказал… – раздраженно крикнул Исаак, топая ногой, но внезапно умолк.
Рослый гость уже стаскивал с нее рубаху. Это ему не сразу удалось: ворот был застегнут на булавку, о которой он забыл, ткань треснула, и мужчина свирепо засопел. На рубаху он потратился сегодня на базаре.
– Стой смирно! – гневно рявкнул он и ударил бедняжку кулаком в лоб. Она упала навзничь, закрываясь острыми локтями и, похоже, отключилась. Исаак всплеснул руками, беспомощно оглянулся на дверной проем. Ему показалось, что он видит в живой, приближающейся к нему темноте смежной комнаты два блестящих волчьих глаза, неподвижно сверлящих его. Ему стало жутковато.
– Ты убьешь ее! – горько сказал он, отворачиваясь, и сложил ладонь лодочкой, чтобы плеснуть в нее воду из кувшина и вылить на лицо распростертой на полу девочки. Порывисто вздохнув, она вздрогнула, открыла глубокие черные глаза и увидела, что ее голову положил себе на колени чужой человек. Мгновенно вскочив, она бросилась к своему мучителю, обнимая его тонкими руками за бычью шею и дико озираясь.
– Аллах покарает тебя за убийство, – пригрозил раздосадованный Исаак, поднимаясь с колен и отряхивая их влажной ладонью, чтобы ее осушить. – Она еще совсем не сформировалась, чтобы предлагать ее мужчинам.
– Если она и умрет, то как раз по воле Аллаха, – философски возразил гость, уже вполне миролюбиво. – Я не делаю ничего противозаконного. Она моя, ей исполнилось десять лет, а еще через два года ее можно будет нормально выдать замуж. Посмотри на эти прелестные женские росточки, – он повернул обнаженную девочку к хозяину дома и стал водить большой пухлой лапой по ее плоской грудной клетке, на которой ребра можно было пересчитать не прикасаясь. – Выглядят многообещающе. Возьми ее хотя бы на неделю, клянусь, это недорого будет тебе стоить. И не стыди меня. Я не хочу, чтобы меня стыдил еврей, который сушит уже испитый чай и продает его чайханщикам!
– Мне нужно посоветоваться, – буркнул в ответ Исаак. – Это не совсем то, что я ожидал.
Он вошел в темную комнату и его там схватили железными пальцами за запястье.
– Что мне делать? – одними губами спросил Исаак. – Он меня не так понял. И она явно не твоя дочь.
Ответа не последовало. В темноте что-то звякнуло. Он почувствовал в воздухе какое-то движение и представил себе, что еще чуть-чуть – здесь начнется смертоубийство. Ему придется куда-то прятать труп, объясняться с домашними, а они между тем уже и посапывают ненатурально, словно не спят, а играют роль спящих. Сердце его сжалось, колени задрожали.
– Только не здесь, умоляю, – промолвил он, – Пусть он выйдет на улицу, тогда делай что угодно.
Но ему уже всунули в руку несколько теплых шершавых монет.
– Соглашайся, – шепнул Зафар.
Исаак, пошатываясь, вышел. Щекастый гость встретил его понимающей улыбкой на толстой физиономии. Было ясно, что настоящего покупателя ему не показали. Минуту спустя они сторговались на неделю, и гость танцующей походкой направился к выходу. В дверях обернулся.
– Покорми ее хорошенько. За еду она стерпит что угодно.
Подмигнул и вышел. Дверь осталась открытой.
ТРИ ЖЕЛТЫХ БУСИНКИ НА ЧЕРНО-БЕЛОЙ НИТИ
Он помог ей натянуть через голову цветную кисейную рубаху и стыдливо отводя глаза подал халат, затем налил девочке теплый калмыцкий чай с молоком, салом и солью, густой, сытный, похожий на мутный белый суп. Покрошил в него ломоть лепешки. Положил в пиалу немного вареной чечевицы.
– Ешь!
Со всей непосредственностью голодного ребенка, она жадно набросилась на еду. «За еду она стерпит что угодно» всплыло в голове. Он был до сих пор оглушен этой фразой. В ушах медленно гасло шипение большой медной оркестровой тарелки после удара войлочной колотушки. Зафар стоял тут же и молча следил за ним пронзительными черными глазами. Прочесть этот взгляд Исаак боялся.
– Пусть лучше решение ее судьбы будет в наших руках, чем в его. Постарайся завтра же вернуть ее матери, а с этим я дело как-нибудь улажу.
– Лучше бы ты его убил, – сказал Исаак.
– За что?
Исаак промолчал.
– У тебя есть еще новости для меня?
Новости были. На взгляд Исаака они мало стоили, но время шло, поиски все больше казались делом безнадежным и он хватался за что попало.
– Мне передали через третьи руки один детский амулет: три сердоликовые бусины, нанизанные на сплетенные между собой черную и белую веревочки из верблюжьей шерсти для ношения на запястье. У нас такие вещи не в ходу, но они очень популярны у туркмен. Там не найдешь детей, которые не носят их от сглаза. Вряд ли это имеет отношение к нашим поискам.
– Покажи, – ровным голосом сказал Зафар.
Исаак поднес к раскрытой ладони лампадку. Две бусинки отразили свет тусклыми сердоликовыми бликами и волнистыми белыми разводами на отшлифованном до блеска желто-красном фоне камня. Третья, самая крупная, прозрачно вспыхнула ярко-желтым пламенем совсем не так, как другие. Все дело было в ней; она была не из сердолика. Теплая капля янтаря. Трудно было себе представить, сколько всего она прошла и вынесла, чтобы попасть сюда с берегов северного моря. Зафар посмотрел ее на свет. Сомнений не было: муха в янтаре знакомо глядела на него.
– Возможно, девочка была туркменкой…
– Она была не туркменка, – прервал он Исаака. – Это моя мать провела десять лет в туркменском рабстве, пока ее не выкупили. У нее там остался ребенок, мальчик, его не отдали. В память о нем мать по той традиции сплела внучке этот талисман. Другой такой бусины в мире нет, Исаак. Ты нашел мою дочь. Где она?
Онемев от изумления, Исаак молча вылупился на него. Зафар схватил его за грудки, поднял и повторил свой вопрос глаза в глаза. Исаак тряпичной куклой болтался в воздухе.
– Аллах сжалился над ней. Она стала прекрасной пэри, – наконец выдохнул он.
Пэри – это крылатая сказочная фея неземной красоты.
Его ноги вернулись на ковер, Зафар перестал его трепать. Он хотел что-то сказать, но захлебнулся. Рот беззвучно кривился.
– Это точно? – с трудом разобрал слова Исаак и утвердительно кивнул. – Как это случилось?
– Она утонула. Спрыгнула с лодки в воду, когда ее и еще нескольких детей тайно вывозили отсюда. Если бы ее амулет на руке не был таким приметным, может, его бы не отняли и пэри воды побоялась забрать у нее жизнь. Говорят, похитители потом клялись, что пытались ее спасти.
Зафар дернул головой, но не возразил.
– Кому суждено утонуть, тот в огне не сгорит. Они вытащили твою дочь из горящего дома, который сами же подожгли, а вот от воды не уберегли. Их потащило вперед течение. Была ночь. Когда они вернулись за ней, спасать уже было некого.
– Где она?
– Ее тело унесла река. Остался один этот амулет. Он несколько раз менял хозяев, пока я не выкупил его, чтобы показать тебе.
– Где они? – Зафар сглотнул.
– Похитители? Их больше нет. Это им ты устроил побоище. Аллах направил твою саблю в нужном направлении.
Лицо его посерело, будто он действительно сделался скалой. Говорить было больше не о чем.
– Сколько я тебе должен?
Исаак сказал. После выплаты в карманах у Зафара остались одни дыры, даже хлеб стало не на что купить. Слишком щедро в последнее время он, погорелец, раскидывался остатками средств, хотя это его уже не беспокоило. Сжав в кулаке талисман дочери, он пошел к дверям.
– И за амулет, – сказал вслед Исаак.
Зафар приостановился.
– Завтра, Исаак.
Оба, не сговариваясь, посмотрели на девочку, сонно клевавшую носом на ковре, среди хлебных крошек и опустошенных ею чашек, уже не боясь и не обращая внимания на взрослых.
– Поскорее найди ее мать. Остальное мое дело.
Он нерешительно протянул вперед руку, чтобы толкнуть дверь. Что-то еще удерживало его здесь, без чего было просто немыслимо уйти.
– Исаак, это точно? Ошибка невозможна?
Ответ был очевиден. Он вышел, как всегда прямой и твердый, и осторожно, без стука прикрыл за собой дверь.
УКРОЩЕНИЕ ПЛОТИ
По спящим улицам Зафар шел, волоча ноги и зажимая рукой рот. В глубокой вышине над ним как в перевернутой черной пропасти вился редкий рой точек-снежинок. Отдельные храбрые снежинки сверху выстреливали в него и стремительно приближаясь, секли кожу, таяли на щеках. Огромный белый пес вышел ему навстречу поглядеть, что за странные захлебывающиеся звуки примешиваются к шагам. Они удивленно уставились друг на друга, словно до этой встречи считали себя единственными представителями живых существ в мире и теперь не верили собственным глазам. Медленно, очень медленно Зафар отнял от лица занемевшую судорожно руку и опустил ее вниз. Размял пальцы, с силой сжимая и разжимая их, чтобы отразить нападение, но пес все не двигался и не нападал. Необъятная тишина царила вокруг.
Исаак, кравшийся за Зафаром по городу сдерживая дыхание и стараясь, чтобы их шаги совпадали, издали наблюдал это противостояние. Он приготовил на всякий случай нож, потихоньку вытянув его из-за кушака и колеблясь, чью сторону принять, но тут пес сдался и попятился. Больше Исаак не сделал ни единого шага вперед. Поплелся домой. Неясно, какие мысли его одолевали, он явно вел себя странно, а о мыслях судят по делам. Дома все спали. Может они и просыпались во время разговоров, но опять крепко заснули. Он сел на пол и стал угрюмо смотреть на спящую девочку. В комнате было жарко, и она разметалась. Халат распахнулся, тонкая полупрозрачная рубаха вся перекрутилась и влажно прилипла к худенькому тельцу, обрисовывая его изгибы и туго натягиваясь на округлостях. Сейчас девочка казалась Исааку старше своих лет и довольно рослой. Ему вспомнилась пухлая мужская рука с короткими толстыми пальцами, что елозила по ее юной груди, вспомнилось, как ночной гость назвал эти почти не поднявшиеся конусы, от которых он не мог отрывать глаз, «прелестными женскими росточками». Никогда он не слышал, чтобы так называли женские груди, и эти забавные слова отчего-то ужасно его взволновали. «Выглядят многообещающе» еще сказал тот. Теперь Исаак это очень хорошо понимал. Он неслышно придвинулся к девочке и протянул руку, чтобы поправить ее халат.
– Хочешь стать многоженцем? – едко спросил его внутренний голос, и он содрогнулся от этого внезапного вопроса.
– Ты видишь, что она еще ребенок? – поинтересовался внутренний голос.
Исаак видел.
– Тебе не стыдно? Как ты будешь потом глядеть в глаза своей матери? Что ты скажешь ее матери?
Исаак не ответил, но и не отодвинулся.
– Хоть бы свет погасил!
Это был уже интересный поворот. Звучало как совет. Если это был его внутренний голос, спросил себя оробевший Исаак, почему он звучит как голос змея-искусителя?
– А зачем ты стал красться с ножом за Зафаром? Что с тобой, Исаак?! Ты вообще в своем уме?
Тут уже Исаак не мог за себя твердо поручиться. Это было временное умопомрачение.
– Хочешь стать как они? Те, что чураются еврея, но равняют продажу живого человека с мелкой чайной коммерцией, которая никому даже не вредит, тем более что никто здесь не разбирается в хорошем чае, ни потребители, ни чайханщики, – горячился внутренний голос. – Богачам такой чай не предлагают, а бедняки пьют его кто с молоком, кто с бараньим жиром и солью, заедая хлебом. Они и простую траву в чае не заметят!
Это было настоящее, подлинное возмущение без всякой подделки. Оно излечило Исаака, как бы смешно это не звучало, и он поднялся с пола. Пора было идти спать. Приближался рассвет, и луна на небосводе все больше тускнела, теряя силу. Послюнявив подушечки пальцев, он поймал и придавил насмерть мечущийся в лампадке огонек. Гордость медленно ширила ему грудь. Он себя победил. Кто бы знал, сколько таких побед в жизни он уже совершил, а сколько еще свершится!
Пока он себя побеждал, укрощая свою плоть, Зафар поднимался к воротам крепости. Путь его почему-то затянулся, хотя он не помнил почему. Он помнил свою встречу с лохматым псом и как ждал нападения, твердо решив справиться с ним голыми руками, дальше провал. Колени и локти его одежды были испачканы известью. Верный киргиз встретил его у ворот с белым лицом, совсем закоченевший. На коротких ресницах сверкал пушистый иней. Нукеры в воротах молча расступились и переглянулись. Бесконечный дворцовый лабиринт, одинокие светильники на перекрестках и стражники, с легким смущением отступающие в темноту; обволакивающее тепло жилых помещений, жизнь, люди – удивительно, почему все это еще существовало, никак не изменившись? Ответа не было. Пора было возвращаться в ханскую обитель, на свое место возле стены. Интересно, глух, нем и предан, это все еще про него? Чтобы доказать себе, что он кремень, Зафар повел киргиза сначала к дверям кухни, на которую они два часа назад повесили замок и поделили ключи с начальником внешней охраны. Навстречу им лязгнуло оружие, из темноты вынырнуло раскосое плоское сосредоточенное лицо, перекошенное свирепой гримасой. Караульный. Узнав, вытянулся.
– Кто-нибудь приходил? – спросил Зафар. Глаза почему-то наполнились слезами.
– Начальник внешней охраны, – ответил караульный. – Посмотрел издали, спросил «Стоишь?» и ушел.
– Утром пришлю тебе на смену Балтабая.
Караульный, наклонив голову, приложил руку к сердцу. Звали его Байдылда, но по-настоящему его следовало называть Верность. Всех своих киргизов Зафар мог бы называть Верность. Верность-один, Верность-два, Верность-три и так далее. Он достал ключ, вставил в замок и повернул. Эта мысль пришла ему в голову внезапно, и он подчинился ее порыву. Ключ в замке не повернулся, как он ни старался. Его пронзила нервная дрожь. Начальник внешней охраны всучил ему обманом или по ошибке ключ от другого, возможно похожего замка. Зафар нахмурился.
– Сейчас пришлю тебе в помощь Балтабая, – сказал он после короткого раздумья. – Утром, пожалуй, будет поздно. Умрите оба, но не допустите никого внутрь, кроме меня. Ясно?
Караульный снова приложил руку к сердцу. На него можно было положиться. Такой не предаст.
Часть третья. ЖЕЛАНИЕ ИСПОЛНЕНО
СТАРАЯ ЖАБА
Он бесшумно вернулся на свой пост, и рука по привычке обняла сабельную рукоятку. Никто не обернулся на его появление, никто даже не заметил его продолжительного отсутствия. Они горячо спорили и кричали друг на друга. За долгий период болезни Одил-хан перепутал день с ночью, за ним было вынуждено сделать это ближайшее окружение, и ночное бодрствование никого не тяготило. Клевать носом мог бы Селим, учитывая его почтенный возраст, но бдение для него сейчас было делом принципиальным.
– На все воля Аллаха! – хрипло кричал Одил-хан, по-петушиному вытянув тощую шею и плюясь во все стороны. – Если я проиграл эту битву, значит, так было угодно Аллаху.
– А если на все воля Аллаха, зачем ты требуешь спасения от людей? Они не могут его дать, потому что так угодно Аллаху. Попроси, пусть он сам одарит тебя бессмертием! – язвил в ответ летописец, разумеется, не вслух. Вслух он отвечал, удивляясь собственному бесстрашию и наглости:
– Я не стану подменять правду вымыслом!
– Жаба! – закричал Одил-хан, страшно вращая очами. – Жаба, эй, жаба! Хочу пить, налей мне чаю!
Одна из старух нехотя повела головой в его сторону, хотя тусклые глаза ее остались прикованными к чарующим языкам пламени. Это была та самая бывшая первая красавица, двух других старух хан звал еще хуже.
– Пить! – просипел хан с подушек. Грудь его бурно вздымалась, сердце подпрыгивало, глаза зацепились за закопченный потолок и остановились. Старуха молча взяла с ковра первую попавшуюся чашку, быстрым круговым движением пальцев выскребла на ковер засохшие чаинки и небрежно плеснула в нее из пузатого чайника зеленый чай с горчинкой, который от старости уже подернулся сверху радужной пленкой. Селим не поверил собственным глазам: перед тем как подать хану чашку, она от всей души плюнула в нее. Одил-хан отпил, ничего не замечая.
– У-уу, жаба, – прорычал он удивленно. – Остывший. Завари свежий! Хочу горячий чай, слышишь?! И что-нибудь поесть…
Он швырнул в нее чашку, но не попал, потому что не мог хорошенько прицелиться полулежа. Чашка целехонькой покатилась по мягкому ковру. Презрительно поджав губы, старуха поднялась и заковыляла к дверям, гордо вскинув голову и переваливаясь на своих опухших больных ногах с боку на бок, как беременная утка. Не так уж часто ей приходилось в жизни ходить, все больше ползать на коленках по коврам. Все они, запертые как в бункере во дворце, годами вели сидячий образ жизни.
– Как безжалостно время! – воскликнул Одил-хан, глядя ей вслед. – Помнишь, Селим, ты мне читал о солнцеликой Фариде? Это она. Жаба.
Селим услышал детское шмыганье носом. Одил-хан укрылся за бруствером из верблюжьих пледов и вытирал рукой глаза. Потом он завозился среди своих тряпок, выбирая, во что ему высморкаться.
– Все же я хочу, чтобы ты изменил это место, Селим. Где ты пишешь, будто я дважды бежал с поля боя, бросив войска и обозы. Это было не совсем так.
– А как?
– Это был такой …тактический ход.
– И оба раза ваши войска были полностью разгромлены? Найманы захватили полстраны, и подошли к столице.
– Это тоже надо изменить. Кому нужны мелкие подробности? В конце концов, я же их победил, зачем смущать будущие поколения? Потомки должны испытывать гордость за наши славные деяния.
– Я не стану подтасовывать факты!
– Станешь или за тебя это сделают другие! Мне ничего не стоит найти на твое место другого грамотея, но я не хочу отстранять тебя от дел, ты красиво пишешь. Кроме того в моем возрасте почему-то испытываешь боль, когда исчезает знакомое лицо, а на его место приходит новое. Прошу, не упрямься и прими в подарок двадцать монет. Я желаю остаться в памяти народа как Одил-хан Великий.
Селим вынужден был согласиться. Он мечтал, что когда-нибудь сам поставит точку в жизнеописании Одил-хана. Достичь этого можно было при соблюдении двух обязательных условий: на все соглашаться и пережить самого хана.
– Не печалься, старик, – примирительно крикнул Одил-хан. – Что такое история? Ее пишут, а потом переписывают победители!
Он вдруг беспокойно приподнялся на локте, вытянул шею и стал настороженно прислушиваться.
– А ну тихо! – крикнул он шепотом Селиму. – Послушай эти звуки!
Селим замер от ужаса. Как бы невзначай заведя руку за спину, он попытался отчаянным щипком разбудить свернувшегося на ковре Малика. Мальчишку сморил сладкий утренний сон. Но хан не дал ему в этом преуспеть.
– Селим, – плотоядно проговорил он, блестя хитрыми глазами и облизываясь. – Это твой паренек нагло сопит у тебя за спиной? Его утомили наши разговоры?
– Повелитель! – прошептал бедный Селим. – Умоляю, это всего лишь ребенок. Я потратил на его обучение два года своей ничтожной жизни. После моей смерти он сможет продолжить мое дело и стать твоим новым летописцем.
У хана сделались страшными глаза.
– Хорош бы я был. Даже не проси. Зафар! Возьми мальчишку и проследи, чтобы ему всыпали плетей. Не бойся испортить ему одежду. Зафар!
Ему пришлось сильно повысить голос, чтобы Зафар отреагировал. Казалось, он весь ушел в себя и прочно прирос к своей стене.
– Позволь мне принять наказание вместо него, – чуть не плача воскликнул придворный летописец. – Невольное оскорбление, нанесенное тебе этим ребенком, не его вина, а моя. Это я не смог воспитать в нем должного уважения к старшим.
– Читай! – пронзительно взвизгнул хан. – Если я захочу наказать тебя, мне не понадобится никакой причины!
Зафар поднял на руки спящего Малика и Малик во сне крепко обнял его за шею. Селим проводил их глазами, полными ненависти и боли. Беззвучные горькие слезы текли по его морщинистым щекам, буквы двоились и расплывались. Он не мог различить написанное.
ФАРХОД, БЕКЗОД И ШЕРЗОД
Небо заметно посветлело. В ханском саду хозяйничал легкий ветерок. Он играл чахлой хвоей сибирских сосен, засыхающих на местной почве. Сухо шуршали пучки порыжелых иголок, раскачиваясь вверх-вниз на тонких ветках, сонно тараща глаза, поглядывали сверху вниз заспанные белочки. Дорожки, по которым гуляли в теплую пору гаремные прелестницы с детьми, были засыпаны жухлой листвой, опавшими иголками и буро-коричневыми шишками. Обнесенный высокой глинобитной стеной, большой ханский сад готовился к зиме. Выглядел он в рассеянном свете едва пробудившегося утра почти таинственно. Зябко жались друг к другу гигантские вечнозеленые папоротники и другие теплолюбивые растения из Индии и Южного Китая. Между стволами деревьев, колыхаясь как студень, тяжело оседал и таял мокрый седой туман. Воздух заметно потеплел, ночной иней превратился в сверкающие капли бриллиантов. С Маликом на руках Зафар стремительно пересек сад и специальный двор, где в былые времена хан почти каждый день любовался собачьими и перепелиными боями, и где теперь царило запустение, а пыльные клетки пустовали. Отсутствовала и стража. Зафар торопливо прошел под аркадой, состоящей из семи одинаковых приземистых арок, и ногой распахнул дверь в помещение, которое после пожара служило ему временным прибежищем. Оно было страшно застужено и напоминало собачью конуру. Было видно, что тот, кто в последнее время его занимал, не обращал никакого внимания на удобства, находясь в ужасающем состоянии духа.
Все это время Малик не снимал с его шеи руки. У него была мягкая теплая рука, и хватило двух-трех минут, чтобы часть этого тепла странным образом переместилась в сердце Зафара. Возможно поэтому он слишком грубо разбудил мальчика, бросив его на упругую толстую кошму. Пока он чиркал огнивом, пытаясь разжечь застывшие масляные фитили, мальчик протер глаза и окончательно проснулся. Присев на высокую твердую подушку напротив, Зафар, не мигая, как умел это делать когда хотел внушить страх, неотрывно смотрел на него. Загустевшее холодное масло в плошках постепенно нагрелось, огоньки веселее запрыгали на концах фитилей, и румяные блики заиграли на круглом лице Малика с симпатичными ямочками на щеках. Он робел и оглядывался вокруг, гадая, как здесь очутился. Долго продолжаться это молчание не могло. Хан ждал, Зафар знал это наверняка.
– Сними халат и рубаху, – угрюмо приказал он, взял в руки нож и зачем-то уколол себе палец острым кончиком. В глазах Малика опасливое любопытство сменилось ужасом понимания, что сейчас с ним сделают что-то страшное. Он за что-то наказывался, но не помнил за что. Зафар принял ветхую нательную рубаху, которая еще хранила тепло и запах Малика. Она нуждалась в починке и стирке. Зафар криво усмехнулся. Блестящие как черные маслины глаза Малика жгли его непокорным упрямством. Малик изо всех сил старался не дрожать, но ему это плохо удавалось – холод был собачий.
– Накинь халат, – разрешил Зафар. – У меня к тебе вопрос, только я хочу услышать правду. Не пытайся меня обмануть: учитель к тебе приставал? Да или нет?
– Нет.
– И никогда не пытался?
– Никогда.
– Я видел твое лицо и эти сросшиеся брови при очень скользких обстоятельствах. Ты вылитая копия одного бачи. Может учитель на тебе зарабатывает? Отвечай, он сдает тебя в аренду?
– Нет. Вероятно это мой младший брат Бобур, – спокойно ответил Малик. – Мы с ним очень похожи. Отец тоже считал, что пристроил меня к учителю бачой, но учитель совсем иного склада человек. Он отдал за меня почти все свои деньги совсем с другой целью. Они с отцом не поняли друг друга.
– Ты слишком рассудителен для своих лет, – проворчал Зафар, испытывая облегчение. – Может не зря твой учитель высокого мнения о тебе? Тогда скажи: если уже третью ночь подряд идет затяжной дождь, сможет ли Аллах ровно через сутки вернуть на небо солнце?
Малик задумался. Зафар мысленно потирал ладони. Он заложил в старую загадку маленькое наивное противоречие и теперь считал, что ответить правильно будет невозможно.
– Ровно через сутки в то же самое время снова будет ночь, а ночью солнца не бывает, – ответил мальчик, неторопливо рассуждая. – Но Аллах велик, ему даже такое чудо не проблема. Было бы зачем.
– Ладно, оставь. Вот загадка попроще: у отца Шерзода было четверо детей: дочь Амина и сыновья Фарход, Бекзод и… угадай, как звали третьего сына?
– Шерзод.
Зафар захохотал, не замечая, как судорожно поддергивается его лицо. Он хотел загадать третью загадку, но побоялся, что Малик решит ее так же быстро как первые. Он оборвал смех и помрачнел. Пора было переходить от слов к делу. Плетеная рукоятка камчи торчала у него из остроносого кожаного сапога, он вытащил плеть из-за голенища. Глаза мальчика расширились, худое тело напряглось, словно нукер уже стегал его. Лицо стало твердым и упрямым. Все эти изменения не остались незамеченными. Не говоря ни слова и криво усмехаясь, Зафар разложил на кошме рубаху Малика и нанес ей несколько хлестких ударов камчой, превращая ткань в лохмотья. Потом вывернул рубаху наизнанку, задрал левый рукав своего кафтана вместе с кольчугой и провел лезвием ножа по тыльной стороне предплечья от локтевого сгиба до запястья. Закусив губу, Малик наблюдал, как он прикладывает кровоточащий порез к изуродованной ткани, оставляя на ней длинные красные полоски, имитирующие кровавые следы, оставленные на коже плетью. Он был смышленый паренек, и объяснять ему ничего не требовалось. Если бы Зафар спросил, зачем он это делает, ответ на третью загадку был у него уже готов. Но Зафар не спросил.
СТАРЫЙ БОЛЬНОЙ ЛЕВ ВДВОЕ ОПАСНЕЕ ЗДОРОВОГО ШАКАЛА
В покоях хана заканчивалось чтение. У чтеца был потухший голос. Хан еще слушал, но уже так устал, что лежал с безразличным взглядом. Сиплое дыхание рвало легкие. Наконец он остановил чтеца слабым движением руки. В руке была судорожно зажата баранья лопатка, испеченная в земле по всем правилам кулинарного искусства овцеводов. Сочный благоухающий шедевр, созданный из нежнейшего мяса и кости. Откусив от лопатки кусочек мяса, с минуту пожевав и выплюнув его на ковер, хан забыл вернуть кость на блюдо. Глотать он боялся. Третий день у него шло отторжение пищи, его рвало. Конец был близок.
– Хватит, Селим. Вся моя жизнь как на ладони, как будто время потекло вспять, – прохрипел он. – Если я умру, книга останется?
– Останется, мой повелитель.
– Значит, в ней я переживу себя? И все потомки смогут про меня прочесть?
– Так же легко, как мы читаем о великих деяниях Тимура в исторической хронике «Книга Побед». Человеческая память коротка, но память книги неистребима! Разве что вместе с книгой.
Тимур, или по-другому Тамерлан (Хромой Тимур), был великим узбекским полководцем.
– А может таким бессмертием наградил меня Аллах? – сужая глаза, задумчиво пробормотал Одил-хан, польщенный сравнением с Тимуром. – Обидно до слез. Селим, похоже, ты правильно истолковал сон. Мое желание исполнилось самым неожиданным для меня образом: твоя книга сделала меня бессмертным! То, что не смогли сделать дервиш, астролог и знахарь, сделал летописец.
– Если бы не твои деяния, я бы тоже не смог, – скромно ответил старик.
– Значит, я сам сделал себя бессмертным? Какое горькое разочарование! И все же, благодаря тебе у меня теперь есть бессмертие! Проси, что хочешь, я исполню любое твое желание.
Вместе с этими словами яркие солнечные лучи мощно вырвались из густого марева над дворцом, разрывая пелену облаков и подрумянивая края разрывов. Вспыхнул и весело заиграл на солнце кафель, которым был облицован весь дворец. Из огромного серого ночного монстра он превратился в воздушно-легкое сооружение, сверкающее кафельной глазурью зеленого и желтого цветов. Великолепный мозаичный лев, искусно выложенный мелкими кусочками глазури над главными воротами, и синяя арабская вязь стихов из Корана довершали архитектурную композицию.
Во внутренних покоях дворца, где никогда не рассеивался сумрак, слова хана тоже что-то неуловимо изменили. Селим радостно воздел руки к небу. Ему выпал редчайший шанс и он не мог его упустить.
– Припадаю к твоим ногам, государь! Прошу тебя отменить казнь мудрецов, назначенную на сегодняшнее утро!
Хан засопел как обиженный ребенок. Он думал, Селим попросит денег. По нему было видно, что он придумывает, как забрать свои слова назад. Возникла пауза, во время которой вошел Зафар и подал ему рубаху Малика. Селим жадно вытянул шею. Хан недовольно покосился на нее, но вдруг схватил, чтобы получше рассмотреть. Взгляд его хитро заблестел. Нукер вернулся к стене. Если бы глаза Селима могли убивать, он бы уже упал мертвым там, где стоял.
– Рубахи ты не пожалел, Зафар, – с усмешкой сказал Одил-хан, медленно откидываясь на подушки. Глаза его делались все страшнее и страшнее. – Правда, Селим?
Селим не ответил. Ему было дурно, в носу щекотало. Хан приложил лохмотья к лицу и посмотрел на него сквозь совпадающие дыры на спине и груди рубахи. Такие дыры могли получиться, только если пороли не человека, а рубаху.
– Отправь киргиза за Исроилом, Зафар, – ровным голосом велел он и отбросил от себя лохмотья. Исроилом звали уже знакомого нам начальника внешней охраны. – И пусть бежит бегом! А также пошли своих людей приостановить утреннюю казнь, но скажи, чтобы все были наготове и народ с площади не распускали. Селим, ты еще не передумал? Ты ведь не терпишь мудрецов, зачем тебе они?
– Что сегодня сбережешь, завтра пригодится, – ответил старик.
– Ну-ну. Человек говорит, а судьба смеется, – усмехнулся Одил-хан. – Как бы тебе не передумать.
Он повернулся к вернувшемуся в покои Зафару и стал смотреть, как с кончиков пальцев его левой руки медленно капает на ковер кровь. Порез открылся. Хан ни за что бы этого не заметил, если бы не знал, куда следует смотреть.
– Закатай рукав, Зафар, – сказал он тоном, ослушаться который было невозможно. – Ты пощадил мальчишку? Вздумал меня обмануть? Старый лев все же лев или ты думал, что болезнь превратила меня в глупого шакала? Мальчишка жив?
Нукер кивнул. Он понимал, что его ожидает.
– Да будет так. Ему повезло, чего не скажешь о тебе. Ты посмел лично решить его судьбу, а я решу твою. Отправляйся в зиндан, выпусти на волю врача, дервиша, звездочета и пусть казначей выдаст им по пять золотых монет. Разбуди казначея; сам останься под стражей. Народ жаждет крови и уже стекается на площадь, нельзя лишать его удовольствия. У тебя будет трудное утро, нукер. Проси у Аллаха мужества и быстрой смерти.
– Повелитель! – вскричал летописец, чувствуя, как радостная дрожь пронзает его тело при известии о чудесном спасении Малика. – Нижайше прошу простить его! Ты ведь обещал исполнение любых моих желаний!
– Я обещал тебе одно желание, старик! Ты уже сделал выбор. Но если хочешь, можешь изменить его, я удивительно добр сегодня.
Старухи все как одна повернули к нему головы. Селим похолодел, чувствуя, как останавливается сердце. Ему предстояло сделать выбор, после которого вскрывают себе вены. Он не хотел жить с грузом на душе. Оторопело переводя взгляд с хана на Зафара и обратно, он монотонно забормотал что-то себе под нос. Прислушавшись, можно было разобрать: «Человек говорит, а судьба смеется. Моя судьба смеется». Повисшая пауза была такой драматичной, что даже хан ощутил некоторую неловкость. Он мог прекратить мучения Селима, ему ничего не стоило простить всех участников этой истории, но он приказал себе не вмешиваться. Он жадно ждал решения.
– Прости, Зафар, я выбираю мудрецов.
– Я уважаю ваше решение, учитель, – ответил Зафар, чувствуя необыкновенную легкость во всем теле. Он поклонился Селиму. Старухи, сдвинув головы, тихо зашептались.
– А мне ты ничего не скажешь, Зафар? – ревниво спросил Одил-хан.
И все услышали, как гремя о стену саблей, кто-то бежит по коридору.
МЯТЕЖ
Начальник внешней охраны ворвался в покои весь бледный, трясущийся, с дико блуждающими глазами. Ему уже чудился острый кол, на который его насаживают за измену. Он уже видел себя в согнутом положении крепко привязанным к арбе. Арба это двухколесная телега. Видел другую арбу с торчащим вперед заостренным длинным колом, густо смазанным бараньим жиром, которую на него с разгона накатывают несколько человек. Слышал хруст разрываемых тканей заднего прохода и свой звериный крик боли. Палачи, перешучиваясь, отвязывают кол, поднимают его с корчащимся телом вертикально, устанавливая тупым концом в глубокой яме, и под одобрительный вой толпы засыпают яму сухой рассыпчатой глиной, потихоньку подливая в нее воду и утрамбовывая глину пятками. Все это он видел не раз, но проделывали это с другими людьми, теперь, похоже, пришел его черед.
Он вбежал. Раздраженным движением руки хан остановил его в дверях. Исроил застыл на месте с одной задранной ногой, не успев поставить ее на пол. В ханских покоях царило странное напряженное молчание.
– Мне ты ничего не хочешь сказать? – повторил Одил-хан, глядя горящими глазами на Зафара.
Зафар задумался. Что он мог сказать? Что начальник внешней охраны дворца Исроил готовит заговор и уже перенес порох под стенку за ложем государя? Что взрыв неминуем, если Исроила не арестовать? Что вероятный сын хана, наглый мальчишка Баходир, сын первого министра, ночью тайно проникает в гарем и прелюбодействует со своей сводной сестрой Зухрой? Что гарем – святая святых любого мусульманина, растлен и безудержно распутничает? Что народ разболтался и разбойничает, а ему, Зафару, уже все равно, что будет дальше с ним, с ханом, с государством, если Аллах не вернет ему дочь, сына, жену; а он не вернет. Что он мысленно восстал против Создателя и теперь ему одна дорога. Молить о пощаде он не станет.
Он молча поклонился. Хан шумно засопел, утомленно откидываясь на подушки.
– Исроил, – сухо сказал он. – Назначаю тебя начальником моей внешней и внутренней охраны. Прими гвардию.
Он указал глазами на Зафара. Начальник внешней охраны вздрогнул и, не веря своему счастью, осторожно поставил затекшую ногу на ковер. Переход от смерти к жизни был мгновенным и бурным: он со всхлипом упал на колени и, поймав руку повелителя, осыпал ее горячими поцелуями. Одил-хан лежал, брезгливо глядя в потолок, и не мешал ему изливать свои чувства на свесившуюся с постели руку. Сил у него почти не осталось. Наконец начальник внешней и внутренней охраны государя опомнился.
– Ступай, объяви о моей воле киргизам, – сказал хан. – Фирман я выпишу позже. И не подведи меня, Исроил.
Фирман – это указ. Смерив Зафара надменно-злобным взглядом, Исроил выскочил в коридор. Селим был поражен, с какой быстротой здесь вершатся человеческие судьбы. Пять минут назад он сам пожелал Зафару смерти и вот Аллах понял все буквально и на сей раз услышал его без проволочек.
– Ты верно служил мне, Зафар. Очень жаль. Отправляйся в зиндан и замени собой этих никчемных мудрецов.
В гробовой тишине нукер вышел. Возмущенные киргизы встретили его в коридоре, похожие на опасных разгневанных маленьких щенков. Они быстро построились и вытянулись во фрунт. Исроила нигде видно не было.
– Музафар-акя, – сказал один из киргизов, на полкорпуса выступая из строя. – Мы вас в обиду не дадим. Наши уже поднимают гвардейские казармы. Одно ваше слово, и вы сделаетесь ханом!
– Остановите их, – распорядился Зафар, отстегивая саблю от пояса. – Мы дали клятву верности.
Сам он подумал совсем иное. Слишком поздно, подумал он с тоской, глядя в растерянные лица. Теперь, когда он потерял последнюю надежду этой ночью в доме Исаака, зачем ему место хана? Разве жизнь не мышиная возня? Все это было какой-то жалкой насмешкой над ним. Прав был хан, говоря, что судьба только и знает, что смеется.
Он протянул им свою саблю. У нукеров вытянулись лица, опустились руки. Без настоящего вождя их бунт казался ребячеством. Они готовы были сложить головы за Зафара, но принять их верность и самопожертвование он не захотел, он хотел сам сложить голову неизвестно за что. В их глазах это было слабостью. Настоящий мужчина сражается до конца и от власти, как от доступной девки, которая вешается ему на шею, не отказывается.
– Жигит, – сказал он упрямо. – Возьми саблю.
Жигит попятился, пряча руки за спину. Он все еще был для них командиром, но строй уже сломался. Они были разочарованы. И тут из бокового коридора выскочил запыхавшийся злой Байдылда. За ним красный злой Балтабай. За ним Исроил. За ним наглый мальчишка Баходир с перевязанной головой. Все они бежали бегом.
– Музафар-акя! – крикнул Балтабай. – Исроил отменил пост. Дверь никем не охраняется! Что вообще происходит?
Исроил и Баха взволнованно зашептались. Киргизы сгрудились вокруг Балтабая. Через пару секунд он знал все.
– Как же так, командир?! – крикнул он, чуть не плача.
Вопрос остался без ответа. Этим воспользовался Исроил. Набравшись мужества, он вышел вперед и громовым голосом гаркнул:
– Сдай оружие!
И выхватил саблю из рук Зафара. Символическая передача власти, таким образом, состоялась, хотя немного не по протоколу. Теперь важно было не давать опомниться.
– Вяжите его! – заорал он, указывая пальцем на Зафара. – Тащите изменника в зиндан или сами окажетесь изменниками! А ну выходи вперед те, кому слово хана перестало быть законом?!
Никто не вышел. Несколько нукеров нерешительно сдвинулись к Зафару. Он стоял среди них с ледяным спокойствием, возвышаясь, как скала над волнующимся морем. Две или три руки уже нехотя потянулись к нему, все еще избегая прямого соприкосновения, остальные сбились в кучу и враждебно смотрели на предателей, сверкая узкими щелочками глаз и машинально поглаживая рукоятки своих сабель.
– Чего ждете?! Хватайте его! Ведите!
Его взяли под локти. Он не сопротивлялся, и выражение лица его осталось холодным.
– Пойдемте, прошу вас, Музафар-акя, – сказал ему кто-то. Он молча подчинился. Половина киргизов ушла с ним, почтительно сопровождая.
– Найди тихое место и вырви ему язык, чтобы он не разболтался, – тихо сказал Баха на ухо Исроилу.
– Он дойти не успеет, как тут все будет кончено, – смеясь, возразил Исроил. – Бегите отсюда на воздух, повелитель, пока вас не завалило!
КОНЕЦ
– Позволь занести этот случай в твою Книгу, повелитель, – сказал Селим, бережно заворачивая окованный бронзой фолиант в потертый бархатный лоскут. – Воин, пожертвовавший всем ради ребенка достоин вечной памяти.
Из груди хана вырвался тяжелый вздох.
– Я и сам хотел тебе это предложить. Это еще больше возвеличит меня. Даже глупый баран может управлять овцами, а вот держать в узде таких людей, как Зафар, способен только могучий лев. Что смотришь? Думаешь, мне не хочется закрыть на все глаза и простить всех, тем более теперь, когда ты отнял у меня последнюю надежду на настоящее бессмертие? Но я не могу, не могу ради блага государства. Дикими лошадьми нельзя управлять с помощью шелковых вожжей! И это тоже можешь занести в свою Книгу. Последняя мудрость от несчастного Одил-хана Великого.
– Непременно занесу, государь.
На ханских глазах блеснули слезы. Он отвернулся.
– Селим, я хочу отдохнуть. Ступай к себе и продолжай свой труд, да смотри, хорошенько береги мое бессмертие. Я увеличу твое содержание и распоряжусь, чтобы отныне у твоих дверей постоянно дежурила охрана. Не хочу тебя строго ограничивать, но подумай сам, зачем тебе куда-то выходить? Книга должна быть всегда под присмотром. На базар для тебя они сбегают и сами.
Селим поднялся. Стены шатались, земля уходила из-под ног, на лице было написано страдание. Он сомневался, что сумеет донести назад тяжелый фолиант; а главное он был потрясен тем, что внезапно оказался под арестом. Бойся данайцев дары приносящих, говорили древние греки. Как ему, летописцу, было теперь наблюдать за течением жизни в государстве?
Первую часть этих мыслей хан легко прочитал по его лицу.
– Возьми в помощь нукера, скажи, я велел, он поможет.
Сгибаясь под тяжестью ноши, Селим медленно побрел к выходу. Сил не осталось даже на поклон. Старухи смотрели ему вслед.
– Селим, – окликнул его Одил-хан, страшась остаться один. – А может еще есть надежда? Ведь день только начался...
Глаза его молили. Он откинул со лба грязные спутанные волосы. Давным-давно никто не мыл ему голову и наверное он уже запаршивел, догадался Селим. Ему стало жутко и понятно космическое одиночество хана, который всю жизнь потратил на то, чтобы возвести стену между собой и подданными, а в конце увидел, что сам замурован. Теперь он неумело пытался пробиться обратно. Обычное дело у тиранов, подумал Селим. Слишком поздно спохватился, да и вокруг никого не оставил.
Он вышел не ответив. Слабым голосом кричал что-то хан, но его уже никто не слушал. Нукер подхватил книгу, когда он, прижав ее к груди, падал вместе с ней в коридоре. Это был Жигит, который отказался принять саблю Зафара. К воротам они шли вдвоем, Селим – вцепившись дрожащей рукой в крепкий бицепс киргиза. На выходе из крепости громкий резкий хлопок настиг их и обдал спину взрывной волной. Осколки цветного кафеля шрапнелью зацокали по мерзлой земле возле них. Глухой грохот достиг их ушей немного позже, когда провалилась внутрь глиняная крыша и из провала вырвались на волю круглые сизые клубы дыма. Затем, совсем чуть-чуть помедлив, часть дворца на глазах Селима сложилась как карточный домик как раз в том месте, где находились покои государя.
Рассказ написан в 1995 году.
Новая редакция 15. 03. 2013 и 18. 12. 2014 года.
Новейшая редакция апрель-май 2019 г. Закончена 07.02.20 года
Полный текст повести Ложе бессмертия
© Copyright: Цезарь Кароян, 2009
Свидетельство о публикации №209112401408
Свидетельство о публикации №209112401408
Рецензии
Да! Жестокая мудрость ! Но написано красиво и принуждает к размышлению.Не много ли принуждения в восточной философии ? Жестокость ни чему не учит ,ни чему ! Только жестокости. С уважением .Владимир.
Апарин Владимир 28.12.2017 10:29 • Заявить о нарушении
Апарин Владимир 28.12.2017 10:29 • Заявить о нарушении
Владимир, этот рассказ всего лишь о роли писателя (поэта) в социуме, ему единственному доступно сотворить чудо - дать человеку бессмертие. Ни наука, ни юродивые чудотворцы на это оказались не способны. Где вы там увидели жестокость, я не знаю. Тем более "восточную" жестокость, как будто они подразделяются. А учит или не учит что-то - это от человека зависит. Некоторым хоть пляши на голове, толку не будет. А некоторые задумываются. О чем? Мое дело камешек с горы толкнуть, а дальше пусть читатель с собой разбирается, о чем он задумался.
Такие дела.
Цезарь Кароян 30.12.2017 22:24 Заявить о нарушении
Такие дела.
Цезарь Кароян 30.12.2017 22:24 Заявить о нарушении
На это произведение написано 8 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.