Полный текст повести Огнедышаший век

ОГНЕДЫШАЩИЙ ВЕК, повесть
автор Сергей Гурджиянц/Цезарь Кароян

Книга первая. УСТА СЕЛИМ
Часть первая. ПОЧЕТНЫЙ КОНВОЙ

1

Хан умирал. Эта черная весть змеилась по стране, передаваясь из уст в уста вполголоса. Всадники в теплых стеганых халатах, пряча от ветра раскосые лица в поднятые воротники, разлетелись во все концы застывшей от ужаса степи, покрытой хрустящим ледком ранней осенней изморози. Под ватными халатами у них звенели латы. Бряцали сабли.
Великая степь звенела от топота копыт.
Во всех встречающихся на их пути селениях они хватали людей, связанных с медициной. Над селениями стоял крик и плач. Противно гнусавя от простуды, глашатаи под злобный рев карнаев громко зачитывали приказ: «Слушайте, правоверные, и не говорите потом, что не слышали…» Карнай – это длинная медная труба, издающая характерный животный рев.
Схваченных отправляли во дворец. Родные прощались с ними навсегда, потому что все знали: ханская хворь неизлечима.
Один только хан считал иначе.
Казнь следовала за казнью. Лобное место в столице не успевали замывать. Не было дня, чтобы кого-то из несчастных не сбрасывали с главного городского минарета при большом стечении народа. Голубые изразцы в его основании были забрызганы черными точками. Всюду витал легкий трупный смрад, исходящий от окоченелых тел, сваленных за крепостной стеной в глубокий ров, словно казненные были не людьми, а собаками. К трупам запрещено было прикасаться, и лишь бесстрашный бродяга-ветер наметал вокруг бренных останков жухлые листья, спеша укрыть их до зимних холодов.
А хан все жил и жил. И когда лекарей всех извели, взялись за других ученых мудрецов. Расплодились доносчики, но вскоре их заработок почти иссяк. Исчезли алхимики, астрономы, географы, а горожане разучились смеяться и научились ходить, потупившись, словно в их жизни не осталось ничего важного, кроме изучения горбин и трещин под ногами.
Дыша ледяным холодком в спину, беда следовала за ними по пятам.

2

Встав в темноте на маленькую скамеечку, Селим вынул ватный тючок из узкой щели под самым потолком и прислушался. Ему чудилось осторожное шарканье шагов по улице. В щели блеснула любопытная звездочка. Больше ей некуда было заглядывать, окон в домах тогда не делали.
Время близилось к полночи. Луна выглянула из-за туч и расположенная на холме крепость косо отбросила зубчатую тень от круглых башен на низкорослые дома. Не попавшие в тень жилые кварталы окрасилась лунным серебром, и город стал напоминать черно-белый рисунок на желтом пергаменте.
Он был охвачен оцепенением. Ни одной живой души видно не было. Даже огромные злые волкодавы, безраздельно владеющие улицами в темное время суток, трусливо попрятались кто куда.
Плоские крыши домов сверкали как мраморные. Из глубин темных двориков, причудливо заломив в тоске руки, вздымались голые ветки огромных вязов. Зыбко колеблясь в морозном воздухе, от всех домов тянулись вверх струйки седого дыма, отчего казалось, что дома подвешены на тонких нитях к небесам как новогодние игрушки.
Над жилыми кварталами среди стелящихся облаков смутно угадывались очертания стройных как свечки минаретов. Еще дальше наружные крепостные стены с зубцами и башнями извилисто уходили в туманный горизонт.
В воздухе вилось ночное волшебство.
Уже совсем скоро этот реально обитаемый мир превратится в таинственные театральные подмостки. Большой город в Центральной Азии станет местом действия мрачных сказок Шехерезады, хотя на роль легендарного Багдада с его тысячью минаретов, украшенных золотыми полумесяцами, он никогда не претендовал.
Да и далеко ему до Багдада. Но зловещему спектаклю предстоит развернуться тут во всей красе.

3

Селим напряг слух. Он уже не сомневался, что кто-то крадется на цыпочках по улице, держась вплотную к домам. Издали донесся сдавленный свист, знакомый каждому горожанину: так пересвистывались отряды ночной стражи. Для кого еще эта лунная ночь станет последней?
Шаги прервались возле его дома. Снова стало тихо. И вдруг среди этой сгустившейся сразу тишины грозно грянул у входа голос:
– Селим, проснись! Селим! Хан приказал тебе предстать перед его светлейшими очами. Поторопись, старик, или мы вытащим тебя за бороду!
Крепкий кулак в толстой чешуйчатой перчатке грохнул в дверь самой скромной постройки в длинном ряду привилегированных домов, прилепившихся задом к цитадели. Никому не пришло в голову, что они закроют удобный обзор с холма и снизят оборонительные возможности крепости, но так случилось.
Кривой домишко, в котором обитал придворный летописец, затрясся от удара.
Отряд нукеров вышел из тени и под луной заблестели наконечники копий, украшенные косматыми лошадиными хвостами. Нукеры – это личная гвардия правителя, воины-телохранители; слово это произошло от монгольского слова «друг».
Почтенный Селим горько крикнул: «Иду!» и стал поспешно натягивать халат, не попадая трясущимися руками в рукава. Потом он торопливо положил на пол окованный бронзой и завернутый в лоскут черного бархата толстый кожаный фолиант, исписанный его красивым с завитушками почерком, и ногой загнал его под широкую лежанку.
– Книгу захватил? – спросил его старший нукер, когда отворилась входная дверь.
Он вошел, деловито бряцая саблей, и остался стоять в дверном проеме, расставив длинные ноги и загораживая улицу широкими плечами. Он был очень высок, на целую голову выше всех своих нукеров. У него было приятное худощавое лицо и задумчивые раскосые глаза, обладавшие гипнотическими свойствами. Когда он кому-то задумчиво смотрел в глаза, у того останавливалось сердце.
Селим молча вернулся назад и стал шарить рукой под лежанкой. Зажигать масляный фитиль он боялся, чтобы нукер не заметил спящего в углу мальчишку. Селим был дряхл и нести одному окованный бронзой фолиант ему было явно не под силу, его, как говорится, ветром шатало, но он собирался справиться с этим, лишь бы не будить мальчика. У Селима были на него планы. Тому еще жить да жить, не зря же он так упорно обучал его грамоте весь последний год.
– Где твой бача? – спросил его нукер, бесстрастно наблюдая, как огромная кожаная книга постепенно выскальзывает из слабых рук старика, одновременно сгибая к полу его самого. – Пускай тебе поможет, да и нам спокойней будет, чтобы не вздумал улизнуть.
Бача в буквальном смысле значит мальчик, а в переносном – мальчик для утех.
Это было оскорбление. Селим вздрогнул и гневно выпрямился во весь свой небольшой  рост. Отец мальчика действительно продал ему сына, заломив несусветную цену, наводящую на скользкие размышления, но Селим не стал задумываться или торговаться. Ему нужен был смышленый ученик, чтобы передать в его руки труд всей своей жизни – книгу летописей.
Бедный поденщик страшно обрадовался такой удаче. После смерти жены, бывшей рабыни-персиянки, от которой их дети унаследовали прекрасные миндалевидные глаза и сросшиеся на переносице брови, он еле сводил концы с концами. Судьба старшего сына его не сильно волновала.
– Он не бача! – звенящим от негодования голосом воскликнул Селим.
– Мне все равно, – равнодушно ответил нукер. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
Услышав слово «бача» громко заржали и сунулись в дом рядовые латники, чтобы поглазеть на наряженного в женское платье смазливого мальчишку с подчерненными длинными ресницами и кокетливой родинкой возле рта, как они себе это представляли. Но узрев перед собой в полутьме только сухонького благообразного старика с умным лицом и седой бородой, они смущенно закивали металлическими шариками на своих войлочных белых колпаках и, бормоча: «оман, оман» (Мир вам!), деликатно выскочили на улицу.
Это были киргизы из личной охраны государя, а не ночная стража, как сначала подумал Селим. В личную ханскую охрану теперь набирали только степных киргизов. Узбеки стали ненадежны и по слухам готовили восстание, а киргизы считали, что те забыли Аллаха и погрязли в грехе.
Царящее в городе всеобщее падение нравов они не одобряли и не понимали его причины.
А коллективное городское помешательство было вызвано страхом перед регулярными публичными казнями. Хан нарушил привычный порядок вещей: раньше казнили преступников, теперь всех подряд без всяких причин. Никто уже не был уверен, что не станет следующим.
И все спешили сполна насладиться отсрочкой времени, пока не пришел их черед.

4

Итак, за ним прислали конвой и препровождали к хану с почтением. Никто пока не собирался заламывать ему руки, а значит, он мог поторговаться.
– Ты стал слишком рослым, Зафар, – зло сказал нукеру Селим. – Твоя голова подпирает небо. Черные тучи окутывают ее и не пропускают свет. В свое время, когда ты был еще не так высок и плечист, как сейчас, я приложил немало усилий, чтобы рассеять их и вложить светоч разума в твою голову. Помнишь еще мою палку, которой я вколачивал знания в нерадивых учеников?
– Помню, – криво ухмыльнулся старший нукер, невольно поведя литым плечом.
– Тогда не трогай мальчика. Он тебе не чета!
– Буди, упрямый старик! Если ты окочуришься по дороге, кто прочтет хану твою книгу?
Нукеры на улице снова дружно заржали. Ночью подморозило, и белый пар вылетал из их ртов.
– Он спит!
– Разбуди.
Их взгляды встретились и скрестились как сабли. Во взглядах звенела сталь.
Неизвестно, чем кончилась бы их дуэль, но Селим вовремя вспомнил свою «Хронику Одил-хана Великого», которую держал в руках. В главе «Набег» им были выведены такие строки: «Стар и млад были умерщвлены сразу и оказались удачливее живых, муки которых были страшнее смерти. Долго еще продолжалась безжалостная резня, и стон стоял по всей Вселенной».
Немного напыщенно, но верно.
Он разжал руки и с болью в сердце позволил книге шлепнуться на пол. Потом повернулся и снова исчез в темноте.
– Малик! – Он потряс за плечо посапывающего на ветхом матрасе двенадцатилетнего мальчишку. Тонкое ватное одеяло сползло с него и Селим машинально его поправил. – Малик, проснись, возьми книгу. Нас ждет повелитель!
Скрипнула дверь. В полном молчании коренастые низенькие киргизы, казавшиеся из-за могучей ширины плеч почти квадратными, окружили мальчика и старика, и, блестя оружием, повели их вдоль монолитной громады цитадели к главным воротам крепости. За этими воротами внутри начиналась прямая тополиная аллея, ведущая к ханскому дворцу.
Луна удлиняла их тени, по-хозяйски следя с неба за перемещениями. Зафар, начальник личной ханской охраны, шел впереди отряда. В отличие от киргизов он знал тут каждую выбоину, а потому двигался решительно и быстро. Вскоре они прошли тополиную аллею, достигли цели и через резные ворота вошли во внутренний дворик, с трех сторон окруженный красивой колоннадой.
В центре его были установлены два больших каменных фонтана с живописными мраморными львами, разинувшими пасти. Доставить сюда эти фонтаны по частям в разобранном виде, на верблюдах через бескрайние просторы Азии и установить, было делом почти невыполнимым. Но на зависть соседним ханам, с помощью итальянских мастеров эти трудности удалось преодолеть.
Фонтаны не работали. В стоячей воде бассейнов плавали опавшие желтые листья. В зеленой толще под листьями сонно шевелили плавниками пучеглазые карликовые карпы, сверкавшие серебристой чешуей.
Пройдя меж колонн центрального портика, отряд углубился в запутанные дворцовые коридоры. На стенах чадили светильники. Безмолвные стражи расступались и распахивали двери, кисло поглядывая на маленьких киргизов. Только стражники у ханских покоев, преисполненные достоинства и гордости, не отступили и не разомкнули скрещенные копья. Это были уже свои, с узкими глазками и киргизскими каменными лицами, как вся новая ханская охрана. Но в душе они лопались от смеха, это было заметно по веселым искрам в их глазах.
Здесь Зафар оставил отряд и ввел старца и мальчика в покои государя.
– Повелитель, – тихо сказал он, сгибаясь в почтительном поклоне. – Селим доставлен.

Часть вторая. ТОЛКОВАТЕЛЬ

1

Десять хлопковых фитилей, чадящих в медных плошках с маслом, освещали большое помещение с низким сводчатым, черным от копоти потолком. Оно давно не проветривалось, и дышать в нем было почти невозможно. Густой смрад стеснял дыхание. Хотелось выскочить наружу и вдохнуть полной грудью.
А между тем в нем хранились произведения искусства, которые привели бы в восторг знатоков.
По прекрасным персидским коврам и поистине царскому ложу были разбросаны расшитые золотом подушки. На коврах стояли серебряные подносы с подгнившими фруктами и зачерствелой пахлавой. Вокруг громоздились стопки немытых пиал с прилипшими к дну чаинками. Пузатые чайники из тончайшего китайского фарфора были наполнены скисшим зеленым чаем с радужной пленкой на поверхности.
Везде валялись инкрустированные золотом знаменитые булатные хорасанские клинки вперемешку с изящно изогнутыми персидскими саблями в ножнах, покрытых бирюзой. В дальнем углу лежал рыцарский доспех с двумя золотыми геральдическими лилиями на панцире. Какой-то местный умелец разобрал его, чтобы изучить конструкцию плечевых соединений, да так и бросил, потеряв к нему всякий интерес.
Бронзовая дверь с большим амбарным замком вела в знаменитую ханскую сокровищницу, уставленную сундуками с драгоценностями. Выполненная из цельного металла, она сама по себе являлась ценностью. На дверной ручке висела конская сбруя для парадных выездов хана к народу, невостребованная уже много месяцев.
Сбруя сверкала золотыми бляхами. Крупные красные рубины и мутные местные алмазы отражали языки пламени и играли розовыми бликами, отбрасывая их на стенные фрески, изображавшие кудрявую виноградную лозу и минареты.
Огонь в сандале был разведен. За ним присматривала на редкость уродливая и неопрятная старуха, когда-то первая придворная красавица. Сандал – это очаг в виде квадратной ямы в полу. Еще две такие же «красавицы» неподвижно сидели на подушках и смотрели угасшими глазами на пляшущие среди раскаленных углей яркие язычки. За целый день ни одна из этих старух не обнаружила ни малейшего желания встать и навести в комнате порядок.
Заслышав голос Зафара, храпящий на ложе человек, почти погребенный под слоем верблюжьих одеял, очнулся от сна и мгновенно перекатился на живот. Рука его проворно нырнула под подушку и осталась там, видимо сжимая кинжал, а над подушкой сквозь путаницу длинных засаленных волос, упавших на лицо, сверкнули испуганные глаза.
Это к нему были обращены слова Зафара.
В истории не сохранилось даже приблизительного описания внешности Одил-хана, но вполне можно допустить, что в юности он был высок, красив, крепок. Потом годы согнули его, а болезнь подточила силы. Он стал похож на шелудивого старого пса с облезшей шерстью, у которого на боках образовались большие плешины. Только крючковатый птичий нос и пронзительный взгляд все еще напоминали, что он из породы безжалостных злодеев, которые тем опасней, чем крепче приперты к стенке.
А хан был безнадежно загнан в угол своей болезнью.
– А-а, – сипло протянул он. – Наконец-то!
Селим был потрясен. Он почти год не видел хана, жизнь которого так подробно описывал на протяжении тридцати лет в своей Хронике, называя его Великим. За год хан изменился до неузнаваемости, одни глаза и нос остались на фоне общей худобы. Нет, жалким он не казался (а такие слухи ходили), даже наоборот, но живость его производила впечатление душевного расстройства. И сатанинское сверкание глаз тоже.
Уж лучше бы он погиб на поле боя, невольно подумал летописец, чем вот так встречать свой конец.
Тут он заметил, что один продолжает стоять столбом, попирая дворцовый этикет. Зафар уже отступил к стене и прочно расставил ноги, приготовившись ждать дальнейших указаний. А Одил-хан жестом подзывает его к себе.
Отбросив непрошенную жалость, Селим сделал шаг вперед и согнулся в угодливом поклоне. Вслед за ним, подражая учителю, шагнул Малик. Тяжелая книга с грохотом упала на пол.
Рука хана снова проворно метнулась под подушку и все замерли, боясь пошевелиться.

2

– Что там у тебя? – напряженно спросил Одил-хан, указывая глазами на фолиант.
– Летопись твоих деяний, государь, – ответил Селим, снова угодливо кланяясь. – Не гневайся, мне сказали, чтобы я захватил ее с собой. Я могу почитать тебе...
– Потом! Есть дела поважней.
Старец опять поклонился. За прошедшие годы правления Одил-хан ни разу не поинтересовался, чем занимается его придворный летописец, и Селим уже перестал надеяться, что капитальный труд его жизни будет когда-нибудь оценен.
Сколько он помнил, хан всегда предпочитал войну пирам, охоту размышлениям, а за хорошего коня давал трех мудрецов. Селим тем временем, поужинав, не знал, чем будет завтракать.
– Я видел сон, – хрипло сказал хан, откидываясь на подушки и глядя в потолок. Потолок повел себя коварно: он стал раскачиваться. Черные пятна копоти слились в фигуры причудливых животных, которые зашевелились как живые.
Энергия покидала его тело. Ее словно высасывали демоны.
Он закрыл глаза и указал на ковер у своих ног.
– Сядь! Мне сказали, ты толкуешь сны.
– Совсем немного, повелитель. Твой звездочет делает это гораздо лучше меня.
– Мой звездочет на рассвете будет казнен, – глухо ответил хан. – Одна надежда на тебя. Слушай внимательно и постарайся не напутать. Мне трудно дважды повторять сказанное.
– Надеюсь, мое толкование будет тебе угодно, – ответил Селим, сильно сомневаясь.
– Смотри, не ошибись. Я видел странный сон. Мне снился ворон.
– Ничего страшного, – облегченно сказал Селим. – Приснился ворон! Это еще не беда, а полбеды. Нужно всего лишь сделать садака.
Садака – это жертвоприношение в виде праздничного угощения народа во славу Аллаха.
– Не перебивай, я только начал, – нахмурился Одил-хан. – Дерзкая птица поднялась в воздух, налетела на меня и крылом сбила с коня на землю.
– Тот, кто во сне упал с коня, потеряет все свое богатство, – меняясь в лице, пробормотал летописец. – Что было дальше?
– Я упал на что-то живое и шуршащее и с содроганием вскочил. Мой конь исчез, ворон вернулся на ветку, а ко мне со всех сторон устремились полчища плотоядных насекомых. Их было так много, что казалось, равнину устилает шевелящаяся трава. Я стряхивал их с себя, но они продолжали упорно лезть вперед и уже копошились под одеждой.
Сон трактовался для хана катастрофически. Селим уже представлял себя сброшенным с минарета вместе со звездочетом.
– А какого цвета были эти насекомые? – спросил он с опаской.
– Зеленого.
– Зеленого! – вскрикнул Селим, радостно всплеснув руками. – Ф-фух, это прекрасно, что зеленого! Я же сказал: тебе нужно только сделать садака и твои печали превратятся в радости.
– В моем положении радуют даже несбыточные обещания, – вздохнул Одил-хан. – Но беда в том, что я при падении потерял свою саблю, а это нехорошая примета.
В груди его что-то свистнуло и заклокотало.
Селим кивнул. Ханский сон сочетал резкие взлеты и падения, как будто нырял в бурном море.
– А еще, когда я упал с коня, я раздавил много насекомых и так мерзко вымазал одежду, что меня начало тошнить. В этот момент я проснулся.
– Ты упал …и проснулся? – возбужденно вскричал Селим. – Хвала Аллаху, значит, сон не имеет продолжения? Тогда знай, повелитель: тот, кто вымазался во сне дерьмом, – счастливчик! Сон был послан тебе как знак свыше, что еще до захода солнца Аллах исполнит твое самое сокровенное желание. Во всяком случае, эта трактовка дошла до нас из древности, да будет славен автор ее – незабвенный ибн Сирин!
– Зафар! – сипло крикнул Одил-хан, не сводя дико выпученных глаз с летописца. – Ни секунды не медли! Ступай в зиндан и приведи сюда врача, дервиша, звездочета.
Зиндан – это темница-яма с откидной решеткой сверху. Узников в нее опускают и поднимают на веревке.
Зафар бесшумно исчез за дверью.
– Ты воскресил меня, Селим! Какое счастье! Казнь должна состояться на рассвете, но до зари еще несколько часов. Кто-то из них троих все же успел найти лекарство, и теперь я не умру! Аллах свидетель, как мне хотелось их казнить, но я сдержался, зная, что еще не пришло время.
Расчувствовавшись, он уткнулся в подушку и чтобы не расплакаться стал бить себя кулаком в грудь. От резкого движения из-под подушки на ковер выпал кривой бухарский нож, похожий на серп, потому что наточенной у него была вогнутая сторона. Такими ножами местные палачи перерезали горло государственным преступникам как овцам, стоя сзади, чтобы не забрызгаться фонтаном, бьющим из сонной артерии.
Все сделали вид, что ничего не заметили, в том числе и старухи. Сколько крови они уже повидали во дворце!
Одил-хан закашлялся и стал со стоном царапать ногтями грудную клетку, словно хотел разодрать ее и выпустить на свободу измученное сердце. Приступ кончился раньше, чем он в этом преуспел, и он весь в поту обмяк на ложе.
Боль отступила. Сил осталось только на шепот.

3

– Скольких людей мне пришлось ради этого казнить! Но я твердо знал: если как следует нажать, кто-нибудь все равно доищется, – прошептал Одил-хан, всхлипывая и, по-видимому, забывая о присутствии посторонних.
Селим с ужасом увидел, как слеза скатилась с его впалой щеки на расшитую золотом подушку. Проявление слабости смертельно опасная вещь для государя, поэтому свидетели долго не живут. Отводить глаза было поздно и бессмысленно. Это не прощалось.
Хан продолжал негромко рассуждать вслух:
– Мне нужно было продержаться до этого момента, и я продержался; теперь дело за ними. Надеюсь, это дервиш. Осыплю его драгоценностями, а с других сдеру шкуру и набью ее соломой! Все равно я бы живыми их не отпустил.
Дервиши – это странствующие монахи Азии, отрицающие любой вид собственности, поскольку все вокруг принадлежит Аллаху. Они живут подаянием, выглядят оборванцами, и считают своим долгом делиться с окружающими последним куском хлеба. Осыпать такого драгоценностями – все равно, что швырнуть их в толпу. Никому пользы не будет.
– Учитель! Учитель! – зашептал лихорадочно Малик, подползая сзади к Селиму и не сводя глаз с кривого бухарского ножа. – Позвольте мне уйти. Я уползу незаметно, и подожду вас за дверью.
Старик открыл было рот, чтобы сурово напомнить ему о страже в коридоре, но не успел.
– Селим! – крикнул хан, поднимая слабую руку и вытирая мокрый след со щеки. – Ты еще здесь, старик? Что мне делать с этой несправедливостью? Это ты должен стоять на пороге смерти, потому что намного старше меня! Почему стою я, объясни?
Селим мог ответить, но благоразумно промолчал.
– Я всегда был надежной опорой нашей веры и за свою жизнь перебил множество неверных. Когда я велел складывать пирамиды из отрубленных голов, они оказались повыше, чем у других! Если я все же когда-нибудь умру, мне найдется местечко в раю?
– На все его воля, государь. Никто не может знать заранее.
– Почему-то я не стремлюсь в рай, старик. Не хочу ползать там сонной мухой. Ты понимаешь, какая там скучища? Я хочу в гущу схваток, погонь, ночных штурмов, вот где для меня рай. В ад попадать тоже как-то обидно и не за что. Мне все время кажется, что для Аллаха моя жизнь ценней тут, чем там. Или я ошибаюсь?
– Она бесценна в любом случае, государь.
– Льстец! Что мне сделать: простить тебя на радостях?
Хан хотел рассмеяться, но незримая жесткая рука схватила его за горло и пресекла жалкую попытку посмеяться над Вечностью, вернула ему боль. После этого хан уже кричал, давясь отдышкой и кашлем, спеша закончить мысль, пока еще мог ее объяснить.
По нему выходило, что он нужен Аллаху на земле и его просто некем заменить. Он шутил, и глаза его молодо блестели, наполняясь слезами от боли. Мысленно он уже считал себя спасенным. Кроме него в это никто не верил.
Пахло гарью. Скрученные из хлопка фитили, время от времени стреляли горячим маслом. Повесив нос, неподвижно сидели старухи, отбрасывая скорбные тени на стены.
Малик снова настойчиво дернул Селима за рукав, но тут вернулся Зафар.
– Повелитель, узники доставлены.
 Одил-хан приподнялся на локте. Лицо его горело.
– Давай дервиша.

4

В дверь вошел устрашающего вида длинноволосый гигант, судя по кроткому выражению лица, обладающий мягким характером. Ладони у него тоже были большие и мягкие. Полосатый халат – латка на латке – был слишком мал для такого великана. Из рукавов торчали руки.
Он был самым ненавидимым заключенным в ханской тюрьме исключительно из-за своего роста. Тюремщики рядом с ним чувствовали себя пигмеями и не могли не ответить на брошенный им вызов. Да к тому же дервиш был таджиком, а тюремщики – узбеки и сарты – таджиков не жаловали.
Сарты – это древнее население Азии, перенявшее язык и обычаи узбеков. Когда через несколько веков кафыры с севера захватят эту землю, они проведут перепись населения и всех сартов ошибочно запишут в узбеки из-за языка, а также по просьбе самих злокозненных узбеков. Так сарты перестанут существовать как самостоятельная народность Азии.
Кафырами мусульмане называют неверных, то есть всех, кто не поклоняется Аллаху. В данном случае речь идет о русских. А еще руссы запретят рабство и дадут свободу мусульманским женщинам, уравняв их в правах с мужчинами. Гореть им за это в аду.
Итак, в дверь вошел дервиш. Не дервиш, а уже полдервиша, потому что в тюрьме над ним измывались, как хотели: морили голодом, редко давали пить, били, отчего он немного помешался, потеряв философский взгляд на мир.
Только желание выжить у него осталось.
– Ну? – жадно спросил его Одил-хан. – Нашел лекарство? Не лги мне, или тебя казнят! Помни, Аллах велел тебе делиться!
– Всемилостивейший, пощади своего раба! – завопил оборванец, упав ниц перед ханом на ковер.
Дальнейшее произошло слишком быстро, чтобы кто-то успел ему помешать. Он внезапно вскочил на четвереньки и по-собачьи побежал к ханскому ложу, сочетая проворный бег с обезьяньим подпрыгиванием. Длинные вьющиеся волосы упали ему на лицо, глаза остро сверкали из-под черных кудрей, борода растрепалась.
– Поиски истины меня ни к чему не привели, – выл он, приближаясь. – Я бы конечно поделился, но делиться мне нечем. Одной надеждой.
Он поймал руку хана и прижался к ней губами. Слезы хлынули из его глаз. В этот момент его, наконец, настиг Зафар, который гнался за ним по пятам, схватил за шиворот, повалил на ковер, прижал коленом.
– У-у шайтан, – удивленно сказал хан, играя желваками. – Какой прыткий. Что придумал… делиться надеждой! У нас с тобой разные надежды, дервиш. Селим, ты грамотный старик, скажи, кого у дервишей считают неимущим?
– Согласно суфийскому учению, которое исповедуют дервиши, – ровным важным голосом ответил Селим, приверженец точных формулировок, презирающий всякие фантазии, – если у мусульманина есть еда на весь день и одежда на все его тело, он не может считаться неимущим. Если пищи хватает только до обеда, есть к примеру рубаха, но нечем прикрыть голову от солнца, он считается неимущим. Так писал в философском учении «Эликсир счастья» Абу Хамид Мухаммад.
– Он живет здесь на всем готовом, – ядовито сказал Одил-хан. – Его кормят. Много дней кормили хорошо, пока он прыгал вокруг моей постели со своим бубном как макака и дурил меня. Теперь в зиндане его все равно кормят, просто не очень хорошо. Одежда… подтверди, на нем есть одежда или мне только кажется?
– Имеется, – степенно ответил летописец.
– Слышишь, дервиш? Ты не можешь считаться неимущим, и Аллах в этом случае велит тебе делиться. Поделись своим тайным знанием, которое ты скрываешь. Аллах через сон указал мне на тебя! Подумай: тебе уже нет смысла как раньше тянуть время, ожидая моей смерти. Твое время на исходе. Утром палач вырвет твой язык, а тебя самого сбросят с минарета. Давай обменяемся сейчас: я дам тебе сундук золота за мое выздоровление, а ты спасешь свою жизнь. Верни мне утраченные силы или вместо тебя это сделают другие.
– Не сделают. Три вещи никогда не возвращаются назад: выпущенная стрела, сказанное слово и прожитые дни, – возразил дервиш, извиваясь в руках Зафара.
– Мне не нужны прожитые дни. Я хочу удлинить свою жизнь, чтобы не умереть. Уведи его, Зафар, и дай ему время подумать еще раз. Мое желание в любом случае сбудется сегодня, и нет разницы, кто его исполнит. Приведи звездочета!
Надежда пока не угасла. Еще было на что надеяться.
И все же старательно-ровный тон Одил-хана не смог скрыть его разочарования. Вид его стал так страшен, что у всех побежали по коже мурашки. Селим сжался, Малик сунул голову под полу его халата, Зафар молча взял дервиша под мышки и выволок за дверь.
Дервиш с остановившимся взглядом болтался в его руках как кукла.

5

Бывший еще недавно в большом почете невысокий изящный звездочет с гордой прямой осанкой, вполз в комнату коленопреклоненный. После того как несчастного дервиша протащили мимо него, он понял что надеяться не на что. Дервиш был фаворитом в их гонке за жизнь.
Пришла расплата за безбедное существование. И все же, чтобы никто не ошибался на его счет, ничтожеством он не был, и астрология не была его единственным занятием.
Разглядывая в юности небесные светила через полый тростниковый стебель, который не приближал небесные объекты, но позволял сфокусировать всю силу зрения на небольшом участке неба, он обнаружил новую звезду, которой не было в арабских справочниках по астрономии. И впечатленный этим открытием, звездочет тайно посвятил себя реальной науке. Он даже стал составлять свою собственную звездную карту и писать об этом книгу, потому что из Азии звезды виделись иначе, чем они виделись из Европы древним грекам, чьи труды потом использовали арабы, выдав их за свои. Но ему уже не суждено было ее закончить.
– Мой хан, не требуй невозможного от своего верного слуги, – покаянно сказал он, стоя на коленях. – Аллах ни для кого не делает исключения и хранит секрет Вечной Молодости за семью печатями.
Глаза Одил-хана вылезли из орбит. Хватаясь за грудь и чернея от удушья, он в злобе вырвал клок волос у себя из бороды, в которой и так уже почти ничего не осталось из-за его болезни. Волосы он каждый день терял пучками.
– Что, пустомеля, и ты туда же? Какой казнью тебя казнить? Выколоть глаза? Опустить в котел с кипящим маслом? Что тебе напророчила на сегодня твоя лживая звезда?
– Из зиндана звезд не видно, – ответил звездочет.
Одил-хан плюнул в него и не попал. Слишком слаб стал, да и далеко было. Рука бешено искала под подушкой, но не находила кривой бухарский нож, который лежал рядом с ложем на ковре. Хан хотел метнуть его в звездочета.
– Ты так ничего и не понял, глупец! Это я всегда был вашей единственной звездой, а не твои липовые звезды! Зафар, убери его с глаз моих. Приведи лекаря.
Одил-хан одеялом оттер с лица выступившую от ужаса испарину. Слишком коротким получился разговор со звездочетом, и неожиданно врач остался его единственной надеждой. А он всю жизнь отрицал их необходимость.
В дверь вошел круглый плечистый человечек с мрачным решительным лицом, скромно поклонился и встал в сторонке.
Выглядел он экстравагантно из-за своей красной волнистой бороды до пояса, с которой он нянчился как с ребенком, регулярно подкрашивая хной, часами расчесывая ее свинцовым гребнем и задумчиво что-то напевая. От свинца борода шелковисто блестела на солнце. Вышитая разноцветными нитками бело-красно-синяя одежда еще сохраняла свое праздничное великолепие, но уже сильно потрепалась.
Угадать к какому роду-племени он принадлежал, по внешним признакам было невозможно. Прописная истина Азии гласила: чтобы наладить контакт и извлечь из него свою выгоду, нужно знать нацию человека, – и она обломала об него зубы. На вопросы, не относящиеся к лечению, злой как хорек лекарь не отвечал. Все, что в один миг определялось по нации, осталось недоступным. Никто не понимал, чем он дышит и каким богам молится.
Но слава о нем бежала впереди него и сослужила плохую службу. Молва вознесла его высоко, считая светилом медицины; узбеки хитростью выманили его из Афганистана и схватили на границе. Возмущенный, он отказался пресмыкаться перед Одил-ханом сверх всякой меры и придерживался только самых простых правил цветистого восточного этикета. Смерти он не боялся.
Хан с трудом его выносил, но был вынужден пока терпеть.
– Ну? – глухо спросил он, медленно оседая на подушки. – Что скажет твоя наука умирающему? Ты здесь давно, времени у тебя было больше, чем у других и я снабдил тебя всем необходимым. Мой толкователь снов обещал, что сегодня кто-то из вас троих исполнит мое самое заветное желание. Надеюсь, это будешь ты. Ты разгадал секрет лечения?
Врач молча развел волосатыми руками.
– Что? Нет?! Не верю! – прошептал Одил-хан.
Лицо его исказилось и задергалось. Он кое-как справился с лицом и вновь обратился к лекарю, почти не слыша себя из-за шума в ушах от прилива бешенства.
– Обрадуй меня… огорчать меня опасно. Или нет, я сам скажу то, что ты не решаешься сказать. Ты приготовил нужное снадобье и теперь хочешь его дорого продать. Проси, не бойся, я награжу тебя по-царски: отправлю домой в сопровождении отряда всадников с тремя полными сундуками золота!
– Я не хочу огорчать, а тем более обманывать тебя, – с горьким достоинством ответил маленький лекарь. – Я не сумел создать чудотворный эликсир. Обессмертить свое имя мне не удалось. Спасения нет. Кто болтает обратное, тот рассказывает сказки, но такой эликсир когда-нибудь обязательно появится.
– Я не могу ждать! – крикнул Одил-хан, внезапно садясь и опуская худые ноги на пол. Давно он не проделывал это самостоятельно. – Я не могу ждать! Твой эликсир нужен мне уже сейчас!
– Его нет, – хмуро ответил врач.
– Ложь! Я прикажу тебя пытать! Всю твою кожу исполосуют на ремни, а самого посадят на кол!
– Это не поможет. Выздоровление невозможно.
– Казнить, – осипшим голосом промолвил Одил-хан и без сил рухнул на подушки. Переход от надежды к отчаянию был страшен. От недавней уверенности не осталось и следа.
Жесткой рукой Зафар схватил врача за шею и выкинул за дверь. Нукеры подхватили его под руки и вместе с другими брыкающимися узниками уволокли в зиндан, где сбросили в глубокую яму одного за другим без всякой веревки.

6

В который уж раз воцарилась тишина. Внезапно что-то вспомнив, хан приподнялся и кровожадными глазами взглянул на старца.
– Ты! – надрывно сказал он вибрирующим голосом. – Ты обещал! Ты истолковал сон в благоприятную для меня сторону. Я прикажу тебя пытать!
– Всемилостивейший, – пролепетал в испуге Селим. – Нам не дано знать, как повернутся обстоятельства. Нужно немного подождать. Ведь день еще не кончен, даже рассвет еще не наступил!
– Опять ожидание, – простонал Одил-хан. – Мне больше нечего ждать от завтрашнего дня. Мой зиндан опустел. Кого казнить, кого миловать? Ты только что видел последних трех уцелевших мудрецов, но и у них ничего не получилось. Они оказались сущими глупцами.
– Глупеть перед монархом – это простительная слабость, государь.
– От страха они поглупели! – сказал Одил-хан, мрачно уставившись в пространство. – Один глупец истратил все свое время на поиск Истины, которой нет, как всем известно. Другой искал секрет Вечной Молодости, которая мне бы не помогла. Третий – чудесный эликсир. Теперь ты! Признайся, ты лгал мне, когда толковал сон?
– Я бы на это не решился.
– А эти трое лгали ежедневно, дожидаясь моей смерти, пока я не назначил день их казни. Тогда они сбросили свою личину.
– Лгать не грешно в трех случаях: когда пришла беда, когда приходится мирить поссорившихся и когда жена верит в чужие сплетни. Но я тебе не лгал.
– Где же обещанное?
– Можно я почитаю тебе вслух? Это поможет скоротать время.
– А что там у тебя?
– Летопись твоих деяний. Я вел ее на протяжении тридцати с лишним лет твоего правления.
– Зачем? На что люди тратят жизнь!
– В назидание потомкам. Читать?
– Читай, но только покороче. Детские годы пропусти.
Старик раскрыл тяжелый бронзовый переплет, нашел нужную страницу и стал нараспев читать протяжным тонким голоском, как это делают мулы при чтении Корана, хотя его текст не был религиозным.
Он задыхался от волнения, ведь хан впервые разрешил ему читать.
Селим гордился своей книгой. Он написал ее на староузбекском чагатайском языке, которому, по его мнению, предстояло пережить века, а возможно и тысячелетия. Примерно так и случилось впоследствии.
А пока это был язык международного общения на многонациональных просторах Центральной Азии. Он обладал достаточно высоким уровнем художественной выразительности, чтобы увлечь даже такого нетерпеливого слушателя, как Одил-хан.
– Удивительно! – воскликнул он через некоторое время. – Как будто река жизни потекла вспять. Я помню подробности той осады, о которой ты прочел. Крепость считалась неприступной, но когда мы отвели от нее воду и они обессилели от жажды, легко взяли ее штурмом. Я будто снова взошел на ту стену! Что у тебя еще?
– Выбери сам.
– Прочти мне про Лейлу.
Селим быстро нашел нужные страницы.
– Что ты читаешь? – гневно вскипел хан. – Лейла была голубкой, а не стервой! Не клевещи, пока я не укоротил тебя на голову!
– Я здесь ни слова не приврал, – вспыхнул старик. Когда он ручался за точность изложения, то становился очень храбрым. Готов был отстаивать свою правоту даже с риском для жизни. –  Ты просто с годами поумнел. Дело в тебе. То, что в ней раньше тебя восхищало, сейчас вызывает раздражение.
– Выдавить бы из твоего жала яд, да ладно, – подумав, пробурчал хан. – Оставь Лейлу в покое и прочти про нашествие огузов.
Селим прочел.
– Про смерть отца.
Читал.
– О солнцеликой Фариде.
Селим послушно искал нужные страницы. Когда он читал о Фариде, все три безмолвные старухи впервые проявили интерес. Две принялись с усмешкой переглядываться, третья сидела вся в слезах, забыв следить за огнем. Пламя в сандале стало затухать.
Селим читал.
Время бежало незаметно.

Книга вторая. СЕРДЦЕ АЗИИ
Часть первая. ГАРЕМ

1
Видя, как сильно они увлеклись, Зафар позволил себе незаметно выскользнуть за дверь. Так же бесшумно его на посту сменил киргиз, которому Зафар доверял как себе. Сам он отправился в обход по дворцу, который совершал еженощно с тех пор, как в стране пошатнулись порядок и нравственность. Время было тревожное. Ходили упорные слухи о восстании.
Саблю он снял и отдал киргизам, чтобы не звякать о стены в тишине. Оставил себе только нож, аркан и кинжал на поясе. То же самое сделали двое его сопровождающих.
Перед людьми, впервые попавшими сюда, дворец представал лабиринтом запутанных узких коридоров с твердым глиняным полом и скупо поблескивающими мозаичными стенами. Не счесть было арок, проемов, дверей, помещений. Во всем этом было легко потеряться, что не раз и случалось с его киргизами.
Сам Зафар знал доступную ему часть дворца как свои пять пальцев. Недоступен был лишь запертый гарем, государство в государстве, но служебное рвение побудило его даже эту часть дворца изучить относительно хорошо по расспросам гаремных скопцов.
В случае атаки на хана, он не должен был метаться с киргизами в поисках нужного коридора. Схема грамотной обороны дворца была давно составлена в его голове. Он обследовал все жилые и служебные помещения, знал, какое из них за каким сановником высшего ранга закреплено, когда долг требует их круглосуточного присутствия во дворце. Знал убранство их комнат.
Это было стандартное убранство.
Оно состояло из красивых ковров на полу, россыпи ярких подушек и груд толстых ватных одеял, припасенных на случай холодов. По стенам были развешаны ласкающие глаз легкие газовые занавески и полупрозрачные драпировки преимущественно розового цвета. Домашнюю утварь этих жилищ составляли изящные медные кувшины для омовения и оловянные кружки для воды, расписные подносы, грубый чайный фарфор, струнные музыкальные инструменты и масса красивых безделушек – зеркалец, гребней для волос и тому подобного.
Сейчас почти все сановники отсутствовали, и ничто не нарушало глубокой ночной тишины. Дворец спал или делал вид, что спит. Только в покоях хана не унималась страшная ночная жизнь, полная жгучей обиды на судьбу.
Некоторые боковые коридоры стерегли караулы киргизов. Эти коридоры вели к «золотым клеткам» принцев, то есть к покоям великовозрастных детей Одил-хана, которых он счёл никчемными и держал на всем готовом в почетном заточении, чтобы они не передрались за власть между собой и не развалили государство, потому что наследник был им заранее определен.
На этих печальных перекрестках к стенам были прикреплены медные плошки-светильники с масляными фитилями.
Зафар не особо в них нуждался. Его внимание сосредотачивалось на глубоких зловещих проемах, ведущих в хозяйственные помещения. Он двигался от проема к проему, останавливаясь и чутко прислушиваясь, иногда осторожно приоткрыв для этого нужную дверь. Это отнимало много времени, но ночная охота требует терпения.
И сегодня оно было вознаграждено. Уловив подозрительный шорох за одной из дверей, он сорвал со стены плошку с горящим фитилем, рванул дверь и решительно вошел, высоко поднимая над собой светильник.
Это было просторное кухонное помещение с большими печами, закопченными казанами, кувшинами для воды и прочей посудой. Особенность его заключалась в том, что оно, замыкая длинную петлю основного коридора, имело общую стенку с ханскими покоями как раз в том месте, где стояло ханское ложе.
Тусклый желтый свет выхватил из темноты неподвижную фигуру, склонившуюся над горой кожаных мешочков, сваленных возле той самой стенки. Человек держал над ними свою плошку, поднимая ее высоко вверх. Другая его рука сжимала что-то в кулаке, и это что-то черным песком струилось на пол. Один из мешочков был развязан.

2

Не разгибая спины, человек повернул голову к вошедшему. Замешательства на его лице не было, скорее он выглядел озабоченным. У него были маленькие острые глазки и широкое скуластое лицо, которое дышало суровостью степняка, чью натуру не смягчил даже многолетний дворцовый комфорт. Это был начальник охраны внешнего периметра цитадели, равный по статусу Зафару.
В эту охрану по древнеримскому принципу «разделяй и властвуй» (то есть стравливай всех со всеми, чтобы они против тебя не сговорились, и управляй ими) набирали только сартов, хотя начальником был узбек, подобно тому, как Зафар – сарт – командовал киргизами, а регулярное войско состояло из узбеков. Таджиков к оружию не подпускали, потому что их шиитская вера в Аллаха суннитскому большинству населения казалась сомнительной. Поэтому таджики так любили повторять: «Да мы их палками выгоним», ничего при этом не делая, но продолжая считать узбеков захватчиками.
Все эти разъединяющие сложности в обществе насаждались сознательно для спокойствия верховной власти. Одил-хан уже давно перестал доверять кому бы то ни было, даже своим узбекам.
– Не подходи слишком близко, не то взлетим на воздух, – предупредил начальник внешней охраны, разгибаясь и вытирая руку о стеганый халат.
Предупреждение было не лишним. Светильник Зафара чадил, трещал и стрелял во все стороны раскаленным маслом.
– Что в мешках? – уже догадываясь, резко спросил Зафар.
– Порох. Какой идиот перенес его сюда?
Последнюю фразу они произнесли одновременно слово в слово с восклицательной интонацией, как будто заранее условились. Ни тот ни другой не улыбнулись забавному совпадению. В дверной проем беспокойно заглядывали киргизы. Все понимали, что порох тут оказался неспроста.
– Запрем дверь на замок, а утром разберемся, – миролюбиво предложил начальник внешней охраны дворца.
Зафар кивнул. Он посмотрел себе под ноги и увидел больше, чем мог бы увидеть, если бы не был таким глазастым.
Они вышли.
– Сейчас схожу за замком, – позевывая, сказал начальник внешней охраны. – Слышал новый анекдот? Поймали одного злостного развратника, который держал у себя под видом приказчика бачу. Привели на суд к хану, а он и говорит: «Я владею великой тайной, государь, очень выгодной для тебя. Я тебе покажу, как вырастить из обычных семян золото, только пощади! Не хочу уносить эту тайну с собой в могилу». Хан обрадовался и приказал выращивать. А развратник ему: «Из моего посева ничего не вырастет, нам нужен непорочный человек. Пусть это сделают твои советники». Хан предложил визирям взяться за дело, но они стали всячески увиливать, и выяснилось, что за ними тоже водятся подобные грешки. Стали искать в народе. Долго искали без всякого успеха. Что делать? Хитрый развратник говорит хану: «Посей сам для блага государства». Хан тоже стал пугливо отнекиваться. Так и пришлось отпустить развратника.
Он громко заржал, приглашая Зафара присоединиться, но тот смотрел без улыбки.
– Это не про нашего, – на всякий случай сказал начальник внешней охраны.
– Да хоть про нашего, – ответил Зафар.
– Несправедливо, когда одного наказывают за общие грехи.
Зафар согласился.
Бормоча про острый как бритва язык народа, начальник внешней охраны удалился за замком, стараясь не наступать на узкую черную дорожку, которая незаметно вела от мешка с порохом к двери, потом под дверью и продолжалась в коридоре. Зафар присел над ней на корточки. Выглядела она вполне невинно, да и разглядеть ее было сложно, а вот поджечь пороховой склад на кухне из коридора даже через запертую дверь труда уже не составляло. Для взрыва все было подготовлено.
Зафар приказал своим киргизам шапками разметать дорожку, все подмести, потом лег на пол и тщательно сдул оставшиеся крупинки. Когда замок был принесен, они навесили его на дверь, и каждый из начальников опустил в карман свой ключ от двери. Зафар поставил одного из киргизов караульным и продолжил обход со вторым.
Узкие глазки начальника внешней охраны задумчиво провожали их, пока они не скрылись, потом его мощная кряжистая фигура сдвинулась с места и медленно поплелась в другую сторону. Заметил он или не заметил, что пол был подметен в его отсутствие, осталось неизвестным. Во всяком случае, вида он не подал.

3

К середине ночи небо полностью очистилось от туч, и луна безраздельно утвердилась на нем, залив дворец потоками яркого белого света. Уединенный дворик гарема, окруженный колоннадой, теперь во всех подробностях просматривался с квадратной башни, на которую по узкой каменной лестнице поднялся Зафар. Киргиз остался внизу.
Выглядел при луне этот дворик очень романтично, особенно серебристая гладь искусственного пруда, занимавшего добрую его половину. В воде пруда, словно зачарованные, медленно кружились два белых рыбьих тела, поднявшихся из таинственных глубин, – раскормленные до огромных размеров сомы-людоеды. Несмотря на осенние холода, они еще не впали в спячку и тосковали по прежним временам.
До ханской болезни каждый четверг под колоннадой собирались все женщины гарема, чтобы с хохотом, визгом и шутками насладиться их кормлением. Евнухи приводили к пруду какого-нибудь приговоренного к казни, но помилованного на особых условиях преступника. Хан во всеуслышание торжественно обещал сохранить ему жизнь, если он переплывет пруд от края до края со связанными ногами, используя только силу рук, после чего преступника сталкивали в воду.
Дальше выныривали сомы и старались утянуть пловца на дно, хватая его острыми как ножи зубами. За отчаянной борьбой и расплывающимися по поверхности воды пятнами крови наблюдали с восторгом и нервами, пока дело не заканчивалось – всегда победой рыб, более опытных и находящихся в родной стихии.
В связи с болезнью хана эту потеху пришлось отложить, и кормление сомов происходило теперь верблюжьим мясом и без всякой помпы. Гарем стал искать новую возможность пощекотать себе нервы. Но искательницы запретных приключений были не осторожны. Однажды ночью с этой башни Зафар кое-что заметил и решил позже вернуться сюда, чтобы разобраться.
Время пришло.
В течение часа он неподвижно стоял, прислушиваясь к доносящемуся до него говорку часовых со сторожевой башни. Тишина была такой глубокой, что любой даже самый тихий звук далеко разносился в пространстве. Сияли звезды, вился парок из ртов говорящих, обнаруживая их местонахождение.
Вдруг в глубине двора под портиком промелькнула быстрая женская фигура и исчезла за колоннами. Тотчас в другом конце двора, словно сигнализируя кому-то, осветилось неверным светом свечи одно узкое как щель оконце, прорубленное для проветривания помещения высоко под потолком.
Зафар спустился по лестнице. Вместе с киргизом они быстро направились вглубь запутанного дворцового лабиринта. Женская фигура, мелькнувшая во дворе гарема, двигалась параллельно им по другому коридору, в этом Зафар не сомневался. Ему чудились почти невесомые шаги за стеной, виделось, как ступают на цыпочках легкие женские ножки в мягких ичигах. Два коридора должны были в конце концов сойтись в один, разгороженный прочной двустворчатой дверью, запертой на огромный висячий замок. Возле двери никогда не дежурил караул. Это был запасной выход из гарема.
Но они опоздали. Кто-то уже вошел внутрь или вышел из гарема и бесшумно исчез в боковом коридорном ответвлении. Одна из двух створок была аккуратно снята с расшатанных петель и слегка приоткрыта, все так же пристегнутая большим амбарным замком к другой створке. В открывшийся проход можно было протиснуться. Впереди, в непроглядном чернильном безмолвии не было слышно никаких предательских шорохов.
Дальше они двигались с максимальной осторожностью, потому что охота началась и велась она в той части дворца, за проникновение в которую не сносить им было головы, чем бы они ни руководствовались. Это была новая для Зафара территория, и первую бесценную информацию принесло им обоняние. Запахло гашишем.
Дальше больше: слух поразил тихий звук голосов, смеющихся самым беззаботным образом, хоть и несколько сдержанно. Дверей было много, угадать, откуда доносится звук, не прикладывая ухо к каждой двери и одновременно не принюхиваясь, было невозможно. Только сопоставляя  наркотический запах с тихим смехом можно было рассчитывать на хороший результат. Вскоре нужная дверь была найдена и в нее тихо поскреблись, в надежде на женское любопытство.
Голоса внутри смолкли, и наступила мертвая тишина. Длилась она долго. Положив руку на кинжал, Зафар терпеливо ждал ответной реакции. Расчет оправдался, и милый женский голос неуверенно прощебетал что-то из-за двери.
– Оман (мир вам), – прошептал в дверь Зафар.
– Оман? Оман?
Раздался взрыв дружного, почти не сдерживаемого смеха, и запоры были сняты. Дверь распахнулась. В коридор вплыли клубы наркотического дыма, окрашенные в желтый цвет множеством зажженных в комнате свечей.
На пороге стояла прелестная девушка в просвечивающих газовых шароварах. Розовая блузка с прозрачными рукавами, облегающая темно-синяя безрукавка, застегнутая на высокой груди огромной брошью с переливающимся в золоте рубином, довершали ее наряд. Маленькие ступни были босы. Одна рука держалась за боковой дверной брус, другая поднимала над головой мерцающий светильник. Она слегка пошатывалась. У девушки были бессмысленные черные глаза, которые пристально вглядывались в Зафара, мучительно пытаясь сфокусироваться.
Это была дерзкая и своевольная Зухра, одна из младших дочерей хана, запертая в золотой клетке вместе с другими женщинами без всякой надежды на свободу. Она молча посторонилась, приглашая Зафара войти, чтобы принять участие в веселье или объяснить свое странное появление в гареме.
Он вошел.

4

Ему молча поднесли чай в зеленой пиале с полустертой позолотой. Чайник тоже был с позолотой, чрезвычайно популярной, потому что стремление к варварской роскоши присуща азиатам, – она притягивает их как магнит.
Отпив глоток, Зафар огляделся. На него с кротким коровьим выражением смотрели пять пар женских глаз, уже понимающих, что они попались и что его появление не сулит им ничего хорошего. Шестая пара – мужских глаз – злобно взирала из-за занавески.
Женщины в томных позах возлежали на коврах. Среди них были и красавицы и дурнушки. У некоторых после употребления гашиша по подбородку бежала слюна. Одетые в свои откровенные наряды, сквозь которые соблазнительно просвечивали щедрые женские прелести, они продолжали лежать и истерично похохатывать, не в силах остановить судорожные конвульсии.
– Салом, – равнодушно сказал Зафар, как всегда скалой возвышаясь над окружающими с соответствующим выражением лица. Все снова дружно рассмеялись, а он, стараясь отводить взгляд от чужого добра, ему не принадлежавшего, принялся рассматривать комнату.
В ней царил величайший беспорядок, хотя она была уютна и по-своему красива. Стены облицованы голубой керамикой и разукрашены примитивными рисунками виноградных лоз. Полки уставлены китайской фаянсовой посудой, различными кубками, цветочными горшками и вазами. Рядом с дешевыми чайниками стояло множество чашек старинного китайского фарфора, некоторые с отколотыми ручками. Было похоже, что между этими различными по ценности предметами никто тут не делал никакой разницы.
Шали, подушки, одеяла и теплые халаты были грудами свалены на ковры среди глиняных кастрюль с едой, медных кувшинов для омовений, светильников и курящихся слабым дымком кальянов. От дыма слезились глаза. Несколько шкатулок с гашишем скромно стояли под занавеской, за которой прятался мужчина.
Зафар приказал ему выйти из-за занавески. Мужчина повиновался, яростно сверкая на всех очами.
Это был ладный красивый юноша с блестящим от пота мускулистым голым торсом, на котором были повсюду запечатлены следы жарких женских поцелуев. Зафар узнал непутевого сына главного ханского министра.
Его отец выгодно отличался от других советников тем, что на официальных приемах, где ему одному дозволялось давать советы, он сидел, скрестив ноги, на отдельном маленьком коврике. Хан располагался на высоком удобном пуфике, а остальные визири дружно теснились на камышовых циновках. Отличие было существенным, поэтому сын его мысленно метил в государи и как никто другой мечтал о скорой смерти правителя. Звали его Баходир или коротко Баха и о нем ходил слушок, что его мать когда-то согрешила с Одил-ханом со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Зафар сказал, что посиделки пора заканчивать. Женщины вскочили и засуетились, подбирая с пола свои халаты. Они понимали, что легко отделались. Их отпускали. Бледные лица затряслись, улыбки сделались стеклянными, а две девушки даже разрыдались. Они готовы были на него молиться. Трудно представить себе преступление более страшное, чем то, что они совершили в гареме этой ночью. Их всех без разбора должны были завтра же посадить на кол и выставить на базарной площади.
Одна Зухра продолжала стоять и гипнотизировать его глубокими темными очами, да еще хорохорился немного Баха, уже осознавший ужас своего положения. Он вяло искал среди женской свою одежду, и пока он возился как курица в навозе, женщины исчезли. Потеряв терпение, Зафар грубо вышвырнул его в коридор, прямо в крепкие объятия киргиза, сопроводив вдобавок хорошим пинком под зад.
– Потуши все светильники, запри дверь и отдай мне ключ, – ровным голосом сказал он Зухре, правильно полагая, что она тут была главной зачинщицей и ключ находится у нее. Она продолжала стоять, не шевелясь, не спуская с него пристального взгляда.
– Я про тебя все знаю, – наконец заявила она с нежным придыханием и с неожиданной жалостью погладила его по щеке.
Он отбросил ее руку.
В коридоре сдержанно переругивались киргиз и Баха.
– Закрой дверь. Быстро! – прошептала она, вся дрожа и расстегивая на груди рубиновую брошь. – Скорей, ну!
Распахивая бархатную безрукавку, она одновременно схватила его большую руку и стала водить ею по упругому круглому бедру.
– Я про тебя все знаю. Я тебя утешу.
Он оттолкнул ее и вышел.
Они повели Баху по коридору, уже мало соблюдая осторожность хотя бы потому, что разъяренный Зафар прихватил с собой светильник. Сзади продолжал предательски мерцать проем, пока коридор не сделал поворот, и все спереди и сзади не погрузилось в темноту. Так они дошли до выхода из гарема, где стояла снятая с петель дверь. Зафар приказал Бахе повесить ее на место, но он так долго возился, что пришлось ему помогать.
Они с трудом справились втроем, видно без помощи женщин с другой стороны дело вначале тут не обошлось. Баха сквозь зубы шипел ругательства, прищемив себе пальцы тяжелой дверью, пока Зафар не взял его за шею и несколько раз не ударил головой о стену.
Они ушли, забрав светильник и предоставив Бахе медленно сползать на пол, оставляя на стене красную полоску.

Часть вторая. ИСААК

1

Во дворе с итальянскими фонтанами и серебряными карликовыми карпами, которым скорее всего предстояло замерзнуть зимой вместе с водой бассейна, два гудящих мужских баритона выводили дуэтом негромкую мелодию на чужом варварском языке. Она была прекрасна в своей непередаваемой тоске. Певцы искусно вплетали ее в студеный воздух осени, и она уносилась далеко ввысь, оставаясь на земле лишь легким эхом, бьющимся между колонн маленького портика. Так, наверное, выли бы в ночи пойманные волки, истосковавшиеся по воле и взывающие к луне из клетки, обладай они бархатными человечьими голосами.
Дико было слышать эту варварскую речь и несвойственную музыкальным традициям Азии тягучую гладкую мелодию под небом, осененным зеленым знаменем пророка Мухаммеда, звездой и золотым рожком полумесяца.
Самих певцов видно не было, они сидели за колоннами, но бряцающие у главных ворот оружием стражники внешней охраны государя, хорошо знали их и даже не раз просили исполнить какую-нибудь песню их далекой родины. Особенно нравилась стражникам «Кручинушка», они под нее грустили в карауле.
Двух синеглазых руссов, захваченных много лет назад в разбойничьем набеге на русские поселения по нижней Волге, продали в узбекское рабство кайсаки. Кайсаки – это казахи. У Одил-хана они выполняли все деревянные работы во дворце и пользовались определенным уважением и относительной свободой. На них тут многое держалось.
Но уважение было относительным. Стоило Зафару выйти из дворца, а верному киргизу поймать взгляд Зафара и прочитать его по-своему, он с бешеным визгом: «Молчи, шайтан!» сорвался с места и бросился к певцам, выхватывая на бегу камчу из-за голенища сапога и замахиваясь ею.
Зафар успел поймать его за локоть и остановить, но рабы уже умолкли. Они медленно поднялись с земли и неуклюже заковыляли в свою каморку, вкусно пахнущую струганными досками, одинаково косо ставя стопы на ребро как инвалиды. Смотреть на это было больно. За неудавшийся побег им врезали в подошвы ног конские волосы, нарубленные мелкой щетиной. Когда ступни зажили, волосы острыми иголками вросли в мясо, и наступать на подошвы стало невозможно. С мечтой о побеге пришлось распрощаться. Но работать они могли.
Среди стражей у ворот возникло небольшое замешательство, которое всегда возникало у них при встрече с Зафаром. Они все были сартами и близко к сердцу приняли его историю, но помочь ничем не могли, а он в свою очередь, понимая причину их замешательства, делал вид, что ее не замечает.
Очень высокая плечистая и низенькая квадратная фигуры приблизились к воротам. Луна светила им в спину.
– Пришел соглядатай, – сказал нукер, с тихим поклоном отступая назад и в сторону.
Петли скрипнули. Оставив киргиза в воротах, Зафар вышел и огляделся. В густой тени, привалившись к стене, на корточках сидел человек, закутанный с головой в просторную теплую накидку и оттого похожий на бесформенную кучу глины. Белый парок от дыхания над ним не вился: он дышал под накидкой на зябнущие руки. Услышав, что шаги направляются к нему, он откинул накидку с лица и медленно поднялся. Его теплая шапка из овчины вместо традиционной чалмы на голове указывала на то, что человек этот иноверец.
За право исповедовать свою религию, все иноверцы здесь облагались специальным налогом, как это положено по шариату. Еврею, который приносил государственному чиновнику деньги от общины, отвешивались две звонкие пощечины, считавшиеся символическими.
– Есть новости, Исаак? – подходя почти вплотную, спросил Зафар. Голос его сломался на слове «новости». Он нуждался и одновременно страшился новостей.
– Есть, – коротко ответил Исаак.

2

За два с лишним месяца до описываемой ночи случилось восстание в городском районе, населенном преимущественно узбеками-арабакешами и мардакерами (носильщиками и поденщиками). Это был не социальный взрыв обездоленных, возмущенных несправедливым и жестоким правлением Одил-хана и его приспешников, а бунт против таких же бедных таджиков из другого городского района, с которыми у них случилась крупная драка на базаре. Пока войска унимали бунтовщиков, разгоняли дерущиеся толпы и хватали зачинщиков смуты, сгорело несколько городских кварталов, населенных богатыми сартами, которые внезапно оказались между молотом и наковальней. Сарты дали нападавшим решительный отпор, но убитых, а также сгоревших в огне женщин, детей, стариков было уже не вернуть. Так погибли жена и сын Зафара, а девятилетняя дочь бесследно исчезла, растворившись в запутанных улицах и переулках большого города как кусочек сахара в горячем чае. Зафар окаменел.
Волнения вскоре утихли, виновные были осуждены и прилюдно зарезаны кривыми бухарскими ножами на площади, но в живых осталось немало тех, кто успел поживиться в богатых кварталах, пока они горели. Легко доставшись, большие деньги жгли им руки. Разбогатевшие в одночасье арабакеши мечтали пожить богато, ощутить вкус этой жизни наяву, а не во сне. Им хотелось сорить деньгами. Сорить красиво.
Недостаток в азиатском обществе свободных женщин, с детских лет принуждаемых к домашнему затворничеству родителями, затем мужем, направил в одно русло вожделение всего мужского населения страны. Мужчины жаждали гулящих женщин.
Через несколько веков кафыры с севера захватят эту местность и присоединят к Российской империи. После этого многие женщины бросят своих мужей, откроют лица и станут вести себя фривольно. Перестанет действовать правило: «Место женщины дома или в могиле» и появится масса публичных женщин. Но мужчины окажутся находчивыми, и даже опасаясь открыто нападать на женщин в присутствии руссов, они станут издали забрасывать их на улицах комками жирной грязи и в итоге добьются своего. Женщины снова наденут паранджу и вернутся к своим обязанностям.
Все это еще произойдет в далеком будущем, а сейчас гулякам нужно было спешить, подыскивая продажных женщин, пока они окончательно не растратили награбленное. Продавец живого товара вскоре нашелся. Было выбрано место и время, оговорены условия сохранения секретности.
Гости собрались в одном добропорядочном доме, на который никто бы не подумал. Блестели нарядные полосатые халаты из парчи и китайского шелка. Бывшие голодранцы важничали, соревнуясь друг с другом нарядами. Руководил праздничным действом богатый толстый сарт в роскошной белой бухарской чалме.
В одной из комнат дома помощники сарта уже наряжали хорошенького мальчика-танцора, превращая его в девочку. Сплетали длинные волосы в тощие как крысиные хвостики косички, подводили по-женски глаза и брови, обвешивали фальшивыми золотыми и серебряными монетами оригинальный женский костюм, в котором бача должен был выступать перед мужской публикой.
Наконец все расселись; его вывели и усадили на ковер в центре комнаты. Рядом поставили чайник и чашку. Собравшиеся смотрели на ребенка жадно горящими глазами. В чашку церемонно налили китайский чай. Бача взял чашку, гибко поднялся и стал обходить круг, плавно взмахивая руками, раздавая направо и налево улыбки и нежные взгляды присутствующим. Большие красивые черные глаза его под нарисованными бровями глядели ласково и многообещающе.
Звали его Бобур. Любители детской красоты таяли от удовольствия, поддерживая похотливыми криками этот безнравственный театр. Кто-то нетерпеливо ударил в бубен, но тут уже толстый сарт возмутился и сделал ему суровое внушение, мысленно проклиная неотесанную чернь, с которой его угораздило связаться. Представление только началось, и он не хотел, чтобы его испортили.
Все вокруг послушно зашикали, призывая друг друга к сдержанности.
Мальчик выбрал одного из зрителей, краше остальных и преподнес ему в танце свою чашку с чаем. Высокий, плечистый молодой арабакеш, которого по внешности можно было принять за богатого бека, вскочил, от волнения красный как рак, снова сел и почтительно принял из рук бачи чашку. Залпом выпил и всыпал в нее горсть монет, которую выгреб, не глядя, из халата.
– Будь счастлив! – закричали зрители, а мальчик нагнулся и поцеловал ему руки.
Пока он поил чаем остальных гостей и собирал свою жатву, принесли гашиш и по комнате поплыли клубы дыма. Глаза остекленели. Вновь, уже с полным правом ударил бубен, и заиграла флейта. Бача закружился по комнате легкими прыжками, иногда останавливаясь возле какого-нибудь гостя и кокетливо ему гримасничая. Его хватали, чтобы поцеловать полы одежды, совали в руки монеты, умильно улыбались. Ситуация начала выходить из-под контроля. С приклеившейся к лицу отчаянной улыбкой он вырывался и упрямо продолжал свои пляски.
В этот критический момент из дыма выплыла похожая на скалу фигура, на которую он налетел в центре комнаты. Безжалостная жесткая рука схватила его за загривок, подняла как щенка и швырнула за дверь, где ему вдобавок кто-то наподдал под зад коленом.
Не привыкший к такому обращению бача покатился по полу, визжа от обиды и ужаса, разметав по плечам все свои косички. За его спиной захлопнулась дверь, из которой он только что вылетел и кто-то припер ее снаружи корявым поленом.
Еще через несколько минут в запертой комнате раздались вопли боли и энергичный звон стали о сталь.
Эти несколько минут понадобились любителям красивой жизни, чтобы в мозгах рассеялся туман, и серое облачко гашиша превратилось в воина с саблей наголо, занявшего центр их круга, где только что скакал прелестный бача. Наконец им все стало ясно. Дальнейшее напрашивалось само собой.
Все эти мардакеры и арабакеши были людьми не робкого десятка и один за другим стали с кряхтением подниматься с ковров, отбрасывая к стенам подушки, на которых сидели, чтобы они не путались в драке под ногами. Воин ждал с каменным выражением лица. С зубовным скрежетом из ножен на свет стали появляться длинные кинжалы, которыми любители красивой жизни успели обзавестись вместе с праздничной одеждой. Воин продолжал стоять, поводя острым кончиком сабли из стороны в сторону.
Они одновременно кинулись на него со всех сторон, надеясь диким визгом сломить моральный дух противника и взвинтить себя, настроив на боевой лад. Сталь сверкнула у них перед глазами плавной восьмеркой по всем правилам фехтовального искусства, легкие как две птицы ноги заплясали перед лицами падающих на пол короткими шажками – назад, вперед, в сторону. Кинжалы тех, кто каким-то чудом сумел прорваться сквозь это сокрушительное сабельное сверкание, залязгали о латы воина. Началась свирепая свалка.
Бой продлился недолго. Когда внутри стихло, дверь открыли и из нее с воем выпал толстый сарт с перерубленной ногой, которая волочилась за ним, разливая по полу фонтаны крови. Остальных нашли внутри. Воин стоял на четвереньках посреди комнаты со сломанной пополам саблей в руке, в разодранной одежде и растерзанных латах. Половина металлических пластин из лат рассыпалась по полу вместе с лоскутами изрезанной кожаной безрукавки, к которой они прежде крепились. Вокруг громоздились трупы, кровь текла рекой.
Те, кто вошел, придерживаясь строгого нейтралитета, подняли воина на ноги и с трудом разжали его сведенные судорогой пальцы, чтобы вынуть ставший негодным сабельный клинок. Воин, несмотря на плачевное состояние одежды, почти не пострадал, но беззвучные спазмы горьких безудержных рыданий все еще сотрясали его плечи. Это был Зафар. Устроенная бойня не принесла ему никакого облегчения.
Случилось все это, как уже было сказано, за два с лишним месяца до описываемой ночи.
 
3

Почти бегом Зафар с Исааком спустились с холма, на котором возвышалась крепость, и быстрым шагом углубились в тихие спящие кварталы. Они спешили. Шли молча, хрустя снежной крупой под ногами, шумно вдыхая морозный воздух и выдыхая белый пар, пока Исаак не нарушил молчание. Он был осведомителем, и у него имелась важная информация, которая просто рвалась наружу, хотя он прекрасно понимал, что в данный момент «новости» для Зафара были гораздо важнее «информации». Но человек слаб, и он не устоял. Информация стоила денег.
– У базара казы открыл тайный дом терпимости, – сказал он.
Казы – это городской судья, важное официальное лицо. Зафар промолчал.
– Ширали-бек подкупил палача, – снова начал Исаак, но тут Зафар недоверчиво посмотрел на него и переспросил «Казы?» По этой задержке стало ясно, как далеко витают его мысли. Исаак решил подступиться к нему в третий раз.
– Раджан, индиец, гонит спирт и продает его мусульманам.
– Ты можешь идти быстрее?! – дрожа, воскликнул Зафар.
Он хорошо понимал моральный посыл его информации: мусульмане должны блюсти нравственную чистоту, а не посещать (тем более не открывать) дома терпимости или, пользуясь случаем, растлевать гарем хана. И палач и казы сами напрашивались на дыбу. Но он также знал, что палач подкупается с большой охотой, уже давно и без всяких угрызений совести. Это стало негласной традицией. Все знали, что казнить человека можно милосердно, одним движением перерезав все важные артерии на шее, а можно оставить умирать медленно и мучительно, надрезав только кадык – и все это на глазах у плачущих родственников. Милосердие обменивалось на взятку.
А еще Зафар знал, что не только индийцы продают вино мусульманам и те пьянствуют вопреки наставлениям Пророка Мухаммада. В этом была замешана и вся местная еврейская община, Исаак не мог этого не знать. Почти в каждом дворе у них была устроена подпольная винокурня: в укромном месте вкопан в землю медный котел, а под ним устроен скрытный очаг с хитроумным дымоходом. Перегонка зелья принимала все большие и большие масштабы.
Но сейчас он просто не мог об этом думать.
Они достигли цели и вошли в дом Исаака.
Дом был черен. В смежной комнате кто-то тихо посапывал как ребенок и громко всхрапывал по-стариковски, а еще иногда протяжно вскрикивала женщина. Исаак, приложив палец к губам, втолкнул туда Зафара и зажег в первой комнате лампадку. В ней почти не было мебели, кроме нескольких полок с посудой и расстеленных по всему полу ковров.
Во дворе тявкнула собака, в дверь поскреблись. Они едва успели! На пороге стоял цветущий крупный мужчина, держа на руках девочку лет десяти, укутанную в большой рваный халат, из дыр которого торчали грязные клочки необработанного хлопка. Девочка обнимала его за шею, устало преклонив кудрявую головку на широкое мужское плечо.
Исаак молча посторонился, впустил их в обволакивающее тепло, а сам встал так, чтобы не загораживать гостей от Зафара. Но черный проем пока помалкивал.
Девочка оказалась прехорошенькая. На ней была надетая на голое тело короткая рубаха до колен из полупрозрачной индийской кисеи. Сотканная из крапивы кисея была слишком легкой одеждой для такого холодного сезона; к тому же девочка оказалась босоногой. Ноги у нее были в цыпках. Пальцы она боязливо поджимала. Когда рваный халат был картинно распахнут, снят с нее и переброшен через руку, контраст между сытой дородной фигурой гостя и голодной фигуркой девочки показался Исааку пронзительным.
– Кто это? – спросил он попятившись.
– Дочь одной бедной вдовы. Вдова задолжала мне десять монет, таких денег ей в жизни не собрать – вчера я пошел и отобрал у нее дочь, – объяснил гость, нимало не смущаясь. – Ты ведь сказал, что тебе нужна девчонка.
– Я сказал… –  раздраженно крикнул Исаак, топая ногой, но внезапно умолк.
Рослый гость уже стаскивал с нее рубаху. Это ему не сразу удалось: ворот был застегнут на булавку, о которой он забыл. Ткань треснула, и мужчина свирепо засопел. На рубаху он потратился сегодня на базаре.
– Стой смирно! – гневно рявкнул он и ударил бедняжку кулаком в лоб. Она упала навзничь, закрываясь острыми локтями и, похоже, отключилась.
Исаак всплеснул руками и беспомощно оглянулся на дверной проем. Ему показалось, что на него в упор глядят два красных уголька – волчьи глаза, приближающиеся к нему из смежной комнаты и леденящие его сердце.
Ему стало жутковато.
– Ты убьешь ее так! – сказал он с упреком и взял кувшин, чтобы плеснуть водой в лицо распростертой на полу девочки.
Порывисто вздохнув, она очнулась, открыла глубокие черные глаза и, увидев, что голову ее держит чужой мужчина, с причитанием кинулась к своему хозяину, крепко обняла его за бычью шею, дико оглядываясь через плечо.
– Аллах покарает тебя за убийство, – предупредил раздосадованный Исаак, поднимаясь с колен и отряхиваясь. – Она еще слишком мала, чтобы предлагать ее мужчинам.
– Если она и умрет, то как раз по воле Аллаха, – флегматично возразил гость, уже вполне миролюбиво. – Я не делаю ничего противозаконного. Она моя; ей уже десять лет, а еще через два года ее можно будет выдать замуж нормально. Лучше посмотри на эти прелестные женские росточки, – он повернул оголенную девочку к хозяину дома и стал водить большой пухлой лапой по ее плоской грудной клетке, на которой ребра можно было пересчитать издали. – Выглядят вполне многообещающе. Возьми ее хотя бы на неделю, это недорого тебе встанет. И не стыди меня. Я не хочу, чтобы меня стыдил еврей, который сушит уже испитый чай и продает его чайханщикам!
– Мне нужно посоветоваться, – буркнул в ответ Исаак. – Это не совсем то, что я искал.
Он вошел в темную комнату и его там схватили железными пальцами за запястье.
– Что мне делать? – прошептал Исаак. – Он меня не так понял. И ты видел: она явно не твоя дочь.
Ответа не последовало. В темноте что-то звякнуло. Он почувствовал в воздухе какое-то движение и представил себе, что еще чуть-чуть – здесь начнется смертоубийство. Ему придется куда-то прятать искромсанный саблей труп, объясняться с домашними, а они между тем уже посапывают ненатурально, словно не спят, а играют роль спящих.
Сердце его сжалось, колени задрожали.
– Только не дома, умоляю, – промолвил он, – Пусть он выйдет на улицу, тогда делай с ним что угодно.
Но ему уже всунули в руку несколько теплых шершавых монет.
– Соглашайся, – шепнул Зафар.
Исаак, пошатываясь, вышел. Щекастый гость встретил его понимающей улыбкой. Было ясно, что настоящего покупателя ему не показали. Минуту спустя они сторговались на неделю, и гость танцующей походкой направился к выходу. В дверях обернулся.
– Покорми ее хорошенько. За еду она стерпит что угодно.
Подмигнул и вышел.
Дверь осталась открытой.

4

Исаак помог девочке натянуть через голову цветную кисейную рубаху и, стыдливо отводя глаза, подал халат, затем налил девочке теплый калмыцкий чай с молоком, салом и солью, густой, сытный, похожий на мутный белый суп. Накрошил в него ломоть лепешки. Положил в пиалу немного вареной чечевицы.
– Ешь!
Со всей непосредственностью голодного ребенка, она жадно набросилась на еду. «За еду она стерпит что угодно» всплыло в его голове. Он был до сих пор оглушен этой фразой. В ушах у него словно медленно угасало шипение большой медной оркестровой тарелки после удара войлочной колотушки.
Зафар стоял рядом, привалившись плечом к косяку, и молча наблюдал за ним пронзительными почерневшими глазами. Прочесть этот взгляд Исаак боялся.
– Хорошо, что решение ее судьбы теперь зависит от нас, а не от него. Постарайся завтра же вернуть девочку матери. С ним я дело как-нибудь улажу.
– Лучше бы ты его убил, – подавленно сказал Исаак.
– За что?
Исаак промолчал.
– У тебя есть еще новости для меня?
Новость была. На взгляд Исаака она мало что стоила, но время шло, поиски все больше казались ему делом безнадежным, и он хватался за соломинку.
– Мне через третьи руки передали детский амулет на запястье: две сплетенные веревочки, черная и белая, с нанизанными на них сердоликовыми бусинками. У нас такие вещи не в ходу, но они очень популярны у туркмен. Там не найдешь детей, которые не носят их от сглаза. Вряд ли это имеет отношение к твоим поискам.
– Покажи, – ровным голосом сказал Зафар, выпрямляясь.
Исаак поднес к раскрытой ладони лампадку. Две бусинки отразили свет тусклыми сердоликовыми бликами и волнистыми белыми разводами на желто-красном фоне камня. Третья, самая крупная, прозрачно вспыхнула желтым пламенем совсем не так, как две другие. Все дело было в ней – она была не из сердолика. Теплая слёзка янтаря. Трудно было представить себе, сколько она вынесла, добираясь сюда с берегов северного моря, чтобы украсить тонкое запястье маленькой девочки, исчезнувшей дочери Зафара.
Зафар посмотрел ее на свет. Сомнений не было: мошка в янтаре знакомо глядела на него.
– Может быть, девочка была туркменкой.
– Она не была туркменкой, – прервал он Исаака. – Мать моей жены провела несколько лет в туркменском рабстве, пока ее не выкупили. У нее там остался ребенок, мальчик, его не отдали. Она так и не смогла его забыть. В память о нем, по туркменской традиции она сплела внучке этот талисман. Другой такой бусины в мире нет, Исаак. Ты нашел мою дочь. Где она?
Онемев от изумления, Исаак молча смотрел на него. Зафар схватил его за грудки, поднял и повторил свой вопрос глаза в глаза. Исаак тряпичной куклой болтался в воздухе.
– Аллах сжалился над ней. Она стала прекрасной пэри, – наконец выдавил он.
Пэри – это крылатая сказочная фея неземной красоты.
Его ноги вернулись на ковер. Зафар перестал его трясти. Он силился что-то сказать, но захлебывался.
Рот беззвучно кривился.
– Это точно? – разобрал слова Исаак и утвердительно кивнул. – Как это случилось?
– Она утонула. Спрыгнула с лодки в воду, когда ее и еще нескольких детей тайно вывозили отсюда для продажи. Если бы ее амулет на руке не был таким приметным, может, его бы не отняли, и пэри воды побоялась забрать ее жизнь. Говорят, похитители потом клялись, что пытались ее спасти.
Зафар дернул головой, но не возразил.
– Кому суждено утонуть, тот в огне не сгорит. Они вытащили твою дочь из горящего дома, который сами же подожгли, а вот от воды не уберегли. Их потащило вперед течение. Была ночь. Когда они вернулись за ней, спасать уже было некого.
– Где она?
– Ее тело унесла река. Остался один этот амулет. Он несколько раз менял хозяев, пока я его не выкупил, чтобы показать тебе.
– Где они? – Зафар сглотнул.
– Похитители? Их больше нет. Это им ты устроил побоище. Аллах направил твою саблю в нужном направлении.
Лицо его посерело, как будто он действительно сделался скалой. Говорить было больше не о чем.
– Сколько я тебе должен за работу?
Исаак сказал. После выплаты в карманах у Зафара остались одни дыры, даже хлеб стало не на что купить. Слишком щедро в последнее время он, погорелец, раскидывался остатками средств, хотя это его уже не волновало.
Сжав в кулаке талисман дочери, он пошел к дверям.
– И за амулет, – напомнил Исаак.
– Завтра, Исаак, – приостановился Зафар.
Оба, не сговариваясь, посмотрели на девочку, сонно клевавшую носом на ковре, среди хлебных крошек и опустошенных ею чашек, уже ничего не боясь и не обращая внимания на взрослых.
– Поскорее найди ее мать. Остальное мое дело.
Он нерешительно протянул вперед руку, чтобы толкнуть дверь. Что-то еще удерживало его здесь, без чего просто немыслимо было уйти.
– Исаак, это правда? Ошибка невозможна?
Ответ был очевиден. Он вышел, как всегда прямой, твердый, и осторожно, без стука прикрыл за собой дверь.

5

По спящим улицам Зафар шел, зажимая рукой рот.
В необъятной вышине над ним как в перевернутой вверх дном глубокой черной чаше вился редкий рой точек-снежинок. Отдельные храбрые снежинки сверху вниз выстреливали в него и стремительно приближаясь, секли кожу на щеках, таяли на ресницах.
Огромный белый пес вышел ему навстречу, поглядеть, что за захлебывающиеся звуки примешиваются к шагам. Они уставились друг на друга, словно до этой встречи считали себя единственными обитателями мира и теперь не верили собственным глазам. Медленно, очень медленно Зафар отнял от лица застывшую судорожно руку и опустил ее вниз. Размял пальцы, с силой сжимая и разжимая их, чтобы в случае чего отразить нападение, но пес не двигался и не нападал.
Тишина царила вокруг.
Исаак, который крался за ним по городу, стараясь, чтобы их шаги совпадали, затаил дыхание, издали наблюдая за этим противостоянием. Он приготовил на всякий случай нож, потихоньку вытянув его из-за кушака и колеблясь, чью сторону принять, но тут пес сдался и попятился.
Больше Исаак не сделал ни единого шага вперед. Поплелся домой. Неизвестно, какие мысли его одолевали, он явно вел себя странно, а о мыслях судят по поступкам.
Дома все спали. Может они и просыпались во время разговоров, но опять заснули. Он сел на пол и стал угрюмо разглядывать спящую девочку. В комнате было жарко, и она разметалась по ковру. Халат распахнулся, тонкая полупрозрачная рубаха вся перекрутилась и влажно прилипла к худенькому тельцу, обрисовывая его изгибы и туго натягиваясь на округлостях.
Сейчас девочка казалась Исааку старше своих лет и довольно рослой. Ему вспомнилась пухлая грубая рука с короткими толстыми пальцами, что елозила по ее юной груди, вспомнилось, как ночной гость назвал эти почти не поднявшиеся конусы, от которых он не мог оторвать глаз, «прелестными женскими росточками». Никогда он не слышал, чтобы так волнующе называли женские груди, и эти забавные слова отчего-то ужасно его взвинтили. «Выглядят многообещающе» еще сказал тот. Теперь Исаак это очень хорошо понимал.
Он неслышно придвинулся к девочке и протянул руку, чтобы поправить ее халат.
– Хочешь стать многоженцем? – едко спросил его внутренний голос, и он вздрогнул от этого внезапного вопроса.
– Ты хоть видишь, что она еще ребенок? – поинтересовался ехидный голос.
Исаак видел.
– Тебе не стыдно? Как ты будешь потом глядеть в глаза своей матери? Что ты скажешь ее матери?
Исаак не ответил, но и не отодвинулся.
– Хоть бы свет погасил!
Это был уже интересный поворот. Звучало как совет. Если это был его внутренний голос, спросил себя оробевший Исаак, почему он звучит как голос змея-искусителя? Неужели вновь суждено повториться вечной библейской истории, – искушению, за которым последовало изгнание из Рая?
Он не хотел быть изгнанным из своего Рая.
– А зачем было красться за Зафаром? Что с тобой, Исаак?! Ты вообще в своем уме?
Тут уже Исаак не мог за себя твердо поручиться. Но ведь это было временное умопомрачение!
– Хочешь стать как они? Те, что чураются еврея, но равняют продажу живого человека с мелкой чайной коммерцией, которая никому даже не вредит, тем более что никто здесь не разбирается в хорошем чае, ни чайханщики, ни жители, – горячился внутренний голос. – Богачам такой чай не предлагают, а бедняки пьют его кто с молоком, кто с бараньим жиром и солью, заедая хлебом. Они и простую траву в чае не заметят!
Это было настоящее, подлинное возмущение без всякой подделки. Оно излечило Исаака, как бы смешно это не звучало, и он поднялся с пола. Пора было идти спать. Приближался рассвет, и луна на небосводе все больше тускнела, теряя силу. Послюнявив подушечки пальцев, он поймал и придушил насмерть мечущийся в лампадке огонек. Гордость медленно ширила ему грудь. Он себя победил. Кто бы знал, сколько таких побед в жизни он, еврей, уже совершил, а сколько еще совершит!
Пока он себя побеждал, укрощая бунтующую плоть, Зафар поднимался к воротам крепости. Путь его почему-то затянулся, хотя он не помнил почему. Он помнил свою встречу с лохматым псом и как ждал нападения, твердо решив задавить его голыми руками, а дальше провал. Колени и локти его одежды были испачканы известкой, словно он где-то падал.
Верный киргиз встретил его у ворот с белым лицом, совсем закоченевший. На коротких ресницах сверкал пушистый иней. Сарты в воротах молча расступились и переглянулись. Ему хотелось кричать им в лицо: ее больше нет! Ее больше нет. Почему вы еще живы?
Бесконечный дворцовый лабиринт, одинокие светильники на перекрестках и стражники, с легким смущением отступающие в темноту; обволакивающее тепло жилых помещений, жизнь, люди – удивительно, почему все это еще существовало, никак не изменившись?
Ответа не было. Пора было возвращаться в ханскую обитель, на свое место у стены. Интересно, глух, нем и предан, это все еще о нем?
Чтобы доказать себе, что он кремень, Зафар повел киргиза сначала к дверям кухни, на которую они два часа назад навесили замок и поделили ключи с начальником внешней охраны. Навстречу им лязгнуло оружие, из темноты вынырнуло раскосое плоское лицо, перекошенное свирепой гримасой. Караульный. Узнав, вытянулся.
– Кто-нибудь приходил? – спросил Зафар. Глаза почему-то невольно наполнились слезами.
– Начальник внешней охраны, – ответил караульный. – Посмотрел издали, спросил «Все стоишь?» и ушел.
– Утром пришлю тебе на смену Балтабая.
Караульный благодарно склонил голову и приложил руку к сердцу. Звали его Байдылда, но по-настоящему его следовало называть Верность. Всех своих киргизов Зафар мог называть Верность. Верность-один, Верность-два, Верность-три и так далее. Он достал ключ, вставил в замок и повернул. Мысль проверить замок возникла внезапно, и он подчинился ее порыву. Ключ в замке не повернулся, как он ни старался. Его пронзила нервная дрожь. Начальник внешней охраны всучил ему обманом или по ошибке ключ от другого, похожего замка.
Зафар нахмурился.
– Сейчас пришлю тебе в помощь Балтабая, – сказал он после короткого раздумья. – Утром, пожалуй, будет поздно. Оба умрите на пороге, но никого внутрь не допустите. Ясно?
Караульный снова приложил руку к сердцу. На него можно было положиться. Такой не предаст.

Книга третья. ОГНЕДЫШАЩИЙ ВЕК.
Часть первая. ИЗДЫХАЮЩИЙ ЛЕВ

1

Он бесшумно вернулся на пост, и рука по привычке легла на сабельную рукоятку. Никто не обернулся на его появление, никто даже не заметил его длительного отсутствия. Они горячо спорили и кричали друг на друга. За период болезни хан перепутал день с ночью, и его ближайшее окружение было вынуждено сделать то же самое. Ночное бдение уже никого не тяготило. Клевать носом мог бы Селим, учитывая его преклонный возраст, но бодрствование для него сейчас было делом принципиальным.
– На все воля Аллаха! – хрипло кричал Одил-хан, по-петушиному вытянув тощую шею и плюясь во все стороны. – Если я проиграл эту битву, значит, так было угодно Аллаху.
– А если на все воля Аллаха, почему ты требуешь от людей выздоровления, да еще казнишь не справившихся? Они не справились, потому что так было угодно Аллаху. Попроси, пусть он сам тебя вылечит! – язвил в ответ летописец, разумеется, не вслух.
Вслух он ответил, удивляясь собственному бесстрашию:
– Я не стану подменять правду вымыслом!
– Жаба! – закричал Одил-хан, страшно вращая очами. – Жаба, эй, Жаба! Хочу пить, налей мне чаю!
Одна из старух нехотя повела лицом в его сторону, хотя тусклые глаза не оторвались от чарующих языков пламени. Это была та самая бывшая первая красавица, которая следила за огнем. Двух других старух хан звал еще хуже.
– Пить! – просипел хан с подушек.
Грудь его бурно вздымалась, сердце подпрыгивало, глаза зацепились за закопченный потолок, выкатились и остановились. Старуха молча взяла с ковра первую попавшуюся пиалу, быстрым движением пальцев выскребла на ковер засохшие чаинки и небрежно плеснула в нее из пузатого чайника зеленый чай с горчинкой, который от старости уже подернулся сверху радужной пленкой.
Селим не поверил своим глазам: перед тем как подать пиалу хану, она от души плюнула в нее. Одил-хан отпил глоток, ничего не замечая.
– У-у-у, Жаба, – прорычал он удивленно. – Остывший. Завари свежий! Хочу горячий чай, слышишь?! И что-нибудь поесть.
Он швырнул в нее пиалу, но не попал, потому что не мог хорошенько прицелиться лежа. Презрительно поджав губы, старуха поднялась и заковыляла к дверям, гордо держа голову и переваливаясь на своих опухших больных ногах с боку на бок, как беременная утка. Не так уж часто ей доводилось ходить по дворцу, передвигаясь на своих двоих, а не ползать на коленях по бесценным персидским коврам.
Все женщины тут годами вели сидячий образ жизни и не видели белого света.
– Как безжалостно время! – воскликнул Одил-хан, глядя ей вслед. – Помнишь, Селим, ты читал о солнцеликой Фариде? Это она. Жаба.
Селим услышал детское шмыганье носом. Одил-хан укрылся с головой верблюжьим пледом и вытирал рукой мокрые глаза. Потом он завозился среди своих тряпок, выбирая, во что ему высморкаться.
– Все же я хочу, чтобы ты изменил это место, Селим. Где ты пишешь, будто я дважды бежал с поля боя, бросив войска и обозы. Это было не совсем так.
– А как?
– Это был такой …тактический ход.
– И оба раза твои войска были полностью разгромлены? Найманы захватили полстраны, и дошли до столицы.
– Это тоже надо изменить. Кому нужны мелкие подробности? В конце концов, я же их победил, зачем смущать будущие поколения? Потомки должны испытывать гордость за наши славные деяния.
– Я не стану подтасовывать факты!
– Станешь или за тебя это сделают другие! Твой бача уже может тебя заменить?
– Он не бача! – возмутился Селим.
– Мне все равно, главное учи его хорошенько! Я хочу иметь возможность в любой момент казнить тебя, когда понадобится.
Летописец промолчал. Хан мог казнить и миловать кого заблагорассудится, с этим не поспоришь.
– Но пока я не стану отнимать у тебя книгу. С недавних пор я почему-то испытываю боль, когда исчезает знакомое лицо, а на его место приходит новое. Прошу, не упрямься, исправь текст и прими в дар двадцать монет. Я желаю остаться в памяти народа как Одил-хан Великий.
Селим вынужден был кивнуть. Он мечтал, что когда-нибудь сам поставит точку в жизнеописании Одил-хана. Достичь этого можно было двумя способами: на все соглашаться и пережить самого хана.
– Не печалься, старик, – примирительно крикнул Одил-хан. – Что такое история? Полуложь, полуистина! Клевета, заблуждение! Ее бесконечно переписывают победители. И твоя книга тоже лжива почти наполовину. Ты описываешь события, не понимая их тайных механизмов. Если бы ты знал все подробности, то не принимал бы ответные действия за исходные, и твоя книга могла выйти правдивее. Но пускай, я доволен и такой книгой. Только помни, Селим, – это твой взгляд на мою жизнь. Перестань со мной спорить и считать его единственно правильным. Аллах все видит!
Селим сидел, как будто его высекли. Возле него с приятным звоном на ковер упал узелок, который хан, пошарив, выудил из своей постели. Постель его была набита узелками. Рядом упал другой узелок. В нем тоже звенели монеты.
– Возьми! Переписывай!
Селим взял. Деньги были нужны, но из чувства протеста он все же подумал: «Как шлюхе», а из мести подумал, что расскажет историю своего подкупа в Хронике и укажет место, которое ему пришлось изменить. Он никогда не признает правоту хана.
В этот момент Одил-хан беспокойно завертел головой, приподнялся на локте и стал напряженно прислушиваться.
– А ну замри! – крикнул он шепотом Селиму. – Что это за звуки?
Селим послушно замер. Одновременно, как бы невзначай заведя руку за спину, он попытался отчаянными щипками разбудить свернувшегося на ковре Малика. Дело было к утру, и мальчишку сморил сладкий сон.
Хан не дал ему в этом преуспеть.
– Селим, – плотоядно проговорил он, блестя хитрыми глазами и облизываясь. – Это твой бача нагло спит у тебя за спиной? Его утомило наше чтение?
– Повелитель! – прошептал бледный как смерть Селим. – Умоляю, это всего лишь ребенок. Я потратил на его обучение два года своей ничтожной жизни. После моей смерти он сможет продолжить записи и стать твоим новым летописцем.
У хана сделались страшными глаза.
– Хорош бы я был! Даже не проси. Зафар! Возьми мальчишку и всыпь ему как следует плетей. Не бойся испортить ему одежду. Зафар!
Ему пришлось сильно повысить голос, чтобы Зафар наконец отреагировал. Казалось, он весь ушел в себя и прирос спиной к стене.
– Позволь мне принять наказание вместо него, – чуть не плача воскликнул придворный летописец. – Невольное оскорбление, нанесенное тебе этим ребенком, не его вина, а моя. Это я не сумел внушить ему должного уважения к старшим.
– Читай! – пронзительно взвизгнул хан. – Если я захочу наказать тебя, мне не понадобится для этого никакой причины!
Зафар поднял на руки спящего Малика и Малик во сне крепко обнял его за шею. Селим проводил их глазами, полными ненависти и боли. Беззвучные горькие слезы текли по его морщинистым щекам, буквы двоились и расплывались. Он не мог различить написанное.

2

Небо заметно посерело.
В ханском саду хозяйничал легкий ветерок. Он играл хвоей чахлых сибирских сосен, засыхающих на местной почве. Сухо шуршали пучки порыжелых иголок, раскачиваясь на тонких ветках, сонно таращили сверху глаза заспанные белочки. Обнесенный высокой стеной большой ханский сад готовился к зиме.
Выглядел он в рассеянном свете едва пробудившегося утра почти таинственно. Дорожки, по которым гуляли в теплую пору гаремные прелестницы с детьми и евнухами, были засыпаны жухлой листвой, опавшими иголками и буро-коричневыми шишками. Зябко жались друг к другу гигантские вечнозеленые папоротники и другие теплолюбивые растения из Индии и Южного Китая. Колыхаясь как студень, тяжело оседал на землю и таял мокрый седой туман. Воздух заметно потеплел, и ночной иней превратился в сверкающие капли бриллиантов.
С Маликом на руках Зафар большими шагами пересек сад и специальный двор, где в былые времена хан почти каждый день любовался собачьими и перепелиными боями. Теперь здесь царило запустение, а пыльные клетки пустовали. Отсутствовала и стража.
Зафар торопливо прошел под аркадой, состоящей из семи одинаковых приземистых арок, и ногой распахнул дверь в небольшое помещение, которое после пожара служило ему временным пристанищем. В нем было холодно, как в собачьей конуре и не было никаких удобств, только пол был застелен в два слоя кошмами, да валялись комом в углу одеяла и две твердые подушки для сидения.
При его состоянии духа, Зафару было все равно где жить.
Все это время Малик не снимал руку с его шеи. У него была мягкая теплая рука, и часть этого тепла странным образом переместилась в сердце Зафара, возможно, поэтому он слишком грубо сбросил мальчика на упругую толстую кошму. Пока он чиркал огнивом, разжигая застывшие масляные фитили, тот протер глаза и окончательно проснулся.
Загустевшее холодное масло в плошках постепенно нагрелось, огоньки веселее запрыгали на концах фитилей, и румяные блики заиграли на круглом лице Малика с симпатичными ямочками на щеках. Присев на высокую твердую подушку напротив, Зафар, не мигая, как умел это делать когда хотел внушить страх, неотрывно смотрел на него. Мальчик робел и оглядывался вокруг, гадая, как здесь очутился. Долго продолжаться это молчание не могло. Хан ждал, Зафар знал это наверняка.
– Сними халат и рубаху, – угрюмо приказал он, взял в руки нож и зачем-то уколол себе палец острым кончиком.
В глазах Малика опасливое любопытство сменилось ужасом понимания, что сейчас с ним сделают что-то страшное. Он за что-то наказывался, но не помнил за что.
Зафар принял ветхую нательную рубаху, которая еще хранила тепло и запах Малика. Она нуждалась в починке и стирке. Зафар криво усмехнулся. Блестящие как черные маслины глаза Малика жгли его непокорным упрямством. Малик изо всех сил старался не дрожать, но ему это плохо удавалось – холод был собачий.
– Накинь халат, – разрешил Зафар. – У меня к тебе вопрос, только я хочу услышать правду. Не пытайся меня обмануть: учитель к тебе приставал? Да или нет?
– Нет.
– И никогда не пытался?
– Никогда.
– Я видел твое лицо и сросшиеся брови при очень скользких обстоятельствах. Ты вылитая копия одного бачи. Может учитель на тебе зарабатывает? Отвечай, он сдает тебя в аренду?
– Нет. Это мог быть Бобур, мой младший брат, – спокойно ответил Малик. – Он танцор, мы с ним очень похожи. Отец тоже считал, что вручил меня учителю для этих самых целей, но учитель иного склада человек. Он совсем по другой причине отдал за меня почти все свои деньги. Они с отцом не так поняли друг друга.
– Ты слишком рассудителен для своих лет, – проворчал Зафар, испытывая облегчение. – Может не зря твой учитель высокого мнения о тебе? Давай проверим. Если все небо в полночь заволокло тучами, и пошел проливной дождь, может ли через сутки Аллах прекратить дождь и вернуть на небо солнце?
Малик задумался. Зафар мысленно потирал руки. Загадка была с подвохом. Ответ здесь не мог быть просто «да» или «нет», а сформулировать развернутый ответ не каждому было по силам.
– Ну, ровно через сутки снова наступит полночь, а в такое время на небе солнцу делать нечего, – ответил мальчик, неторопливо рассуждая. – Но Аллах велик, он все может, даже солнце в полночь.
– Ладно, оставь; вот загадка попроще: у отца Шерзода было четверо детей: дочь Амина и сыновья Фарход, Бекзод и… угадай имя третьего сына!
– Шерзод.
Зафар рассмеялся, не замечая, как судорожно дергается его лицо. Он хотел загадать третью загадку, но побоялся, что Малик решит ее так же быстро как первые. Пора было переходить от слов к делу. Тянуть дальше было невозможно.
Он оборвал смех и помрачнел.
Плетеная рукоятка камчи торчала у него из остроносого кожаного сапога, он вытащил плеть из-за голенища. Глаза мальчика расширились, а тело напряглось, словно нукер уже стегал его. Лицо стало твердым и упрямым. Все эти изменения не остались незамеченными.
Не говоря ни слова и криво усмехаясь, Зафар разложил на кошме рубаху Малика и нанес ей несколько хлестких ударов камчой, превращая ткань в лохмотья. Потом вывернул рубаху наизнанку, задрал рукав своего халата и провел лезвием ножа по левому предплечью от запястья до локтя.
Закусив губу, Малик наблюдал, как он прикладывает кровоточащий порез к изуродованной рубахе, оставляя на ней длинные красные полоски, имитирующие кровавые следы, якобы оставленные на коже плетью. Он был смышленый паренек, и объяснять ему ничего не требовалось. Зачем Зафар это делает, он уже понял.

3

В покоях хана заканчивалось чтение. У чтеца был потухший голос. Хан еще слушал, но уже так устал, что лежал с безразличным взглядом. Сиплое дыхание рвало легкие. Наконец он остановил чтеца слабым движением руки.
– У тебя есть еще неточности, – глухо проговорил он.
– Где? – враждебно спросил Селим.
– Там где ты пишешь о солнцеликой… Жабе.
Одил-хан поискал ее глазами, забыв, что услал ее за едой. Старуха еще не вернулась, и он мог смело говорить, – другие старухи его не смущали.
– Помнишь, что ты написал?
– Слово в слово, – ответил Селим.
– Ты верно пишешь, что она родила. Но ребенок не умер. Тогда было много пересудов, а правду ты услышишь сейчас от меня. Я открою тебе обстоятельства, чтобы облегчить себе душу. Отдаюсь твоей совести не для того чтобы что-то исправить в книге. Можешь не исправлять, жизнь этим уже не изменишь.
Селим поклонился. Он умел это делать с почтением даже сидя на полу, скрестив ноги.
– Никогда еще в мире не было столь великой любви как у нас; никто не любил так сильно, как я любил солнцеликую. И все же я отнял у нее новорожденного сына. Спрятал его, передал надежной кормилице. Она до сих пор уверена, что я приказал его тайно умертвить. Ее я оставил при себе. Всю жизнь она люто ненавидела меня, а я наслаждался ее горем, как до этого наслаждался ее любовью. Я хотел ее наказать. Если бы женская ненависть обладала реальной силой, она бы убила меня без раздумий.
– Материнская ненависть, – поправил Селим.
– Что?
– Материнская, а не женская ненависть. Ты отнял ребенка у матери. Твоего сына!..
– Она родила не от меня, – ответил Одил-хан и голос его задрожал.
Селим был поражен. Язык перестал его слушаться.
– Надо было убить ее, но рука не поднялась.
– А что случилось с ребенком?
– Он вырос, и я взял его во дворец. Жаба часто видит его, но ни о чем не подозревает. Он тоже. Иногда мне хочется сказать, но я молчу.
– А сердце матери? Неужели оно ничего не подсказывает ей при встречах? – недоверчиво спросил Селим. Он слишком долго зачитывался сказками, чтобы остаться реалистом.
– Сердце матери? – задумчиво сказал Одил-хан. – Оно обливается кровью и слезами, ненавидит и мечется, не видя выхода. Помнишь притчу о сердце Азии? Кто его только не топтал.
– Аллах Великий! – воскликнул Селим. – Ты растерзал самого себя!
– Я стал зверем, ты хочешь сказать? – сдержанно спросил Одил-хан. – Возможно. Я подумал об этом, когда ты сегодня читал, как мы хитростью взяли город кара-китаев. Я совершенно не помнил подробностей, пока ты мне их не напомнил.
– Когда ты поклялся, что не прольешь ни капли крови, если жители сами откроют тебе ворота? Они поверили, и ты приказал своим воинам закопать их в землю живьем. Целый город – не пролив ни одной капли крови!
– Не помню, зачем я это сделал, – вздохнул Одил-хан. – Были какие-то соображения. И я гордился своей смекалкой, думал предстать перед Аллахом с высоко поднятой головой. А теперь, когда обстоятельства стали не важны, я со страхом думаю, что мне придется взглянуть ему в глаза.
– А как ты узнал, что ребенок не твой? Кто тебе рассказал? Фарида призналась сама?
Как всегда, летописец стремился к исчерпывающей точности. За долгие годы корпения над книгой, это стремление въелось в его плоть и кровь. Еще много вопросов ему хотелось задать, но он боялся перейти границы приличия и разгневать хана.
– Она все отрицала. Ее выдали вон те ведьмы, которых давно следовало посадить на кол в базарный день. Всю жизнь Жаба жила с ними, оставаясь в неведении, и глядела в глаза подлому предательству. А они с честным видом глядели на нее. А я с ужасом – на них. Вот что мы тут друг с другом сотворили.
– Умоляю тебя, повелитель! – выдохнул Селим. – Прости Фариду! Обрадуй сердце матери известием, что ее сын жив и здоров. Аллах тоже простит тебя…
У дверей грохнулся на пол чайник с чаем. Они вздрогнули и обернулись. В дверях, обмерев с подносом в руках, неподвижно стояла Жаба, босыми ногами в горячем чае. Как давно она тут стояла и что слышала, никто сказать не мог. Зафар, в чьи обязанности входило это знать, еще не вернулся.

4

Она вошла с бесстрастным лицом и подала хану поднос с пловом – поставила его на ложе, взбила подушки и сделала все необходимое, чтобы он мог есть полулежа и не подавиться. Хан жадно искал ее взгляд. Оставляя мокрые следы на ковре, она вернулась к уроненному чайнику. Ноги у нее были красные, обваренные, но она терпеливо нацедила в пиалу остатки чая и вернулась «к столу». Хан критически посмотрел на плавающие чаинки. Их было слишком много, чтобы пить, но он все же решил не придираться и потянулся за мясом.
Сочный шедевр из нежнейшего мяса и кости, – баранья лопатка – был создан по всем правилам кулинарного искусства кочеводов. Откусив от лопатки кусочек мяса и с минуту пожевав, хан выплюнул мясо на ковер. Глотать он боялся, а тем более есть рис из плова. Второй день у него шло отторжение пищи, его рвало.
Конец был близок.
Пока он жевал и сплевывал пищу, старуха нагнулась к кривому бухарскому ножу, который лежал на ковре, выпав из-под подушки Одил-хана, и засунула его под лежанку. Потом повернулась и в упор с вызовом посмотрела на Селима. Летописец отвернулся.
На все воля Аллаха.
Хан хрипел, вытирая слюну на подбородке. Даже жевать у него уже не получалось.
– Селим, если я умру, книга останется?
– Останется, повелитель.
– Значит, в ней я переживу самого себя? И потомки обо мне узнают?
– Да, государь! Мы узнали  о великих деяниях Тимура из исторической хроники «Книга побед», так будет и с тобой. Людская память забывчива, но книжная память неистребима. Если сохранить книгу.
Тимур, или по-другому Тамерлан (Хромой Тимур), был великим узбекским полководцем. Он завоевал чуть ли не полмира.
– А как называется моя книга? – спросил Одил-хан.
– «Хроника подвигов Одил-хана Великого», – ответил Селим, на всякий случай вставив слово «подвиги».
Хан застонал. У него начались желудочные спазмы. Второй день они скручивали его узлом.
– Подвиги… убери. Слишком длинно.
– Уберу.
– А может Аллах вместо выздоровления наградил меня бессмертием? – пробормотал Одил-хан, согретый сравнением с Тимуром. – Похоже, ты все правильно истолковал. Твоя книга сделала меня бессмертным, а желание продлить свой срок исполнилось самым неожиданным для меня образом. То, что должны были сделать дервиш, лекарь, астролог и другие мудрецы, сделал летописец.
– Если бы не твои великие дела, я бы тоже не смог, – скромно ответил старик. – Не гневайся на них, государь. Ты не дал мудрецам столько времени, сколько было у нас. Больше тридцати лет я писал, а ты правил.
– Жаба, убери здесь! – крикнул Одил-хан, вытирая руки о подушку и сталкивая ее на пол. – Значит, я сам продлил себе жизнь? Обидно до слез.
Он хрипло рассмеялся и смахнул злые слезы с ресниц.
– Селим, я хочу наградить тебя! Проси, что хочешь, я исполню любое твое желание.
Одновременно с его словами яркие солнечные лучи вырвались из густого марева над дворцом, разрывая пелену облаков и подрумянивая края разрывов.
Вспыхнул и весело заиграл на солнце кафель, которым был облицован сверху весь дворец. Из огромного серого ночного монстра он превратился в воздушное сооружение, сверкающее кафельной глазурью желтого, зеленого и синего цветов. Великолепный мозаичный лев, искусно выложенный кусочками глазури над главными воротами, беззвучно взревел, широко разевая пасть, и живые искры засверкали в его керамических глазах.
Синяя арабская вязь стихов невесомо вознеслась над архитектурной композицией ревущего льва и раскрытого Корана.
Во внутренних покоях дворца, где никогда до конца не рассеивался сумрак, слова хана тоже что-то неуловимо поменяли. Селим воздел руки к небу. Ему выпал редчайший шанс, он не мог его упустить.
– Припадаю к твоим ногам, государь! Прошу тебя отменить казнь мудрецов, назначенную на сегодняшнее утро!

Часть вторая. МЯТЕЖ

1

– Ты не попросишь золота? – удивленно спросил Одил-хан. – Много золота, очень много золота.
Он засопел как обиженный ребенок.
– Нет, государь.
Государь не ответил. По нему было видно, что он придумывает, как забрать свои слова назад. В это время вошел Зафар и подал ему рубаху Малика.
Селим жадно вытянул шею. Если бы взгляд его мог убивать, нукер уже пал бы мертвым на месте. Хан недовольно покосился на рубаху, но вдруг схватил ее, чтобы рассмотреть.  Кое-что его заинтересовало, и взгляд хитро заблестел.
Нукер вернулся на пост.
– Рубахи ты не пожалел, – с усмешкой сказал Одил-хан, ворочаясь на подушках. Глаза его делались все страшнее и страшнее. – Правда, Селим?
Селим не понял. Он видел только иссеченные лохмотья и кровавые полосы – кровь Малика. Ему было дурно, в носу щекотало, он едва сдерживался.
Одил-хан видел больше даже лежа. Он набросил лохмотья себе на лицо и, совместив соответствующие дыры на спине и груди рубахи, увидел потолок. Сквозные совпадающие дыры могли получиться, только если пороли не человека в рубахе, а рубаху. Иначе откуда они могли взяться на груди?
– Отправь киргиза за Исроилом, Зафар, – ровным голосом велел он и отбросил от себя лохмотья. Исроилом звали уже знакомого нам начальника внешней охраны, который смошенничал с ключом. – И пусть бежит сюда бегом! А также пошли своих людей отложить утреннюю казнь, но скажи, чтобы все были наготове и народ с площади не расходился. Селим, ты еще не передумал? Ты ведь не терпишь мудрецов, зачем они тебе? Взял бы золото!
– Что сегодня сбережешь, завтра пригодится, – ответил старик. – А мудрецов почти не осталось.
– Как бы тебе не передумать, – усмехнулся Одил-хан. – Человек говорит, а судьба смеется.
Зафар вернулся, исполнив приказание. Порез открылся. С кончика среднего пальца его левой руки медленно падала на ковер кровь. Одил-хан ни за что бы ее не заметил, если бы не догадался, куда следует смотреть.
– Закатай рукав, Зафар, – сказал он тоном, ослушаться который было невозможно. – Ты пощадил мальчишку? Вздумал меня обмануть? Умирающий лев все же лев или ты думал, что болезнь превратила меня в глупого шакала? Мальчишка жив? Ты отпустил его домой?
Нукер кивнул и поник головой. Он уже понял, что попался.
– Да будет так. Ему повезло, чего не скажешь о тебе. Ты самовольно посмел решить его судьбу, а я решу твою. Отправляйся в зиндан, выпусти на волю врача, дервиша, звездочета и пусть казначей выдаст им по пять золотых монет. Разбуди казначея; сам останься под стражей. Народ жаждет крови и уже стекается на площадь, нельзя лишать его удовольствия. У тебя будет трудное утро, нукер. Проси у Аллаха быстрой смерти.
– Повелитель! – вскричал летописец, чувствуя, как радостная дрожь пронзает его тело при известии о подвиге нукера и чудесном спасении Малика. – Нижайше прошу простить его! Ты ведь обещал исполнить любые мои желания!
– Я обещал тебе одно желание, старик! Ты уже сделал выбор. Но если хочешь, можешь его изменить, я удивительно добр сегодня.
Старухи все как одна повернули к Селиму головы. Селим похолодел. Ему предстояло принять решение, после которого вскрывают себе вены. Он не хотел жить с грузом на сердце. Оторопело переводя взгляд с Зафара на хана и обратно и не в силах выбрать, он монотонно забубнил себе под нос: «Моя судьба смеется! Я говорю, а моя судьба смеется».
Повисшая пауза была столь драматична, что даже хан ощутил неловкость. Он мог прекратить мучения Селима, ему ничего не стоило простить всех участников этой истории, но он решил не вмешиваться. Он ждал с живейшим садистским интересом.
– Прости, Зафар, я выбираю мудрецов.
– Я уважаю этот выбор, – ответил Зафар, чувствуя необыкновенную легкость в душе. Он поклонился Селиму.
Старухи сдвинули головы и тихонько зашептались.
– А мне ты ничего не скажешь, Зафар? – ревниво крикнул Одил-хан.
И все услышали, как чиркая о стену саблей, кто-то, тяжело топая, бежит по коридору.

2

Начальник внешней охраны ворвался в покои весь бледный, трясущийся, с вытаращенными глазами. Ему уже чудился острый кол, на который его насаживают за измену.
Вот его крепко привязывают в согнутом положении к арбе. Арба – это двухколесная телега. Вот другая арба с торчащим вперед заостренным длинным колом, густо смазанным бараньим жиром, ее накатывают на него несколько человек. Слышится хруст разрываемых тканей заднего прохода и звериный крик боли.
Палачи, перешучиваясь, отвязывают от арбы кол, поднимают его вертикально вместе с корчащимся телом, устанавливают тупым концом в глубокую яму и под одобрительный вой толпы засыпают яму сухой рассыпчатой глиной, потихоньку подливая в нее воду и утрамбовывая глину босыми пятками.
Все это он видел не раз и не два, но проделывали это всегда не с ним, – с другими людьми, теперь, похоже, пришел его черед.
Он вбежал. Раздраженным движением руки хан остановил его в дверях. Исроил замер на месте с задранной ногой, не успев поставить ее на пол.
В ханских покоях царило странное напряженное молчание.
– Мне ты ничего не хочешь сказать? – повторил Одил-хан, глядя горящими глазами на Зафара.
Зафар задумался. Что он мог сказать? Что начальник внешней охраны дворца Исроил готовит заговор и уже перенес мешки с порохом под стену за ложем государя?
Что взрыв неминуем, если Исроила сейчас не арестовать?
Что вероятный сын Одил-хана, наглый мальчишка Баходир, тайно проникает в гарем и прелюбодействует со своей сводной сестрой Зухрой?
Что гарем – святая святых мусульманина, растлен и безудержно распутничает?
Что народ разболтался и разбойничает, а ему, Зафару, уже все равно, что дальше станет с ним, с ханом, с государством, если Аллах не вернет ему дочь, сына, жену, – а он не вернет!
Что он мысленно восстал против Создателя и теперь ему одна дорога. Молить о пощаде он не будет.
Он молча поклонился.
Хан шумно засопел, вновь утомленно откидываясь на подушки.
– Исроил, – тихо сказал он. – Назначаю тебя начальником моей внешней и внутренней охраны. Прими гвардию.
Он указал глазами на Зафара. Начальник внешней охраны вздрогнул и, не веря своему счастью, осторожно поставил затекшую ногу на ковер. Переход от отчаяния к радости был мгновенным и бурным: он со всхлипом упал на колени, и мгновенно преодолев отделявшее их расстояние, поймал руку повелителя и осыпал ее горячими поцелуями. Одил-хан лежал, брезгливо глядя в потолок, и не мешал ему изливать свои чувства на свесившуюся с постели руку. Сил у него почти не осталось.
Наконец начальник внешней и внутренней охраны государя опомнился.
– Ступай, объяви мою волю киргизам, – сказал хан. – Фирман я подпишу позже. И не подведи меня, Исроил.
Фирман – это указ.
Смерив Зафара надменно-злобным взглядом, Исроил исчез за дверью.
Селим был поражен, с какой быстротой здесь вершатся человеческие судьбы. Пять минут назад он в сердцах пожелал Зафару сдохнуть, а Аллах понял его буквально и исполнил желание без проволочек.
– Ты верно служил мне, Зафар. Очень жаль. Отправляйся в зиндан, замени этих никчемных мудрецов.
В гробовой тишине нукер вышел.
Одил-хан лежал неподвижно, словно уже умер. Старухи снова стали перешептываться, вытягивая шеи в его сторону. Хан не шевелился.
– Повелитель? – наконец не выдержав, нерешительно позвал летописец.
Ответа не последовало. Одна из старух осторожно поползла к нему на четвереньках.
– Государь? – снова позвал Селим.
Молчание. Старуха подползла и приподнялась, чтобы взглянуть в лицо хану, но сейчас же испугано отпрянула.
– Считаешь, я выжил из ума? – прошелестел с ложа голос Одил-хана.
– Аллах меня накажет, государь! К тому же я нахожусь в неведении относительно многих исходных обстоятельств, и боюсь оскорбить тебя неправильными выводами.
Летописец рискнул жизнью ради шпильки, но его сарказм был проигнорирован.
– А как бы ты назвал человека, который казнит своего верного слугу, отлично сознавая, что вся шаткая государственная власть давно держится только на его авторитете? Что все тут зависит от него и если кто-то еще исполняет мои приказы, то лишь из страха перед ним?
– Неосмотрительный? – предположил летописец, хотя на языке у него вертелись куда более сочные эпитеты.
Хан сделал попытку рассмеяться. Он был жалок.
– Что смотришь? Думаешь, мне не хочется простить всех, тем более теперь, когда ты отнял у меня последнюю надежду, своей книгой исполнив мое желание? А я не могу, – не могу ради блага государства! Он восстал, его верность дала трещину! Дикими лошадьми нельзя управлять с помощью шелковых вожжей! Передай эту мудрость потомкам несчастного Одил-хана Великого. Внеси ее в книгу.
– Непременно внесу, государь. Позволь мне вписать туда и случай с Зафаром, – сказал Селим, бережно заворачивая окованный бронзой фолиант в потертый бархатный лоскут. – Воин, пожертвовавший собой ради отрока тоже достоин людской памяти.
Из груди хана вырвался тяжелый вздох.
– Я и сам хотел тебе это предложить. Возвеличь меня снова, Селим. Даже глупый баран может управлять овцами, но держать в узде таких людей, как Зафар, способен только могучий лев.
На ханских глазах блеснули слезы.
– Издыхающий лев, – добавил он.

3

В то же самое время за пределами ханских покоев происходило вполне осторожное волнение киргизской стражи. Кричали на пониженных тонах, разговаривали шепотом, оружием бряцали соответственно, чтобы не мешать болеть хану. Исроила нигде видно не было. Он объявил киргизам приказ Одил-хана и куда-то исчез.
Зафар вышел. Возмущенные киргизы встретили его в коридоре, похожие на разгневанных щенков. Они быстро построились и один из киргизов, на полкорпуса выступил из строя.
– Музафар-акя, – сказал он. – Мы вас в обиду не дадим. Наши уже побежали в гвардейские казармы. Одно ваше слово, и вы сами сделаетесь ханом!
Они всегда почтительно называли Зафара полным именем – Музафар-акя.
– Остановите их, – распорядился Зафар, отстегивая саблю от пояса. – Мы дали клятву верности.
Сам он подумал иное. Слишком поздно, подумал он с тоской, глядя в растерянные лица. Он мог бы не допустить ненужного кровопролития, или наоборот, раздуть пламя мятежа, залить кровью столицу и захватить власть в стране, но… зачем? Разве жизнь не мышиная возня? К тому же его жизнь была уже кончена этой ночью у Исаака. Все дальнейшее было чьей-то жалкой насмешкой над ним. Прав был хан, говоря, что судьба только и знает, что смеется.
Не лучше ли было просто отойти в сторону, ожидая своей участи? Хуже чем есть ему все равно уже не будет.
Он протянул киргизам саблю. У нукеров опустились руки. Они готовы были сложить за Зафара головы, но он сам хотел сложить голову неизвестно за что. В их глазах это было слабостью. Настоящий мужчина дерется до конца и от власти, как от доступной девки, которая сама вешается ему на шею, не отказывается.
– Жигит, – сказал он упрямо. – Возьми саблю.
Жигит попятился, пряча руки за спину. Зафар все еще был для них командиром, но строй уже сломался. Они были разочарованы.
И тут из бокового коридора выскочил запыхавшийся злой Байдылда. За ним красный злой Балтабай. За ним Исроил. За ним наглый мальчишка Баходир с перевязанной головой. Все они бежали бегом.
– Музафар-акя! – крикнул Балтабай. – Исроил отменил пост. Дверь никем не охраняется! Что вообще происходит?
Исроил и Баха взволнованно зашептались. Киргизы сгрудились вокруг Балтабая. Через пару секунд он знал все.
– Как же так, командир?! – крикнул он, чуть не плача.
Вопрос остался без ответа. Этим воспользовался Исроил. Набравшись мужества, он вышел вперед и громовым голосом гаркнул:
– Сдай оружие!
И выхватил саблю из рук Зафара. Символическая передача власти, таким образом, состоялась, хотя и не по протоколу. Фирман отсутствовал. Они могли потребовать зачитать указ, поэтому важно было напирать, не давая им опомниться.
– Вяжите его! – заорал он, указывая пальцем на Зафара. – Тащите изменника в зиндан или сами окажетесь изменниками! А ну выходи вперед те, для кого слово хана перестало быть законом?!
Никто не вышел. Несколько нукеров нерешительно сдвинулись к Зафару. Он стоял среди них, равнодушно возвышаясь, как скала над бушующим морем. Две или три руки как бы нехотя потянулись к нему, все еще избегая прямого контакта, остальные сбились в кучу и враждебно смотрели на предателей, сверкая узкими щелочками глаз и машинально поглаживая рукоятки своих сабель.
– Чего ждете?! Хватайте его! Ведите!
Его взяли под локти. Он не сопротивлялся, и выражение его лица осталось холодным.
– Пойдемте, прошу вас, Музафар-акя, – сказал ему кто-то. Он молча подчинился. Половина киргизов ушла с ним, остальные плелись сзади, почтительно их сопровождая. Главный пост остался без стражи.
– Смотри, чтобы про порох он не разболтал, – сказал Баха Исроилу. – Эх, если бы не киргизы, убил бы его на месте!
– Не успеет. Он даже дойти не успеет, как тут все будет кончено, – засмеялся Исроил. – Я иду зажигать запал, а ты поскорей беги к выходу, будущий государь, пока тебя самого тут не завалило!
Баха сделал огромные глаза и через секунду их обоих как ветром сдуло.
После них из покоев вышел летописец, сгибаясь под тяжестью фолианта. Отсутствие стражников озадачило его: он хотел попросить у них помощи. Еще были слышны удаляющиеся шаги.
Только что хан сказал ему:
– Возьми в помощь нукера, скажи, я велел, он поможет.
Уронив книгу, Селим сел на пол возле нее. Эта длинная ночь совершенно выбила его из сил. Очнулся он, когда рядом в покоях вдруг взревел Одил-хан. Он кричал и стонал не переставая, и Селим снова задремал.
Ему снились покои и последние несколько минут, проведенные с Одил-ханом.

4

– Я хочу отдохнуть, – сказал ему хан. – Ступай писать свою летопись, да смотри, береги мое бессмертие. Я приставлю к тебе постоянную охрану. Не хочу тебя строго ограничивать, но подумай, зачем тебе выходить? Ты стар, а книга должна быть всегда под присмотром. На базар для тебя они сбегают и сами.
Летописец поднялся. Стены плыли, земля уходила из-под ног, на лице было написано страдание. Он сомневался, что сумеет нести тяжелый фолиант, а главное он был потрясен тем, что внезапно оказался под арестом. Вот так благодарность! Как ему теперь наблюдать за течением жизни в государстве?
Первую часть этих мыслей хан легко прочитал по его лицу.
– Возьми в помощь нукера, скажи, я велел, он поможет.
Сил не осталось даже на поклон. Селим побрел к выходу. Старухи смотрели ему вслед.
– Селим, – окликнул его с ложа Одил-хан. – А ведь день только начался.
Он откинул со лба грязные спутанные волосы. Глаза его молили. Он хотел напоследок услышать что-то обнадеживающее.
– Твое книжное бессмертие… оно же не настоящее. Может Аллах еще смилостивится надо мной?
Ему давно никто не мыл голову и наверное он запаршивел, догадался Селим, глядя на его волосы. Ему стало жутко и понятно космическое одиночество хана, который всю жизнь возводил стены между собой и подданными, а потом увидел, что случайно сам себя замуровал. Теперь он неумело пытался пробиться обратно.
Обычное дело для деспотов, подумал Селим. Слишком поздно спохватился, да и вокруг никого не оставил.
– Два бессмертия в одни руки Аллах не дает, – сказал он и вышел.
В пустом коридоре уронил книгу. Свернулся калачиком. Провалился в глубокий сон. Ему снилось, что хан кричит: «Зафар, Зафар!»
На самом деле хан не кричал ничего подобного. Но он действительно кричал. Злополучный бухарский нож, который несколько часов назад выпал у него из-под подушки, вошел в него справа между шестым и седьмым ребрами и с силой проворачивался в ране, кроша кость и буравя по кругу окровавленную плоть.
Никогда в жизни ему не было так больно, хотя ранения у него бывали.
Неумело держа серповидный нож обеими руками, Жаба как помешанная резала его, глядя горящим взором ему в глаза. Она не догадывалась выдернуть нож и ударить еще и еще раз, тогда бы он сразу умер. Она впервые держала оружие в руках, поэтому налегая всем телом на воткнутое лезвие, просто ковыряла им в растерзанной ране. Нож с хрустом ломал надрезанные ребра. Терпеть это варварство хан уже не мог. Вся постель была залита кровью.
Старухи, прикрыв рты ладонями, не переставая скулили фальцетом, почти ощущая его боль физически. Одил-хан выл, как зверь. Отбросить безумную Жабу от ложа ему не удавалось. Она была в два раза грузнее его.
– Имя, имя, – твердила она, глядя ему в глаза.
Он не понимал, что она говорит. Он не слышал от боли.
– Имя, имя, – твердила она.
– Имя, имя, – твердила она.
Он не понимал.
– Имя, имя! Назови имя моего мальчика!
Он прочел по губам и понимание, чего именно от него добивается Жаба, злорадной молнией осветила его морщинистое лицо. Теперь и он, перестав кричать и отталкивать ее, стал, стиснув зубы упрямо смотреть ей в глаза.
Так он и умер со злобной улыбкой на устах, не проронив ни слова. И тогда она с ненавистью плюнула ему в лицо, сползла на ковер и, похоже, расплакавшись, лишилась чувств.
Старухи сидели, не отрывая ладоней ото рта и продолжая тянуть свое тонкое «И-ии! И-и-иии!» Им бы бежать, но они не догадались.
Через некоторое время она очнулась, кое-как поднялась с ножом в руках и внимательно посмотрела на них. То, что она так и не узнала имени сына, делало выражение ее глаз как у дьяволицы.
Но запал за стеной уже догорал, а для расправы нужно время. Веселый огонек подбежал к пороховым мешочкам и перекинулся на них.
Одна из старух успела выскочить в коридор за миг до взрыва, уклоняясь от удара ножом. Вслед ей с грохотом полыхнуло пламя, и все, что осталось внутри разнесло в клочья. У нее заложило уши. Клубы едкого дыма вырвались через дверной проем, потом зашатались стены и завалили оставшуюся в живых старуху. Дворец вокруг ханских покоев стал складываться как карточный домик.
Селима взрыв тут уже не застал. Проснулся он через несколько минут после того как уснул, хотя ему казалось, что через несколько часов. В полусне поднял книгу и, шатаясь, побрел куда глаза глядят. Дворец он не знал, в коридорах не ориентировался, сил хватило ненадолго. Когда он падал в коридоре, его подхватил невесть откуда взявшийся киргиз, решивший на счастье летописца вернуться на пост к покоям хана.
Это был Жигит, который отказался принять саблю Зафара.
К воротам они шли вдвоем, Селим – вцепившись дрожащей рукой в крепкий бицепс киргиза. Когда перед ними распахивали ворота, громкий резкий хлопок достиг их ушей, и спины обдало взрывом. Осколки цветного кафеля шрапнелью зацокали по мерзлой земле вокруг них.
Звук взрыва послышался, когда стала проваливаться внутрь глиняная крыша, и провал заволокло пороховым дымом. Видно взрывов было несколько. Затем, совсем чуть-чуть помедлив, часть дворца на глазах сложилась как раз в том месте, где находились покои государя. Все закричали от ужаса и бессилия.
Но это было только начало. Взрывной волной распахнуло створки ворот, и они увидели, что по склону к ним со всех сторон мчатся молча как волки какие-то люди. Склон был черен от них. Это были восставшие горожане. На мгновение опешив от вида разрушенного дворца, они было приостановились, но сабли уже блеснули в руках, и вкладывать их в ножны никто не собирался.
Действуя решительно и быстро, накатываясь волна за волной на отбивающихся сартов, они не дали им закрыть ворота. Жигит защищал летописца, отражая удары сабель окованным в бронзу фолиантом, пока оба не сложили головы вместе с остальными. По их исколотым окровавленным телам прокатился визжащий вал разъяренных людей, потрясающих оружием. Сартов смяли.
Впоследствии книгу Селима так и не нашли. Дальнейшая ее судьба осталась неизвестной. Может это и к лучшему: Селим собирался написать в ней, что Одил-хан Великий погиб в результате взрыва и на этом поставить заключительную точку; но мы-то знаем, как он погиб на самом деле. В этом мире так много лжи и неточностей, что не стоит плодить их еще больше.
И хан не получил причитавшегося ему по сну бессмертия. Да, по правде сказать, он и не был его достоин.
Бог дал – Бог взял. Иншаллах.

5

Когда восставшие ворвались внутрь, произошла вторая свалка, уже с киргизами, на аллее среди тополей. Киргизы рубились до последнего. Среди них выделялся высоким ростом Зафар с двумя сверкающими как ветряные мельницы саблями.
Все они полегли на аллее.
А через месяц после этого события произошло еще одно событие: в дом покойного летописца Селима постучался человек с едва затянувшимся багровым рубцом от сабельного удара через все лицо. Вид у него был голодный и страшный. Его ветром шатало, он с трудом волочил ноги и был так изможден, словно сбежал из ада. Похож он был на дервиша, которого вместе с другими мудрецами помиловал хан по просьбе Селима, но это был не дервиш.
Дома привилегированных особ, к которым  пристроился скромный домишко Селима, были разграблены восставшими, много вельмож и их домочадцев погибло, поэтому не было ничего удивительного, что на стук никто не отозвался. Домик Селима уцелел, потому что грабить тут было нечего, но бояться было чего. Каждый день сюда являлся бывший поденщик, отец Малика и Бобура, пинал ногой дверь и кричал:
– Малик! Малик, открой!
Малик не открывал. Он боялся отца и приготовил нож для обороны.
Незваный гость тоже тихонько позвал:
– Малик!
Его сил хватило только на это негромкое слово, после чего он вдруг пополз вбок, слепо шаря руками по стене в попытке ухватиться за что-то и удержаться на ногах. Когда он в следующий раз открыл глаза, он лежал в полутьме внутри дома и на него издали глядел Малик. Он плакал.
– Музафар-акя, – прошептал он, заметив открытые глаза. – Вы живы? Я так рад вам! Я подумал, вы умерли.
– Еще поживу, – ответил Зафар.
Той же ночью ему приснился сон: прекрасная женщина с ребенком на руках. Дело было под пятницу, в священный для всех мусульман пятничный день поминовения.
Таких красивых женщин Зафар еще не видел. Она все время улыбалась. Потом ребенок умер, она мгновенно состарилась и почему-то стала называть Зафара сыном, а Зафар продолжал называть ее «тетей», потому что уже звал мамой другую женщину.
Проснувшись, он долго лежал в темноте, пытаясь вспомнить подробности, хотя сон ускользал. Припомнилось только имя этой прекрасной женщины. Ее почему-то звали Жабой, на что она совсем не обижалась. Все время улыбалась, улыбалась. Дай ей Аллах счастливой жизни или упокой ее душу, если она уже мертва.
Зафар знал только одну тетку, которую во дворце дразнили Жабой. Старуху Фариду. Она ничем не напоминала женщину из сна.
– У тебя есть немного муки? – спросил он Малика, промучившись до утра бессонницей. – Сегодня пятница. Давай напечем лепешек, помянем усопших.
Муки не было. Ничего у них не было, шаром было покати. И в карманах одни дыры. Но зато их было двое, а вдвоем веселей выживать.
Они выжили.
Что же касается восстания – оно в тот же день закончилось. Последним попался Исроил. Он забился в какую-то щель, где его обнаружили и вытащили на свет божий.
Горожане, горя лютой ненавистью, желали добраться до хана. Они приготовили для него кол, однако дворец мог обрушиться в любой момент, и они боялись в него входить. Им нужен был первопроходец. Исроил подходил для этой цели как нельзя лучше, но они не успели сказать ему об этом.
– Где хан? Где хан? – орали в лицо Исроилу. Страшась, что его искромсают на кусочки, он сам поспешил во всем сознаться.
Услышав, что их опередили и взрыв дело его рук, мятежники посадили на кол Исроила.
Весь день Исроил по-ослиному страшно ревел с крепостной стены, где был установлен его кол, пока не умер в ужасных муках.
Аллах все видит.
Все видит.

КОНЕЦ ПОВЕСТИ
Рассказ «Ложе бессмертия» написан в 1995 году.
Рассказ превращен в повесть 15. 03. 2013 и 18. 12. 2014 года.
Новая редакция: апрель 2019 – 07.02.20 гг. 
Пересмотр сюжета и окончательная редакция:
конец декабря 2023 – 29 февраля 2024 гг.
Повесть стала называться «Огнедышащий век».