В одно место

             В ОДНО  МЕСТО

В деревне Чистое шесть дворов, которые затерялись среди густых лесов Подмосковья. С краю, у самого березняка, стоит старый барский дом, реквизированный революционными батраками в восемнадцатом году у управляющего Нейкриха, поскольку барин Владислав Подольский здесь не то что никогда не проживал, но даже ни разу и не бывал. Кто только не обживал этот  двухэтажный особняк с деревянными колоннами на крыльце. Сначала в нем  квартировал комбед, затем  чистовская школа, потом  здравпункт. А в восьмидесятые годы здесь открыли дом призрения : сюда привозили престарелых «выпускников» тюрем, глупых мальчишек и девчонок с горбами и слепыми глазами, бездомных, писающихся на ходу, старух.
В доме помещалось тридцать шесть человек вместе с обслуживающим персоналом – жителями деревни. И только директор был приезжий из города – Павел Петрович Абрамов.
Недавно  он принял привилегированный контингент – целую семью бывшего директора  мясокомбината Сергея Васильевича Кулакова.
Лия Кулакова – жена Сергея Васильевича - собиралась в дальнюю дорогу долго. Она часто садилась у окошка, отодвигала  старенькую тюлевую занавеску и смотрела на улицу, вспоминала свою жизнь и тихонько плакала. Когда-то  в молодости жгучая брюнетка Лия работала заворгом в  райкоме комсомола и безумно любила своего начальника Сергея Васильевича Кулакова. Но у него была семья, жену и двоих детей он не мог бросить, даже если бы и захотел – у коммунистов при должностях разводы при советской власти не допускались. Секретарь райкома комсомола жил с женой, а любил Лиечку. Они часто вместе выезжали в командировки, на самом деле – в лес. У них было одно любимое место у деревни Чистое - у родника, над которым  росла березка, вся опутанная цветными лоскутками и дешевенькими бусами. Выпив сладкого грузинского вина и навалявшись вволю на зеленой травке, Лия и Кулаков тоже повязывали на  ветви жертвенной березки за неимением ленточек и бусиков  носовые платочки. Это не прошло им даром -  заворг  в тайне ото всех родила  мальчика. Как только живот ее стал  округляться, Кулаков отправил подругу  на стажировку в соседний город. Оттуда он вернулась через  полгода, похудевшая и состарившаяся. Мальчика Лия оставила в доме ребенка, где его поместили в спецгруппу. Ребенок родился слепым и со сросшимися пальцами на левой ручке.
Никто в  их городе не узнал про несчастье Лии, и только жена Кулакова выпытала у насмерть напившегося мужа правду. Она тут же помчалась в соседний город, как жена комсомольского начальника проникла в дом ребенка и увидела крошечного калеку. Долго всматривалась в его слепые глазки небесно голубого цвета и шептала самые страшные проклятия. На обратном пути райкомовская машина перевернулась, и жена Кулакова погибла, не доехав до дома. Ее дети остались сиротами. Лия стала приходить домой к начальнику и ухаживать за ребятишками. «Любит, как своих!»- говорили знакомые с благоговением. А Кулаков пил все сильнее и, наконец, его сняли с работы и перевели директором пригородного мясокомбината. Он сразу же поднялся с детьми, прихватил Лию и уехал на новое место. Тут же бросил пить и усыновил больного ребенка, чем  вызвал восхищение у подчиненных. Когда они с Лией вернулись из соседнего города, женщину, прижимающую к груди голубой, жалобно пищавший   сверток, невозможно было узнать – так она помолодела и похорошела. «А Лия-то наша, оказывается, вовсе не старуха,  но совсем  молоденькая», - шептали ей вслед подчиненные Кулакова.
«Святое семейство»,- говорили с тех пор о них.
Слепого приемыша назвали Венечкой. Лия в нем души не чаяла, не отпускала от себя ни днем, ни ночью. Когда пришла ему пора идти в школу, Кулаков заплатил учительнице, самой старенькой из всех преподавателей начальных классов, Вере Васильевне Дутовой, и она стала приходить к ним домой, учить Венечку. Ему  купили много книжек с наколотым шрифтом, и он бойко читал и про «Муму», и про теорему Пифагора, и про электричество… К электричеству у Венечки была особая страсть. Он различал солнечные лучи и свет  электролампочки. Часто сидел на порожках дома и, склонив, как курица, голову набок, всматривался слепыми глазами в солнце или , если был вечер, в свет фонаря у калитки. А Лия наблюдала за ним и надеялась, что когда-нибудь Венечка прозреет.
Прошли годы. Дети Кулакова от первой жены выросли и разъехались кто куда. Но жизнь у них на стороне не сложилась, и они вернулись в отцовский дом и стали его делить. Никто не хотел жить рядом со слепым, для удобства которого  дом внутри был опустошен. Ни фарфоровой посуды, ни мягкой бархатной мебели, ни компьютера, ни микроволновок. Только самое необходимое, будто топором рубленое, окружало Лиечку, Кулакова и их слепого сына. Дети от первой жены, у которых были уже свои дети, возмутились. «Где же нажитые деньги, папа?»- спрашивали они сердито, намекая на начальственные должности отца. Лиечка пыталась объяснить им про их трудную жизнь, про затраты на Венечку, про дефолт и кризис, про отцовскую безработицу, но падчерица и пасынок даже рта не давали ей раскрыть. «Чужим здесь не место!»- решительно сказали они и предложили Лиечке вместе с ее слепым выметаться из родительского дома.
Старая седая Лия только крепче прижимала к себе сына и молча кивала. Или голова у нее так тряслась, что кулаковские дети приняли это за согласие. Они вызвали представителей соцзащиты, и вскоре приехала машина и забрала Лию с Венечкой в дальнюю деревню Чистое. Следом за ними уехал и Кулаков, вышел из дома, тяжело опираясь на палку, и сказал, поклонившись сыну и дочке: «Простите». « Мы будем тебя навещать», - пообещала сквозь зубы дочь. «Когда погода будет хорошая»,- добавил сын,- у твоего «Мерседеса» тормоза барахлят».
Павел Петрович Абрамов не удивился, когда увидел, как по дороге к его богоугодному заведению, тяжело опираясь на палку, ковыляет бывший директор мясокомбината. Накануне со своей сберкнижки тот перечислил большую сумму денег этому дому, которой хватало на отдельную комнату для семьи с убогим парнем на несколько лет вперед. А сейчас он шел сюда, словно безродный бродяга, которых привозили собесовцы в милицейских машинах прямо с тюремных нар. «Вот так привык человек маскироваться за всю жизнь, что до смерти отвыкнуть от конспирации не может»,- подумал Абрамов и поспешил навстречу подпольному миллионеру с мясокомбината.
-Добро пожаловать на новое место,- сказал приветливо Павел Петрович,- будете жить у нас, как король!
-Давно мечтал,- усмехнулся Кулаков.- Вот, значит, сбылось…
И тут на дорогу выскочила юркая старушка с замотанными в сизый клубочек волосиками на голове, в белой ажурной кофточке и черной плиссированной юбочке. Она закричала радостно:
-Здравствуйте, дорогой  Сергей Васильевич, как я рада нашей встрече! А Венечка и Лиечка уже здесь. Вы их проведать приехали?
Кулаков сразу узнал учительницу Веру Васильевну Дутову. Она была точно в такой же одежде, в которой  сорок лет назад пришла преподавать в школу и в которой ходила учить слепого Венечку. Но  Павел Петрович не дал ей приблизиться к Кулакову и строго сказал:
-Вера Васильевна, отправляйтесь в свою палату, сейчас будет завтрак.
-Вы опять меня терроризируете, товарищ директор!- закричала Дутова.- Я свободный человек, не в колонии живу. Хочу, иду в палату, хочу, нет. И что вы мне сделаете, а?
-Никакой я вам не товарищ,- пробормотал недовольно Абрамов и осекся, заметив тень на лице Кулакова и подумав про себя: «Доведет меня эта бабка до неприятностей и в этот раз, до чего неприятная старушка, надо бы ее давно перебросить на другой объект, подальше куда-нибудь от греха…» И тут же нарочито громко крикнул в кусты:
-Товарищи! Не забывайте про завтрак, пожалуйте в столовую.
В ближних кустах в это время возился со своим хламом, подобранным от вчерашних  посетителей, Васька Кучерявый - семидесятипятилетний зек с сорокалетним тюремным стажем. Услышав крик директора : «Товарищи!», он вздрогнул от неожиданности и выглянул из кустов. Тут и накрыл его Абрамыч, как называли между собой обитатели дома престарелых Павла Петровича.
-Вы опять в кустах мочитесь, Парнов?- обратился он строго к Ваське Кучерявому, и тот понял, что карцера ему не избежать.
Он вышел из кустов, опустив голову и, не глядя в глаза директора, попытался опровергнуть:
-Не ссал я там, Павел Петрович, мусор убирал.
А про себя злобно подумал: «Вот, падла, на какую кликуху выманил – на «товарища». А я, как лох, повелся. Волк тамбовский тебе…» Дальше развивать свою мысль Васька Кучерявый не стал. Послушно побрел в столовую. Сев за длинный стол, с ненавистью наблюдал, как  санитарка  понесла завтрак в комнату новобранцев. Со злостью толкнул локтем пустую металлическую чашку соседа Вовки Косого, и тот, подхватив посуду, трахнул с размаху ее на голову Кучерявого. Васька  ухватил Вовку за глотку, и они покатились по полу. Мат в это время стоял до потолка. Санитарка вылила на них черпак воды, и старики, отпав от глоток, начали подниматься на карачки. Мат опустился к столу, на котором уже стояли тарелки с хлебом и кашей.
Вовка Косой ухватил кусок батона побольше левой рукой, потому что правой у него не было. Когда-то в молодости он грабил молодую вдову с маленьким ребенком,  забравшись поздно ночью к ней в дом через окно. В правой руке у него был охотничий обрез. На беду хозяйка проснулась и стала кричать, закрывая собой ребенка. Вовка психанул и выстрелил. Произошло то, что потом никто не мог объяснить. Только несколько дробинок попали в хозяйку,  а большая часть заряда угодила в руку самого разбойника. Все стены были залиты кровью, когда приехала «скорая», которую вызвали соседи. На полу образовались кровавые лужи. Вовка истекал кровью. В районной больнице руку ему оттяпали по самый локоть. А потом отправили в СИЗО.  Вовка немного тогда отсидел -  следователи решили, что он и так  достаточно наказан и раскаялся. Но потом однорукий Косой то и дело попадал на нары. В колонии братва соорудила ему в металлическом цехе специальный крюк, который ремнями можно было пристегивать к плечу и ловко орудовать им, шаря в базарный день по карманам. Инвалида если даже ловили за железную «руку», жалели и отпускали. Но однажды он своим крюком полоснул по горлу подельника, не разделив с ним добычу, и сел на восемь лет. После этой, последней, отсидки, во время которой он еще потерял и туберкулезное легкое, Вовка Косой поселился в доме престарелых в деревне Чистое. Васька Кучерявый хотя и опасался  Вовкиного крюка, но все равно норовил вцепиться ему в глотку при любой ссоре, а заодно и вырвать с плеча крюк. Кучерявому казалось, что этот крюк – особая награда Косому от кого-то, только он никак не мог понять, от кого – от Бога - как отпущение его грехов,  или подарок  оружия от самого дьявола?
Венечка сидел на своей кровати и с интересом прислушивался к шуму, доносившемуся из столовой. Потом встал и подошел к двери.
-Ты куда?- спросила Лия и увидела, как в дверь входит  Кулаков.
-Сергей Васильевич!- прошептала она радостно. Лия всегда называла мужа по имени-отчеству, еще с тех времен, когда работала у него заворгом в райкоме комсомола.
-Не ходи туда, сынок,- сказал отец, закрывая за собой дверь.- Нам сюда еду будут носить.
-Я хочу туда,- кивнул Венечка на стукнувшую дверь.
-Да пусть сходит, осмотрится,- сказала открывшая дверь санитарка, которая принесла  Кулаковым завтрак.- И вы пойдите после завтрака погуляйте. Не будете же  все время в комнате своей сидеть. Старикам и больным надо помаленьку двигаться. А то совсем застынете и ляжете. Мажь потом вам пролежни, обвоняетесь…
Лия молчала и быстро-быстро кивала головой. Санитарка поняла, что она согласна.
Васька Кучерявый хлебал щи и не спускал завидущих глаз с двери новобранцев. Он три раза сбегал из этого дома, и три раза его возвращали обратно. Васька слезно просился в тюрьму, потому что не мог ни с кем ужиться на воле, и все ему здесь было противно. Со злости он однажды поймал девчонку на остановке рядом с интернатом и хотел придушить ее, но местные налетели и не дали.  Отбили ему бока и едва живого бросили под порог дома престарелых. Санитарка оттащила его в карцер, а медсестра потом месяц ширяла  аминозином. Так что теперь руки у Васьки не разгибаются, и сил хватает только чтобы сдавить пустую жестянку из-под пива и глотку Косого. А злоба все душит и душит… Вот он и смотрит на дверь новобранцев, за которой поселился беспомощный слепой калека. Под подушкой у него наверняка лежат бабки. Лежат и зря воняют. Ему бы, Кучерявому, они в самый раз, чтобы добраться хоть до Сибири, только подальше отсюда!
После завтрака Кулаков прилег на кровать, Лия взяла за руку Венечку и пошла с ним осматривать  новое место. А к Кулакову зашел Павел Петрович с бутылочкой коньяка. Сергей Васильевич поднялся с постели, оправляя на  круглом животе полосатые пижамные шелковые штаны.
-Нелегко нам здесь приходится,- сказал Абрамов, разливая коньяк в кофейные чашки.- Контингент – сами видите - половина зеки, половина психбольные калеки. Но сегодня в каждом интернате такая картина. К нам привозят людей, которые  потеряли человеческий облик. Вот недавно прибыла одна дама… Из Москвы, между прочим. Любительница собак. Держала шестьдесят шавок. Гринпис, одним словом, на нашу голову.
-Со всеми собаками поселилась тут?- удивился Кулаков.
-Да нет. Сначала ее московские доброхоты, защитники природы,  определили в Сосновку, здесь неподалеку есть такая деревушка. Чистая, светлая, рядом речка протекает. Так одна эта дама, вы представляете, всю деревню извела. Собаки  бегали сами по себе, везде гадили. Завелись в Сосновке какие-то черви заразные, вода оказалась отравленной. Народ собрался съезжать, да… Вот какие чудеса. Но потом все-таки подняли шум, заявлений написали кучу. Москвичи – в защиту, адвокатов наняли.
-Помогло?
-Кто его знает, помогло бы или нет, только  сожгли в Сосновке в одну ночь всех собак, а эту даму привезли к нам. Чудом жива осталась. И до чего неопрятная женщина, прямо с души воротит у наших санитарок от нее, на что уж  терпеливы. Все-таки притащила с собой одну сучку, слепую, в лишаях… Абрамов осекся и виновато  посмотрел в чашку с коньяком.
-И где теперь эта собака?- невозмутимо спросил Кулаков.
-Не беспокойтесь, живет в ближних кустах. Сторожит. Мы ее
к помещениям не подпускаем. Вообще я вам скажу – насмотрелся  за долгие годы тут на всяких людей. И, знаете, пришел к выводу : собачники – это самые человеконенавистники. Я бы даже сказал, они скрытые нацисты. Любовью к собакам прикрывают свою ненависть ко всему человечеству. Да и собак-то только мучают, глумятся над их преданной любовью к себе, обманщикам.
-Может быть, вы и правы,- сказал Кулаков.- Это глубоко философский вопрос.
-Хочу предупредить вас, Сергей Васильевич, чтобы вы стороной обходили наших «политкаторжан», как они себя называют, этих невольников совести. Злодеи инопланетные. Хотя и престарелые, а натворить еще много чего могут. Кой черт их еще по земле-то носит?
-Плохо.- сказал Кулаков, кладя ломтик лимона в рот.- Но и те, которые на свободе остаются, не лучше зеков. Готовы за тридцать  сребреников родного отца на тот свет отправить…
-Правда ваша,- вздохнул Абрамов, пряча глаза,- но куда денешься? Всех принимаем – соцзащита!
На улице, около ближних кустов,  Лию и Венечку догнала старая учительница Дутова. Она взяла под локоток мать своего бывшего ученика и быстро заговорила, то и дело настороженно оглядываясь, - не подслушивает ли кто?
-Дорогая, дорогая  Лиечка  Валерьевна,- послушайте, что я вам скажу. Это очень, очень важно. Умоляю, посодействуйте перед нашим директором, чтобы он меня не высылал отсюда…
-Вам нравятся здешние престарелые зеки?- улыбнулась Лия.- Я бы и сама отсюда сбежала хоть завтра.
-Да?- разочаровано  сказала Дутова.- А мне показалось, вам здесь нравится. Но дело ведь не в зеках, где их сейчас нет? Дело – в кладбище!
-В каком кладбище?- удивилась Лия.
-В еврейском кладбище, которое спрятано неподалеку в лесу. Прямо в этом березнячке. Можем пройти по тропинке, и я вам покажу. Там уже не хоронят, но приезжали люди с одной фирмы, так они по секрету предлагали тайком  захоронить желающих на этом еврейском кладбище.
-А смысл?- деловито, по-старому, по - орготдельски, спросила Лия.
-Смысл в том, что в день страшного суда мы, смешавшись с богоизбранным народом, со стопроцентной вероятностью попадем в рай. Только за это нужно заплатить большие деньги. Но Лиечка Валерьевна, вы же и так, простите, еврейская женщина, вы можете оставить официальное заявление о захоронении, и вас похоронят в этом березнячке. А у меня только папа был еврей и то наполовину… Не поможете бедной женщине? Ведь в рай всем так хочется. Неправда ли?
Лия крепко сжала руку слепого Венечки и внимательно посмотрела в сторону березнячка. Она уж было хотела идти туда, но Венечка дернул ее за руку и сказал:
-Хочу в свинарник!
Лия кивнула  Дутовой и прошептала: «Потом, потом…» и повела сына к хлеву, откуда доносились громкие голоса  молоденьких девушек-свинарок. Подойдя  поближе, она поняла, что это только голоса у девчонок были нормальные, человеческие. А  на лица было лучше не смотреть. У одной  торчали врозь  зубы двумя лопатами из-под разовранной заячьей губы, у другой лица вообще не было,  вместо него была опухоль, в которой светилась щелка одного глаза. А вот лицо третьей девушки Лию поразило – оно было все сплошь обсыпано синими татуированными звездами.
-Деточка, зачем тебе так много звездочек?- спросила Лия.
-А это Мишка, дурак, меня разукрасил,- засмеялась девушка, и синие звезды заползали у нее по щекам, как тараканы,- я уснула, а он рисовал и рисовал своей иголкой. Теперь не смываются никак. Врачиха говорит, так и буду ходить.
-Да, теперь ее замуж никто не возьмет,- прошепелявила та, у которой была заячья губа.
-Прям, не возьмет,- хохотнула  Звездная,- со мной же можно целоваться, а с тобой нет,  в твоем роте  губы до носа проваливаются, только сопли глотать…
-Зато ты каждую ночь в карцере сидишь!- не сдавалась Заячьегубая.
-За что же вас – в карцер?- поинтересовалась Лия.
-А она, как только мужик на нее залезет, орать во всю глотку начинает… Что они с тобой там хоть делают, что тебя так раздирает? Никому спать не даст, пока в карцер не сунут.
-Что делают, то и делают, в кино посмотри, там показывают,- огрызнулась Звездная и, задрав  грязный фартук, наклонилась и подняла тяжелую корзину с кормовой свеклой, потащила ее в свинарник. Когда она выпрямилась, Лия увидела, что девушка, к тому же, и горбата. Горб остро торчал у нее на спине, словно хотел разодрать платье.
Венечка стоял рядом с матерью, склонив голову набок, и внимательно слушал, о чем говорят. Лия заметила, что он старается развернуться в ту сторону, куда пошла  Звездная. Поросята стали орать, когда она опрокинула им в корыто пойло. Особенно  раздирался  хряк, которого Вовка Косой, зацепив за бок своим крюком, тащил  на улицу. Кровь тянулась за животным, она хлестала из дыры, проткнутой Вовкиным крюком.
-Зовите черта  Кучерявого,- крикнул обессилевший Вовка, которого кабан  уже подтащил к ближним кустам.
-А чего меня звать, я тута,- высунул голову из кустов Кучерявый.
-Режь, давай, эту падлу,- захрипел Косой,- не удержу…
-Щас, определим,- засуетился  Кучерявый и привычно полез за голенище старого войлочного сапога. Эту обувку ему презентовала одна из санитарок, которой было жалко выбрасывать опорки, оставшиеся после  выросшего за зиму внука-шестиклассника. Но заточки там не оказалось. Растерявшийся  Кучерявый пробормотал:
-Током бы его надо, а?
-А провода длинные есть?- вдруг  заинтересованно спросил Венечка.
-Вон удлинитель валяется,- сказала Звездная, выходя из свинарника. – Электрик  проводку ремонтировал и оставил. Забыл, наверное, он в столовку пошел на обед…
-Подай,- попросил Венечка.
Лия пыталась отвести  протянутые провода от его рук, но он быстро схватил их и приказал Звездной:
-Включишь в розетку, когда я скажу.
Подал  провода Кучерявому:
-Разведи концы.
Тот опасливо взялся за оголенные концы и развел их.
-Теперь приложи их между ушами.
-У кого?- поинтересовался Кучерявый, а Косой испуганно посмотрел на слепого.
-Поросенку, конечно.
Кучерявый стал приближаться к поросенку с проводами, а Вовка заорал:
-Да вы что удумали,  током же и меня долбанет! Не включай  провода в розетку, дура горбатая, не включай, говорю тебе!
-Прекратите это,- строго приказала Лия и вырвала провода из рук Кучерявого.
-А что же делать?- озадаченно спросил он, рассматривая истекающего кровью кабана.
-За Партизаном беги!- простонал Косой, изнуренный проткнутым кабаном.
-Чтой-то - за Партизаном?- недовольно пробормотал Кучерявый.- Нашел резака…
-Зови Партизана ,говорю тебе, пропащая твоя душа,- хрипел Вовка.
Но Лия уже бежала к дому, тащила за собой  Венечку и кричала:
-Партизан, Партиизан!
Со скамеечки  прямо перед ней поднялся  худенький старикашка и спросил ласково:
-Вам чего, гражданочка?
- Вы Партизан?
- Партизан.
- Вас там зовут. Поросенка  резать…
- Ну что ж, сейчас, сейчас. Небось, Кучерявый все чудит? То-то я слышу, животное надрывается.
Он  полез за голенище кирзового солдатского сапога, эту  обувку тоже презентовала
ему  санитарка, у который старший внук только-только отслужил в армии, а старые  кирзовые сапоги жалко было выбрасывать. Достал  остро отточенный нож с пластмассовой самодельной ручкой и пошел на полусогнутых ногах к ближним кустам. На его пиджаке позвякивали многочисленные  медали и ордена. Партизан  доковылял до ближних кустов, подошел  к орущему кабанчику, наклонился и едва заметным движением перерезал поросенку горло. Тот забился в судороге и  замолчал.
-Уши мои!- приказал Кучерявый.
-А хрена не хочешь?- злобно прохрипел Косой, высвобождая  железный крюк из поросячьего бока.- Пусть Партизан пользуется. Заслужил…
-Ну, ты у меня попомнишь еще,- пригрозил Косому Кучерявый и крикнул злобно,- а смертную-то казнь опять отменили сегодня. Слышал? По телевизору передали. Мараторий…
Валька Парнов по кличке Кучерявый собирался сегодня отметить это важное событие хорошей выпивкой. А к водке ему как раз пришлись бы сырые уши кабанчика, чуть припорошенные сольцой. А уж потом и Звездную можно было бы по всем местам прощупать, пусть бы поорала ему для куражу. Эх, на нары бы, весь срок было бы о чем в уши сокамерникам гудеть. Королем бы жил за знатные байки. Только вот этот чертов Партизан, как всегда, все обосрал. Явился со своим немецким тесаком. Шестьдесят лет после войны с собой таскает. Видно, и в гроб велит положить. Но это даже хорошо. Из гроба легче будет стырить вещь…
Парнов удалился за ближние кусты пособирать жестянок из-под пива на стакан  самогону. И там, за нехитрым своим делом, продолжал размышлять об услышанном сегодня по телевизору - о маратории на смертную казнь в России. Получается, что власть отказывается убивать зеков. Даже таких, как родитель Звездной, который сожительствовал с дочкой, когда ей еще и годочка не исполнилось. Вот она с тех пор и орет. Видно, чтобы не орала, бил младенца  и набил ей горб. Так до сих пор сидит в тюряге, и никто его расстреливать не собирается. А надзиратели и начальник им постоянно твердили, что они – отбросы общества. Но что-то тут не сходится. Если  власть не берет оружие в руки против них, отбросов, а  им, отбросам,  за эти ножички ничего смертного не предвидится, значит, зеки – посильнее власти будут? Значит, она им отдает право убивать, кого хочешь? «Мы – сила!- шепчет Кучерявый, копашась в ближних кустах,- всех поставим на ножи, а вы терпите…»
Ему почему-то вспомнился сейчас подслушанный им разговор директора интерната  Абрамыча с  начальником из области. Они сидели в кабинете, пили коньяк, и приезжий шепотом жаловался:
-Тяжело департаменту приходится, Павел Петрович,- прямо не знаю, что делать. Ведь денег  уйма уходит на эти дома престарелых. А кого в них содержим? Сумасшедших да зеков. На кой черт они нужны обществу? В такие трудные времена порядочным людям жить не на что, а тут находи средства на этих… Ты же знаешь, спонсоров, как раньше, в девяностые, не найти. Иностранцы больше не интересуются правами престарелых выпускников тюрем и шизофреников в России, а нашим бонзам они и подавно не нужны.
-Понимаю,- вздохнул Павел Петрович,- но не в печку же их, самом деле…
-Да…- протянул приезжий,- не в печку, конечно…
«А хоть бы и в печку нашего Косого,- пробормотал Кучерявый, шаря в кустах,- вот бы треску  было!»
Ночью Лия проснулась от страшного крика  в своей комнате. Она вскочила, включила свет и увидела, что на Венечкиной кровати, верхом на ее обнаженном  сыне,  сидит голая горбунья Звездная, елозит по его волосатому лобку и, раскинув руки, орет, словно  поставленная на расстрел к стенке. Кулаков тоже проснулся и принялся помогать жене стаскивать Звездную с сына. Но  слепой ухватился за голые ляжки горбуньи и не отпускал их, мычал и смотрел слепыми глазами в потолок. На губах  у него пузырилась слюна. Старики не могли расцепить эту жуткую пару, но в дверь вкатилась  толстая санитарка и собачьим поводком огрела  Здездную по горбу. Та еще истошнее взвыла и скатилась с Венечки. А тот шарил вокруг себя руками, стараясь поймать горбунью.
Санитарка стегала и стегала голую девушку, а та, завывая, ползла к двери. Когда горбунья уползла, санитарка подошла к Венечке, откинула  одеяло, раздвинула ему ноги и, увидев мокрое склизкое пятно на простыне,  деловито сказала:
-Теперь внуков ждите!
-Неужели?- испуганно спросила Лия.
-Все может быть. Надо было лучше стеречь вашего мальчика. Ему уж, поди, лет сорок?
-Сорок пять,- сказал Кулаков, прикрывая наготу сына одеялом.
-Да не плачьте,- сказала санитарка, обращаясь к Лие,- какие там внуки. Если что, почистим девку. В первый раз, что ли! Хотя два года назад она убежала беременная и родила  в городе в роддоме. Там такое вылезло, что ни приведи Господь! Сутки и пожило только, одна я  его видела. Из наших никто  поехать не захотел, натуры у людей не хватает.
Тут в комнату  Кулаковых ворвалась Собачница и заорала,  открыв черный, наполненный зловонными гнилушками, рот:
-Опять ко мне мою собаку не пускают! Какое вы имеете право?
-Собакам здесь нельзя!- тоже заорала санитарка, вытаскивая из-под Венечки слипшуюся простыню.
-Как это нельзя, когда это моя мать! Это душа моей матери, а вы не пускаете ко мне родную душу! Я в страсбургский суд напишу…
-Давай, давай, мало ты на нас пишешь. А ну иди отсюда, я тебе сейчас!- крикнула санитарка и вытащила из кармана халата  собачий поводок.
-Меня  истязают, применяют насилие, будьте свидетелями,- завизжала Собачница.- Люди, посочувствуйте моей бездомной маме, она такая же слепенькая, как ваш сын. Но он здесь, с вами, да еще в отдельной комнате, а моя мама мается в ближних кустах, и на нее каждый день ссыт этот проклятый Кучерявый! По-мо-гите!- кричала Собачница, пихаемая в тощую спину  толстой санитаркой.
Собачницу и Звездную заперли в карцере, и в доме  наступила тишина. Лия и ее муж вели в ванную Венечку. Тот держал их за руки, но крутил во все стороны головой и принюхивался, пытаясь по звукам и запаху найти Звездную. Старики устали и до ванной сына не довели, ошиблись дверью, попали в комнату, где проживала девяностошестилетняя Полина Ермолаевна Шляхтова. Лия открыла дверь и остановилась в изумлении – в углу рядом с иконой Богоматери висел старый помятый алюминиевый бидон!
-Заходите, заходите,- приветливо пригласила Кулаковых старушка.- Мы гостям  всегда рады. А я вас, Сергей Васильевич, сразу узнала. Вы в нашем городе комсомольским начальником были, моего  Валерку на допрос к себе вызывали.
-Не помню…- пробормотал Сергей  Васильевич и тяжело опустился на стул. Лия стояла рядом, не выпуская руки Венечки.
-И ты садись, голубок, вот тут, рядом со мной, на койку, тут помягче будет,- помахала она рукой слепому. Тот было дернулся, но Лия удержала его, и он послушно остановился, переминаясь с ноги на ногу.
-Удавиться я тогда хотела, Сергей Васильевич,- сказала старушка.-  Валерка-то мой совсем с пути сбился.  На деньги играл и из дома все подчистую тащил. Стал ко мне участковый наведываться, да не та была беда, что он  к Валерке за игру претензии имел, а та беда, что Сталина я пожгла…
-Как это – Сталина?- прошептал Кулаков.
-Троих детей мне муж оставил, когда на войну ушел, приказал беречь. Да не сказал про Сталина, куда его девать, если немцы придут. А они пришли, ну я и сожгла…
-Ничего не понимаю,- вздохнул Кулаков.
-Да книжки-то Сталина тоже  мне оставил и приказал беречь. А я немцев испугалась, да и несколько дней печку им топила, пока всего не спалила. А потом всю жизнь боялась, как наши-то придут да прознают, что они со мной сделают? И тут начал этот  участковый ходить. Ходит и ходит, да все вокруг высматривает. Думаю, вот сейчас про книжки-то и спросит : «Куда Сталина в войну дела?» И так мне жизнь не мила стала, что приладила я в сарае веревку и уж петлю на шею надела, как вдруг слышу с улицы голос соседкин :  «Поль, у тебя белье упало…» Ну как же вешаться, когда белье во дворе в грязи валяется. Выскочила я на улицу, и тут только до меня дошло, что стиркой-то  сегодня не занималась. Так и не повесилась. А малый мой  одумался, устроился на работу, так и спаслись...
-А что это у вас бидончик у иконки висит, забыл кто?- поинтересовалась Лия.
-Это я себя забыла, когда в войну у одного плохого человека этот бидон с маслом подсолнечным купила. Пришла домой, хотела соседку угостить, плеснула в чашку. А вместо масла полилась вода. Голосила я тогда на всю улицу – как по покойнику. И чтобы не забывать того обманщика, повесила бидон его рядом с иконой. Так с собой и вожу повсюду – икону и бидон с нею.
-А у нас вот тоже беда ночью стряслась,- пожаловалась Лия.
-Слышала я про вашу беду. Да только не беда это,  облегчение  вашему сыночку от Бога. Кто ж бы его  пожалел тут, как не наша горбунья? Я в молодости, еще до замужества, на танцах, бывало, только с некрасивыми парнями танцевала, с которыми никто не шел. Жалела их. У меня-то жених  был видный, правда, брат троюродный. Да в деревне тогда кто спрашивал невесту. Я и сама от кучи мамкиных ребятишек была рада убежать подальше…
-Всем мыться, банный день!- вдруг раздался  громкий крик санитарки в коридоре. Лия выглянула за дверь и увидела, что та выводит из ванной комнаты голую горбунью, накрытую простыней. Девушка озиралась вокруг, словно попала сюда в первый раз. Ее мутный взгляд на секунду задержался на Лии, но тут же голова Звездной упала на грудь, мокрые космы мотались по лицу, накрывали мутные глаза.
К вечеру перемыли всех,  кроме Кучерявого и Собачницы. Она орала благим матом, что не выйдет из карцера до решения в ее пользу страсбургского суда, кусалась и рвала на себе одежду. Санитарка плюнула ей под ноги и заперла металлическую дверь. А Кучерявый спрятался в ближних кустах и мирно беседовал там со слепой собакой, которую  время от времени подзывал: «Пойди сюды, пойди сюды, собачка!» И когда она подходила, ссал ей прямо на глаза. Собака быстро-быстро слизывала парновскую мочу с усов и убегала, но недалеко. Видно, ей нравился соленый вкус парновских  испражнений. Как стемнело, Кучерявый  в последний раз подозвал собаку, взял ее и сунул  к себе под пиджак. Он  пробрался к дому незамеченный, подошел к окошку карцера и просунул собаку в решетку. Она с визгом упала на цементный пол и разбудила Собачницу, которая вскочила и прижала к себе мамину «душу», целуя ее в соленые усы.
В свою комнату Кучерявый, тяжело пыхтя, влез через окно. Вовка Косой уже спал. Парнов сел на кровать и задумался. Ему не давала покою мысль о маратории на смертную казнь в России. Чем больше он об этом думал, тем бес страшного желания все сильнее раздирал его душу. Он прилег на кровать, прикрыл глаза и стал размышлять о бессилии власти, которую никогда не любил, о том, что жиром заплыла у нее эта сила, она слепа и безвольна. Парнову, всю жизнь просидевшему в неволе, было даже смешно теперь думать об этой власти, которая выпустила его  и дала ему волю, разрешила  все, что он только захочет. Он может покарать любого за малую провинность. Вот  взять сейчас и удавить Косого за его сегодняшнее оскорбление. Он  Партизана поставил выше, позвав его заколоть поросенка. Как будто заточка Парнова была хуже ножа Партизана. Еще неизвестно, у кого проколотых боков на счету больше! А можно наказать сейчас и Партизана,  придавив ему морду подушкой.
Вдруг Кучерявый вспомнил  подслушанный им разговор чиновника из области с Абрамычем и похолодел от волнения, подумав: «А вдруг они это сделают раньше, чем он? Что ж, ему так и быть вторым, так и ходить следом за Партизанами?» Парнов  поднялся с кровати и взял со стола зажигалку Партизана. Вылил на скатерть одеколон Косого,  вытряс  пузырек  корвалола и поджег ее угол. С интересом смотрел, как синий огонек бежит по скатерти, прыгает на пол,  на кровать Косого… Он сидел и смотрел до тех пор, пока огонь не перебрался на его кровать. Тогда мазанул себе по лицу сажей со стола и вывалился в окно.
Деревянный дом заполыхал снизу до верху через пятнадцать минут. Толстая санитарка металась по коридору, тащила на себе то одного, то другого старика и выбрасывала их в окна. Наконец,  выпрыгнула сама…
-Сколько сгорело?- заикаясь, спрашивал у офицера спасателей Павел Петрович Абрамов.
-Тридцать один человек. Неудобное число…- отвечал тот, записывая что-то у себя в планшете.
-Может, еще кто живой остался под завалами?- жалобно спросил директор дома престарелых.
-Кости остались, еще разложить и подсчитать заново надо,- ответил офицер и захлопнул планшет.
На земле лежали и стонали спасенные санитаркой старики. Среди них был Венечка. К слепому подошел Кучерявый, поднял его и повел в ближайший дом.
-Куда вы меня ведете?- спросил Венечка.- К маме?
-Мамы твоей нет, со мной теперь будешь,- сказал Кучерявый.
-А куда пойдем?
-Куда скажу, туда и пойдем,- ответил Кучерявый и втолкнул слепого в дверь чужого
дома.
Комиссии, которая расследовала пожар в доме престарелых в деревне Чистое, Павел Петрович передал  странные документы, сохранившиеся в пламени в сейфе директора. Это были заявления от  всех  обитателей дома с просьбой  похоронить их на еврейском кладбище в березнячке. Комиссия внимательно изучила документы и возражать против захоронения по желанию покойных не стала. Кости разложили по гробам и отнесли в березнячок. В одном гробу с костями сгоревшей в карцере Собачницы лежали кости  души ее мамы -  слепой шавки с обосанными  глазами. Они сплавились с человеческими костями, и отделять их не стали, а зарыли так, как есть. Парнов стоял у края могилы Кулаковых, по соседству с могилой  старой учительницы Дутовой, крепко держа за руку  Венечку, и вытирал ему слезы грязной салфеткой, которую стырил  в прошлое воскресенье в столовой дома престарелых.