Тоска

Раз! Погружение. Темные, вязкие воды тоски. Получай! Ни воздуха, ни архимедовой силы. Просто иди ко дну, и даже Мнемозина тебя забудет. (Чудом держась на зыбучих песках пляжа, на берегу остаются они – другие, счастливые. Просто люди и Непросто. Сильные и знаменитые, с друзьями и любимыми.
Рядом со мной тонут другие. Идеалисты и заезженные прагматики. Без вины виноватые. Атлеты с хрупкими душами и опустившие руки ранее-долго-крепившиеся.) Тонем. Тоонем. Тооонем. Идем ко дну, но медленно, задыхаясь, умирая и возрождаясь – как Прометеи, только еще хуже. Как в Дантовом Аду. Идем ко дну.
Иди! подтолкнула гордость. Не возгордись! булькает идеалист. На спине у него сидит прагматик. Атлет крутит пальцем у виска. Дураки, так и читается у него на лице. Ничего, думаю я. Ничего. Придет время – солнце вновь засияет для нас. И нас, безмозглых, достигнет благая весть. Так, что ли?

ТОСКА

Они сидели в гостиной – и все почему-то в перчатках. За окном моросил дождь. Если войти в озеро и отбросить зонт к чертям, думал Константин, можно вообразить абсолютизм воды. Но выходить из дома и набирать полные ботинки песка… б-р-р. Увольте. Он вздохнул и стянул перчатки, бросил их на стол – они звучно хлопнули по крышке.
Маша сидела потупившись. Сколько он выстрадал из-за нее, преследовал ее тенью и чуть не убил Левушку. А вот теперь она сидит здесь и молчит, как и все мы. И я, Казимир Ставицкий, тоже сижу и молчу, и в перчатках. Господи, ну не глупость – сидеть в перчатках, когда и Костя снял их?
Вот Казимир снял перчатки, пошел растапливать камин. А Машка так сидит потупившись. Сколько она может их мучить?.. (Так думал Лев.) Казимир чуть не убил меня в горах. Страшно как было тогда, ну, Машка…
Они все думают обо мне, я знаю точно. Все они думают: "Ну, Машка… Сидит тут, потупилась. Молчит. И тоже в перчатках". А что ж? Хоть бы Ольга сказала что-нибудь. Тоскливо…
Да, думала Ольга, я вижу все их помыслы: они так просты… Зачем мы приехали сюда? Мы отрезаны от мира на наших негаданных каникулах. Озеро. Горы. Дождь, и кругом на километры ни души. Одиночество пока освежает и предлагает задуматься о вечном так же деликатно, как настоящий джентльмен Левушка подает руку. Но их это не заботит. Машка тяготится вниманием Казимира, Казимир тяготится присутствием Машки. Лев тоже тяготится Машкой – всем известно, что Левушку Казимир чуть не убил из-за нее. С тех пор он и Машка почти не разговаривают. Костя тяготится необходимостью надевать перчатки. Видите: они плавают в мелочах. Но это пройдет – постепенно.


Камин все-таки вспыхнул, значит, Казимир не настолько профан в обращении со спичками, дровами и тягой. Все передвинулись к камину, а Машка даже, взяв свечу со стола, зажгла ее прямо от огня, и опустилась в кресло, отгораживаясь книгой. Дикинсон, определила Ольга. Да, Машка всегда любила Дикинсон и читает ее взахлеб. Хотя "взахлеб" использовать относительно холодной Машки по меньшей мере сомнительно.

"Словно волна, его черты,
А пальцами он вдруг
Рождает музыку в стекле –
Дрожащий тонкий звук", - пробормотала она вполголоса. Знаю, знаю, о чем она вздыхает на этой строчке: почему мужчины не подобны ветру? И в подсознании ее наверняка жужжит: "Я бы вышла за ветер. И только за него". Проклятая! Нельзя быть такой соблазнительной монахиней с душой поэтессы.

"Маленький-маленький был корабль –
В залив погулять ходил,
И вежливый-вежливый океан
К себе его пригласил.
И был такой жадный-жадный вал,
Который его слизал –
И не заметил могучий флот,
Что мой кораблик пропал". Я помню: она читала мне это, когда мы еще были дружны, и когда еще Казимир не стал ее тенью. Она плакала тогда от несчастной любви к Косте. Машка и в самом деле тогда была в него влюблена, весь альбом ее был изрисован кругом какими-то абстракциями, то в светлых тонах, то мрачных, даже в багровых. Она страдала три месяца, а после попробовала признаться ему – и он ее высмеял. Тогда-то я и услышал это из Дикинсон.

"В жажде – воду поймешь;
Землю – когда доплывешь;
Боль – восторг объясняет;
Мир ценит – кто воевал;
Любишь – кого потерял;
Снег идет – птиц вспоминают". Это она сказала мне, когда призналась в любви. Я тогда был ошеломлен, и не смог придумать ничего учтивого. К тому же, она призналась мне в самом разгаре праздника, на нем я выпил… немного, и там была Августа Никитична. У нас тогда завязывался роман, и я не заметил, что сказал грубость. Потом меня просветил Левушка, а она с тех пор сторонилась меня. "Любишь – кого потерял…"

"Дикие ночи
С тобой вдвоем
Богатствам прочим
Мы предпочтем.
Не нужен ветер
Тем, кто в порту,
И путь их светел
Сквозь темноту.
Гребу без карты
По морю в рай,
И мой причал - ты!
Всю забирай!" Вот что я видел у нее в раскрытой книге, с обведенным названием. Я понял тогда: она любит меня! Но, как оказалось, не меня и не любит. А просто терзается и боится, что ее минует такая любовь. Это было еще до драки с Левушкой и до ее общения с Ольгой. Она мне никогда такого не сказала...

"Это не смерть – ведь я стою –
А мертвые лежат –
Это не ночь - колокола
Как в полдень дребезжат-

И не мороз - раз моя плоть
Прохлады не найдет-
И не огонь - мои ступни
Холодные, как лед –

Но что-то есть тут от всего –
Я замечаю их –
Фигуры на похоронах –
Похоже - на моих –

Вот отскоблили жизнь мою –
И в рамочку потом –
И без ключа ей не вздохнуть –
И все как ночь кругом –

Когда замолкли все часы –
И пустота глядит –
Или как утренний мороз,
Что землю леденит.

И хаос не остановить –
И нет надежды тут
Хоть подтвердить, что это все –
Отчаяньем зовут". Вот что она задумчиво бубнила себе под нос, когда меня заселили к ней. Я вошла, а она сидела на подоконнике, смотрела куда-то вдаль (тогда еще дождь моросил, вот как сейчас) и почти напевала это из Эмили. Тогда ей было все равно, кто я, что я и почему я здесь. Тогда была первая неделя реакции после того, как Костя отверг ее. Ей тогда было очень плохо – так плохо, что Левушка даже заглядывал иногда. И вот это она бубнила. Эмили всегда с ней – и в горе, и в радости, в огне и холоде. Что же сейчас читает она? Что?

- Прочти, Маша, вслух то, что ты читаешь сейчас, - попросила Ольга. Коварная, она видит, что я задержалась на одной странице и не перелистываю ее вот уже десять минут. Она верно догадалась, что я именно читаю задевшее меня стихотворение, а не притворяюсь, и хочет угадать мое состояние. Пожалуйста! Парни не догадаются, зачем она попросила.
- Я сжала силу в кулачок
И против всех пошла.
Давид побольше сил имел,
Но я смелей была.

Метнула камень я, но лишь
Себя свалить смогла.
Был слишком страшен Голиаф
Иль очень я мала.


- Я не могу так больше, - вздохнул Константин и вышел. Без перчаток – на улицу, под дождь – без зонта. Маша более прежнего углубилась в книгу, Ольга задумалась над стихотворением и тем, кто эти "все", против которых шла или пойдет Машка-обольстительница. Казимир нагнулся к камину и поворошил дрова, а Левушка потянулся, протянул ноги к самому огню и закрыл глаза. Казимир, раздув огонь пуще, свернулся почти клубком в кресле и заснул от холода и сырости.
Маша и Ольга сидели молча, изредка поглядывали друг на друга. Ольга взглядом спросила: "О чем ты думаешь?" Маша протянула книгу. Там стояло вот что:

Одно лишь просила я –
Он в этом - мне отказал –
Всей жизнью - платила я –
Но важный купец сказал –

Не повернув головы –
За пуговицу держась:
`Вот если бы дали Вы –
Мадам - что-нибудь - сейчас`.

- Машка! – посмотрела на подругу с укоризной Ольга. – Ты ненормальная. Сколько можно страдать?
- Не знаю, - пожала плечами монахиня. – Может, я вовсе и не страдаю? Может, чувства, которые я испытывала, что-то вроде погремушки для ребенка: пока трясешь – забавляет?
- Машка! – пропела шепотом Ольга. Звук "ш" напоминал пар, выпускаемый утюгом при глажке. Маша даже поежилась от удовольствия. Они отошли к окну. – Ведь это старая песня. Забудь Костю, а?
- Я не могу пока, - сказала ей на ухо несчастная: боялась, что Казимир услышит. – Он же вечно рядом! Но я неплохо справляюсь с игнорированием парней. Даже Левушка знать меня не хочет.
- Может, это и не такое уж достижение? – спросила Ольга, уводя подругу секретничать на кухню. – Особенно касательно Левушки.
- Касательно Левушки… нет, ты не говори мне. Лучше вы будьте счастливы, чем мы будем снова друзьями.
- Счастливы? О чем ты говоришь? – нечаянно улыбнулась Ольга.
- Не говори, не отпирайся. У вас все шансы стать парой. А друг, ухаживающий за твоей подругой – это слишком неудобно, - ответила Маша, принимая циничный вид.
- Ты же не циник. Что ты себя портишь?.. Но ты точно решила?
- Точнее не бывает. Пусть Левушка и дальше не хочет меня знать.
- А Казимир?
- А о Казимире я и говорить не собираюсь.
- Но это же Медведенкова любовь! Это даже почище, чем у Чехова! Он будет любить тебя страстно всю жизнь.
- Но я не Маша.
Обе смеются.
- Конечно, я Маша, но не Шамраева Маша. Я не ношу черного, - по-женски объясняет обольстительница.
- Ну, черный – это не проблема. Но траур по жизни? Взгляни на себя, - Ольга подвела Машу к зеркалу, - на эти глаза. Они же тоскливы, как этот пейзаж за окном.
- Не в глазах счастье, - Маша отворачивается от зеркала и смотрит на Ольгу.
Так они стоят минуты три.
- А в чем счастье? – спрашивает потом Ольга.
- Ты поняла меня, в чем, - спокойно отвечает Маша.


- Сказали: `Время лечит`.
Не лечит никогда.
Страданье, как и мышцы,
Лишь укрепят года.

Но время - как проверка
Для тех, кто уцелел.
С годами стало легче?
Ну, значит, не болел. Так, что ли? – спросила Ольга Машу, раскрывая затрепанный годами томик Дикинсон. – Ты это мне хотела сказать?
- Именно. Но охота ли тебе говорить об этом так рано? Внизу било лишь шесть часов.
- Но что же делать, если мы проснулись обе и поговорить нам больше некогда и негде?
- Ну, что ж… как угодно.
Минуты две они лишь молча дышали, все еще лежа в своих постелях.
- Тут так прохладно, и не скажешь, что стоит июнь.
- Ничего не поделаешь: семья Казимира с севера, и это родовое имение тоже не в жарких странах… почему мы говорим о погоде? Ты хотела обсудить мое сердце…
- Я не кардиолог, чтобы обсуждать твое сердце, - вздохнула Ольга. – Меня тревожит, знаешь, что?
- Что тревожит тебя?
- Здесь такой климат, все время дожди и туман. Все здесь так печально. Тебе трудно будет отойти от любви к Косте.
- Вот, и ты заметила?
- Да, дом очень влияет… я, к примеру, уже и сердиться не могу.
- На меня?
- Вообще… просто сердиться. Ты помнишь мой взрывной характер в школе?
- О да! Как я могу это забыть? Добрая половина твоей раздраженности была в мой адрес.
Подруги засмеялись.
- И вот мы вновь живем в одной комнате, уже неделю, а ты не выказала даже тени недовольства!
- На меня так странно действует этот дом. Он слишком просторный и темный, что ли. Но парням здесь нравится, верно?
- Да. Было бы прекрасно, если бы твой будущий муж увез тебя сюда. Ни словечка наперекор – ведь это идеал жены.
- Да, неплохо – для него. А для меня? Ведь я подавлена.
- Чем же?
- Этим домом.
- Жаль, а я-то думала жить с тобой здесь и во время школы. Насколько бы жизнь пошла лучше!
- Не преувеличивай моей гневливости. Я ведь не настолько плоха?
- Нет, конечно, нет. Но мне гораздо лучше, когда ты вот такая.
- Я понимаю… Знаешь, я рада, что ты так развеселилась. Может быть, ты теперь забудешь Костю?
- Может быть. Чаще весели меня так, и я наверняка забуду.
- Я постараюсь, Маша. Я постараюсь.

Вот и она, вскинул глаза Казимир, сидя уже во главе стола. По левую его руку сидел Левушка и не смотрел никуда, кроме тарелки и книги перед ним. По правую руку сидел Костя и покуривал ("Это натощак-то?" – возмущался про себя Казимир). Кофе, пончики, яичница с ветчиной, варенье, вареные яйца, хлеб – типичный английский завтрак. Хотелось разнообразия, и Казимир пошел по странам: вчера, например, завтрак был немецкий. Вот и она, подумал он снова и вновь оглядел стол – все ли в порядке?
Кофе, подумала Ольга, кофе. Может, хоть он расшевелит меня? Ведь это невозможно – быть такой тихой и корректной…
Английский завтрак, думала Маша. Не захочет ли Казимир внезапно переключиться с Европы на Африку какую-нибудь впоследствии? Ей бы не хотелось Африки, но, может быть, на худой конец, Латинскую Америку? Тот же кофе… а Левушка пьет чай – экий он… джентльмен до мозга костей.
Да, чай, усмехался про себя Лев. Истинно английский завтрак не терпит никакого кофе – вот с чем просчитался Казимир. Если заметит Маша… хотя что – Маша? Маша, Маша… влюбленная наша.
Чай у Льва в чашке! Чай! Вот где я ошибся, с отчаянием простонал про себя Казимир. Английский завтрак не терпит кофе, как японский – вареного риса! Она точно заметит.


Завтрак прошел в молчании, и после, пренебрегая мытьем посуды – точно в мужском общежитии, - молодые люди отправились на прогулку. Чинно, не толпясь – но как же неуютно было от этого "не толпясь"! Левушка шел впереди, засунув руки в карманы и выбрасывая лениво ноги при каждом шаге, далее шли девушки, по пятам за ними следовал Казимир – хозяин, и то позади всех, то где-то сбоку бродил вольной птицей Константин, куря сигареты одну за другой. Снова молчание одолевало всех, только девушки разговаривали о пустяках, да как-то раз Лев обратился к Косте с какой-то просьбой: посмотреть у него томик то ли Китса, то ли Нэша. Вроде бы Китса. Или Нэша, а у Кости оказался только Китс.
После простой прогулки – ни тебе особой радости, ни взрывов смеха – молодежь расположилась на веранде дома; Ольга встала у перил, Маша присела на скамью – казалось, вокзальную; Костя сел на перила вдалеке от всех, Лев удобно расположился недалеко от Маши, закинув ногу на ногу, и только Казимир не находил себе места: то встанет, то сядет, то похлопает зачем-то по перилам, то спустится вниз и сорвет яблоко с ближнего дерева. Всем было не по себе от этой тягучей тишины, но заговорить начистоту… это им внушало просто панический ужас.
Так они сидели, смотрели в сад (по-английски его еще называют садом с плодовыми деревьями – orchard) и боялись, пока Константин не кинул вниз окурок, не спрыгнул и не затоптал его, а после не произнес:
- Лева! Ты спрашивал меня о…
- О Нэше.
- Хм… Нэша у меня нет. Есть Китс.
- Неплохо бы почитать и Китса.
- Романтики захотелось? – Казимир хмыкнул.
- Да просто отдохнуть от тревог, - выразительно сказал Лев.
Константин пожал плечами и, поманив Льва, ушел в дом. Доставая Китса из сумки, он спросил:
- Лева, а Маша… она вправду меня любила?
- А что она тебе сказала тогда? – собеседник прислонился к стене.
- Сказала, что любит. Что вела себя как идиотка на людях, а я ничего не замечал. Что уже вся школа говорит о ней пренебрежительно, когда видит ее: "Глядите, вон идет разбитое сердце!" Что жить без меня не может – так она сказала.
- И ты не поверил?
- Во-первых, я и вправду не замечал ничего такого. А кроме того, знаешь… я, в сущности, пропащий человек. Я выпил тогда… немного. А потом, там была Августа Никитична, и мои мысли были заняты только ей.
- Августа?
- Августа Никитична – да, если ты ее имеешь в виду.
- Конечно, я имею в виду ее: я встречал только одну женщину с таким именем.
- Она прекрасна, верно? Наверное, я не замечал Машу именно из-за нее. Августа Никитична затмила мне взор. Я весь этот год был как в тумане, знаешь… она обольстительна, - сказал Константин и улыбнулся чему-то потаенному.
- У вас что-то было? – нахмурился Лев. Кулаки его сжались, но Костя этого не заметил.
- Стыдно признаться, конечно, но… было. Было! прямо после того праздника.
Левушка ослабил галстук и расстегнул первую пуговицу сорочки.
- Прямо после того, как Маша тебе призналась? – тихо спросил он.
- Да. Стыдно сейчас признаваться в этом, очень стыдно – не шутя. Но было.
- Mein Gott! – возопил Левушка. – А ведь я был пойман Машей, когда она вылетела в состоянии, близком к истерике, от тебя. Я пробовал ее  утешить, а вы? Вы тоже… утешались?
- Но я был пьян!
- Вы выпили – да, но немного!
- Да, немного, но меня пьянит и стакан вина.
- Я не верю вам. Итак, Китса к черту. – Томик полетел к стене. – Спускайтесь! Я высеку вас там, во дворе. А лучше – изобью так, чтобы вас и Маша не узнала. Спускайтесь вниз!


- Зачем же ты избил его, Левушка? – спросила Ольга, вынося из дома полотенца. За ней Казимир и Маша тащили ведра воды. – Умойтесь оба.
- Это давнее преступление.
- Зря я ему рассказал, - мелькнуло в голове у Кости. – О таком никому не говорят.
- Мне кажется, - сказал бледный Казимир, сидящий на перилах, глядя куда-то вдаль, - вы все должны покинуть мой дом.
- Возможно, - согласился Лев. – Мы в известной степени опорочили твое родовое гнездо. Я готов покинуть это место хоть сейчас, скажи мне лишь, как я могу уехать отсюда.
- Я уеду с тобой, - проронила Ольга.
- Что ты имеешь в виду? – спросил Казимир, отвлекая Левушку от Ольги.
- Мы приехали сюда на частном поезде, по той (Левушка указал рукой в ту сторону, куда смотрел Казимир) узкоколейке. Когда придет следующий поезд – ты это знаешь?
Казимир повесил голову.
- Нет.
- Значит, мы обречены остаться здесь. Надеюсь, ты не выгонишь нас прямо сейчас.
- Оставайтесь, - хозяин пожал плечами, спрыгнул с перил и ушел в дом.
Маша села на ступени дома и обхватила голову руками.
- Что с тобой? – проскрипел Костя.
- Надо же, - она нерадостно улыбнулась, - заговорил со мной сам.
Ольга взяла Левушку под руку, и они тихо ушли в дом.
- Что это ты? – продолжила Маша ровно: без упрека, горечи, нежности или удивления. – То в грязь затаптываешь, то помириться (я же вижу, что помириться) норовишь.
- Я был глупым, - ответил Константин и растянулся на траве: он не мог и не хотел встать. – Кроме того, я был пьян тогда.
- Я знаю, - кивнула головой обольстительная Машка. – Но это тебя не извиняет.


- Что? Что? – в волнении вопрошала Ольга, хватая Машу за руки, когда последняя вернулась в дом.
- Ничего. Он любит меня, - посмотрела та на подругу.
- И?.. Ты хотя бы счастлива?
- Не знаю. Наверное, на меня, как на тебя, сугубо отрицательно действует этот дом.
- Кошмар. Отсюда нужно бежать, иначе я просто разлюблю Левушку, а ты так и не поймешь, что Костя – твоя судьба.
- Маша, - позвал Казимир, появляясь в дверях.
- О Боже, - возвела Ольга очи горе. – Мне кажется, или избиение Кости Левушкой послужило катализатором всеобщей оживленности? Так мы поборем этот дом, - заметила она Маше. Та улыбнулась, кивнула и вышла к Казимиру.
- Я видел, ты разговаривала с Костей, - начал он, переминаясь с ноги на ногу, потирая лоб и руки. – Он, наверное, сказал тебе, что любит.
- Это не твое дело, что он мне сказал.
- Да. Да, конечно, но я наверняка знаю, что он любит тебя и признается в этом – рано или поздно. Но я тоже хочу признаться, - заспешил он, кусая губы ("Что за человек!" – думала Маша), - я люблю тебя еще сильнее, очень, очень люблю. Ты для меня как свет в окошке. Если бы ты не согласилась поехать сюда, никто бы сюда не приехал. А он, Костя, он высмеял тебя, оскорбил. Я не такой, я буду служить тебе всю мою жизнь, ковриком расстелюсь под твоими ногами. Я – гордый поляк, но перед тобой, повторяю, ковриком расстелюсь. Только обрати на меня внимание! Вот ты стоишь сейчас вроде бы передо мной, а глаза твои блуждают по сторонам, и сама ты далеко, очень далеко от меня. Ты обрати на меня внимание! Хотя бы попробуй; я знаю, что женщины не любят тряпок, ковриков (тут он захохотал почти безумно) и любят тех, кто на них и не смотрит, но все-таки! Ведь ты живешь в моем доме, это нечестно! Хотя бы на правах хозяина… я заслуживаю если не любовь и уважение, то хотя бы внимания. Посмотри на меня ласково – ничего больше не прошу… и я буду жить, - добавил он по-детски просто. – Посмотри – и все.
- Ты говоришь, что просишь малости – всего лишь посмотреть. Но тут же ставишь условие – посмотреть ласково! Я не могу смотреть на тебя так. А попрекать меня своим гостеприимством довольно жестоко и неинтеллигентно. Оставь меня, Казимир.
Маша повернулась спиной и ушла обратно к Ольге в комнату.
- Я все слышала, - объявила та, стоя у окна. – Довольное свинство с твоей стороны. Но не мне тебя осуждать.
- Да, - кивнула Маша. Она подошла к Ольге, и они обе долго еще стояли, смотря куда-то вдаль: то ли на далекую узкоколейку, то ли на тоскливый пейзаж.