Мальчишки с улиц

(поэма на два голоса)


На сиреневом холме,
В фиолетовой стране,
В белом старом городке
Молодежь моя живет.
 
В 6 утра в городе так холодно, что приходится надевать толстую куртку. Ты обуваешь еще и толстые ботинки и выводишь тяжелый велосипед. Предстоит много работы: я развожу газеты. Так я знакомлюсь с целой улицей, а если повезет – с доброй половиной города. Нужно как-то зарабатывать, а тут такая возможность посмотреть, как живут люди на другом краю наших каменных болот, на холмах и в низинах.
Мы съезжаемся у типографии. Газеты такие тяжелые, что, взваливая объемные мешки на велосипедную раму, ты кряхтишь от напряжения. "Бумага хоть и тонкая, но краска! – думаю рассеянно. – Что за жизнь!.." Но потом заскрипят спицы, захрупают мелкие камешки под колесами, дома потихоньку полетят мимо – красота; что за жизнь!.. Думаешь – и только о хорошем.
Мы скатываемся с холма – внутри что-то замирает и съеживается от этого прекрасного ужаса перед возможной глупой смертью. Как здорово мы рискуем! Как холодно пальцам – и почему ты не взял перчатки?.. В любом случае, я живу. А вот ты несчастен зря.
Газеты летят испорченным бумерангом к крыльцу: бросок, раз, два, три, еще бросок! Новые и новые двери. Коричневая, белая, красная. Зеленая, синяя, белая. Облупившаяся, под кирпич. Красная, черная, со стеклом. Раз, два, три, бросок!
Думаешь о всякой всячине, проезжая мимо заспавшихся помещиков понарошку (с кофе в руках, в шлафроке и домашних туфлях), мимо совершенно спящих домов – с темными окнами, с потухшим фонарем у запертой калитки, - мимо старых лип и вязов. Ивовая аллея. Налево – большое поле, за ним – синий осинник. Дом владельца поля – деревянный, с террасой, с верандой. Слуховое окно открыто – должно быть, там спят дети. Бросок!
Подул ветер; листья, пугливые, как бабочки, взлетели вверх, опустились. Хлопок газеты о доски крыльца. Ты делаешь неудачный бросок – газета стукается о перила и чуть не улетает в кусты. Что она? Оборачиваешься, но не упала, нет. Все слава богу; осторожно, фонарный столб!!!
Шипишь от боли, выползая из-под железной машины. Трясешь рукой – саданул о землю – и дуешь на ссадину: часы содрали кожу на запястье. Опять ходить с бинтом, как позорный герой! На велосипед и – вперед, вперед. Раз, два, три, бросок!
Вон там – последний дом на моей улице. В нем живет юная Старушка Марпл – Мастер Катастроф. Она милая и, кажется, очень любит меня. Вот... непонятного цвета дом. Обычная дверь, и на ней – венок остролиста. Окна с задернутыми занавесками –белыми и зелеными. Бросок! Газета пролетела шрапнелью, оглушительно бухнула в дверь. Уезжая, я увидел, как одинокая хозяйка дома выходит в пижаме на крыльцо и, подбирая газету, машет мне.

Часам к двум распарило так, что и не верится в наступивший сентябрь. "Что за чертовщина творится с погодой?" – тихонько ворчу я. Ты слышишиь это и говоришь в ответ: "Божевщина! На все воля божья", - передразнивая одного из наших священников – по-моему, православного. Я только хмыкаю: тоже мне, предлог!
Так, сентябрь. Дети идут в школу, несчастные; у нас идут лекции. Стоит такая жара, что в наших, достаточно северных, краях это удивляет. Девочек это радует, ведь они так любят тепло, глупышки! Все они когда-нибудь отсюда уедут, не потому, что глухо и почта доходит кое-как, несмотря даже на наши усилия, а потому, что холодно зимой и осенью, даже весной. До апреля у нас стоят такие холода!.. Потому-то они и уедут отсюда – наши смешливые красотки – когда-нибудь. Зато сейчас они вышагивают по главной улице – юбки покороче, кофты полегче, носков поменьше, обувь легкомысленней, чем нужно. Смешно!

Вечером мы сидим в пабе – я, ты и мои друзья – и пьем пиво. Старушка Марпл сюда не заходит: паб не годится для нее, она не выносит запаха пива и табака. Ты закуриваешь, хлопаешь ладонью себя по губам, захватывая сигарету пальцами, отводишь ее, стряхиваешь пепел, выдыхаешь дым. Столько действий – меньше, чем за минуту. Я ощущаю нечто вроде уважения; дрожу.
Она проходит мимо паба с висячим фонарем в руке, в зеленом костюме и белоснежной рубашке. Неисправимая; будто нет на свете других цветов, но что же поделать – такая она, не желает ничего знать. Мол, это не ее забота, а окружающих... да уж, действительно! Нервный не тот человек, который барабанит пальцами, а тот, которого это раздражает... Я осушаю кружку, отворачиваюсь от окна и вступаю в разговор.
Я – член студсовета. Ты тоже, и сейчас мы все вместе решаем, что за праздник мы устроим на эту Вальпургиеву ночь. Мы решаем – карнавал. Страшный карнавал. Вальпургиева ночь уже через неделю.
За два дня пошли трубить сплетники, что в ночь на 1 мая состоится маскарад. "Святая Вальпургия не думала, что перед светлым ее праздником будут бесовские гуляния проводиться", - ворчишь ты. Я киваю, но нехотя. Причем тут это?! Весь студсовет стоит в лесу и рубит ветки тиса для украшения маскарадного павильона. Все необычайно рады сменить тяжелые пачки газет на топоры, кряхтят и рубят. Деревья поддаются неохотно, с треском. Еще необходимо сена достать – соломы, сосновых палок нарубить для факелов. Раздобыть железные кольца под потолок павильона, где и будет вся эта древесина висеть. Сколько дел, сколько хлопот! Весь студсовет поставлен на уши, а жители волнуются, как никогда. Мы должны оправдать... и тому подобное.
Маскарад удался. Никто не знает, скольких сил тебе стоило не закричать от ужаса и не убежать с того страшного праздника. Горожане заметно постарались; ни в ком и признать было нельзя добропорядочного гражданина, куда ни гляну – навстречу ведьма или черт. Все это было так давно, но ты и теперь вздрагиваешь во сне. Вот! К примеру, сейчас.

Начало холодать – лето откатывается куда-то назад, а мы не хотим пятиться. Еще июль, еще лето! – кричит календарь, но что он может? Нам же остается лишь кутаться в черное: не хотим отдавать миру свое тепло. Ты (тощий, но не кадыкастый) выглядишь особенно изящно в этом случайном трауре; и почему она не обратит на тебя внимание? Будь я на ее месте... ну, да ты знаешь. Ты мой и одновременно – нет. Ты – тонкая, все время ускользающая куда-то вправо тень. Каждую секунду играешь со мной в прятки. Будто длится нескончаемый полдень...
Мы оба с тобой готовы петь горестные песни. Ты – что-то вроде "меня кормит тоска а тебя благодать", а я – "радость моя! сохрани мою тень и позволь мне остаться в живых". Я бы рад служить тебе вечно, но ты съеживаешься и ускользаешь куда-то. Вечером, ложась в постель, мы оба страдаем. Казалось бы: почему бы не спать отдельно? Но ты не можешь уснуть без того, чтобы кто-то дышал рядом.

Так сыро в этом сентябре, что туман висит в воздухе целыми клоками. Он висит так низко, что я не слышу шороха шин твоего велосипеда и еле угадываю дорогу к типографии. Сегодня на последней странице газеты – твои стихи. Угадываю слова, бросая тяжелый сверток: "Конец меня пришелся на январь. Дырявые в гостинице шезлонги, Себе невеста места не находит, Об утонувшем женихе заботясь. Ни Брэдбери, ни сил..." Газета умолкает. Вот газета для Старушки Марпл – можно развернуть и прочитать, катя на свой страх и риск.
Конец меня пришелся на январь.
Дырявые в гостинице шезлонги,
Себе невеста места не находит,
Об утонувшем женихе заботясь.
Ни Брэдбери, ни силы с ним расстаться –
С любимым городом, однако, нужно.
Любимые меня не предадут,
Но смысл, коль все куда-то подевались?
Любимой мои первые стихи –
Не эти, но попроще и помягче.
Ну, что за... Бросаю. Ты катишь где-то за спиной, наверное. Хлопок стихов о дверь, а где-то слева – ответный о доски чужого крыльца. Катим по улицам – молча, боясь захлебнуться. Чем же? Я – яростью, ревностью, ты – любовью.

На парах мы с тобой поссорились – не произнеся ни единого слова. Все поздравляли тебя с удачей, с красотой и стройностью стиха – что? Филологи! Все вы таковы – литературоведы, не хотите ничего личного знать. Вспомнили Шекспира и Арбенину, ты польщен, кажется. Ничего не имею против, но молчу, и все это замечают, хотя не подают вида.
Холодная осень. Пар идет изо рта, преподаватели чем-то рассержены, студенты – удручены. Только на литературе все веселы, как зяблики. Литературоведы – их ничем не проймешь. Их оживленная речь напоминает птичий гомон, этакое веселое посвистывание: все в курсе! Все знаем! Ответим! Сравним! Лишь иногда они молчат: пишут, раздумывают, подбирают верные слова. Они вообще ценят слова. И горды этим. Еще горды тобой: прекрасные стихи.

Студсовет собирается снова. Преподаватели уезжают на семинар, и мы решили чем-нибудь себя занять. Убежав в наш паб с легкомысленных пар, мы пьем пиво и греемся: на улице прохожих сечет дождь, мелкий, злой и холодный. Земля размякла, дороги развезло. Откуда-то на свет полезли травы. Ты глотаешь пиво, отодвигаешь кружку – я не могу не таять, обращаюсь к тебе с каким-то вопросом, ты с готовностью отвечаешь. Теплеет в душе, я прощаю веселых, как зябликов, филологов, прощаю им их умный гомон, Шекспира и Арбенину, их аплодисменты тебе, их похлопывания по плечу, одобрительное прищелкивание языком, улыбки аристократов, их вальяжную добродушную уверенность, что они правы в своей элитарной радости.
Дым ест глаза, но только мои. Я большей частью молчу, посматривая на остальных – предлагающих безумные идеи, таких живых и непосредственных. Моя любовь убила меня прежнего, я – вот банальность! – совсем не тот, что раньше. Я будто вечно в ночи; мне кажется, что все видят твою непреклонность, твое безнадежное увлечение Марпл, ее неприступность, ее напрасную любовь ко мне. Мы связаны так смешно и трагично, и, скорее всего, развязки в нашей истории не будет. Мы обречены на ненужную любовь – на веки вечные.


Мы уезжали с тобой на самоходном трамвае прочь из белого города. Умирала синяя ночь, а перрон был еще оранжевым от фонарей. Небо тосковало по солнцу все больше, наши рюкзаки валялись на земле, у фонарных столбов. Ты не переставая напевал строчку старой швабской песни: "Грустно мне, грустно мне этот город покидать, где любимая живет". Что, я ошибался насчет твоей национальности? А Марпл все-таки пришла, но не к тебе. Остановилась под фонарем, прислонилась к нему, но его оранжевая краска не смогла полностью залить черный цвет ее одежды. Через десять минут мы стояли на задней площадке нашего уходящего состава и смотрели в окно. Она не плакала – она рвала шляпу. Потом она, Старушка Марпл, вышла на рельсы и долго молила взглядом остаться, пока трамвай не остановился в другом городе.