Глава 2. Карьера

Моя работа в школе началась в 1956 году, когда меня назначили запасным учителем семилетней сельской школы в селе Спас, удалённом от Тумановского райцентра Смоленской области на 20 километров. (Село Спас – три слободы, в центре – полуразрушенная церковь. Барский пруд. Вокруг – значительный массив столетних деревьев.)  Философа по призванию и образованию (окончил философский факультет в том же году) поставили учить детей русскому языку, немецкому языку, физкультуре. Работал, старался. Дети меня любили, я им отвечал тем же. Должен сказать, что любить детей надо сдержанно. Я эту простую истину с трудом усвоил к концу учительской карьеры. А может, и не усвоил. Дети бывают жестокими не только к тем, кто им противен. Если не считать прослушанного в первый год обучения курса по психологии, то педагогических знаниё  философский факультет нам не дал.

Много позднее я серьёзно взялся за теорию воспитания и обучения. Руссо, Песталоцци, Дистервег, Ушинский, Толстой, Макаренко, Корчак, Сухомлинский, Шаталов – помогли мне в этом. К слову сказать, Виктор Фёдорович Шаталов, по сути, – был своим человеком для  советской системы (сейчас он живёт на Украине), но переварить его она не могла – слишком талантлив. Ей прежде всего нужны были люди преданные, надёжные, воспитанные. Или перевоспитанные  в лагере, как Туполев и Королёв. 

Педагогика (воспитание плюс обучение) – практическая сфера деятельности. Здесь необходимо иметь солидное образование и постоянно учиться. Здесь необходимо владеть теорией, но без практики педагогическая теория не имеет смысла. Не институтской практики, не практики для защиты диссертации, а работы в садике, в школе, в детдоме, в семейном детдоме, в семье, наконец. И ещё тонкость: педагогическая практика феномен особый – это, по преимуществу, искусство работы словом. Ребята осмеют всякого, кто много знает, но достучаться до их души с помощью слова не умеет.

«Хочешь взять власть – бери школу», – учила Н.К. Крупская. Ох, как она хорошо понимала, что надо делать, чтобы помочь Ильичу! И командирскую педагогику Макаренко критиковала потому, что в ней принижалась роль слова, идущего от сердца воспитателя. Слова ленинского, коммунистического, партийного. Но скоро Крупская ушла из жизни, и Макаренко уже никто не возражал. И зашагала советская молодёжь по улицам городов с песнями. Дети любят шагать, играть в военные игры, стрелять, атаковать. Нам, учителям, школьная говорильня тоже надоедает, и мы любим  играть, бодро шагать. И петь: «Нам песня строить и жить помогает, она, как друг, и зовёт и ведёт. И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадёт».

Макаренко был великим подвижником педагогики, он помог власти побороть беспризорность и преступность. (На словах он был сторонником большевиков, а кем был на деле? С братом, бывшим белым офицером, жившим в Париже, общаться ему запретили. Не доверяли?) Но власть не забыла завета Крупской. Применительно к мирной жизни, жизни без грубого насилия, его, этот завет, можно было бы сформулировать так: «Хочешь удержать власть – бери душу народа через слово». Бери школу, институт, Академию. Используй средства массовой информации. И начинай не с первого класса, а с детского садика. И кончай не местом работы, а местом погребения, так чтобы и на траурных митингах лилась партийная слеза. Помните, как это было? «Прощай, дорогой Геннадий Андреевич! Ты был верным сыном партии!..» Нет, Макаренко не забыли, его чуть отодвинули в сторону. Сухомлинский уже говорил не о власти коллектива, но о «мудрой власти коллектива».

Была создана Академия педагогических наук, которая сформировала и обучила корпус говорунов и писак от педагогики. Родились горы квазинаучной литературы, гималаи квазипедагогических диссертаций, инструкций по воспитанию. Огромными тиражами издавались книги, которых никто не читал. Пропагандистское слово в школе стало доминирующим. Нас заставляли писать длинные планы, в которых следовало указать количество бесед и прочих «говорильных» мероприятий (и чтобы в плане как можно чаще упоминалось имя Ленина). Указать, какие сборы и собрания нужно организовать для восхваления вождей и революционеров. Кого из ветеранов и почётных тружеников пригласить на воспитательский час, которые (это само собой разумеется) расскажут о подвигах советской власти. Следовало вписать в план и турпоход по местам революционной славы. Например, к могиле известной революционерки Веры Засулич, в родную деревню известного революционера Петра Алексеева (оба – наши земляки). Воспитательская говорильня в школах зашла слишком далеко, мы забыли о деле, телегу поставили впереди лошади. А в государственном масштабе развилась такая словесная (и цифирная) показуха, что Америка и Европа давно должны быть далеко позади нас по всем показателям. Разумеется, все эти мысли пришли ко мне не в первый и не во второй год работы в школе.

Николай Родионович Родионов, директор Спасской семилетней школы, 25 ноября прислал за мной в Туманово упряжку (как добирался до Туманова – не помню). Я бросил в сани рюкзак с необходимыми пожитками, уселся на солому и был готов к путешествию. «Вот, завернитесь, сегодня 20 градусов», – сказала сидевшая впереди девушка, указывая на тулуп и валенки. Николай Родионович боялся заморозить нового учителя. Спасибо ему!

Он определил меня на житьё к Смирнову Алексею Ивановичу. Запомнился мне этот небольшого роста русский мужичок тем, что часто пил бражку. Зачерпнёт кружечку, подойдёт ко мне и заведёт разговор: «Брось, Восипович, свои тетрадки. Давай выпьем – живём один раз». – «Точно, Алексей Иванович, один раз, потому и пить не буду». Ему это казалось странным. – «А ты русский вообще?» – «А кто же ещё?». – «Но ведь все русские пьют!». – «Значит, не все». – Его жена Меланья Ивановна относилась ко мне с благоговением и ухаживала за мной, как за ребёнком. За стол, постель, стирку, баню и прочее я плотил всего 20 рублей. Это – мизер, моё содержание стоило гораздо больше. Было у Смирновых трое детей, два взрослых сына (механизаторы) и дочь, учившаяся в начальной школе. В колхозе был свой движок, по вечерам давали свет. Однажды на моём столе появился радиоприёмник «Урал». Я, по сути, стал его хозяином и до поздней ночи слушал зарубежные станции. Когда мы в начале марта расставались, Меланья Ивановна утирала слёзы.

В марте, апреле и мае 1957 года я подменял учительницу немецкого языка, ушедшую в декретный отпуск, в Баскаковской средней школе. Директор – Соколов Николай Георгиевич. Литератор. Как мне казалось, недюжинного ума человек. На районных совещаниях он мог позволить себе покритиковать начальство, даже партийное начальство. Деликатно, конечно, и с юмором. Я с ним оставался в добрых отношениях до … Перестройки. Обнаружилось через местную газету в Гагарине, что в нём сидит махровый большевик. Когда я послал ему письмо (в то время он уже работал директором в Токарёвской средней школе) с выражением удивления, он мне ответил грубо. Смысл был такой, что у меня не хватает сотого шарика в мозгах и что видал он таких оппонентов.
Мой жизненный опыт, конечно, ограничен, как и опыт всякого другого человека, но вот к какому выводу он меня толкает: все истинные коммунисты, истинные нацисты и истинные исламисты заражены социальной бесовщиной (это вариант психического заболевания). Когда они приходят к власти, то делают всё против естественной и общественной природы человека. Совесть у них своеобразная, к покаянию они не способны. Погубила советская власть миллионы граждан? – Нет, это выдумали враги народа. Построили Ленин и Сталин в стране ГУЛАГ? – Нет, это выдумал Солженицын.

Лето 1957 года. Тумановское районо (немного позднее Тумановский район расформировали) предложило мне должность директора Царёво-Займищенской семилетней школы, которая потом стала восьмилетней. Видимо, я неплохо себя зарекомендовал. Надо было заменить увязшего в «русской слабости» Василия Ивановича Ганичева, бывшего фронтовика, неплохого человека. И здесь была одна пикантная деталь: когда-то, перед самой войной, он был директором Успенской семилетней школы того же района и учил меня истории в четвёртом классе. Хорошо помнил меня и моих родителей. Встретились мы с ним, как старые знакомые, и пришли к такому решению: он ведёт историю и физкультуру, а мне хватит 12 часов (в неделю) немецкого языка.

Следует сказать, что в народном образовании тогда подпивали многие работники. На моей памяти, не считая некоторых учителей и директоров, – спившиеся инспектор и заврайоно. Однако на фоне колхозно-совхозного виноблудия мы выглядели весьма невинно. К примеру, председатель колхоза Картахов Иван Егорович регулярно пил самогонку и запивал её молоком. И всем это рекомендовал. Ещё помню интересную ситуацию: на выборах в местный совет кандидат в депутаты пьяный валялся около урны, в которую мы опускали бюллетени.

И сейчас висит в воздухе вопрос: почему у нас в деревне так много пьют? Беспросветно, беспросыпно, безответственно. Посмотрим на советскую жизнь. «Сегодня надо выехать в поле, погода зовёт!» – говорит председатель бригадиру. «Сегодня не могу: Петров пьян. Сидоров – более того, а у Иванова трактор на ремонте», – отвечает бригадир. Весной засадили поле картофелем, а осенью его, неубранное, запахали, – не нашли трезвых, чтобы убрать (школьники уже сели за парты). Европейский крестьянин (скандинавский, североамериканский) не может позволить себе излишеств, а наш может. В любое время – в весеннюю страду, осеннюю страду, ночью и днём.

Причину беспросветного пьянства в деревне я вижу в отношениях крепостничества, которые не изжиты до сегодняшнего дня. (На Западе крепостное право было отменено одним, двумя столетиями раньше, чем в России). Сначала наш мужик работал под пятой у барина, прикреплённый к долянке, которая не была его собственностью. И не видел просвета. Иногда шёл на власть с открытым забралом. Разин. Пугачёв. Но его «успокаивали» и гнули. Он напивался, мнил себя хозяином – и видел просвет. Когда Александр II в 1861 году освободил крестьян, по сути, без земли, они пили с досады. Когда Александр III законсервировал процесс, пили от отчаяния… Реформы Столыпина… Благословенное время!

Кто получил землю, в Центре или в Сибири, стал трезвенником. Владельцу земли, хозяину алкогольные грёзы – первый враг. Но Столыпин был убит революционером… Большевистскую продразвёрстку крестьяне, воевавшие на стороне большевиков, наивно верившие изощрённой демагогии, восприняли, как жестокий обман. У кого не хватило мужества восстать (тогда восстали многие, не только тамбовские), тот стал пить по-чёрному. В период НЭПа пили потому, что чувствовали подвох, в период принудительной коллективизации и репрессий – от горя и страха. В войну пили регулярно. Победу приливали основательно и пели: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальём!» А погибших друзей помянуть – сам Бог велел. Что дальше? Дальше – опять колхоз, опять работа на чужой земле. Всё кругом – не моё, не моё, не моё. Чтобы выжить, нужно украсть. Зерно смолоть и употребить – на хлеб и на самогонку. Сажали, конечно, но и «там» крестьянская душа жила мечтой: «Вернусь домой целёхонький – затру я целый пуд, а трубку с холодильником товарищи дадут». Колхозник – уже не крестьянин, он только похож на него. Коровёнка, поросёнок, десять куриц, двадцать пять соток земли под картошку, небольшой лужок перед домом, на котором растёт чахлое дерево (всё это трижды обложенное налогами) – столько же или даже больше мог получить раб, освобождённый в эпоху угасания Римской империи.

Страну советская власть раскрестьянила. Остались одни подёнщики. В наше время, получив пай, они, привыкшие работать под присмотром, тут же отдали его начальнику. Современные подёнщики пьют по традиции, по привычке, у них дурная наследственность. Земельная реформа остановилась. Силы обновления выдохлись. Силы сопротивления, объективные и субъективные, взяли верх. Новые крестьяне, фермеры, хоть и мало пьют, но душа у них надломлена. Это не столыпинский призыв. У государства есть деньги. Но кому их дать, кто настоящий хозяин земли?

К административной работа, по своим способностям, наклонностям, характеру, я мало пригоден, но пришлось тянуть лямку, стараться. Слишком далека эта работа от философии. Втянулся и даже имел немало радостей. Педагогика, которую практиковали учителя в школе, была примитивной. Но это стало очевидным для меня  много позже. Дидактика: опрос двух-трёх учеников у доски, объяснение нового материала, его краткое закрепление, если осталось время. Так каждый день в течение года, в течение семи лет. Разумеется, раз в месяц, раз в четверть – контрольная. Творчества – абсолютный минимум. Воспитание было таким: не выучил урока, не справился с контрольной – двойка, и никаких тебе тонкостей. При трёх годовых неудах ученика оставляли на второй год, а бывало, что – и на третий. Неуспевающих и непослушных порой исключали из школы. Это были, как правило, дети, отцы которых не вернулись с войны, а матери за жалкие гроши работали от зари до зари в колхозе.

Очень любили учителя (и сейчас это сохранилось) разрисовывать ученический дневник единицами и двойками, всевозможными записями о плохом поведении, требованиями к родителям – немедленно прийти в школу. Обожали вызывать учеников «на ковёр» и, выдержав паузу, устраивать им моральные экзекуции. Вот образчик: «Ты, Петров, согласен с тем, что плохо учишься?» Топтание на месте. Глаза – в пол, на лице – мина человека, совершившего преступление века. – «Согласен». –  «А ты знаешь, кому выгодно, чтобы ты плохо учился?» Испуг. Заминка… – «Не знаю». – «Нашим врагам, американским империалистам… Ты хочешь им помочь?» Тут иногда появлялись слёзы на глазах ученика. – «Не хочу». – «Теперь ты будешь хорошо учиться?» – «Буду». Искусство заключалось в том, чтобы в меру метать громы и молнии, в меру говорить мягко и доверительно. Выдавить слезу, а за ней – обещание. Но школа жила. Дети учились, играли в футбол, пели, плясали.

Совсем недавно прошла великая разрушительная война. В 50-е годы народ в советских колхозах и совхозах жил чрезвычайно бедно. И школа бедствовала. Мы не могли организовать постоянного питания в школе. Помню, к Новому году мы сделали детям подарки в кульках из газетной бумаги – несколько штук печенья и две-три конфетки. Один раз в Тумановском горкоме во время какого-то совещания я обронил фразу «Очень тяжело у нас в деревне живут люди». В ответ получил: «Мы разберёмся, на кого Вы работаете». Пронесло. Меня не тронули, но, полагаю, на заметку взяли.

Кто был молод, тот был счастлив. Кто вернулся живым с войны – счастлив вдвойне. Колхозники не слишком страдали от убогости, потому что о другой жизни они не имели представления. Тяжело было вдовам. А старикам? Ведь они не имели ни зарплаты, ни пенсии. И старики не печалились.  Они и не такое видали. Они пережили коллективизацию, предвоенную бедность, оккупацию, голодомор 1947 года. Старики ходили в затёртых сталинских телогрейках, которые невозможно износить, в резиновых сапогах с множеством заклеек на голенищах и работали по дому, по хозяйству. Царёво-Займище, около тридцати домов, и окружающие его деревни при отступлении немцев в 1943 году не пострадали. (Карательные отряды фашистов, осуществлявшие во время отступления тактику выжженной земли, свирепствовали в деревне Чёртовка, километров 15 южнее. Туда приезжала даже международная комиссия, которой показали колодец, до верху наполненный трупами мирных жителей). Хозяин дома, у которого я снимал угол, 10 лет «строил коммунизм» в советском концлагере: при немцах был старостой. А его сосед отсидел 5 лет за «длинный язык». В сельской лавке, куда он зашёл ему не понравился запах. Он только и сказал: «Опять нас кормят тухлой селёдкой!» Были и другие, кто пострадал от советской власти, но народ об этом молчал.
Будни…Будни… Жизнь в школе шла своим чередом. Однообразие и скука? И это было. Интриги и конфликты? Не без того. Некий индус шёл пешком по трассе «Москва-Минск» в Европу. От самой Индии. С миссией мира. Заночевать решил в Царёво-Займище. Местная власть определила его ко мне, директору местной школы. Принял я его тепло. Покормил, побеседовал с ним (кое-как он говорил по-русски) и спать уложил.

Разумеется, я боялся, как бы его не искусали русские клопы (хозяйка периодически ошпаривала их кипятком). На следующий день, утром, мы распрощались. Но суть дела не в этом. Суть дела в том, что через некоторое время ко мне приехал работник КГБ из Вязьмы и поставил в тупик вопросом: «Почему Вы нам ничего не сообщили, что встречались с иностранцем?» Что мне было ответить? – «Я обязан был сообщить?» – вопросом на вопрос ответил я. – «А Вы не знаете, что мир кишит шпионами?» Он дал мне лист бумаги, предложил написать, о чем я говорил с индусом и поставить подпись. Так я впервые лицом к лицу, практически,  столкнулся с политическим режимом, который контролирует всех и вся. Во второй раз человек из того же ведомства пытал меня по другой теме: «Вы читали листовку, которую Алексей С. принёс в село?» (Сельские ребята нашли тогда в лесу целые кипы антисоветских листовок, сброшенных с самолёта.) – «Читал». – «Почему не доложили?» – «Я должен был доложить?» – «Странно, странно Вы ведёте себя. Кто ещё читал эти листовки?» – «Не знаю». Я пообещал о таких вещах докладывать. Я боялся их, потому что знал, на что они способны. Примерно в это же время хозяин дома, у которого я снимал угол, купил приёмник «Родина» на батарейках, и я снова стал регулярно слушать зарубежные станции через рёв глушилок. Забегая вперёд, скажу, с представителями КГБ мне пришлось ещё два раза столкнуться. Но когда однажды мне предложили сообщить, кто из моих коллег слушает «Голос Америки» и я отказался (не доносить же мне на самого себя), мне дали листок бумаги и попросили написать, что я отказываюсь  с ними сотрудничать и обязуюсь молчать о методах их работы.
Где-то в 1960-м  году я сделал попытку поступить в аспирантуру философского факультета МГУ на кафедру истории философии. Собрал необходимые документы. Весь летний отпуск просидел в Ленинской библиотеке. Читал, перечитывал, конспектировал. Нажимал, в основном, на классическую немецкую философию. Впервые держал в руках произведения Шопенгауэра, Ницше и других авторов, которые для студентов были закрыты. Советская власть строго охраняло «чистоту» наших душ. А вопрос на вступительных экзаменах профессор Нарский задал о современном английском позитизизме. Здесь я был слаб и получил тройку. Разумеется, не поступил. Марксизм к тому времени для меня стал неприемлемым в качестве «единственно верного учения». На что же я, беспартийный, тогда рассчитывал? Рассчитывал, что уйду в глубину истории философии, а там дело будет видно. «Ввяжемся в бой, а там посмотрим», – эта мудрость мне была знакома.

Здесь не могу не сделать некоторого отступления. В 1953 году семинар по диалектическому материализму (диамату) поочерёдно вели в нашей группе два молодых преподавателя  – Ильенков и Коровиков. (Эвальд Васильевич Ильенков, как я позже узнал, по неизвестной мне причине  добровольно покинул этот мир.) Они заразили нас Гегелем. Некоторые из нас стали «отъявленными» гегельянцами. Курсовая за третий курс, а потом и дипломная работа моя назывались «Учение Гегеля о бытии». В перспективе я планировал исследовать разделы «Сущности» и «Понятия». И идти до конца. Вдохновляло меня и то, что моим научным руководителем был назначен Овсянников Михаил Федотович – известный гегельянец, сидевший за идеологию.

Тогда на философском факультете среди преподавателей шёл спор о том, что является предметом философии. И мы этим спором увлеклись. «Старики», прожжённые партийцы, утверждали, что философия есть наука о наиболее общих законах развития природы и общества. Её предмет носит онтологический характер, а сама она – хоть и не царица всех наук, как у Гегеля, но над практическим знанием должна иметь власть. Из этого следовало, что учёные всех направлений должны работать под пятой марксизма-ленинизма, а конкретнее – вождя пролетариата товарища Сталина. Он тогда «двигал» философию вперёд. А «молодёжь» им, «старикам» скромно возражала: нет, предметом философии не являются некие всеобщие законы развития природы и общества, предметом философии является всего лишь теория познания, гносеология. Молодые философы подтверждение своим мыслям нашли в некоторых высказываниях Ф. Энгельса. (Тогда ссылка на классиков была важным аргументом в споре.) Их позиция освобождала учёных  от идеологического рабства и открывала возможность не хвалить советскую власть и товарища Сталина.

Увлечение Гегелем – вот оно до чего довело! Идеологические охранники стали бить тревогу. Не обошлось и без оргвыводов. На комсомольском собрании комсорг Наташа Одинцова напирала на Вадима Межуева: «Скажи, Вадим, как конкретно ты будешь избавляться от взглядов, которые навязывали нам Ильенков и Коровиков!» Насколько мне известно, каяться заставили и преподавателей, отступивших на один шаг от догмы.
В XIX веке все образованные люди России, кого хоть чуть интересовали проблемы общественного развития, были увлечены Гегелем. «В тарантасе, в телеге ли еду ночью из Брянска я, всё о нём, всё о Гегеле моя дума дворянская», – сочинил некий остроумец. «Материя», «идея», «субъект», «объект», «сущность», «явление», «тождество», «отчуждение», «становление-движение-развитие», «количество-качество», «вещь-в-себе», «вещь-для-себя», «зерно», «тенденция», «плод», «цель», «логика», «лестница самопознания», «противоречие», «противоположность», «борьба противоположностей», «снятие противоположностей», «свобода» – эти и другие понятия волновали прежде и волнуют ныне душу русского интеллигента. Но они нейтральны в борьбе Зла и Добра. Большевики свергли законную власть в стране в октябре 1917 года с их помощью. Они были учениками Маркса, а Маркс был учеником Гегеля. Ельцин сверг большевиков в августе 1991-го, бессознательно руководствуясь диалектикой Гегеля. Свободная Россия была вещью-в-себе в большевистском государстве, ныне реализовалась, стала вещью-для-себя.

Зерно свободы, брошенное историей в душу русского народа, ныне дало плод под именем Демократической России. Идея свободы, совершив отчуждение в тоталитарном режиме, вернулась к себе, стала тождественной самой себе. Ныне Россия перешла в новое качество, её развитие будет ныне осуществляться в рамках рыночной экономики, в условиях политических и духовных свобод, и разрешать свои противоречия не методом революции, а методом законотворчества (на основе самопознания).

Работа в качестве учителя давала мне некоторое удовлетворение. Но кем я стану к 60 годам? А может, жениться на передовой колхозной доярке и обзавестись хозяйством? Мечту пробиться в философию может ещё заменить самогонка. Просвета – никакого. До предела возмущала наглость преступного режима, закосневшего в неподвижности. А не уехать ли за рубеж, туда, где не строят коммунизма? И это я испробовал. Но районная власть не подписала нужный документ: беспартийный, холостой, нельзя выпускать.

В партию я не вступлю – это ясно. Всю жизнь лгать, приспосабливаться – не для меня. А в райкоме наседали: «Как! Вы ещё не вступили? Готовьтесь! Готовьтесь!» Какие-то отговорки я находил, и от меня на время отставали. Но вот позвонил первый секретарь Иван Степанович Мозуров, мягкий и интеллигентный человек. Вспомнил про меня. В своё время по просьбе моего родственника именно он подыскал мне место работы в далёком селе Спас. Да, были в партии на руководящих постах мягкие и интеллигентные люди, но они встречались чрезвычайно редко. Служили и у нацистов такого типа функционеры. – «Сергей Осипович, здравствуйте!  У нас великая нужда, у нас вышел из возраста первый секретарь райкома комсомола. Какие у Вас мысли на этом счёт?» – Мне было трудно отказать этому человеку, поэтому пришлось изворачиваться. – «Простите, пожалуйста, Иван Степанович. Я только что вошёл во вкус, мне понравилась работа учителя и руководителя школы».–  Лукавил я, конечно, лукавил. – «Жаль, всего Вам хорошего», – после некоторого молчания последовал ответ. Может быть, у него были какие-то виды на меня: молодой, с хорошим образованием, не карьерист.

Что делать? Мои коллеги не терзались подобными вопросами. Они просто жили, работали, растили детей. Жили, как граждане Египта во времена фараонов, как граждане Германии в гитлеровском Рейхе. В основном, это были женщины. Одна была замужем за председателем колхоза, другая – за бригадиром, третья…третьей полюбился шофёр, четвёртой, возможно, нравился я, холостяк около тридцати. Мужчины были женаты. А нас и было всего восемь.

От тяжёлых мыслей отвлёк меня на время ремонт школы. Дореволюционная постройка какого-то богатого человека подгнила основательно, хотя фундамент был неплохим. До самых окон брёвна стали трухлявыми. Деньги дал финотдел, вся организация дела моя. 1 сентября 196… года обновлённая школа приняла детей. После моего ухода в школе устроили правление колхоза, и она сгорела.

В это время я начал (лучше – продолжил) оформлять свои философские, политические и педагогические мысли в заметках и статьях в большой 96-листовой тетради. Писал по вечерам. Хозяин с хозяйкой, очевидно, полагали, что я просто готовлюсь к урокам. А может быть, их уже мобилизовал КГБ?  Не думаю. Хорошие это были люди, простые русские люди – Семён Ильич Сидоренков и Ксения Дмитриевна, его жена. Царство им небесное!