Письмо Яговой О. В

Дорогая-дорогая, милая-милая, драгоценнейшая Оля!

Пишу тебе с работы, так как в иное время занимаюсь непойми чем. У меня так и проскакивает мысль время от времени – что жизнь моя делится на две части: непойми что и ты. Ужасно соскучился по тебе, сердце ноет. На работе все по-прежнему однообразно: пишем о народе, которого нет; пишем для народа, о котором ничего не знаем; и все время делаем многозначительный вид, что знаем его и что он есть. Но как подумаю о тебе, так сразу становится тепло.
Дико хочу с тобой поделиться злободневными мыслями, но каждый раз, когда начинаю писать, думаю, что пишу компьютеру. А он бессердечный, он не поймет.
Ты часто называешься меня ласково «мой склерозничек». Это мило. У меня и правда дырявая память. Помню, что Александр II отменил крепостное право в 1861 году, помню, что большевики взяли власть в 1917 году, помню, когда родился Пушкин – 1799 год. А остальное – это как пойдет. Паровозы даже лучше ходят – по расписанию. А моя память, точно самолет, из-за плохой погоды переносит рейс.
Отчетливо помню нашу первую встречу. Ты – «привет». Я – «здравствуйте». Ты – трагедия, я – фарс. Тогда мне пришла в голову мысль о повторении истории. Теперь буду говорить это каждый раз, чтобы подчеркнуть свое предопределение. История ведь не повторяется трижды! Хотя быть может твой следующий мужчина придумает другую концепцию: мол, третий Рим, а четвертому не бывать. Тревожно. Не хотелось бы следующего мужчины, как и следующих концепций.
Моя мама учила меня всегда и везде вести себя прилично. «Сначала воспитание, потом деяния». Но у меня всегда все наоборот. Сначала делаю, затем лихорадочно осуждаю себя и перевоспитываю. Не напрасно ты тогда, в метро еще, упрекнула мою пьяную голову: «Веди себя прилично!» Ты молодец, правильно говорила. Только я как маму не слушал, так не послушал и тебя. Надо заняться воспитанием…
Начну с откровений. Первой моей книгой была «Как Путин стал президентом США» Дмитрия Быкова. Хотя до нее я прочитал Ницше. Но первая – это непременно изменяющая, просветляющая, личная. Так, первым моим другом стал Саша Дудоров. Первым экзаменом – экзамен по политической истории России Олега Юрьевича Яхшияна. Первым фактологическим знанием – то, что мир многообразен. А первой моей девушкой – ты.
Так много всего хочу выразить, но не могу. Мысль изреченная есть ложь. Банальность. Недавно готовился к журналистскому заданию и читал о Мессинге. Ну как можно было читать мысли, если они не изречимы? Можно. Можно уловить мотив, очаг, катализатор мысли. При всей косности высказывания, оно легко уясняется. Потому что намерения всегда ясны, а вот плоды – нет. Не знаю, решительно не хочу знать, каковы плоды наших отношений, но намерения – самые высокие. Пусть мы иногда и не догадываемся об этом сами. Мессинг потому и был несчастлив, что знал. А мы не знаем. Да прибудет с нами счастье!
Оля, горячо обожаемая Оля. Целую тебя сильно-сильно, ужасно-ужасно. Целую так, как никогда не целовал. Я слишком много говорю, и это моя слабость. Странное дело. Те, кто говорят мало, ничуть не менее слабы. Наверное, слабость держит на своих хрупких плечах целый мир. Многообразный мир. У силы тоже есть свои слабости. Правильно говорят: слабость сильного – это слабость сильного. Однажды я посмотрел мультик про бедного дедушку. Не помню как называется. Но тогда я впервые расплакался. Это была слабость. Однако за такую слабость мне не стыдно, потому как она – сила. Когда пишу тебе эти строки, то испытываю нечто похожее. И при этом знаю, что демонстрирую тебе свою силу.
Дорогая, прошу тебя, не обижайся, когда я говорю не то, что необходимо сказать. Мне природно чуждо слово «необходимо». Вместо уместных слов у меня вырываются неуместные. Может, все, что я говорю тебе – неуместно, а если и есть для них место, то в мусорке. В институте я встречался с девушкой по имени Наташа. Встречался месяц. Она была кротка и скромна. Но это не помешало ей сказать на последней встрече: «У меня другой. Не надо мне цветов». А я тогда пришел с розами. И выкинул их в мусорку. Думаю, я поступил правильно, и было им там место – в мусорке. Но от этого они не перестали быть прекрасными алыми розами. Я очень поздно прочел Шекспира, но запомнил на всю жизнь: роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет. Мои слова, надеюсь, также не теряют своего чарующего аромата, даже когда – вполне уместно – они должны быть в куче мусора. Аминь.
Милая-милая, Оля! Как я жил без тебя все это время – сам не знаю. Все, что обуревало меня, это тревога и волнение. Еще говорят тоска. Но это в сегодняшнем лексиконе не комильфо. Сартр пишет, что сущность предшествует сущему. Человек волнуется, потому как он одинок и беспомощен. А одинок потому, что Бог умер. С тобой ко мне пришло осознание нужности. Теперь я точно верю, что кто-то переживает за меня, кому-то больно, когда больно и мне. Я перестал быть одиноким. Однозначно. Милая, спасибо тебе за это. С тобой я не только забыл об одиночестве, но и обрел Бога. Верю, что ты чувствуешь тоже самое. На уровне интуиции. Ведь интуиция первичнее знания. Не потому ли ты по-прежнему пишешь «Бог» с большой буквы, а «судьба» – с маленькой? Ты сама все понимаешь.
Дорогая-дорогая моя киса! Твое нежное «мур» ласкает меня по вечерам. Наполняет смыслом. С «муром» я засыпаю, а просыпаюсь в хорошем настроении. Мне хотелось бы, чтобы мое «мяу» не слабее обнимало тебя, не меньше грело. Я верю, что так и будет. Я верю, Поскольку история не должна повторяться трижды. И плевать мне на третий Рим.

Поцелуй от меня всех-всех-всех. Дорогих тебе, дорогих мне. Поцелуй вдвойне горячо, если они не болеют свиным гриппом. Сейчас надо быть осторожным. Бог не всегда приходит в трудную минуту.

Твой рыцарь печального образа.