Анатолий Краснов СПб

В России невозможно без таланта
Можно написать о том, что хирургия — та же поэзия: многое в ней зависит от вдохновения, от озарения, от чувства ритма (ибо и организм человеческий тоже подчинён своим ритмам). Можно написать о том, что поэзия — та же хирургия: хорошие стихи пронзают душу, лечат её внутренние недуги, очищают, омолаживают… И можно просто поговорить с человеком, который добился немалых успехов и в поэзии, и в медицине: с Анатолием Михайловичем Красновым. Он не подрабатывающий в клинике стихотворец и не сочиняющий на досуге врач: он настоящий поэт и настоящий хирург. На его счету — сотни тончайших операций, вернувших зрение многим людям, и немалое количество замечательных стихотворных сборников, в которых каждое слово — живое, способное разбудить читательскую душу… Хотелось бы поговорить с ним о природе поэтического дара — а может быть, Божий дар вообще не делится на поэтический и, скажем, медицинский, — это человек сам ищет применение для своего таланта?

— Анатолий Михайлович, давайте начнём с самого начала. Давайте вспомним такое ваше стихотворение: «Я свои стихи читал со сцены — мальчиком, наверно, в десять лет…» Это ведь на самом деле было?

— Конечно, было — в казахстанском госпитале, во время войны, перед ранеными… Я к тому времени был уже признанным в своём классе поэтом, вот меня и приняли в самодеятельность. Но спросите, почему человек начинает писать стихи? На это вам никто не ответит. Вот я, ещё дошкольник, выхожу на улицу, а там зима, снег идёт… И как этот снег, у меня в голове начинают идти строчки: «Невесомый, серебристый, вьётся, вьётся снег пушистый…» Почему так вышло? Каким образом? Не знаю, нет, не знаю.

— А мне интересно даже не это. Ведь многие — чуть ли не все! — когда-то писали стихи. Кто-то в юности целые тетради исписывает. Почему же у одних это уходит, как некая возрастная болезнь, а у других остаётся и развивается?

— Ну, этот вопрос ещё сложнее. Вам надо бы к трудам академика Павлова обратиться: тут мы имеем дело с индивидуальными особенностями высшей нервной деятельности! Почему я как начал в раннем детстве сочинять, так до сих пор не могу остановиться? Что это? Зависимость, как у наркомана? Нет, это не зависимость, это что-то другое… И конечно, не корыстный расчёт. Какая тут корысть?! Вспомните, к примеру, Ван Гога: человек за всю жизнь не видал от своих трудов ни денег, ни славы, — но творил, и творил, и творил… Что-то же подталкивало его к этому, что-то подсказывало ему, что он на правильном пути, что его труды выше денег, выше даже славы… Мне далеко не двадцать лет, а я всё пишу и пишу, каждый день — нет! — каждый час. Казалось бы, что, делать мне нечего? Зачем всё это? Я же знаю, что большая часть из сочинённого не только не будет издана, но даже и просто не запишется на бумагу. Но если стихи приходят, то гнать их нельзя. У меня такое стихотворение есть: «Стоять с тобою у моста, когда полночными огнями, как раскалёнными гвоздями, к Неве прибита темнота. А брызги бьются в парапет, а волны вспенивает ветер, и нас с тобою в этот вечер один пронизывает свет». Это стихотворение, а с ним ещё пять или шесть, были написаны во время дежурства в клинике; было много работы, поступали больные, я оперировал, устал… Часа в два ночи вышел из операционной, глянул в окно на Пироговскую набережную, на Летний сад… И стали рождаться стихи. Не потому, что мне этого захотелось, а потому, что пришли стихи — вот и всё. Есть такие слова: «тайна творчества». В чём суть этой тайны? Сие от нас за семью печатями… У меня и времени не было об этом задумываться — пишу, и всё тут. Но, разумеется, «пишу» — это не значит «записываю»; многое так в голове и остаётся. Это, кстати, не все понимают. У меня было такое стихотворение: «Ночью, от шёпота, что ли, вдруг просыпаюсь опять. Вижу — в небесное поле вышли светила гулять. Детство своё вспоминаю, маму, над холмиком крест. Молча сижу и внимаю сердцем всему, что окрест. Вздохи озёрной осоки, проблески по камышу. Может, пречистые строки, благословясь, запишу». Запишу — понимаете? А вышла книжка с этими стихами — раскрываю её и вижу:
«…благословясь, напишу». Од-на буква изменена, а смысл совсем иной. Стихи — странная вещь: одна буква может убить целое стихотворение.

— По-вашему, творчество — вещь не зависимая от человеческого сознания?.. Кстати, существует распространённое мнение, что поэтический, да и вообще художественный талант — это просто отклонение от нормы…

— То есть патология? Сумасшествие? Я совершенно с этим не согласен. Наоборот: это вершина человеческого сознания, расцвет психической деятельности человека, её пик! Другое дело, что человек, достигший пика, бывает порой непонятен тем, кто так высоко никогда не поднимался, — отсюда и разговоры о том, что все деятели искусства — немножко, знаете… Я когда-то консультировал клинику психиатрии и обратил внимание, что некоторые больные — это общеизвестно — тоже порой впадают в этакий творческий экстаз, но организовать его, превратить вдохновенный сумбур в стройное творение — такое у них не получается. Так что стихотворчество и безумие — вещи разные… Хотя кто-то из творческих личностей нарочно культивировал в себе образ вдохновенного безумца, интересничал перед публикой: Сальвадор Дали, например, или Малевич со своим «Квадратом». Но, знаете, между оригинальничаньем и подлинным своеобразием — дистанция огромного размера. Гоген или Эль-Греко — это глубоко своеобразные художники: они необычны, но такова была их душа, таков был их глаз. А вот Малевич — увы… Когда люди тебя не замечают, а хочется, чтобы заметили, самый верный к тому способ — устроить скандал. Что говорить о бездарностях? Даже Фридрих Шиллер когда-то писал Гёте: «Пожалуйста, поругайте меня в своём журнале» — надо, мол, оживить внимание публики!

И всё-таки истинному таланту не надо дешёвой скандальности. Мой приятель, вернувшийся из поездки по Ивановской области, рассказывал, что видел по дороге указатель: «К могиле великого русского поэта Михаила Дудина». Разве такие слова пишут по приказу свыше? По приказу свыше можно, к примеру, открыть музей-квартиру Иосифа Бродского… Но мы никак не можем дождаться приказа об открытии музея-квартиры Михаила Лермонтова. Представьте: у нас в Петербурге нет музея Лермонтова!.. Сколько Союз писателей ни бьётся…

— Вот вы профессиональный хирург…

— Скажем так: в течение многих лет я был преподавателем Военно-медицинской академии, работал офтальмо-хирургом. Должен сказать, что я, слава Богу, первую врачебную заповедь выполнил: не навредил. На любой кафедре, в любой клинике преподаватель обязан заниматься лечебной, учебной и научной деятельностью — и я также. Естественно, три раза в неделю — операционный день… И представьте: операции, за которые сейчас платят по нескольку тысяч, мы делали безплатно — по нескольку в день! Безплатно! Вы только подумайте! Сколько люди боролись, проливали кровь за то, чтобы в стране были человеческие условия жизни, в том числе и безплатная медицина. Как мы смогли сдать эти позиции?!

— В хирургии тоже силён творческий момент?

— Я бы сказал: да, несомненно. Помните, как я рассказывал вам про опечатку: «напишу — запишу»? Одна неправильная буква губит весь стих. Вот и в хирургии так же. Глаз! Тончайший механизм! А ты его оперируешь… Чуть-чуть глубже надрез или чуть-чуть меньше — и погублено дело.

— То есть вы очень серьёзно подходили к медицине… Как же вас хватало на две такие серьёзные вещи — на медицину и на поэзию?

— Не знаю. И без того не мог жить, и без другого. Но когда перевалило за пятьдесят, стало тяжело совмещать, и решил я полностью отдаться тому труду, о котором думал мальчишкой. Я же когда-то хотел поступать в Литинститут… Надо сказать, что поэзия моя всегда находила отклик в сердцах у людей хороших. Смотрите: Всеволод Александрович Рождественский, мэтр петербургской поэзии, — он очень тепло ко мне относился, он давал мне рекомендации в Союз писателей… Помню, я ещё в Академии учился, — мы шли с ним по Неве, у Летнего сада… Это был 1955 год, весна. И Всеволод Александрович мне говорит: «Толя, может быть, вам уже пора книжку издавать?» Я ему: «Спасибо за такое мнение», — но собирать книжку стал только в 1958 году, когда я уже попал на флот, когда за плечами была работа на неотложке и в больнице…

— Вы своё творчество делите на какие-то периоды?

— Нет, не делю. У меня всё единое. Я не из тех, которые делят: «Это было написано до ельцинского переворота, это после»… В душе-то моей переворота не было. У меня есть поэма «Последний аргонавт», и там такие слова: «Ещё на мне морской блистанье формы и всё, что жажду я, всё не вдали, нет никакой предательской реформы, никто мои не режет корабли; с Кавказа не приходят похоронки, ещё мы не воюем кое-как, ещё из «Светской хроники» бабёнка не воспевает нынешний бардак, ещё её не мучает досада, что вот никак не выйти на панель, и губернатор города Саратов ещё не рвётся ринуться в бордель… Они внизу, а над тобою небо, и море с дальней далью пред тобой, свет маяка, торжественно и немо идущий с мыса пред твоей судьбой».

— Анатолий Михайлович, вы очень скупо говорите о своей вере, а ведь известно, что вы человек православный. У вас есть целый сборник стихов о вере — «Библейские молитвы»…

— Стихи стихами — это дело особое, а в разговоре трепать эту тему я не хочу. Она внутри, в сердце, и пусть там остаётся. Для стихов она годится, а для болтовни — нет. Мне бы лишь одно хотелось сказать: вот начало Евангелия от Иоанна… «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…» Да, я понимаю, что тут о другом Слове речь идёт, не о том, что мы нашими бренными устами произносим… И всё-таки не случайно, что там — Слово, и здесь слово. И То и другое обозначаются одинаково. Значит, в каждом слове есть или должно быть нечто Божественное. И я счастлив, что служил слову как поэт, служил людям как хирург, и, может быть, эта моя служба зачтётся и как служение Богу-Слову. А больше я на эту тему говорить не стану. Читайте мои стихи — там всё сказано.

Вопросы задавал Алексей СВИРСКИЙ
Анатолий КРАСНОВ

†††
В свете лампы на лестнице тусклой
Кто-то хлопнет рукой по плечу…
В коридорах поэзии русской
Я ровесников встретить хочу.
Никакой дилетантской забавы,
День и ночь расшифровка небес…
Жизнь положишь, ни денег, ни славы,
Лишь табачная вонь критикесс.
Звон осины осенней; златые
Льются листья берёзовых дней…
Где они, где мои молодые,
Что седлали крылатых коней?
Сердцу больно, ни «МиГов», ни моря,
Захламлён даже письменный стол…
Я стою, — никого в коридоре, —
Положив под язык валидол.

†††
Высыхают ручьи и колодцы,
Песни русской растаял напев,
И последний завял колокольчик,
Для любезных ему отзвенев.
Смотрит улица пыльно и сиро,
Никаких ей хороших вестей,
Лишь старухи в селе, будто Ирод
Приказал уничтожить детей.

†††
Чёрный камень полночной Мотлавы,
Может, в Стиксе такая вода?
Где Харон? Никакой переправы,
И никто не ведёт никуда.
Где Вергилий и Дант? Где иные,
Что меня за собой повели?
Кто ковал эти звёзды стальные,
Словно вбитые в небо Земли?
Возвышаются башни и храмы,
Нет иллюзий, есть времени бег,
Ибо в Лету не канули драмы,
Что за веком являет нам век.
Но идя по дорогам прозренья,
Даже в самой немыслимой мгле,
Никогда не дойдёшь до презренья
К человеку на грешной земле.

†††
Это наша земная дорога,
Это нашей любви торжество,
Мы с тобою — двустишие Бога
Из безсмертной поэмы Его.

†††
В часы святого вдохновенья,
Когда полночная пора,
Прости нескромные сравненья
Неосторожного пера.
О, как волнуюсь я глубоко,
Узрев любимые места,
Когда иду дорогой Блока
От Гренадерского моста.
Мои спасительные сени,
Моя небесная звезда!..
Я не был так же, как Есенин,
Номенклатурным никогда.
Меня куда-то отсылали,
Командный сдерживая рык,
Как бы на звон кавказской стали
У некой речки Валерик.
И миру душу открывая,
Опять брожу я налегке,
Где бьёт в гранит вода живая,
Подобно пушкинской строке.

†††
Сын Эллады
И эллин суровый
Там, где нет ни цинизма, ни лжи,
Понимали величие слова,
Как величье небесной души.
Чистым золотом убран осинник,
Синий-синий озёрный покрой…
И склоняется русский дружинник
Над певучею ратной строкой.
Вот его все земные владенья,
Что возникли под вольным пером,
Да ещё пред очами виденья
И за тем, и за этим холмом.
Ныне нет ему зренья иного,
Будто буковки, в небе стрижи…
И выходит безсмертие «Слова…»
Как безсмертье небесной души.

†††
Сомкни уста, не закрывая вежды,
Внимай душой, она имеет слух.
В компьютер или в сайт не втиснуть воздух вешний,
И вне любых речей
Вселенский вещий дух.
Всё истинное в нас и в мире
Не крикливо.
Есть некий высший смысл в молчании ночей,
Неслышим яблонь цвет,
И тихо зреет нива,
И не нужны слова
Для музыки очей.

†††
Я назначил девочке свиданье.
Было мне почти пятнадцать лет.
И её стыдливое молчанье
Было мне согласием в ответ.
Эту встречу в памяти лелею.
Только стёрлись девочки черты,
Помню только: светлая аллея
И кругом цветы, цветы, цветы.

†††
Быть может, в заоблачной сини
Есть матрицы наших планид
И некая высшая сила,
Что душу земную целит.
Чтоб эта душа не ослепла
И беженкой в ночь не брела,
Вновь веси восстанут из пепла
И яблоня будет бела.
И воин доспехи наденет,
Услышавший зов: защити!
И смотрит сквозь вечность младенец,
Припав к материнской груди.
И небо, включая светила,
Берёзовым светом блестит…
Есть некая высшая сила,
Что русскую землю хранит.