Этимология стиха. Чудо

И время повернуло вспять. И снова пела, сверкая солнечной россыпью брызг, раскручивая безначальную пружину бытия, сказочно прозрачная река. И она рядом. И счастье, как раньше. Так не бывает, думал я, так не бывает. Обнял ее за плечи, коснулся губами шелковистого завитка на макушке. Шумела, бурлила река, облегченно всхлипывая, разбиваясь о валуны, сваленные возле опор старого, деревянного, такого родного моста. Маленькие брызги висели, искрясь, в лазурном и прохладном воздухе.
А ведь думал, что все забыл. Заставил себя поверить, что забыл. Так много всего случилось за те годы, что пронеслись, с тех пор, мимо. Она, – тогда еще, кажется третьеклассница – толстая и неуклюжая, лишь недружелюбно поглядывала исподлобья, когда я приходил к ним домой, и молчала. Я даже не могу вспомнить, какой у нее был, в то время, голос. И имя ее, чудесное, словно бы излучающее свет, имя – Светлана , почти забыл. Наверное, просто-напросто не обращал на нее внимания, ошеломленный обрушившейся на меня любовью. И всё было второстепенным, и все окружающие отошли на второй план были только фоном. А на этом фоне сияла ее старшая сестра Зина – невысокая, ладная, ясноглазая моя одноклассница.

Все началось с очередного переезда. Ночной райцентр встретил нас крепким, трескучим декабрьским морозом. Редкие фонари чуть освещали безлюдную улицу, обледеневшие тропинки по краям проезжей части, покрытые инеем углы домов. Двигаясь быстро, почти бегом, подгоняемые пронизывающим холодом, перенесли вещи из машины в квартиру на втором этаже  небольшого двухэтажного дома. Теперь это была наша квартира. Отца перевели в райком, и он уже несколько месяцев жил здесь один, дожидаясь, пока "созреет" для очередного переезда мать.
Задвинули в угол шкаф, собрали диван, поставили кровати, слегка навели порядок. Мать пошла на кухню готовить ужин, а я потеплее оделся и вышел на улицу. Морозно скрипел под ногами снег, в такт шагам звучали в уме названия улиц. По этим улицам теперь буду теперь ходить, среди этих сопок, очертания которых чуть проступают в слабых лучах молодого месяца, буду отныне жить. Я остановился возле школы. С завтрашнего дня я буду здесь учиться.
Здесь суждено мне узнать боль и счастье любви. Той самой незабываемой любви, которая превращает мальчишку в юношу. Той самой любви, которая почти обязательно кончается. Она обречена, если только не случится какого-нибудь чуда. Судьба подарит мне такое чудо. Подарит и отнимет снова. Но я не знаю пока об этом.

"Ты сама ушла в тот вечер, ушла из моей жизни!". Так написал я в ответ.  Письмо настигло меня у окошка с надписью "Корреспонденция до востребования". Я в то время сдавал вступительные экзамены в университет и зашел на главпочтамт получить послания от родителей, которые, впервые выпустив меня одного из родительского, гнезда, писали почти каждый день.
"Я написала тебе до востребования на главпочтамты всех городов, в которые ты мог уехать. Я буду искать тебя всюду, и все равно найду."
А я ведь так хотел забыть!.. И ведь, вроде бы, получалось!
Но теперь всплыло все, оказалось, что ничего не забыто, боль проснулась и обожгла еще сильнее. Казалось, никогда не смогу простить, но переполнила душу обида, плеснула через край, пролилась письмом. А она ответила. Написала, как ни в чем не бывало, как будто и не было слов "ушла из моей жизни". Я не отвечал целый месяц, а потом, обманывая себя, что это письмо будет последним, написал опять.
Так и пошло. Обида отступила, затаившись в каком-то дальнем уголке памяти.
Мы сидели тогда в гостях у Валентины, нашей одноклассницы, грустили, слушали музыку. Назавтра я должен был, вместе с нашей сборной командой, уехать на соревнования, после которых, – уже были куплены билеты на самолет, – улетал, вместе с родителями "на материк", поступать в университет.
— Пойду, попрощаюсь с Сережей, — вдруг сказала Зина, — он тоже завтра уезжает.
Я словно бы ощутил удар — злой, неожиданный и сильный. Выпустил ее руку. Посмотрел ей в глаза, она отвела их в сторону.
— Я быстро. Вернусь минут через десять, — Зина встала, так и не посмотрев на меня, и направилась к двери, — ты подожди меня здесь.

Нельзя сказать, что я отбил ее у Сереги Колчина. Правильнее было бы сказать, что она отбилась сама. Я долго не обращал внимания на эту, как мне казалось, ничем особо не примечательную девчонку, глазевшую на меня во время перемен. Ее подружки поспешили сообщить мне, что у Зины роман с Серегой Колчиным – высоким, крепким парнем из параллельного класса, прекрасным футболистом и хоккеистом.
Нам с Серегой часто приходилось встречаться на тренировках, и мне, просто по-человечески, нравился этот парень, спокойно и доброжелательно смотревший на мир из-под светлых бровей.
Все изменилось после новогоднего вечера. Сергея почему-то не было там.
Зина пригласила меня на белый танец раз, другой. Потом я, в свою очередь, пригласил ее.
Ко мне подошел друг Сергея, Валерка Скворцов, по прозвищу Скворец, прижался жестким плечом и сказал тихо:
— Пойдем-ка выйдем, поговорим.
Это был, несомненно, вызов, но я, единственный, наверное, раз в жизни, вызова не принял.
— Отвяжись, — ответил я, если хочешь что-то сказать, говори здесь.
Я не привык спускать обид, и за то время, что проучился в новой школе, успел несколько раз подраться.
Презирая шпану, нападавшую компанией на одного, я дрался только один на один, и только если считал причину достаточно веской. Но, тем не менее, прослыл драчуном, и отец попросил меня воздержаться от драк, так как это могло повредить ему на работе.
Скворец отодвинулся, засопел, и хмуро проговорил, медленно шевеля узкими губами:
— Не подходи к Зинке. Будет плохо. — И отошел, наклонив голову, держа руки в карманах.
Я задумчиво смотрел ему вслед, когда подошедшая откуда-то сзади Зина, спросила вдруг:
— Испугался?
— Пошли танцевать, — ответил я, внезапно ощутив свою зависимость от нее.
Скворец угрюмо смотрел на нас из дальнего угла зала. Потом ушел. Когда вечер окончился, я пошел провожать Зину. Так все и началось.
И тем труднее было мне смотреть Сергею в глаза, что тот остался, по отношению ко мне,все  таким же спокойным и доброжелательным. Лишь иногда всплескивала во взгляде Колчина что-то непонятное, какая-то боль, которую я старался не замечать.
Окончательно приворожила меня к себе Зина.

Телефонный звонок ворвался в суету предотъездных сборов, сразу прекратив ее.
— Это тебя, — строго и удивленно сказала мама, — возьмешь трубку?..
— Ты где сейчас? — спросил я. — Где ты?! Подожди. Я иду.
Шел быстро, почти бегом. Мы уже попрощались со Светой. Сегодня днем. Я ждал ее, и она пришла. Дома никого не было. Родители были на работе. Только что позвонил отец, сказал, что с машиной до аэропорта на завтрашнее утро он все уладил

Долгожданный звонок в дверь прозвучал неожиданно. Я открыл дверь и взял Свету на руки. Она покорно, и даже как-то обреченно обняла меня за шею, прижалась теплой щекой и затихла.
Света оказалась нежной и тихой. Под моими ласками она словно бы расцветала какой-то внутренней красотой. Я с удивлением обнаружил, что она совсем неопытна в постели.
Зина была не такой. Та извивалась в моих объятиях, будто изящная теплая ящерка, доводя меня своими ласками до крайней степени возбуждения. Я словно бы тонул в ней, теряя ориентацию во времени и пространстве.
А Света, наоборот, ласково растворялась во мне, словно бы умоляя помочь, и даря ощущение обладания и бесконечного наслаждения этим обладанием.

Прощаясь, сказал:
— Приезжай ко мне. Я помогу поступить в университет.
—  А кем я буду тебе там? — спросила она. — Кем?
—Любовницей. — засмеялся я, понимая, что теперь уже точно не увижу ее больше никогда.
И вот теперь спешил к ней, спешил себе на помощь.
Прозвучавшее из телефонной трубки "Я не могу без тебя" пробило броню, в которую заковал я свою душу, пытаясь спастись от этой самой, вновь нахлынувшей из прошлого, любви, оставшейся, как еще недавно мне казалось, за гранью, отделившей детство от настоящего и будущего.

*  *  *

Вновь это
приходит – тоской заметенное лето,
холодное лето осеннего горького цвета,
тобой до краев, до последних свиданий,
     наполненное.
Твой крик, долетевший сквозь гул расстояний:
"Ты помни меня!"
Сквозь гул расстояний
и слезы былых расставаний,
сквозь муку бессонниц и пьяную дурь ресторанов,
гляжу на тебя абсолютно сухими глазами.
Нам нечего плакать –
мы сами себя наказали
любовью, что в самом начале была обреченной, –
любовью, что мчала от первых пьянящих касаний
к той ночи – неистово светлой, безоблачно черной.
Была эта ночь –
   перед казнью
последняя милость.
И ты, словно пленная птица, отчаянно билась,
моими губами отчаянно вжата в подушку.
… Вполнеба заря занималась,
сверкая недужно.
Был призрачным счастьем
наполнен
зигзаг этих молний…
Прости, если сможешь!
Коль можешь не помнить – не помни.
Свети вдалеке неслучившимся ласковым чудом.
А я не забуду,
уже никогда не забуду,
холодного лета,
осеннего
горького
цвета.