Русский дьявол Глава 1

               
(Сюжет повести основан на реальных событиях, которые произошли в  20-е годы       прошлого  столетия.  Фамилия  и  имя  главного  героя изменены).

               
     Эвакуация началась 15 ноября 1920 года. Сто тысяч солдат и офицеров, остатки бывшей Добровольческой армии, а также 50 тысяч гражданских беженцев покидали Родину и уходили в неизвестность. Этот холодный осенний день капитан Владимир Голинцев запомнит навсегда. Он стоял на палубе английского транспортного судна, плотно окружённый соратниками по оружию, и смотрел, смотрел на удаляющуюся полоску земли. Это был Крым. Серое, затянутое тучами небо, вздыбленные темно-зелёные волны Черного моря. И тоска... Это была нечеловеческая тоска видеть навсегда удаляющийся  берег Родины. Трюмы судна были забиты женщинами и детьми. А они, офицеры, стояли на открытой палубе, где  негде  было укрыться от пронизывающего насквозь ледяного ветра.                Сзади  раздался сухой щелчок выстрела,  и кто-то  громко  произнёс:
-   Подполковник  Семёнов  застрелился!
     Все сняли головные уборы и перекрестились. Стоящий рядом с Голинцевым  подпоручик Данилов, его  старый  боевой  друг, процедил  сквозь зубы:
     - Ничего. Мы ещё вернёмся! Огнём и мечом пройдём! Они своей кровью захлебнутся. И затем, сжав  руку  Владимира,  повторил:
     - Капитан, мы вернёмся!
     Голинцев молчал. Он был уверен, что они уже не вернутся. Никогда не вернутся! Какой-то незнакомый ему седой подполковник, стараясь перекричать свист ветра и шум корабельных двигателей, стал страстно убеждать:
     - Господа! Не поддаваться панике! Наша вооружённая борьба продолжается! Командующий армией генерал Врангель на территории Турции скоро начнёт переформирование частей. Союзники нам помогут оружием и деньгами. Не пройдёт и года, как  наши  дивизии высадятся десантом  на  этих  берегах...
     Владимир поднял  воротник  шинели:
    - Нет, я не хочу возвращаться на Родину, чтобы снова стрелять в таких же русских, как и я. Мне больно, очень больно видеть страдания моего народа, - думал он, уже не слушая подполковника.  - Я остался один на всём белом свете. Отец с мамой погибли, сёстры умерли от тифа. Зачем мне жить? Достану сейчас револьвер  и как подполковник Семёнов...  Но самоубийство – это грех. И раз Господь дал мне эти испытания, я должен через них пройти. Значит,  я должен жить! Боже, как я хочу жить! Ведь мне только 23 года. Из них четыре – я воюю. Сначала Мировая, потом гражданская война. Смерть, кровь, страдания и зверства. Я исполнил  присягу  до  конца  и  сейчас  хочу  просто жить... 
          На рейде Константинополя, без воды и еды, суда стояли уже третьи сутки. От жажды и голода в трюмах плакали дети и истерично кричали женщины. Царила неизвестность. Все офицеры говорили только о  мести. Один Голинцев  молчал. Он думал  о  том, как  будет прощаться с товарищами. После мучительных размышлений  Владимир пришёл к выводу, что  надо  будет  уйти  сразу,  никому  ничего не  говоря.
       Сойдя на берег, он так  и сделал. Просто исчез. На  местном  рынке   Голинцев  продал  свой револьвер, саблю и массивный серебряный портсигар. За вырученные деньги  здесь  же    приобрёл  приличный  гражданский  костюм, ботинки  и небольшой чемодан.
     Пообедав в дешёвом ресторанчике, Владимир снял комнату в убогой гостинице. Здесь, подперев дверь кроватью, он переоделся в купленную одежду. Подойдя к мутному зеркалу, висевшему на стене,  посмотрел на своё лицо. Удивительно, но оно до сих пор было совсем юным. Мальчишеский задорный нос с веснушками и лёгкий румянец на щеках. Только васильково-голубые глаза, наполненные грустью, да седые пряди, незаметные среди русых волос, говорили о муках и страданиях,  через которые он прошёл.
     Открыв чемодан, Владимир принялся укладывать в него свои вещи. Икона с образом Казанской Божьей Матери, несколько семейных фотокарточек, орден Святого Георгия 4-й степени, полученный из рук самого Государя, орден Святого Владимира 4-й степени, пара капитанских погон уложены на самое дно. Затем последовала толстая пачка документов, завёрнутая в пергамент. В  них  отображена  вся его жизнь. От метрики и справок о ранениях до загранпаспорта. Сверху  Голинцев положил пару нижнего белья, бритвенный прибор и кожаный мешочек с 12 золотыми монетами. Оставался ещё  очень дорогой старинный  перстень с изумрудом и бриллиантами. Как гласило семейное предание, он был подарен прадеду  Владимира за верную службу самой Екатериной Великой. Перстень передавался  из поколения в поколение по мужской линии и являлся гордостью их династии. Его Голинцев спрятал в потайной карман пиджака. Всё, сборы закончены. Владимир перекрестился и вышел.
     Через десять дней Голинцев сошёл на берег с испанского грузового судна «Изабель Ла Католика» во французском порту Гавр. Купил билет на поезд и прибыл в Париж. Здесь, в трущобном районе  рядом с центральным рынком, он снял комнату на чердаке 4-х этажного дома. По ночам Владимиру не давали спать клопы и завывания котов на крыше. А ещё мучили тяжёлые  воспоминания. Он засыпал лишь с рассветом, когда в крошечном окне уже виднелся кусочек серого зимнего парижского неба. От денег, вырученных  за проданные золотые монеты, практически ничего не оставалось. Целыми днями Владимир бегал по городу в надежде найти работу. Он посещал различные государственные и частные конторы, банки, страховые компании и на своём безукоризненном французском языке осведомлялся о наличии вакансий. Но вышедшая победительницей в Мировой войне, Франция нуждалась только в очень дешёвой рабочей силе. Требовались рабочие на стройки с мизерными окладами и шахтёры для добычи угля с нищенской зарплатой.
      Однажды на фонарном столбе Голинцев увидел небольшую афишу на русском языке.  Поэт-эмигрант из России Валентин Парнах приглашал всех желающих на литературный вечер, посвящённый выходу  в  свет его сборника стихов  «Монастырь  муз».
     Ровно в 8 часов вечера Владимир вошёл в кофейню «Хамелеон» на углу бульвара Монпарнас и улицы Кампар-Премьер. В густом тумане табачного дыма он с трудом нашёл свободное место у окна. Заказав гранёный графинчик белого кислого вина,  осмотрелся вокруг. Помещение было до отказа заполнено русской публикой. Все жадно слушали молодых поэтов, читающих свои стихи. После каждого выступления следовал шквал аплодисментов. Официанты метались по залу,  разнося дешёвое пиво в круглых бокалах, вино в  гранёных  графинах,  жиденький кофе в  высоких узких рюмках.
     Неожиданно кто-то похлопал Голинцева по плечу. Он обернулся. Перед ним стоял невысокий, с бритой наголо головой, мужчина лет 26. Его правую щёку пересекал большой безобразный шрам.
    - Не узнаёте, господин кавалерийский офицер? – спросил незнакомец  тихим  голосом.
    - Сумбатов?  Это  Вы? – неуверенно  и  шёпотом произнёс Владимир.
     - Конечно же, это  я! – подтвердил тот.
     Голинцев  резко  вскочил  из-за стола  и крепко обнял своего знакомого.
     - Пойдём отсюда, - предложил Сумбатов. – Недалеко, в нескольких кварталах, я знаю довольно приличное бистро, где можно спокойно поговорить. Владимир рассчитался,  и они вышли. Михаил Сумбатов, как и Голинцев, учился в Николаевском кавалерийском училище, но выпустился на один год раньше, в 1915 году. Пять лет они не виделись и ничего не знали друг о друге. Приятели  шагали  по улице, и  Михаил,  искренне  радуясь,  рассказывал: 
      - Я, свежеиспечённый офицер, получил назначение в Стародубовский драгунский полк. Ну а здесь, как всегда, вмешалась судьба. В это время начали формировать Экспедиционный корпус для отправки во Францию, и меня, как знающего язык этой страны, направили в Первую Особую бригаду. Комплектация её уже завершалась. Часть была стрелковой. Так я стал пехотным офицером. В апреле 1916 года мы прибыли во Францию. Для базы  нашей Первой Особой бригады предоставили лагерь Майи в провинции Шампань. В июне нас перевезли на фронт к востоку от города Реймса. Наша бригада входила тогда в состав 4-й французской армии генерала Гуро. И началась позиционная война. Иногда, правда, происходили редкие стычки с немцами. Да  и  то, только в разведке. А  в основном – тоска.
     Сумбатов допил своё пиво и заказал ещё бокал. Достав портсигар, он предложил папиросу Владимиру.
     - Спасибо!  Уже  месяц  как  бросил, – вежливо отказался он.
     Михаил,  делая глубокие затяжки, продолжил:
     - В октябре 1916 года нас сняли с позиций и отвели на отдых. Весть об отречении Николая Второго от престола застала нас в тылу, в лагере Майи. В  России тогда  происходили события, которые переворачивали весь мир вверх ногами. Ну а здесь нас, верных присяге и союзническому долгу, вернули на фронт. Утром 16 апреля 1917 года наша бригада начала наступление на сильно укреплённую высоту в районе деревни Курси. Задача была  прорвать неприятельский фронт. Два дня немцы косили нас из пулемётов. Все подходы к вражеским позициям были завалены трупами русских солдат. Земля стала коричневой от пролитой славянской крови.
      Сумбатов неожиданно замолчал и стал  грустно смотреть на тлеющий в пепельнице окурок папиросы.
      За соседним столиком два плохо одетых француза, перебивая друг друга, рассказывали какую-то глупую историю своим спутницам. Женщины вызывающе и неприлично громко смеялись.
     - Сейчас встану и разобью им морды, - хрипло произнёс Михаил, и лицо его стало пунцовым. 
     - Сиди, Михаил! – негромко, но твёрдо произнёс Владимир,  схватив  приятеля за  руку.
     - Зачем? Тебе что, хочется связываться с местной полицией? – начал он убеждать Сумбатова.
     - Что полицейские мне сделают? Я – кавалер французской Военной медали! – заносчиво ответил  Михаил и  снова  замолчал.
     После длительной паузы он продолжил:
     - Мы прорвали немецкий фронт ценой жизней четырёх тысяч солдат и тридцати офицеров. Это больше половины личного состава нашей 1-й Особой бригады. Меня ранили. Я год лежал в госпитале, – сказал  Михаил   и  снова замолчал.
     Затем, заказав  ещё  пива,  Сумбатов  спросил:
     - Ну  а  ты, Голинцев, как в Париж попал?
     Владимир  глубоко  вздохнул  и, опуская  все  подробности, начал  рассказывать:
     - Я выпустился в апреле 1916 года в гусарский полк, который находился на Юго-Западном фронте. В мае началось наше знаменитое Брусиловское наступление. Через неделю жестоких боёв я был единственным оставшимся в живых офицером в эскадроне. Сам ещё мальчишка, принял командование. Через неделю и меня ранило. Тяжело... В декабре выписали из госпиталя, а в январе 1917 опять ранение и снова тяжёлое. В ноябре вышел из госпиталя. Армии уже не было, а в стране царил хаос... С 1918 по 15 ноября 1920 года воевал в Добровольческой армии. В кавалерии. Правда, при обороне Крыма командовал стрелковой ротой. Стал, как и ты, Михаил, пехотинцем, - грустно сравнил  Владимир и продолжил:
     - В гражданскую войну три раза был ранен. Родители погибли, сёстры умерли от тифа. Я остался один…   Каждую  ночь  мне  снится  война.
     - Мне  тоже, - перебил его Сумбатов.
     - Тебе  в этом смысле  повезло больше, – подчеркнул  Голинцев.
     - Не понял? В  чём это мне повезло? – почему-то раздражённо спросил Михаил.
    -  Ты, друг мой, воевал с врагом. И я уверен, что тебе снятся бои с немцами. А я в моих кошмарах не вижу боёв  в болотах  Галиции 1916 года. Мне снится горящий Батайск 1919 года и перекопские позиции 1920 года. Каждую ночь, во сне, я, русский, стреляю в русских... И,  поверь  мне, это  очень  тяжело. Порой,  это  просто  невыносимо… – Голинцев  замолчал.
     Нависла  тяжёлая длительная пауза.
     - Да,  Владимир, ты  прав, - уже примирительным тоном согласился Сумбатов и, закурив, добавил:
     - Слава Богу,  я не принимал участия в этой бойне русских с русскими. Ну, а  в Париже,  чем  ты  занимаешься уже  целую неделю?
     - Бегаю по разным конторам, пытаюсь найти хотя бы какую-нибудь работу. Согласен даже курьером...
     - Ничего ты здесь не найдёшь, - в очередной раз перебил Голинцева Сумбатов и тут же пояснил:
     - Наших здесь уже десятки тысяч, и каждый день всё приезжают и приезжают. Что тебя здесь ждёт? Тяжёлая чёрная работа в шахте или на строительстве железной дороги. Там ты очень быстро надорвёшь своё здоровье, зарабатывая гроши, и умрёшь на улице, как бродячий пёс.
     - И  что  же  делать? – с  отчаянием  в  голосе спросил Голинцев.
     - Уезжать из  Франции и вообще из Европы, – уверенно ответил его приятель.
     - Куда? – удивился Владимир.
    - В Аргентину или Североамериканские Соединённые Штаты. Там для молодых, энергичных и образованных  людей имеются большие перспективы.
     - А  ты, Михаил, почему  же  не  уезжаешь? – полюбопытствовал Голинцев.
     - Я? Я давно был бы там,  -  тяжело  вздохнув,  произнёс  Сумбатов.   - Дело в том, что с 1918 года у меня нет никаких вестей о родных в России. Я пытаюсь навести хотя  бы какие-нибудь справки о них. Иногда даю объявления в газеты. Всё время посещаю места, где собираются русские беженцы... Но, увы, пока всё  напрасно. И теперь, Владимир, представь, что я нахожусь  по ту сторону Атлантического океана. Как  я смогу продолжать поиски?
     - А вот если ты захочешь, то я помогу тебе получить визу в Аргентину, - предложил Сумбатов. – Но сразу предупреждаю, что это будет стоить довольно приличной суммы. Я должен буду заплатить моему знакомому, влиятельному чиновнику Министерства иностранных дел  Франции. Думай, Голинцев!
     Владимир уже думал. Это было мучительно, потому что придётся продать свой фамильный перстень,  а  потом отправиться в неизвестность. Но в Аргентине он будет иметь шанс  начать  новую жизнь, а  здесь... Здесь он действительно обречён  на  прозябание.
     - Я  согласен, – коротко ответил  Голинцев.
     На следующий день он продал перстень в ювелирном магазине и отдал почти половину полученных денег Сумбатову. У Голинцева теперь была целая неделя до следующей встречи с Михаилом. Он бездумно шагал по улицам и вспоминал Париж 1912 года. Тогда они были здесь всей семьёй. Какая это была сказочная поездка! Прогулки по Булонскому лесу. Собор Парижской Богоматери. А Эйфелева башня просто потрясла их всех. Ночью зажигались электрические фонари, и на улицах было светло, как днём. Толпы иностранцев, всюду смех, полные посетителей рестораны. Навсегда Владимир запомнил вкус свежих круассанов и аромат дорого кофе.
     А сейчас он бродил по послевоенному зимнему Парижу. Серые дома, серое небо. Грустные, землистого цвета  лица у редких прохожих. Холодный ветер пробирал  до костей.
     На набережной Сены вообще было безлюдно. Владимир стоял и смотрел на медленно ползущие  по  реке  баржи. Пошёл дождь. Сначала мелкий, а потом всё сильнее и сильнее. Возвращаясь к себе на чердак, или, как говорят парижане, мансарду, Голинцев зашёл в полуподвальный магазинчик канцелярских товаров. Здесь он купил пачку дешёвого  картона и несколько чёрных  карандашей.
     Дома, не снимая промокшей верхней одежды, Владимир принялся рисовать. На первом листе картона он быстро набросал удаляющийся  берег   Крыма, бушующие волны Чёрного моря и людей, стоящих  на корме корабля. Это были его свежие воспоминания, которые бередили душу... Потом он нарисовал маму за роялем. Это она привила ему любовь к музыке и жажду к познанию иностранных языков. Сколько он себя помнил, в их семье всегда говорили на трёх языках: русском, французском и немецком. В родительском доме жил приглашённый отцом из Франции мсье Жак, который занимался с Владимиром и его сёстрами французским языком. Ещё  он  преподавал мировую литературу и историю, латынь и географию. Каждый год на семь месяцев в их имение приезжал герр Фридрих, бывший преподаватель Кёльнского университета. Он учил детей немецкому и английскому языкам, философии и математике.
     Голинцевы с большим удовольствием принимали студентов-художников из Москвы и Санкт-Петербурга. Они приезжали к ним на каникулы по рекомендации Репина. Каждый день Владимир уходил с этими молодыми людьми в рощу, поле, на конюшню. Замирая от восторга, он восхищённо наблюдал, как студенты вдыхали жизнь в чистые полотна или белые листы бумаги. Вместе с ними он учился рисовать. Все говорили  его родителям, что у Владимира  большие способности. А гостивший как-то у них  сам Илья Ефимович Репин, увидев работы маленького Голинцева, пришёл от них прямо в восторг.
     - Юрий Владимирович, - сказал он его отцу, - вашему сыну Господь дал дар рисовать. Из него может получиться хороший художник.
     - Сначала мой сын станет офицером и послужит России, а уже потом, как он сам захочет, – ответил отец.
      Ежедневно, не  прекращаясь, шли дожди. Владимир, замёрзнув за ночь в своей мансарде, каждое утро спускался в ближайшее убогое бистро. Здесь, заказав два чёрствых круассана и чашечку гадкого кофе, он проводил несколько часов. Голинцев читал газеты и наслаждался теплом. Потом он возвращался к себе на чердак, покупая по дороге большую бутыль дешёвого вина, немного сыра и хлеба, и принимался рисовать.
     Через неделю Сумбатов вручил  Владимиру его заграничный паспорт с аргентинской визой.  На прощание  они  крепко обнялись.