Сломанный забор на даче

Затянувшееся состояние шока на что нас только не сподвигнет. Горе как нас только не вычистит. Грязную, тяжелую, мутную душу беда изотрет, изо-трет в кипятке и в ледяной воде выполощет. Выживешь после беды – душа прозрачная, тончайшая, как капрон. Пройдут дни, и первые пылинки уже на ней – копить грязь начинаешь. Хорошо, если до исповеди, и страшно – если до новой беды.

Я – дочка. Самая что ни на есть дочка – мамина и папина. С мамой училась писать стихи, а с папой – прыгать на лыжах с трамплина. С мамой мы пекли, шили, вязали, читали и пели, а с папой выписывали восьмерки на коньках, заплывали, куда не дозволено, и собирали грибы в самой дремучей глухомани.

И даже в нынешнем возрасте, когда я подвизаюсь в школе в качестве училки-словесницы, для меня смертоубийство – купить пачку сигарет в «комке». Думала, со стыда дотла сгорю. А не сгорела.

Когда беда пришла и папа оказался в больнице с кровоизлиянием, с адскими головными болями и скучал по курению, доктор сказал: «Курите, можно!» Мой папа никогда не был болен, тем более – так, я послушалась его и побежала через дорогу от больницы за сигаретами. Мне было стыдно перед теткой в окошке коммерческого ларька, словно я для себя брала… Наивный комплекс! Сейчас стыдятся, если не курят, а не наоборот.
А на самом деле курить при инсульте было нельзя. Просто доктор, на-верное, проморгал этот нюанс во время своего обучения на престижном медфаке.

Моему папе стало хуже. Он уже не говорил, не двигался и не открывал глаза. Он оказался заточен в собственном теле, впадая все сильнее и сильнее в коматозное состояние. Невыносимая тюрьма – и тем ужаснее, когда все-то ты понимаешь, все-то слышишь, а свободна только мысль. О чем он думал, когда единственная не парализованная левая рука сжимала мою ладонь, как обычно – крепко и ободряюще?.. Отрезанный от нас жуткой болезнью, он все еще находил способы послать знак и успокоить. Потом и левая рука оказалась обездвижена. И мы уже не знали, слышит ли он нас. Мы – мама, я и сестра.
Врачи ничего не предпринимали, в палату заходили редко, продолжали капать свою соль и глюкозу. Медсестры, нервные и неумелые, советовали сбивать высокую температуру, натирая тело водкой. Санитарки, злые и свирепые, норовили огреть шваброй и гнали из палаты ухаживающих: «Вы с вашим больным уже надоели!» Лишь бы пол спокойно сох, намазанный не-отжатой грязной тряпкой.

Водку покупать было еще стыднее, чем сигареты. Да и продавщица ре-шила, наверное, что я юная алкоголичка. Вместо того чтобы обслужить, ехидно поинтересовалась: «Тебе сколько лет?» На табличке значилось, что алкогольные напитки лицам, не достигшим восемнадцати лет, продавать запрещается. Я поняла, что от горя, оказывается, сильно помолодела. Но вме-сто того, чтобы расцвести от комплимента, в буквальном смысле озверела. Я пью только дорогие вина! И у меня умирает отец! А водкой я его буду натирать, чтобы снизить температуру! И я не малолетка! И убери от меня свою ехидную и откормленную…физиономию! После столь презрительной тирады женщина легко поверила в мои «25».

Да, продавец была умница, теперь уж таких бдительных не встретишь. А я оказалась свиньей, и очищать мою душу от спеси и гордости нужно было еще очень долго.

Главврач велел мне готовить маму и сестру к самому худшему. А нейрохирург обещал сделать операцию на мозге, если только компьютер покажет место кровоизлияния и если это место будет доступным вмешательству. Но был большой риск не довести моего папу живым до медсанчасти, где находился один-разъединственный на весь город компьютер… Поэтому я весь путь сжимала иконку Владимирской Божьей Матери и рыдала… Особенно, когда карету «Скорой помощи» трясло на городских дорогах, как трехколесную телегу на непаханом  поле.
В коридорах медсанчасти папа стал открывать глаза. Он, оказывается, по-прежнему все понимал и впервые за двое или трое суток заставил себя по-смотреть, что все эти люди над ним удумали.

После процедуры с компьютером я осталась в этом районе, который со-всем не знаю, одна, со всех ног понеслась в КС-банк платить последние деньги за результат – в сумасшедшей надежде, что операцию можно-можно-можно будет делать! Банк, бухгалтерия, очередь, ожидание результата, икона в руке. Ответ врача: «Нет! Кровоизлияние в глубине мозга, гематома, оте-ки… Обычно у нас за такие операции не берутся». Это значило, что у моего папы нет шанса выжить. Да и сама я была похожа на труп, когда везла в больницу результат. На разваливающемся троллейбусе… Из этого чужого района…

Никто не понимал, почему моему папе стало лучше. Левая рука снова заработала. Начал понемногу есть. Кто-то из врачей обнадежил: «Если через две недели второго кровоизлияния не будет, то выживет… Но у них у всех через две недели бывает кровоизлияние».

Мама жила в больнице и спала на какой-то скамейке, ни на шаг не отходя от обездвиженного мужа. Мы с сестрой дневали тут же, а на ночь уходили домой, по дороге покупая шприцы, ампулы, зеленку, мази, таблетки… Денег уже не оставалось, а на работе у кого-то кто-то умер. Понуждали скинуться. «Мне сейчас самой хоть с протянутой рукой ходи», - заметила я. «А вот у тебя умрет – и тебе соберем!» - успокоила «сборщица». Она даже и не поняла, что сказала, а мне стало плохо от таких прогнозов.

Как я ходила в это время на работу и что там делала, не помню. После уроков сразу убегала в больницу.  Страшное чувство до сих пор не забыто: подходишь все ближе и ближе к палате интенсивной терапии и думаешь: «Господи, что же там я сейчас увижу…»
Три сиделки и три их больных и любимых человека: мой папа, Андрей сорока лет – совершенно неподвижный, и Евсей Варфоломеич – дедушка с левосторонней парализацией, прикольный старик… Он называл эту больницу психушкой… Из соседней комнаты постоянно выносили трупы. Санитарки нецензурно орали на больных беспомощных людей и на нас. Одна из них, мать моего ученика, десятиклассника, однажды чуть не загрызла меня за то, что я стирала в раковине полотенце. Причем она отлично знала, что я учу ее сына и никогда на него не ору.

Через две недели стало очень плохо… Папа лежал с температурой 34 – 35, все время стонал и был весь мокрый от пота и холодный… Лицо худое-худое, глаза не открывал. И нейрохирург победоносно заметил: «Ну вот! Я же говорил, что через две недели будет повторное кровоизлияние!» Я по-смотрела на него сумасшедшими глазами (которые одни и оставались на лице) и жестко спросила: «А у него есть шанс выжить?» - «Нет! Практически никаких шансов!» - бодро ответил доктор и убрался восвояси. Его слова слышали все: медсестра, ухаживающие, больные, которые не были без сознания… Мы с мамой сидели на кушетке обнявшись и плакали – тихо, без-звучно… И все вокруг молчали. Да и папа перестал стонать и даже как будто дышать… Подойдя к нему, я подумала: «Я буду держать его за руку до самой смерти, чтобы ему было не так страшно… Вот я пытаюсь ему помочь, а он, может быть, уже умер…» «Умер?» - спросила я у сестры. «Умер?» - спросила мама испуганно. «Нет! – возразила сестра: - Он выживет! Он выживет! Вы что?!»

Мы грели ему руки и ноги, чтобы вернуть нормальную температуру тела, пытались поить его из ложечки горячим чаем… Медсестры взирали свысока и требовали, чтобы я и сестра ушли, так как уже поздно и посторонних в больнице быть не должно.

Улица, лето, влюбленные парочки – все вокруг казалось каким-то бредом. В голове мысль: «Радуйтесь, люди, радуйтесь, пока можно… Нам-то уже нельзя…» Вот мы уходим, а вдруг завтра его уже не увидим? А вдруг это случится ночью?

Дома пытались забить вакуум болтовней телевизора. Это невыносимо: когда у тебя горе, а ты смотришь и смотришь телевизор, который и сам по себе чужд и противен. Но выключить его еще страшней…

Болезнь длилась уже месяц, тридцать дней… К этому моменту я уже знала, что главные составляющие профессии врача – железное спокойствие, непробиваемость и невосприимчивость к чужому горю. Наверное, доктора такими становятся не сразу, это потом у них срабатывает защитная психологическая реакция. Интересно, а каким бы врачом была я?

На нашей тумбочке стояли иконы и толстая книга с молитвами. Как-то раз пришла экзальтированная бабка-профессорша и спросила у нашего лечащего врача: «А что это у них за талисманы? Помогает?» В словах ирония на грани с глумлением. Старая, а о душе не думает. «Им – помогает», - пожал плечами доктор. По его подсчетам, папа должен был уже давно умереть. А он, наоборот, стал произносить наши имена, сам ел при помощи левой руки, смеялся над замечаниями прикольного деда Евсея Варфоломеича и плакал (чего с ним раньше никогда не случалось), плакал, когда слышал по радио футбольные репортажи и любимые песни. Говорили, что в результате инсульта у него сильно расшаталась нервная система… Часто он сам целовал свой крестик и икону ангела-хранителя. Кажется, он уже видел тот свет и знал, что расплата за жизнь – тяжела. Мы делали ему массажи, чтобы он по-том смог встать. Ему было больно от каждого движения, но он терпел, слушая наши слова: «Надо, надо! Ты ведь потом встанешь, будешь снова ходить». Однажды он сумел сказать, что скоро выздоровеет, а маму утешил: «Терпи, казак, атаманом будешь»… Он очень старался выздороветь, очень…

Потом нас перевезли в другую больницу. К тому времени прошло уже  пятьдесят три дня с начала болезни. Это была светлая маленькая палата. И здесь были добрые милые врачи, сестры, санитарки… Они полюбили нас и всячески старались помогать. И мы с сестрой приезжали сюда каждый день с раннего утра, а уходили только в девятом часу вечера. Уходили всегда в раз-ном настроении – состояние папы все время менялось. И кризисы следовали один за другим в бессчетном количестве. Мама заболела тоже. У меня температура поднималась до 38 и 6. Я сказала об этом папе, чтобы подстегнуть его, чтобы он поскорее выздоравливал, - из его глаз выкатилась слеза. Он перебирал здоровой рукой мои волосы и был задумчив. Говорить перестал…

Как-то раз мы шуткой его спросили, можно ли нам с сестрой пойти на дискотеку на городскую площадь, он отрицательно поводил пальцем… Давление у него прыгало, температура держалась высокая… А я всегда пыталась при нем шутить, смешить его… И мама с сестрой… Шутить с комом в горле. Чтобы он видел наш оптимизм и давал себе установку на выздоровление.

После компьютерной томограммы выплыл еще один предполагаемый диагноз: опухоль головного мозга в неоперабельной области. Это известие нас всех подкосило. Жизни уже давным-давно не было – была одна сплошная боль.

Нейрохирурги со свойственным им весельем нас с мамой проконсультировали: «Если мы сделаем операцию, то он умрет на столе или через пять часов. Если не сделаем – тоже умрет, но не так скоро. Так что давайте уж лучше операцию!» Мы их поблагодарили, но отказались.

Мы забрали папу домой и все равно дико надеялись, что он будет здоров… Лечили его по методу Шевченко. И он глотал гадкое лекарство, лишь бы нам угодить.

Уже было известно, что давно умерли и Андрей сорока лет, и Евсей Варфоломеич. Папе, конечно, мы ничего об этом не говорили… Но он за не-сколько дней как-то потерял весь оптимизм…

Я не выходила из комнаты, где он лежал. Сидела перед ним на полу и думала: «Какая невыносимая у нас жизнь…» Шила здесь же костюмы себе и сестре только потому, что хотела показать их папе, проверяла гранки своей будущей книги… Сестра рисовала перед его кроватью пейзажи… Мы не знали, что делать… Принесли ему телевизор, сажали его в подушки (и он потел, и у него кружилась голова)…

Однажды ночью, где-то уж на семидесятые сутки болезни, папа вдруг запрокинул голову и часто задышал. Нас трясло… Долго был без сознания, много минут ужаса… И с каждым днем все хуже…

Моя крестная пришла в его комнату как-то утром и сказала: «А я у вас здесь прописалась». Он улыбнулся и прошептал: «Добре». И все сюсюкались с ним, и он слабел, худел, бледнел, дышал часто, задыхался. Я не знала, как его подбодрить. Говорила: «Не слушай их сюсюканья! Ты мужчина, ты сильный. Ты встанешь». А он так вымученно и скептически в ответ улыбнулся, словно сказал: «Нет! Теперь уж не встану… Все уже…» Меня так эта улыбка напугала: «Ты что, мне не веришь?! Ты встанешь! Я тебе сказала – ты встанешь!!!»

Через несколько дней одышка усилилась, давление было 90 и 90, а температура – 39. Он протягивал руку к чему-то неведомому слева и указывал нам глазами на это невидимое. Сестра брызгала туда святой водой, а он улыбался, как будто говорил: «Они же ангелы! Зачем их святить?» А справа он увидел что-то кошмарное. У него и голоса-то не было, а как закричал жутко! Лицо искривилось! Такое выражение было, словно самого дьявола увидел… Он перед смертью всех пугает.

Врачи «Скорой помощи» давали ему подышать кислородом, но одышка была всю ночь… Он измучился и уже не мог ни на что реагировать. Глаза в никуда, глаза мученика на кресте. Но мы все равно думали, что он выживет.

Это была самая ужасная ночь… Его громкое и частое дыхание со стона-ми раздавалось на всю квартиру… Нельзя было нигде укрыться от этих звуков, и невозможно было спать… Адская темная-темная ночь, адская жара… В те дни такая стояла жара!..

На утро любая капля воды из чайной ложечки вызывала новые стоны. Любое движенье – стоны. А в стонах отчетливые слова: «Не надо…не на-до…не надо…» И так до 15.40-ка. Я сидела на полу, прислонившись спиной к стене, смотрела на него и сходила с ума…
Потом одышка прекратилась… Я побежала на кухню к маме: «Что-то дышит редко… Умирает, наверное…» - пролепетала… Они кинулись к нему, а он уже сделал последний вздох – 25 июля, через восемьдесят дней после начала болезни…

На его лице появилась ангельская улыбка. И это было уже не его лицо. Во время болезни мы успели его два раза исповедовать и причастить и соборовали. Надеюсь, Господь простил ему грехи…

Псалтирь мы с мамой и сестрой читали сами – вплоть до похорон, без перерывов, сменяя друг друга. Днем и ночью.

Ночью в тишине у гроба мне казалось неоднократно, что он дышит. Я отчетливо видела, как поднималась его грудь… И потом, после всего, мне в голову часто лезла мысль, что мы похоронили его живым. Хотя, конечно, это глупости, просто я тогда была сама не своя.
При выносе мы начали петь молитву «Трисвятое» и пели до того момента, как над гробом вырос земляной холм.

С тех пор у меня не бывает состояния меланхолии, уныния, депрессии, никакие трудности не выбивают меня из колеи, я ни к чему серьезно не от-ношусь, ничего не боюсь. Теперь я знаю, как смешна я бывала, когда делала трагедию из малейшей неприятности, когда загадывала на будущее или даже чем-то гордилась перед другими. Оказалось, в жизни нет ничего, за что стоило бы держаться, кроме Господа Бога. И если раньше я в молитвах чего-то просила для себя, сейчас знаю: проси – не проси – все будет так, как надо, а именно – хорошо. У меня всегда нормальное настроение, я люблю жизнь и людей, но все-таки знаю, что человек слаб и положиться на него нельзя. И это не разочаровывает. Ведь самое страшное, когда умирает родной человек. Со всем остальным можно мириться.
Папа! Ты, как всегда у нас, первопроходец. Будь счастлив там! Не переживай за нас! Мы сами починим забор на даче. До встречи!