Я переплыву тебя, Сивинь!

   Разве можно это когда-то забыть? Никогда этого забыть нельзя… Ранним утром небо здесь всегда белое, хоть в ясный день, хоть в пасмурный… Ранним утром небо еще не потягивалось, не оглядывалось, не улыбалось. Оно сонное и вялое, матовое, густое… И в нем эти вечные сосны, непроглядным массивом собравшиеся вокруг корпусов. Множество конусообразных верхушек, темных, пушистых, каждой иголочкой контрастирующих с белым небом. Кругом безмолвие: и в дождь, и в сушь… Огромные тихие сосны в белом  сонном небе – не просто картина за окном, не просто вид с балкона. Это состояние счастья, о котором нельзя рассказать, это состояние, которое даже не может все в тебя поместиться!
   
Вчера приехали сюда на двух пазиках, выгрузились на широкой асфальтированной сосновой аллее, между делом вдыхая сентябрьский с моросью воздух и невзначай пиная шишки, двинулись к главному корпусу санатория. Заселились в парные номера, бросили вещички на коричневые пестрые покрывала, равнодушно взглянули в окошко на мокрый лес, осмотрели удобства: вода льется, мыло есть, полотенце висит, все чисто. Обычная казенная обстановка – без излишеств. Подходило время обеда. Столовая в отдельном корпусе, идти надо было через улицу под дождем, перепрыгивая через лужи, балансируя на бордюрчиках. Работал центральный зал, сквозь рамы виднелась еще веранда, но ее уже закрыли на зиму. Уселись по четыре человека, принялись за еду, осматривали убранство столовой, перекидывались шутливыми замечаниями. Потом дружно попрыгали через лужи в обратном направлении. Вернулись в четырехэтажный санаторный корпус. На каждом этаже один-два просторных холла с креслами и столиками. Заняли несколько таких помещений, разбившись по секциям – где поэты, где прозаики, где критики, где профессионалы широкого профиля – и пошли заседать! Перерывы делали только для «чай-пауз» и «кофе-брейков» (с сигаретным дымом и обменом впечатлений), вечером, не радуясь возможности освежить на дождичке уставшие мозги, спрыгали на ужин и опять до ночи выясняли, кто уже состоялся как писатель, а кому пора бы поискать другое хобби.
 
Рано утром мощные сосны полощут темные верхушки в белом небе. И я снова это вижу спустя восемь лет, и снова состояние счастья не помещается в меня. Писатели спят сном младенцев – недавно забылись после захаживаний друг к другу в гости с чарочкой и песняками. Когда они еще проснутся и начнут заседать! Время есть! А белое небо пока не определилось, каким ему сегодня быть.
 
Вода в ванной течет фирменная, вечная «сивинская». И тогда, и теперь – с неискоренимым запахом то ли ила, то ли дождя. Горячей нет, как всегда, она появится только вечером – железная традиция. Приятно столкнуться с таким постоянством, хотя бы в водопроводном кране. А пока ледяная! Сейчас здесь и так не жарко… Гармония…
 
Спускаюсь с четвертого этажа. Радостные волны набегают с тихим рокотом. Сейчас вырвусь на волю… Спят абсолютно все, даже на вахте никого. Сквозь стеклянные двери прорываются полосы самого гостеприимного бело-желтого света. Он с запахом мокрой сосны, влажной земли и флокс, заполонивших газоны. Вот так каждое утро в 97-ом году ты, ранний соловей, выходил по этому полу, мимо этой стойки для вахтерши, сквозь эти стеклянные двери на это крыльцо, потягивался и осматривался сощуренными серыми глазами.
 
Ты здесь скучал, по большому-то счету. Но не киснуть же среди бесконечно слабых и беспомощных людей. Вот и приходилось сохранять хотя бы деловитый и серьезный вид. Да, в 96-ом-то году, когда стояла несусветная жара и у всех был некоторый сдвиг на почве перегрева, тоска еще не накатывала. Помнишь, ты тогда не признавал никакой одежды, кроме желтых спортивных трусов с белыми полосами по бокам? Разговаривал громко, над всеми потешался, практически хамил! Помнишь, вот тут около волейбольной площадки все время попадались тебе на глаза четыре девочки-дурочки? Они над чем-то все хохотали как истерички и называли тебя Желтыми Трусами. Тогда еще в моде были дискотечные аудио-сборники: «Арлекино», «Бис»… И они постоянно подбегали к музыкальному заправиле Илье, просили его ставить одну заезженную песню из «Арлекино-14». А завидев тебя, приближающегося к волейбольной площадке, они говорили: «О! Желтые Трусы идут играть в волейбол! Пойдемте болеть!» Ты строго поглядывал на них, прощая им свое прозвище, однако показывая, что не позволишь большей фамильярности и угостишь па-рой-тройкой крепких словечек, если они не уймутся. Девочкам и одного взгляда было достаточно, чтобы присмиреть, они не раз слышали твои остроты и ехидные замечания в адрес других волейболистов и не желали оказаться в роли новой мишени. Они, глупые, не знали, что ты не обижаешь детей…
 
Потом ты быстро выводил в победители ту команду, за которую играл. Девочки-дурочки шумно болели и так громко хлопали в ладоши, что они у них становились пунцовыми и потом всю ночь горели. Ты неизменно возникал  в центре площадки, как только мяч повисал над сеткой. Не было ни у кого никакой возможности поймать этот мяч, когда твоя мягкая лапка нежно отправляла его на сторону соперников. Болельщицы обожали этот момент игры и готовы были тебя прямо расцеловать. Ты же, загорелый, гладко по-стриженный, смотрел вокруг с ехидным прищуром и не реагировал ни на какие восторги. С эстрады неслись хиты-96,  по территории дома отдыха гуляли толпы праздных счастливых отдыхающих, полуодетых и распаренных, художник рисовал всех подряд углем на картоне, лошади Васька и Пчелка радовали детей, а массовик-затейник что-то кричала в мегафон, затевая очередную авантюру.
 
Выхожу на воздух. Он прохладен, смолист, хвоен и благодатен. Дождя как не бывало. Солнечные лучи показались из-за леса и устремились в небо. Самого солнца пока нет. Асфальтированные дорожки разбегаются по всем направлениям. Очень похоже на обычный летний день 97-го. Ты воспринимал его как еще один рядовой денек в обойме твоего рабочего июля. Сменился заезд. У главного корпуса суетились человечки с поклажей, оформлялись в номера. На некоторое время стало тихо, народец развешивал наряды по шифоньерам, потом там и сям начали бродить бледнолицые отдыхающие (к концу заезда они подкоптились). И всякий раз какая-то малявка, проходя мимо тебя, громко выкрикивала: «Здрасьте!» С ней рядом были еще две, постарше. «Да это ведь Желтые Трусы!» - довольно громко произнесла одна из них, проходя мимо. «Здорово! – подумал ты. – Оказывается, там у них весь Саранск знает, какого цвета мое нижнее белье…»  Ты похудел, посерел, больше не играл в волейбол, не загорал, а в основном просиживал на своем балконе на втором этаже и тоскливо смотрел вниз. После ужина солнце уходило за корпуса и садилось где-то за деревней, украшая небо волшебными разноцветными разводами. А тебе необходимо было следить за отдыхающими, потому что именно к вечеру они приносили из села водку (местный бар несколько лет как не работал) и начинали гульбу. Тут и драки, и ссоры, и любовь, и ревность, и танцы-шманцы до полуночи. В первую же ночь нового заезда ты ругался с пьяной компанией, громко включающей музыку после одиннадцати. На другой день проспавшиеся нарушители порядка злобно посматривали на тебя и говорили: «Вон тот страшила вчера нам все веселье испортил!» На самом деле это они были страшилы, а ты был самый красивый человек во всей окрестности. Где им было понять, что у тебя внешность как у супергероя Богуслава Линды или Брюса Уиллиса! Но этого, мой скромный сокол, даже ты не знал. Я знала.
   
Скоро к  компании злобных нарушителей примкнула возмутительная нахалка, придумавшая прозвище Желтые Трусы. Она, мелкая и веселая, носила яркие наряды невообразимых расцветок и была очень похожа на сероглазую матрешку. Хотя люди в доме отдыха (его гораздо позже преобразовали  в санаторий) и сливались в одну сплошную пелену, так как менялись каждые две недели, – эта запомнилась.
   
В самый пасмурный день, когда благоразумный народ дремлет под восхитительный певучий шелест дождя и на улице ни души, нахалке и еще одной ее приятельнице не спалось. Они преспокойненько сидели на улице за столом под колокольчиками – и о чем там беседу вели, где уж простым смертным догадаться. Вам с напарником надо было пройти мимо них по делам, и товарищ твой, ухмыляясь, оглянулся на чудаковатых девочек: «Странные какие-то, под дождем сидят! Перегрелись, что ли?» Ты тоже взглянул из солидарности – бесстрастно, словно мумия. Матрешка повела себя непонятно. Она проигнорировала взгляд высокого и стройного, как тополь, Эдика, а уж на тебя уставилась со всем остервенением. «Что это она? – скрыв удивление, подумал ты. – Штаны-то  у меня не сползли?» И рука предательски потянулась к брюкам сзади. Матрешке очень польстило твое нервное движение. «Глазки строит? – хмыкнул Эдди. – Кстати, тебе!»  - «Да она же маленькая!» – недоумевал ты. Вульгарных женщин тут было в преизбытке, и они вели себя вызывающе, а столь юные особы обычно дружили с подростками и еще ни разу не обращали внимания на человека взрослого и серьезного. Ты не хотел плохо думать о девочке и решил: «В ближайшее время выяснится,  во что она там играет и к чему эти гляделки».
   
У Ильи в 97-ом появилась новая страсть – ансамбль «Золотое кольцо». Все дни на-пролет он изводил отдыхающих своей любимой кассетой. Там, в кинозале, над столовой, размещалась музыкальная аппаратура. Илья открывал окошечко,  выставлял колонку, и разливалось над сосновым бором: «Напилася я пьяна!..» Ты в изнеможении повисал на перилах своего балкона и глазами молил Илью только об одном: «Включи «Маяк!» Но Илья был близорук  и не видел твоих тоскливо-ироничных глаз.
   
Нахалка, вернувшись с пляжа, шлялась всегда на виду: то на верандах вон тех посидит, то под колокольчики заберется. Знакомых у нее тут было двадцать человек, и всем она что-то докладывала и в подтверждение своих слов указывала кивком (или вообще пальцем) на тебя, взирающего на всех с высоты. «Спустись, спроси ее, что ей надо!» - смеясь, советовал Эдди, иногда встающий с кровати, чтобы покурить. «С детворой разборки устраивать?..» - удивлялся ты, все еще веря, что у девочки такая игра от скуки – рассказывать небылицы про незнакомого дяденьку с пистолетом.
   
Однако твой вопрошающий взгляд остановился на нахалке в столовой на веранде, где недалеко друг от друга располагались ваши столики. Матрешка, красовавшаяся в очередном кукольном платье, замерла в напряженной позе, склонившись над тарелкой, она лишь на секунду смогла поднять глаза, но тут же опустила, причем ты заметил в них что-то вроде смущения. Легкий белый тюль на окнах веранды взлетал от ветерка и постоянно скрывал странную девочку. «Наигралась, наверно, - решил ты, - успокоилась».
   
Теперь газоны здесь в цветах,  посеяна специальная трава, а в те годы тут табуны людей ходили, все было вытоптано. Столики кругом – кто играл в шахматы, кто в дурака. Грибники и ягодники приходили к вечеру,  рассыпали свой урожай на столах, хвалились, рассказывали сказки: один за 24 километра уходил в глушь лесную, другой зайца чуть за уши не поймал. Опенки и земляника распространяли волшебные ароматы, вызывая зависть Эдди: «Может, ломанемся завтра по грибы за реку?» - «А на кого я свой фан-клуб оставлю? – отшучивался ты. – Нет! Это без меня…» «Фан-клуб» же бродил по окрестным дорогам цвета кофе с молоком, бывал и за рекой, за тем темным дремучим сосняком, и дальше уходил через поле к настоящему лесу. Иногда нахалка уходила одна и громко пела свои любимые песни: «I am a disco danser», «На маленьком плоту…», «Страна Лимония»… Иногда собирала целую толпу и вела ее на речную отмель напротив детского лагеря имени Юрия Гагарина, на пляж «Звездного», где предлагала друзьям раскручивать железные грибки, повисая на их краях. Только никому Матрешка не показывала свое любимое место – деревянный мосток со скамейкой на пляже «Алых парусов». Успевала она и оправдывать звание «Зубной боли» - пять раз на дню в столовой, по вечерам во время твоих патрульных маневров. Ты был всегда под ее прицелом. Случись же нахалке столкнуться с тобой на узкой тенистой тропинке, она  мгновенно опускала глазки и, спотыкаясь, спешила пройти мимо, чтобы снова осмелеть вдалеке.
   
Центральная дорожка заканчивается синими железными воротами. В 2000-ом тут была воздвигнута еще и бетонная стена, изуродовавшая сразу весь вид, заглушившая лесо-полевой аромат, омрачившая солнечное сельско-деревенское счастье. От каких набегов эта китайская стена? Ладно, меняется статус – меняется и антураж. Зато песочная дорога, обсаженная соснами, вся в рытвинах и лужах, по-прежнему ведет к березовой роще, а потом и к реке. Сентябрь. Не жужжат пчелы, не поют птицы, безмолвие оглушает. Тишина спустилась с неба, охватила, укутала. Уютнее и надежнее этого необъятного простора не было ничего. Вот тут – мое, тут моя душа. Знаю этот куст, эту сосну (она раньше была поменьше), знаю, что будет в конце аллеи, каждый следующий шаг. Что осталось за спиной, что справа, слева, чего я сегодня не увижу, потому что у меня мало времени! Одним глотком все. С вами, деревья, с вами, поля, с вами, небеса, я ехала встретиться, с вами мне надо было поговорить, но весь день вчера люди меня не пускали – очень много дел у них. Сверху видна Сивинь. Улыбаюсь ей издалека. Могу ей даже помахать. Она тоже меня узнала. Она помнит…
   
   Я переплыву тебя, Сивинь, я верю,
   Хоть ты широка и глубока, я знаю!
   Ты, Сивинь, речка дивная и могучая, и очень узкая
   Как ленточка!
   
Насчет «переплыву» - это сарказм. Бедная речушка пересыхает, и даже ты когда-то не очень церемонился в выборе сравнений для нее. Конечно, в твоем краю широкой Мокши и чистых озер все по-другому. Твой уголочек природы, дикой и чистой, богат выхухолью, бобрами, выдрами и норками, сизыми чайками и поручейниками, тальником и твоим присутствием. А здесь ты больше не бываешь…
   
В 99-ом понаехали строители, взялись перестраивать дом отдыха в санаторий. Днем строили, вечером пили. Атмосфера образовалась любовная, задушевная. Весной начались массовые заезды отдыхающих. Свободные дамочки тут же проходили у работяг фейс-контроль, образовывались краткосрочные альянсы, меняющиеся каждые две недели. Ты по-прежнему слыл весельчаком, хотя тосковал неимоверно. От безысходности неутомимо просмеивал меняющихся напарников (сам-то постоянным был), рабочих. Те стали называть тебя ехидным и желчным (кто знал такие слова). С другой стороны, детишки рабочих и отдыхающих не желали слезать с твоих рук, и была бы их воля, всегда обнимали бы тебя своими потными ручонками и лобызали бы слюнявыми ротиками. Любой поварихе или посудомойке было за честь пройтись под ручку со знаменитым ехидиной от жилого корпуса до столовой. Им льстило джентльменское, уважительное к ним отношение, в корне отличающееся от отношения пошлого и хамоватого трудового народа.
   
Помнишь Степку, худого как кляча и обугленного как сгоревший шашлык? «Степа, а ты где успел загореть?» - как-то поинтересовался ты. «На крыше…» - невнятно ответил тот (он вообще не утруждался четким произношением). – «А меня примешь в свою компанию?» - «Приходи…» Степка насторожился – ты же его вечно передразнивал и изображал. Ты задал ему кучу глупых вопросов о том, как попасть на крышу, хотя сам знал тут каждый кирпич. У Степки для солнечных ванн все было предусмотрено: матрас, подушка. Ты же посоветовал ему принести еще одеяло и улегся на бумаге. «Кто под одеялом-то загорает?» - удивился Степан. «Тебе уж пора», - ответил ты, бросив взгляд на его темно-коричневую кожу,  а потом пятнадцать раз предлагал ему поменяться местами: то тебе было слишком мягко, то слишком жестко. Ну ты-то, понятно, был уже на грани истерики от скуки, а Степку за что мучил?
   
В июне ты решил отрастить длинные волосы и бороду и постепенно стал превращаться в репейник – жесткие волосы росли во все стороны как колючки, щетина тоже не отставала. Дети перестали тебя обнимать, а старухи никак не могли уговорить тебя вернуться в прежнее состояние. В ответ на просьбы добрых бабушек ты откопал в сумке черные солнечные очки, привезенные из Теньгушева на всякий случай, и так, отгородившись стеклами и растительностью от мира людей, слился с миром природы.
   
Однажды утром в приглушенном очками солнечном свете ты увидел давно забытый силуэт. Она сидела спиной к тебе на скамейке у столовой, и рядом на земле валялась ее сумка с вещами. Как будто и не повзрослела, осталась такой же мелочью, болтала ногами и крутила головой. Отчего ты так обрадовался? Проходя мимо, повернул голову в ее сторону и начал навязчиво разглядывать ее сквозь очки. Да, это была та самая сероглазая Матрешка-нахалка, правда, одетая уже не столь ярко, как когда-то. Она безмятежно оглядела тебя с ног до головы и озадаченно нахмурила брови, как будто что-то припоминая. «Не узнает», - пронеслось у тебя в голове. Расстояние было порядочное.
   
После обеда ты прошел совсем рядом с нахалкой, сидящей за своим любимым столиком с какой-то очередной ее подругой, и снова назойливо уставился на Матрешку сквозь очки. Она, не двигаясь, не меняясь в лице, следила за тобой только одними глазами, и во взгляде ее было что-то новое, взрослое, анализирующее. «Это он», - сказала она, когда ты прошел мимо. «Надо принять прежний облик, - решил ты. – Краля какая!» Что с тобой случилось? Почему исчезла тоска, почему ты вдруг испугался самого себя в зеркале? Потом Сереге-напарнику пришлось срочно заводить свой «опель» и везти тебя в сельскую парикмахерскую, где кудрявая тетя Таня Зябликова долго ужасалась, не понимая, как можно превратиться в такого дикобраза. Вечером была устроена грандиозная стирка, форме дали отставку, нашли красивые спортивные брюки, зеленую футболку, чуть не выстирали пистолет, забросили подальше солнечные очки… В то лето вы с Серегой жили в новом корпусе, в том же, что и нахалка. Ваш балкон располагался на первом этаже у само-го крыльца, и прямо с кровати можно было видеть, кто входит и выходит.
   
На другой день в столовой Матрешка умудрилась через окна углядеть из зала тебя, сидящего на веранде. Теперь совсем взрослая, глаза с мыслью, и что-то опасное в этих глазах. Как будто оценивает. Не ударить бы в грязь лицом! Все знали твою манеру обедать неторопливо, с расстановкой, с остротами и шутками, а тут, заметив выходящую на улицу Матрешку, ты оставил недопитым компот и вышел следом. Она ждала на улице, сидя за столиком. Или не ждала, а так присела поговорить со знакомой бабушкой? Прежней уверенности в ее интересе почему-то уже не было. Но были робость, волнение и мысль: «Сейчас начнется генеральный осмотр… Что же это я?.. Не могу взглянуть? Стесняюсь, что ли?.. Такого со мной еще не было…» Ты смотрел перед собой, такой незащищенный – ни очков, ни щетины. Только пистолет. Кинозвезда. Богуслава Линду и Брюса Уиллиса – в отставку!
   
В тот июнь ты поменялся ролью с девочкой-нахалкой. Она поскромнела и притихла, стала избегать шумных компаний, возилась с малышами, которые полюбили ее не меньше, чем тебя, гладила собак и читала книжки. В твою сторону если и посматривала, то очень строго и неприступно. Ты же находил сотни поводов, чтобы пройти мимо и взглянуть лишний раз на непривычно серьезную Матрешку…
   
Пейзаж улыбается мне всеми невысохшими капельками дождя на пастбище, на крутом берегу, на ивах за рекой. Колея как ковровая дорожка почета побежала перед дорогой гостьей. Голубое небо отразилось в лужах, солнце всеми силами постаралось смягчить осеннюю грусть. К ароматам хвои и смолы добавился сырой запах мелкой, илистой, заболоченной речки, чернозема и коровьего стада. Земля настолько отсырела, что приминается под ногами от каждого шага.
   
   Берег твой один порос кустом дремучим,
   Берег твой второй увяз в песке зыбучем.
   Ты, Сивинь, речка дивная и мордовская, и зеленая
   Как ленточка!
   
Сивинь, куда же ты делась? Что это за ручей течет в твоем русле?

Какое-то странное ощущение… Покой, как будто я наконец дома, словно достигла идеала, радость, тихое ликование… Не было и нет людей, городов. Свобода… Тишина… Только почему умирает Сивинь? Что же, потом ее не будет и все это обесценится: счастье, которое не помещается в человека, мои солнечные воспоминания, ты?..
   
Ну вот! Прореха в эйфории. Там, у спуска к воде, человек с огромной собакой-овчаркой и мотоцикл с люлькой. Взбрело же им в голову в такую рань прикатить сюда, чтобы помешать моему свиданию с прошлым! Первый порыв – повернуть назад, потом мысль: «Ни за что! Чай не убийца он… Да и я не из слабеньких, если разозлить». Городские опасения, упрямство, сумбур в голове. Все равно иду вперед. Моя цель – подобраться к воде, опустить в нее ладонь и сказать речке: «Я здесь, я тебя люблю, не умирай…» Опустить руку в почерневшую от мелкости и холода воду…
   
Дальше еще интересней. Овчарка с густым басовитым лаем несется ко мне по полю, не разбирая дороги, делая огромные прыжки и скаля зубы. Останавливаюсь: «Вот и моя очередь настала быть покусанной…» Но все-таки не верится, что на фоне этого рассветного благолепия сейчас прольется кровь, тем более моя. «Фу, Найда!» - кричит хозяин вслед своему чудовищу, и оно останавливается, утробно рыча. Старик в рыбацком облачении с удивлением смотрит на меня, продолжающую идти в его сторону.
   
   - Не боитесь одна гулять?
   - Не с кем мне… А сюда мне обязательно надо было… Я ради этого и ехала…
   - Из Саранска?
   
Найда больше не рычит, виляя хвостом, тыкается огромным грязным носом в мой плащ. Старик не удивляется тому, что, оставив в городе работу, под предлогом поездки на форум молодых писателей, я стремилась помыть руки в пересыхающей речке. Он с пониманием кивает, слушая мои объяснения.
   
   - А остальные спят еще? Для чего ж в такую красоту ехали, если все два дня в корпусах просидят? Точно так же и в городе бы прозаседали! Пи-иса-атели! – смеется старик.

Он живет в селе, в Сивини, а работает в лагере сторожем. Любит и поохотиться, и порыбачить.

   – В 90-е годы здесь отдыхали? Тогда хорошо было!.. За речкой следили, на пляжи песочку подвозили, поля вот эти за рекой все засевались… А теперь! Дикость одна. Запустение. Медведи из лесу выходить стали прямо к селу, лис бешеных развелось. И отдыхать сейчас плохой народ приезжает, вон сколько мусора вдоль реки! И никто не убирает.
   
Спускаюсь под обрыв. Половина русла стала песчаной сушей. Подхожу по мокрому песку к краю воды. Вода темная, потому что дно близко, но прозрачная. Ледяная, но живая, трепещущая в медленном течении зелеными и коричневыми листочками ив и берез. Плакать или смеяться? Я у цели. На этом месте, где я сейчас стою и где остались огромные собачьи следы на песке, раньше мне было с головой.
   
   Я переплыву тебя, Сивинь, однажды!
   Пусть хоть утону в тебе, Сивинь, неважно!
   Ты, Сивинь, речка дивная, речка быстрая, и красивая
   Как ленточка!
   
Не утонешь тут… – одна радость. Странно, что еще рыба водится.

Старик желает мне крепкого здоровья, удачи на «фестивале» и уезжает на мотоцикле в сторону села. Выкарабкиваюсь на высокий берег. Все вокруг залито солнцем.
Вот это место, где Матрешка  сидела прямо на траве, обмотав голову маленьким черным сарафаном и прилепив на нос листок подорожника. А потом сюда, звеня шансончиком, лихо подъехали белые, местами поржавевшие жигули с рисунком в виде ржавого кленового листка на задней дверце. Из жигулей выскочили твои товарищи, жаждущие купания, и ты, привередливый чистюля, посчитавший воду слишком грязной. Заметив Матрешку, ты уставился на нее с улыбкой (пришла-таки, как ты ей и велел…), затем вдруг понял, что ее одолело смущение, и тактично ушел за супержигули. Кругом были люди, но тебе казалось, что все исчезли. Ты смотрел вдаль, туда, откуда настырный пастух, вопреки недовольству отдыхающих, снова гнал свое коровье стадо прямо на пляж. И счастье не помещалось в тебя.  Все начиналось…
   
Надо возвращаться, пора покидать мою маленькую глупую речку. На пляж «Алых парусов» уже не успеваю, далекий он и сокровенный. Собратья уж скоро поскачут через лужи к столовой. Невзирая на этот радужный, разноцветный, почти летний день, мы будем до темноты ковыряться в продуктах своего жизнетворчества.
Неожиданно из высокой прибрежной травы прямо на меня выныривает Найда, вся мокрая, в репьях, но с довольной мордой.
   
   - Ты что тут делаешь?! Хозяин уехал давно! – восклицаю я, гладя ластящуюся приветливую «старую» знакомую.
   
Найда безмятежна, пока не соизволяет посмотреть в направлении моей руки. Мотоцикл почти не виден, шум его мотора едва доносится.
   
   - Вон он! Видишь? Беги!
   
Рванувшись в сторону мотоцикла, собака вдруг резко останавливается и возвращается. Поддев мою руку мокрым носом и миролюбиво всхрапнув, она бросается вслед за хозяином. Провожаю глазами ее красивый бег. Надо было ей гончей родиться…
Солнечная столовая почти пуста. Два-три особо изголодавшихся писателя с любопытством оглядывают тарелки. За моим столиком уже устроилась Кира, прозаичка из какого-то поволжского города. Она в изумрудном платье и черном пиджаке, ее длинные волосы, спускающиеся чуть ли не до колен, заплетены в простую деревенскую косу. Сажусь напротив и выслушиваю историю о том, как Кира, со своим 42-ым размером, одевается в детских магазинах, хотя и имеет уже мужа-преподавателя и маленькую дочурку.
   
   - А сколько тебе лет-то? – задаю вопрос в тему.
   - Сколько дашь? – В голосе невероятная гордость за себя, уверенность, что дадут не более девятнадцати.
   
От таких слов немного коробит: «Зачем со мной кокетничать? С мужчинами кокетничай…»
   
   - Ну-у! Ты, наверно, еще молодая! Двадцать восемь где-нибудь?
   - Да, двадцать восемь, - тускнеет Кира, поджимая губы, но скоро берет себя в руки и начинает рассуждать о любимых фасонах одежды. По этой теме ей пора защищать докторскую.
После завтрака расходимся по мастер-классам и неутомимо работаем. Необсужденных писателей еще много, а времени уже мало. Чай-паузы и кофе-брейки все реже и короче, буквы перед глазами все мутнее и бледнее.  Обед все желаннее…
   
К полудню многие лужи на территории санатория подсохли, спортивные упражнения по прыжкам в длину потеряли свою актуальность. А ты однажды, засмотревшись на Матрешку, влетел в лужу со всего размаха. Обрызгался! И не смутился, помнишь? У тебя другие прыжки были – в высоту. Ты не хотел от нее далеко отходить, и, если требовалось, прыгал в свой номер прямо с улицы через балкон, а затем обратно.
   
Под ногами кусочки сосновой коры, из которых дети делали лодочки с парусом и пускали в бесконечное плавание. Кругом шишки, красивые, закрытые как бутоны, но если взять одну такую домой,  то она скоро раскроется вся как дикий шиповник, потеряет запах и запылится, и ее не жалко будет выбросить. Воздух слишком чист для городских легких, просто ошеломителен. Его хочется запомнить, чтобы радовать потом себя в социальной клетке. Но мы можем представить картину или звук, и гораздо труднее представить аромат. Сколько смогу, я унесу с собой, только это все равно как уносить горстями пар. Что останется в руках?..
   
Кира считает, что я смогу ее понять. Она снова идет со мной от столовой к корпусу.
   
   - Скажи, как ты вообще здесь себя ощущаешь? – спрашивает доверительным тоном.
   О чем она? О людях, наверное…
   - Хорошо ощущаю, все очень дружелюбные, душевные…
   - А я… Знаешь, я из небогатой семьи… - Кира мучительно морщится. – И жила всегда так…скромно… А потом вышла замуж за состоятельного человека, стала работать в одном гламурном журнале и как-то сразу отвыкла от этого убожества… И не могу больше его выносить…
   
Силюсь понять, как связать ее слова с настоящей ситуацией.
   
   - А где здесь убожество? – спрашиваю.
   -  Как где?! Ты не видишь? Кругом! Эти номера! Постель пахнет казенщиной какой-то! А вода чем здесь пахнет? Это же гадость! Я такой водой даже не смогла голову помыть, а мне после этого воздуха обязательно надо было ее помыть! Видишь, я даже косу стала заплетать, чтоб поменьше волосы впитывали. Обычно-то я ношу стандартный хвост, это стильно. Мне кажется, я вся пропиталась этой дрянью. Мне здесь все противно! У нас в редакции неудобно даже два раза в одной и той же одежде прийти. А здесь все в одной уже второй день! Я-то привезла еще платья (я вообще предпочитаю платья), но даже боюсь их достать,  а то они тоже пропахнут этим воздухом! Давай на крыльце постоим, покурим. Ты куришь? Нет? Ну постой со мной, я покурю…
   
Кира держит тонкую дамскую сигаретку и попыхивает дымом в мою сторону, она пытается спрятаться в облаке дыма от ненавистной природной «дряни», и от нее уже пахнет как от мужчины с табачной зависимостью.  Я невольно отступаю на метр, потом на два. Мне чужды гламурные ароматы…
   
Ах, Кира! Подумала, что я разделю ее страдания! Неужели у меня такой «глянцевый» вид? Спасибо, спасибо, польстила. Но что же с тобой, бедняжка, отчего ты так страдаешь? Может, тебе лучше побыстрее выйти из образа гламурной дамочки и вспомнить бедную молодость? Ведь в графе «Характеристика природного лечебного фактора» рекламного проспекта санатория ясно сказано: «Чистейшие сосновый воздух заповедника и грязи (в том числе голубая глина)», а ты – «казенщина», «гадость»!
   
   - А ты как со всем этим борешься? – спрашивает с трагическим видом.
   -  Я… с утра ходила за ворота… по грязной дорожке.  С иголок мне за шиворот капала вода. На поле пахло навозом, потому что там много коровьих лепешек. А река тут с заболоченными берегами, от нее идет запах тины и ила. Я долго полоскала в ней руки. И от них до сих пор всем этим пахнет. И я очень люблю такой запах. И я здесь все обожаю…
   
Заседаем до сумерек. Уже в полной темноте идем в дискотечный зал на награждение. Одно из пожеланий утреннего старика-рыбака-сторожа исполняется… В качестве приза дают альбом с красотами Западной Европы. Но там нет ни одной фотографии, которая бы порадовала мое избалованное Сивинью сердце. А вот в цифровике теперь есть все: огромные тихие сосны в белом сонном небе; песочная дорога;  березовая роща; ивы за рекой; голубое небо, отраженное в лужах; обрыв; ледяная трепещущая вода; счастье, которое полностью не поместилось в кадр; мысли о тебе… и о Матрешке, которая тоже любила тебя, но стеснялась сказать…
   
Ночью, уже в Саранске, когда мы выходим из пазика и прощаемся, Кира вдруг спрашивает:
   
   - А река-то там широкая?
   
Широка ли моя Сивинь?.. Даже не знаю, переплыву ли я ее когда-нибудь…