Амнезия, как средство от одиночества

…В конце восьмидесятых Сабанеев руководил небольшим отрядом из пяти человек.
И работа была та же, и условия размещения мало, чем отличались, а с продуктами было
даже похуже… Но что-то было не так. Что-то очень важное и, сейчас, безвозвратно утерянное. Тогда еще не исчезло ощущение, что они – вместе, в лучшем смысле этого слова. Друг о друге знали все, не говоря уж о том, что вместе делили зарплату. А уж как отдыхали! Нет, конечно, Сабанеев не идеализировал такие возлияния, но ведь пили-то от души! Весело, с выдумкой, искрометно, и как-то даже, вкусно. И работали, тоже, соответственно. В общем, как пили, так и работали. То есть, как работали, так и отдыхали.
Тогда-то Сабанеев и стал думать о прекрасном. Именно так – думать, а не задумываться.
И как-то странно стал думать – не по-людски.
Один, чтобы забыться от монотонной работы и ускорить ее, думает о том, как после смены примет душ, плотно поужинает и, завалившись на дискотеку, закадрит смазливую девчонку, а далее - по списку. И это прекрасно вообще! Другой, наоборот, думает о том,
как после работы, минуя душ, прямо в грязной спецовке зайдет в магазин, в отдел «Вино – водка» и, строившись с торчащими здесь, обычно, ханыгами, выпьет на соседней помойке
под шуршанье шин проезжающего автомобиля. И это прекрасно индивидуально! А третий вообще ни о чем не думает. Ему ни о чем не думать – уже прекрасно! И заметьте – все эти размышления о прекрасном – понятные, а значит, людские. Общечеловеческие!
У Ивана все было иначе. Может быть, именно с того времени, взгляд и разошелся у него с выражением лица. Ведь это даром не проходит – думать о прекрасном. Да еще в рифму! Так и свихнуться не долго.
А случилось это хорошим солнечным днем, кажется в году восемьдесят девятом,
в конце бурового месяца, который приходился, обычно, на двадцать шестое число.
Лето было на излете – самая лучшая пора в Приморье, настроение отряда боевое –
только что с боем взяли в местной лавке несколько литров водки, чтобы отметить три
недели беспробудной работы, беспробудным же отдыхом.
Итоги подведены, зарплата поделена - и не хилая зарплата. Впереди очень интересное времяпровождение. Поэтому настроение у всех лилось через край, как водка из граненых стаканов. Тогда и прозвучало чье-то предложение:
«А слабо Ивану  сказать тост?». Иван хватил уже полстакана, расчувствовался
и ему оказалось не слабо. Он и выдал:

«В Москве или Находке,
За праздничным столом,
Давайте выпьем водки
Под рыжик и залом.

При чем тут были рыжик, и залом Иван не знал – в рифму пришлось. На столе была нормальная по тем временам закуска – кабачковая икра, хлеб, портвейн, чтобы запивать
водку. Правда, вместо каспийской селедки (залома), была, все- таки, тихоокеанская –
отряд базировался в одном из приморских поселков.
Так, как выпили только по первой, тост был услышан, переварен и произвел сильное
впечатление. Справедливости ради стоит отметить, что впечатление это было подогрето.
Все потянулись чокаться, и каждый старался сделать это непременно с Сабанеевым за его, так сказать, теплое приветствие. Потом загалдели, каждый хотел сказать следующий тост, тоже стихотворный, и так, как все одновременно стали придумывать рифмы, то наступила заминка, то есть, тишина. И в этой тишине опять поступило предложение от бурильщика Сашки Пантюхина, чтобы Сабанеев продолжил, раз он такой «вумный». Он так и сказал – «вумный», и ехидно ощерился.
А у Ивана после второго полстакана наступило какое-то элегическое настроение и он,
вместо тоста, срывающимся голосом затянул песню, опять собственного сочинения:

«Эх, геолог, геолог,
Мой родимый собрат,
Тяжек путь твой и долог
До златых райских врат,
И, пожалуй, апостол
Петр не даст нам ключей,
Расшифрует нас просто
И прогонит взашей…»

Хоть голос у него и срывался на концах фраз, но он ни разу не сбился. Тема была всем понятна и, потому, его дослушали в тишине. А, дослушав, все стали рассказывать, размахивая руками, о своих мужских подвигах, поминутно спрашивая: «А помнишь, на
Сахалине?», «А помнишь Людку в Курейке», и еще дюжина географических названий и
женских имен носились в воздухе. И поднималось от этих названий, да и от выпитого, в
огрубелых душах мужиков что-то такое, отчего влажнели глаза и предательски тряслись подбородки. Про Сабанеева уже забыли, словно не он дал тему для ностальгических воспоминаний. Да он и сам забыл, что недавно декламировал и тупо смотрел на сидевшего напротив, Сашку Спирина, который пытался опорожнить стакан. Делал он, это сосредоточено, можно сказать, вдумчиво, но неудачно.
Сабанеев очень огорчился, поднялся со своего места и помог Спирину – взял стакан и влил
ему в рот водку, а потом стукнул по спине, чтобы тот прокашлялся.
После проделанного Спирин съежился, откинулся на кровать и затих.
«Так, один спекся, теряем товарищей», заметил Пантыкин, «Пора менять место дислокации». «В Москву, в Москву!», пошутил Сабанеев, картинно заламывая руки.
Посыпались другие советы товарищей по буровому снаряду. Воронин предлагал пойти в местный бар, прозванный «Дохлый бройлер» за бессовестную профанацию гриля,
Сукин – остаться на месте, а значит – в живых. Очнувшийся Спирин мычал, силясь вспомнить, где они находятся сейчас, и так допек Пантыкина, что тот пригрозил оставить
его без горького, напугав до полусмерти. Чтобы прекратить разногласия, Сабанеев предложил выпить за дружбу сразу по стакану. Дальше его голова работала в режиме озарений. Но не творческих. Так, кратковременные вспышки сознания. То есть, следующие два дня он жил на автопилоте, если здесь уместна авиационная терминология.
Продолжили на берегу залива, и свежий морской ветер не охладил их, разгоряченные
водкой, головы. Гуляли, сначала, на одном пляже. Потом, Сабанеев с Пантыкиным, полуобнаженные, по довольно холодной воде, перешли через гряду камней, сильно выдававшегося в море мыса, на другой. Зачем – непонятно. Кажется, увидели там
женские фигурки, соблазнительных форм. Сабанеев, рискуя сломать шею на осклизлых камнях, при переходе через оконечность мыса, горланил:
Во мне случилась перемена,
Теперь мне море по колено!
Но никаких женщин они там не обнаружили – вероятно, те, увидев приближающихся пьяных мужиков, сбежали от греха подальше. Разочарованные геологи вернулись обратно
и собрали расползшихся и, прикорнувших на песке, товарищей.
Следующая вспышка сознания произошла в какой-то общаге, где они все вместе сидели за столом, заставленным каким-то пойлом и заваленным потухшими окурками, огрызками хлеба, селедки и бог знает еще чем. Положив руки на головы, выли понравившуюся им, песню Сабанеева. В комнату заходили какие-то неизвестные парни и девицы, наливали себе, чокались с очумелыми геологами, знакомились, жали руки, говорили: «Все путем»,
и также внезапно исчезали. Но две девицы, вызывающе вульгарного вида, остались,
уселись напротив Сабанеева и, безобразно матерясь, стали спорить, кто из них будет с ним
спать. Они уже собирались вцепиться друг дружке в волосы, но Сабанеев встал и вышел, а девицы переключились на Пантыкина, потому что остальные уже спали мордами в селедке.
Следующее прозрение застало Сабанеева в очереди у двери бара «Дохлый бройлер»
И, почему-то, в ее начале. Такое явление его, да еще в самом лакомом
месте, очень не понравилось какому-то активному хмырю, и он со скандальным кличем: «Тебя, дешевка, здесь не стояло!», бросился вытеснять его с выгодной позиции. При этом
был так напорист, что выдавил спиной Сабанеева толстое стекло входной двери и смылся, испугавшись последствий. Подъехавшие менты не стали долго разбираться, упаковали
геолога и продержали несколько часов в КПЗ, но потом выпустили, даже не составив
протокол. Что было дальше, всосалось в черную дыру, откуда не вылетает даже свет –
в глубины подсознания с сомнительной вероятностью дешифрирования.
Очнулся Иван – почти трезвый, очищенный, побритый – у дверей местного ресторана и опять в первых рядах довольно длинной очереди. «Да что у меня сегодня, светские рауты,
что ли?», подумал он: «Впрочем, сегодня ли?». Представление о времени он, все- таки, потерял. Рядом с ним стоял высокий парень в джинсовом костюме и Иван, как-то
сразу понял, что они пришли сюда вместе. Он силился вспомнить его имя, обстоятельства
знакомства, но тщетно. «Пора бросать пить, а то в другой раз занесет в какой-нибудь
Лесото к каннибалам», заученно подумал он, и стал ждать дальнейшего развития событий.
Парень что-то показал швейцару через стеклянную дверь, тот открыл, и они прошли на второй этаж в уютный зал с живой музыкой. Здесь, официант, тоже знакомый этого парня,
усадил их за свободный столик, и пока они ждали заказ, Иван завел ознакомительный разговор: «Послушай, я, конечно, извиняюсь, но как тебя зовут?»
«Да мы тезки»
«А как…»
Незнакомец перебил его, не дав договорить.
«Да мы вместе в ментовке парились. Меня с тобой загребли. Я и объяснил, что драку не ты затеял, что ты, вроде, потерпевший. У меня там знакомый, нас и выпустили.
Потом ко мне завалили, ты полдня покемарил, и я пригласил тебя в кабак. Я моряк, завтра в рейс. Так что, расслабься, все нормально»
«А у тебя в банке знакомые есть? А то у меня всего трешник», и Сабанеев вытащил из кармана мятую трешку, невесть как завалявшуюся там.
Моряк улыбнулся: «Да ладно, я угощаю» На этом беседа закончилась.
И оставила она в душе Ивана гнетущее впечатление. Сколько событий произошло, а он помнит только милицейский «бобик», более смутно – КПЗ, где пьяный ханыга клянчил у него сигареты. И уж совсем призрачно – как его выпускали. «Пора бросать пить», опять повторил он про себя, «но перед этим надо опохмелиться…»
А тут и принесли заказ – водку, шампанское, какую-то закуску. Они выпили по сто грамм,
моряк подозвал официанта, и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул и через минуту подвел двух молодых женщин, сидевших до этого за соседним столиком, и с интересом присматривавшихся к двум Иванам. Одна из них была низенькая брюнетка, склонная к полноте, другая – повыше и стройнее, русоволосая.
«А ноги у нее ничего», подумал про себя Сабанеев. Так, как по сто грамм уже было пропущено, то обычной, в таких случаях, неловкости, не случилось. Быстро познакомились. Черненькую звали Наташей, а ту, что понравилась Сабанееву – Таней.
«И имя в струю», - Иван понял, что вечер не потерян.
Он стал внимательно присматриваться к ней. Не очень-то высокая прическа, по- современному уложенных волос, хорошо дополняла слегка удлиненное и узкое лицо
с прямым носом и тонкими губами. Восточный, формы миндального ореха, разрез
глаз, орехового же цвета, придавал им особую выразительность и, в тоже время,
незащищенность, что ли.
Подружка ее, хохотушка Наталья, быстро разделила мужскую половину столика по профессиональной принадлежности – Иван-моряк и Иван-горняк, а потом и вообще
опустила имена.
«Хорошо не дурак», сострил новый знакомый Сабанеева.
«Но я не горняк, а геолог», вмешался Сабанеев, «Как говорят в Одессе, это две
большие разницы»
«Но горняки глубже берут, а нам того и надо», рискованно отпарировала Наталья.
«А ты еще та штучка», подумал Иван и ответил:
«Что ж, готов переквалифицироваться, чтоб угодить дамам»
Наталья залилась поощрительным смехом, а потом стала что-то оживленно
обсуждать с моряком. Татьяна в разговор не вмешивалась, украдкой наблюдая за
геологом.
«Так», подумал тот, «Между парами наметилась дистанция, симпатии определились,
что дальше?»
И тут, словно отвечая на его вопрос, грянула музыка. Какой-то лощеный певец
манерно затянул с эстрады ресторана популярную песню «Синий туман»
Сабанеев, несколько церемонно, пригласил Татьяну, они вошли в круг танцующих,
и оттого, как она доверчиво прижалась к нему, от запаха ее волос, духов,
от взгляда, разрешающего все, Иван потерял голову.
Словно угадав его желание, оркестр весь вечер играл танго, все тот же «Синий туман»,
что-то из «Ласкового мая», «Миража», почти без перерыва, по денежным просьбам
разгоряченных посетителей.
Так и провели они весь вечер в танце, в обнимку, мало разговаривая, и лишь урывками возвращаясь к столику, чтобы выпить воды, так как в зале становилось, очень
уж, душно. Их соседи по столику ворковали как голубки, не обращая на них
внимания, и видно было по всему, что набирать сил перед рейсом, вернее, растрачивать
их, новый знакомый Сабанеева будет, явно, не дома.
Наконец, оркестр замолчал, и официанты дали понять, что дорогим гостям пора
расходиться. Геолог и моряк попрощались крепким рукопожатьем, Гордеев пожелал
два фута под килем, приняв просьбу найти то, что не терял. Подруги расцеловались
в щечки и Наталья, при этом, подмигнула Сабанееву, мол, не теряйся. Выйдя на свежий воздух, пары разошлись в разные стороны.
Ночь была прохладная, небо усеяно звездами, которые далеко впереди, словно сливались
с линией фонарей, вдоль которых медленно шли Иван и Татьяна. Ивану пришли на ум строчки из Блоковской «Незнакомки», и он продекламировал фрагмент:

«И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль».

«Красиво», сказала Татьяна, «Это чьи?»
«Да так, одного крупного символиста Серебряного века», небрежно сказал
Сабанеев, словно недавно пил с ним на брудершафт. Татьяна внимательно
посмотрела на него и ничего не ответила.
«А вот, послушай еще», предложил Иван:

Оркестр затих, погасли свечи,
Вдали исчез последний звук,
И ласково струился вечер
На локоны и стебли рук.
«А это тоже Серебряный век?», несколько насмешливо спросила Татьяна.
Иван  смутился, покраснел – хорошо ночью не было видно – и промямлил:
«Так, пришло на ум, к случаю – словно о нас написано».
Несколько минут шли молча. Потом спросил:
«Не понравились?». Стихи были его. Он сочинил их, когда они кружили в танце,
нараспашку удивившись этому сам.
«По сравнению с Блоком, конечно, так себе, но заморочить голову восторженной
дурочке можно». Татьяна произнесла это как бы в задумчивости, и, на это раз,
без насмешки. Сабанеев решил, что хватит на сегодня прекрасного, в смысле поэзии,
и пора переходить на прозу.
Подошли к последней из пятиэтажек, вытянувшихся в линию, вдоль крутого склона.
«Вот мой дом», произнесла Татьяна и неожиданно с волнением зашептала:
«Ты постой тут минут пять, подожди, я поднимусь, а там видно будет. Хорошо?»
Он не понял, почему она шепчет, но на всякий случай, просто молча кивнул, и она
исчезла в подъезде. Стало прохладно, и Иван поежился, так, как был в одной рубашке.
«Черт те что. Опять смеется, что ли?»
Но нет. Скрипнула балконная дверь на четвертом этаже, и тихий голос позвал его,
назвав номер квартиры.
Два раза приглашать не пришлось. Сабанеев не взбежал, а взлетел по ступенькам и,
оказавшись в квартире, стал довольно бесцеремонно раздевать Татьяну, жадно тиская
ее аппетитное податливое тело. Ночь прошла в режиме необузданной взаимной страсти.
Не было участка тела Татьяны, необласканного Сабанеевым, изнемогавшим от длительного
воздержания. Татьяна, содрогаясь в волнах оргазма, причем множественного, стонала
и сбивчиво шептала, что она не такая, если он так думает. Это она делает в отместку мужу, которого застала, накануне в постели, с какой-то шлюшкой. И пусть он, Иван не воображает – это не они с моряком сняли их в ресторане, а наоборот. Но эти откровения были потом, а сначала – восхитительные ласки, от которых у Ивана кружилась голова, счастливый и благодарный смех Татьяны, расцарапанная в истоме, спина и моменты такого слияния, что казалось, они невесомы.
«Это, конечно, интересно и поучительно», думал про себя Сабанеев, принимаясь в пятый раз, «но не принципиально».
Неважно, кто кого снял, если он не мерзнет в одиночку на казенной койке в замызганной
общаге, а блаженствует в уютной квартире на роскошной тахте в обнимку с женщиной.
Да еще, с какой женщиной.
Но хорошее кончается быстро. Забрезжил рассвет, они распрощались. Были еще встречи,
но без очарования первого вечера, а потом все как-то заглохло само собой, как прекращается подобная связь, когда чувства расточительно излиты, а физиологические
желания – исчерпаны.
Курортные или командировочные романы скоротечны и не обременительны для души. Рамки их определены заранее. И, что очень важно, неписанным законам этого жанра
подчиняются без колебаний оба партнера. Претензий, так сказать, не возникает. Даже, если потом последует визит к венерологу. В данном случае он не последовал!