Страшная месть

                Из жизни провинциальной артистки.      
                ****************************

  Колоратурное сопрано, Лидочка, полгода тому прибывшая по распределению в провинциальную филармонию и не успевшая еще привыкнуть к "прелестям” мелкогастрольной жизни, с ужасом и отвращением наблюдала за  водителем Мишей, выметавшим  из автобуса целую гору, впавших в анабиоз, мух.

  Остальные – трое певцов, администратор, баянист и лектор, стояли чуть поодаль, переминаясь, ежась от холода ноябрьской ночи, и  иронически поглядывая на брезгливо поджавшую губки Лидочку.

  Выезд был ранний, в половине четвертого, а первый концерт - в семь, в промерзшем металлическом ангаре машинотракторной станции. По дороге  подсел еще и парторг, ведь вся эта история происходила в те давние времена, когда  положено было усиленно заботиться о моральном и культурном уровне всех поголовно "строителей коммунизма", и когда выпускник обязан был отработать три года там, куда его сочтет нужным направить любимая Родина.

  Концертик   именовался очень просто и кратко – "Ленин и музыка". Уже только это одно требовало непременного присутствия надзирающего лица - мало ли что... Надзирающим лицом был сухарь и придира, ничего не смысливший в музыке, но очень любивший  учить  певцов  "правильно"  петь, баяниста  -  "правильно" играть, а о лекторе и говорить нечего...

  Все приуныли, предвидя тяжкий денек - пять концертов, между ними тряска по раскисшим дорогам... Иногда, как в этот раз, приходилось месячную норму концертов выполнять за три дня – у парторга дела, лектор занят... Все остальное время занимались каждый своим делом, многие подрабатывали, кто где мог. Поэтому, давно махнув рукой на  "творчество", все безропотно  погрузились в рутину. Одна Лидочка досаждала пожилой концертмейстерше, требуя ежедневных занятий, чем возмущала всех, а старушку доводила до полного исступления. За глаза ее стали называть не иначе, как "пискуха", что было очень обидно и несправедливо, пела она отлично и голос имела, в отличие от обидчиков, свежий и пока не испорченный изнуряющим концертным режимом.

  Последнее выступление, в Доме культуры, началось поздно, в десятом часу. Хотели подсократиться, но народу набился полный зал и парторг строго велел – ни-ни!

  Все шло своим чередом. Баянист Паша превзошел сам себя и поверг коллег в изумление, исполнив столь любимую Владимиром Ильичом "Апассионату" чуть ли не в два раза быстрее, после чего как-то сник и увял.

  Вот тут-то Лидочку и подкараулил неприятный сюрприз.

  От усталости Паша малость "приложился" за кулисами и, когда настал черед "Песни Сольвейг", хватил тональность на целую кварту выше. Лидочка и сама очумевшая от четырех выступлений, езды в тряском, кишащем  вновь набившимися на молочной ферме мухами автобусе, почуяла  неладное только на второй фразе и, растерявшись, попыталась сначала справиться с ситуацией. Получилось смешно и, в полном соответствии с данной ей кличкой, весьма пискляво. Далее  голосок ее сорвался на фистулу, и она замолкла. Смешки в зале перешли в откровенный гогот. С позором и слезами она убежала за кулисы, сопровождаемая жидкими, издевательскими аплодисментами, хохотом развеселившейся деревенской публики и обидными выкриками.

  Парторг, пыхтя и брызгая слюной, бежал за ней, угрожая грядущими неприятностями и обвиняя в подрывной деятельности и издевательстве над памятью великого вождя.

  - Ничего! - думала она, - ничего! Попомнишь ты меня, Паша, попомнишь!

  План мести созрел тут же. Поскольку "удобства", куда бы они ни приезжали, находились на улице, то ушлый артистический народец, дабы не выбегать ночью на холод, приспособился для этой цели использовать грелки. Паша же, чтобы скрыть, аки возможно, свое тайное пагубное пристрастие, таскал в грелке запас "горючего", чем и не преминула воспользоваться для мести Лидочка.

  Вот и в эту ночь, проснувшись, и не ведая о подвохе, он наощупь нашел в своей сумке грелку и сгоряча отхлебнул добрый глоток.

  В ту же секунду раздался хриплый рев, мат, что-то хлопнулось об пол, послышался звук вытекающей жидкости, и резко потянуло мочой.

  Лидочка, смиренно стоя в сторонке, с наслаждением наблюдала за беснующимся Пашей, надрывающимися от хохота коллегами, и метавшимся между ними парторгом, бестолково пытавщимся выяснить причину ночного переполоха.

  - Господи! - думала она, - как же я выдержу здесь еще два с половиной года? Что же останется от моего голоса? А как же театр?

  Ликование от так удачно свершившейся, но мелкой и ничтожной мести, сменилось в ее душе горьким отчаянием.

  - Надо что-то делать! – шептала она, уткнув лицо в подушку и понимая, как мало у нее силенок, чтобы справиться с безжалостной машиной, готовой перемолоть ее.

  - Ничего! Со мной такого никогда не случится, я - не они! Не знаю как, но сбегу  отсюда! Непременно!

  Вряд ли она смогла бы поверить, если б ей сказали, что почти все из ее нынешних коллег, за исключением довольного жизнью Паши, когда-то с отчаянной решимостью повторяли те же слова, которые, к сожалению, так и остались навсегда только лишь словами...


Фото