Джазовая импровизация

...И когда уже все было сыграно, и все выпито, и выкурено, и высказано, и повалили из продымленного бара, когда лампионы начали один за одним умирать, чтобы воскреснуть назавтра, а Джим Хатчинсон, старая алабамская обезьяна – чемпион сорок пятого года по стэпу, – взялся за драную швабру, – тогда вдруг вышел Чи-Трэйн и поднес к губам черный мундштук.

И все ринулись назад, потому что этот сиплый, тусклый саксовый вопль мог вырваться только из сердца Чи-Трэйна, из ангельской его души, из пропахшего дешевым джином истрепанного его нутра, – и все заорали, как на бейсболе, и захлопали, как на бейсболе, и засвистели, как на бейсболе, а он стоял в узком пыльном луче, пропарывавшем выхолощенную черноту вонючего зала, и легкие его вытворяли невообразимое, и пальцы – нет, вы видели эти скрюченные морщинистые негритянские пальцы на золотом извивающемся удаве сакса?! – выдавливали из трубчатого металла крик безумия, крик отчаяния, крик умирающего от одиночества в полуночной африканской пустыне, где Луна – желта, как лимон, и кисла, как лимон, и терпкие слезы катили из сотен глаз, из старых и молодых глаз, вытаращенных на это чудо.

Подкатывали длинные плоские ощеренные барракуды на колесах, и вновь прибывшие, толкаясь, втискивались в бар «Пачито», и подпрыгивали, чтоб увидеть поверх голов старое лицо истукана, грубо вырезанное из куска эбенового древа, и души их мгновенно втягивало в безвыходный лабиринт корчащейся мелодии, исходящей не то разрядами любовной схватки, не то – бьющейся в ремнях на электрическом стуле, – гортанное, изнывающее отчаяние струилось из мерцающего раструба, и этот миг – был главной минутой в судьбе каждого, кто сподобился это слышать, но никто не понимал этого – только он один, он, Чи-Трэйн, черный негр-колдун вымершего великого племени – как Kрысолов с дудочкой – вел их за собой куда-то, куда – ведомо было лишь таким как он.

Ему было за семьдесят тогда, и у него было все, кроме времени для жизни, все, о чем мечтают в юности, и что делается ни к чему на восьмом десятке. Kороче – у него уже ничего не оставалось, кроме этого сверкающего альтового сакса, и он играл, и выл, и вопил как знающий день и час своего переселения в другое измерение, где уже нет и ничего не может быть, кроме музыки, кроме блюза, кроме грандиозного вечного ритма, готового вовлечь каждого в нескончаемый полет пылинок в узком звездном луче, пронзившем мировую черноту.

1989