Прикосновение

Ни один шаг не случаен. Ни один взгляд.

Все - второпях, на бегу.

Судьба гонит и водит по городу.

Серый ветреный день. Толчея города. Центр, начало лета, первые дни июня, но холод, как в конце октября. Такой день хочется прожить и докончить скорей.

Забубенное усталое отчаянье во всем и повсюду. Безлюдье толпы. Извечное Броуново движение человечьих молекул в длинной пробирке Тверской.

Пушкинская - некогда Страстная площадь. Площадь во имя крестных страданий Спасителя Иисуса. Kто помнит об этом - хотя б одна душа?!.. Всюду лица - без Бога, без духа, без стыда, угрюмо сосредоточенные на элементарном, животном - то бишь потребном ж и в о т у. Не жизни - брюху. И не понять за кого больно - то ли за них, то ли за себя самого, за такие слагаемые частицы собственной судьбы.

Бегу. Дела подгоняют, колотят в спину. Спускаюсь по лестнице в подземный переход. Внизу, в длинном коридоре стегает по лицу резкий ветер лихого сквозняка - он делает лица еще яростней и ожесточенней.

И вдруг - неясный далекий острый звук...

Откуда тут?.. В потоке колючих ветреных частиц несутся струйки далекой музыки. Они все гуще, плотней, звуки все резче, ярче... Несмотря на спешку - сворачиваю в ответвление серого коридора, заполненного шаркающим гулом сотен подошв.

И вот - вижу. У стены одиноко стоит маленький человечек с трубой. И труба эта звонко, нелепо-громко поет.

Очень маленький, очень-очень немолодой - грубоватое, доброе запущенное лицо пьянчужки - всё в прожилках, прямой добрый толстый нос, печальные обиженные и робкие глаза в складочках морщин - всеми забытое лицо из иного счисления - наш короткий созвучный взгляд глаза в глаза.

Тщательнейше вычищенный и наглаженный старый-престарый черный костюм Чаплина, черная шляпа над серой сединой, свежайшая рубашка неимоверной прачечной белизны и дурацкий игривый молодой галстук... не иначе всё - последнее, не подлежащее замене - до конца, до последнего обряжения.

В его руках у рта - старая обшарпанная дуделка, мерцающий жестяной раструб, - он играет, выдувает, вытягивает всей грудью через силу - на промозглом жестоком сквозняке времени, в бетонной траншее - взрезает миг жизни солнцем дивных мелодий.

Пальцы перебирают стальные клапаны, и звенящая труба похожа на некий спасительный опасный хирургический инструмент.

Музыка солнца, пляжа, счастливых яхт и лодок, упоение звуков и искаженное, набухшее багровой жилистой натугой работающее лицо - кому поет он этим металлических горлом? Любимейшие, известные каждому гирлянды звуков - "Бессаме мучо", "Путники в ночи"...

Дудит он так себе, неважно, на исходе последних сил жизни, часто срывается, фальшивит - и потому от мелодий радости - невыносимо больно - не то за трубача, не то за свою обманувшую юность.

Но! Порой ему - удается! Выходит! Дотягивает такты - и тотчас исполняется веры - показывает, на что еще способен, что может как раньше... давно... и тогда причудливые извивы, взлеты и сверкающие спирали гармоний словно смущенно и робко-благоговейно вспоминают великие имена: Армстронга, Гиллеспи, Дэвиса...

У ног его, у надраенных ботинок - тоже маленьких, старых, из иной эпохи, - раскрытый футляр от трубы - медово-желтое, истертое, но аристократически-благородное бархатное нутро обивки - там монеты, монеты, две-три измятые рублевки и - букет роз.

Чья добрая, разволнованная воспоминанием... какой-то отзвучавшей мелодией душа положила к его ногам эти цветы?..

На лице в аккуратной седой бородке - подчеркнутое, надменное достоинство бедняка: нет, я не нищий, не побирушка на перекрестке, я артист, видите? - работаю, отрабатываю без шуток эти копейки, эти рублевые бумажки.

Труба попискивает, позванивает и вдруг хрипло, испуганно возмущенно ревет болью - точь-в-точь будто слон, наступивший на гвоздь в доске... выше... пронзительней... нестерпимей... вот... вот... сейчас он не выдержит, упадет и изойдет кровью, переполнившей лицо... Но - спасается. Передыхая, вытряхивает слюну из мундштука, продувает, вставляет  опять, подносит к губам, сведя к носу глаза под сдвинутыми седыми бровями...

И снова - солнце, молодость, простор... Не повторяется, репертуар приличный, и всё - популярнейшее, знакомое любому.

Бегущие мимо, прочь - кто кидает монетку, кто - шествует, не замечая, оскорбленно отворачиваясь и морщась, не иначе задетые чем-то, чему забыли названье.

Стоит, пронизанный ветром до позвонков, невеликий, с длинными седыми кудрями из-под твердого велюра черной шляпы, бородатый ничей дедушка, забытый на земле, и внезапно постигаю образ: старенький, вдовый, отвыкший удивляться заштатный сельский попик из дальнего прихода - один посреди мира дослуживает позднюю литургию... пытается что-то напомнить, внушить или возвестить.

Но что?!.  Что?!.

И думать, додумывать страшно. Может он - посланец, последний вестник, исторгающий трубные звуки ангельского рога, что  возвещает народам приближение Судного часа?..

А я... оказывается, давно стою поодаль, смотрю и слушаю из-за высоких железных ящиков газетных автоматов. Стою в печали, замерев, в пронзительном постижении этих трубных кликов.

Что-то сгущается вокруг, вызревает злобное, темное, грязное - словно бесы слетаются, сплачивают свою рать. И точно: уж крутятся, вьются, погогатывают бритые и волосатые молодые “центровые” подонки, уже высмотрели жертву, прицеливаются мертвыми глазами.

Он примечает, он уже знает... Вновь прочищен мундштук, футляр принимает серебристый раструб, захлопывается, защелкивается на замочек.

С букетом роз под мышкой, старичок маленькими шажками норовит поскорей убраться. Вот он рядом - опять встречаемся глазами. Говорю тихо, от сердца:

- Спасибо вам.

- Вы слушали? Ну, дай Бог здоровья...

Безмерное равнодушие деловито топает мимо, расталкивая других, утверждая самое себя.

Музыка кончилась.

Шарканье шагов.

Середина дня.



7 июня 1990


Этот рассказик был напечатан в газете "Россия".



                НЕОБХОДИМОЕ ДОПОЛНЕНИЕ

Все-таки до чего интересна и непредсказуема эта наша житуха!

Сегодня, 30 января 2010 года, почти через двадцать лет после написания и публикации этого рассказика, я вновь столкнулся с его героем!

С первого дня этого года началось вещание нового русскоязычного спутникового телеканала “Страна”. Его можно принимать на “тарелку” со спутника Hotbird, и я с интересом смотрю как по-новому, нешаблонно и талантливо выстраивают передачи авторы канала.

Среди их проектов особое место занимает программа “Золотое сечение”, посвященная вопросам культуры и искусства. Удивительно приятно, легко и интеллигентно ведет программу актриса и журналистка Ирина Палей.

Сегодня она показывала выдвинутый на конкурс канала документальный фильм “Хэлло, Вилли!”, а в качестве комментатора пригласила нашу замечательную тележурналистку Марианну Максимовскую.

Начался фильм... и вдруг к собственному изумлению я увидел и узнал в главном его персонаже - героя моего старого-престарого рассказа “Прикосновение”!

И услышал о нем и из собственных его уст вещи, показавшиеся просто невероятными. И... тем не менее. Я слушал и смотрел во все глаза.

Оказалось, что герой  моего рассказа, чьего имени я, конечно, никогда не знал, - ныне житель Германии. Седовласый, в изысканном белоснежном костюме и белоснежной шляпе он играет на той же трубе с уличным оркестриком на улицах Кельна. И судьба его - совершенно поразительна!

Оказывается, он - немец, отпрыск аристократического рода и имя его - Вильгельм Отто фон Драугель. 14-летним мальчиком он сражался с советскими войсками, был ранен и попал в плен, оказался на Колыме, где с перерывами провел в заключении больше... тридцати лет.

Свой первый срок в лагере он отбывал вместе с репрессированным гением советского джаза Эдди Рознером, который, по его словам, так его полюбил, что “по линии КВЧ” взял в свой лагерный джаз-банд из  заключенных, научил играть и подарил ему вот эту самую трубу...

Он рассказывал о себе на камеру - и в нём не было и следа той робости и застенчивой скромности, которые так поразили меня тогда, в подземной переходе под Пушкинской площадью в Москве.  Он излагал  свою биографию крайне непоследовательно, сбивчиво и невнятно, хотя и весьма самоуверенно... Иногда он подносил к губам коротенькую трубу и дудел - чудовищно грубо, хрипло, безбожно перевирая мелодии...

А я смотрел, слушал и всё силился понять, что же так неузнаваемо  переменилось в его осанке, в каждом жесте. Но вот... он сообщил, что тянул срок в одном бараке не только с  Эдди Рознером, но одновременно и с Солженицыным, с “Жоркой” Жжёновым, а дальше - больше: так, однажды, когда в Москву приезжал со своим оркестром Луи Армстронг, он сумел пробраться на сцену, вышел со своей дудкой и играл вместе с первой трубой мира, и Луис, приобняв и положив руку ему на плечо, отечески напутствовал его...

И тут в голове моей стрельнуло:  ба! Да ведь Сачмо НИКОГДА НЕ ПРИЕЗЖАЛ В СССР! А Солженицын НИКОГДА НЕ БЫЛ В КОЛЫМСКИХ ЛАГЕРЯХ!

И я пристальней всмотрелся в задумчиво рассказывающего о себе маленького бородатого человечка и стал слушать его внимательней...  Так вот что, оказывается... Он просто... старенький Хлестаков, несчастный враль-мифоман...

Развязка не заставила себя ждать: создатели фильма прямо и без обиняков назвали вещи своими именами и расставили точки над “i”:  в мутных волнах нашей мрачной истории некий урка-блатарь с русской фамилией придумал назваться “Драугелем” и  сумел присвоить себе чужую судьбу и чужое имя. Уголовник с громадным уголовным стажем, с судьбой тёмной и неведомой, он, разумеется, заурядный самозванец и никогда не был учеником-музыкантом у Рознера, как не тонул в объятьях Луи Армстронга...

Мне стало странно и грустно. Какая всё-таки порой злая насмешница - эта жизнь.

Вот так причудливо и неожиданно замкнулся еще один сюжет.

Я мог запросто пропустить эту передачу и никогда ее не увидеть. Никогда не узнать о нем постыдной разочаровывающей правды.

Но судьба рядила иначе.

И я не счел себя вправе об этом умолчать.


30 января 2010 года

См: http://filmdoc.ru/film_view.php?film_id=59