Бурлаки. К истории создания образа

   С давних времен Волга притягивала к себе людей, ищущих воли, решительных, непокорных и отчаянно смелых. Издавна сюда, в понизовье, в край пустынной, практически безвластной и бесконтрольной полосы степей между Золотой Ордой и Русью из разных мест крепостной Руси и даже великого княжества Литовского бежали крестьяне, работные люди, новгородские ушкуйники и литвины-севрюки, решившие жить здесь «по своей воле» подальше от княжеского, боярского или царского гнета. Они и определяли основу знаменитой Волжской вольницы, просуществовавшей на этих землях вплоть до начала XIX века, дух которой долгое время составлял отличительную особенность характера жителей этих мест.

И.Е.Репин, побывавший на Волге в 1870 году, вспоминал о них: «Какой красивый, дородный народ!.. И откуда у них такая независимость, мажорность в разговоре? И эта осанка, полная достоинства? Как ни станет мужик – все красиво. И бабы подходят. Тоже княжны какие-то по складу: рослые, красивые, смелые. Всем здесь говорят "ты" обыватели, и за этим чувствуется равенство. Никакого подхалимства, никакой замашки услужить господам – словом, никакого холопства» .

   Слава Волги, как надежного убежища и пристанища всякого вольного бродячего люда, несмотря на многочисленные, подчас жестокие меры царского правительства навести на ней порядок, росла и ширилась год от года, пока сама Волга в представлении многотысячной армии бродяг и беглецов, а их во все века на Руси было немало, не превратилась в некий символ воли и свободы, существующий уже независимо от настоящей реальности в области коллективного бессознательного. Как писал выдающийся психолог К.Г. Юнг, исследовавший природу символа, «символ всегда предполагает, что выбранное выражение является наилучшим обозначением или формулою для сравнительно неизвестного фактически обстояния, наличность которого, однако, признается или требуется... Символ, навязчиво выставляющий свою символическую природу, не должен быть непременно жизненным символом. Он может, например, действовать только на исторический или философский рассудок. Он пробуждает интеллектуальный или эстетический интерес. Жизненным же символ называется только тогда, когда он для зрителя является наилучшим и наивысшим выражением чего-то лишь предугаданного, но еще не познанного» .

  И помимо того, что Волга – эта «вольная божья дорога», широкая, раздольная, просторная и могучая – для тысяч и тысяч русских людей служила символом воли и свободы, бурлаки, будучи неотъемлемым атрибутом волжского пейзажа на протяжении не одной сотни лет, неразрывно связанные с рекой и не представлявшие для себя иной жизни, сами являлись неким символом, олицетворяющим ту особенность русского характера, которую русская творческая интеллигенция XVIII-XIX веков, особенно отзывчивая на интуитивное прозрение и озарение, не могла выразить полнее и точнее, нежели чем через обращение к этому метафорически сильному образу. Образ бурлаков, тянущих лямку, сама жизнь их, полная тягот и опасностей, в постоянном борении человеческого духа со стихией и в то же время в неразрывной связи с ней, суровая романтика их быта – все притягивало взгляд случайных и неслучайных свидетелей, задевало то, что позволяло ощутить свое внутреннее глубинное родство с ними, несмотря на их внешнюю непривлекательность и грубость. Реакция на это открытие могла быть различной – от восхищения до полного неприятия, от любви до ненависти; и то и другое зачастую было необъяснимо, непонятно, так как не поддавалось логике и рассудку, еще чаще даже не осознавалось. Именно это порождало такое неоднозначное отношение к бурлакам среди современников этого промысла. Существующая внутренняя потребность выйти за пределы обыденности и повседневной рутины, жажда личной свободы, цельности, простоты, тайное и глубоко запрятанное желание бросить все да уйти на Волгу с бурлаками, а нельзя – положение, статус и т.п. не позволяли, а потому оставалось либо злословить по поводу, либо любить издалека.

  В основе любого мифа, понимаемого нами как сказание или предание о том, что было, лежат реальные факты и ценности, на которые со временем наслаиваются наши воззрения на то или иное явление, быстро меняющееся в тех или других исторических условиях. Таким образом кристаллизуется конечная форма мифа, где его мифологическое ядро оказывается спрятанным настолько глубоко, что для смысловой и хронологической расшифровки требуется привлечение самых разнородных материалов и широчайшее поле сопоставлений лингвистических, исторических, фольклорных и иных данных.

  Труден путь хронологической расшифровки мифа. По словам  Б.А.Рыбакова «иногда мы можем уловить момент забвения первоначального смысла того или иного явления, определить верхний, поздний предел его осмысленного бытования, но бываем бессильны указать его истоки, его первичные формы, время его возникновения» . Не является исключением на этом поприще и миф о бурлачестве вообще и о волжском бурлачестве в частности, окончательно сформированный уже в период упадка этого промысла, в середине и конце XIX века, в пору расцвета обличительных тенденций среди русской и особенно творческой интеллигенции, склонной с присущей нам любовью к крайностям либо идеализировать простой народ, либо превращать его в обыкновенные быдло, не достойное любви и уважения. Достаточно упомянуть следующее высказывание Н.Я.Аристова (1875): «Бурлачество было отребием общества, которое выбрасывало их, как лентяев, воров, пьяниц и никуда негодных членов, заклейменных словом ярыги. Всякий попавший в общество этих бездомовников, особенно молодой парень, подышавший их заразительной атмосферой, точно выходил из острога, способный на всякую кражу и грабеж... Таким образом, как окружающая среда, воспитывавшая бурлаков, действовала на них гибельно, так и они распространяли язву на молодое поколение, которое имело несчастье соприкасаться с ними» .

  Сравните с этим первые впечатления И.Е.Репина (1868), будущего создателя известной картины «Бурлаки на Волге»:
«О, боже, зачем же они такие грязные, оборванные! У одного разорванная штанина по земле волочится и голое колено сверкает, у других локти повылезали, некоторые без шапок; рубахи-то, рубахи! Истлевшие – не узнать розового ситца, висящего на них полосами, и не разобрать даже ни цвета, ни материи, из которой они сделаны. Вот лохмотья! Влегшие в лямку груди обтерлись докрасна, оголились и побурели от загара. Лица угрюмые, иногда только сверкнет тяжелый взгляд из-под пряди сбившихся висящих волос, лица потные блестят, и рубахи насквозь потемнели. Вот контраст с этим чистым, ароматным цветником господ.
...Эти промозглые, страшные чудища с какой-то доброй, детской улыбкой смотрят на праздных разряженных бар и любовно оглядывают их самих и их наряды» .

  Анализируя достаточно противоречивые высказывания о бурлачестве, становится ясным одно: встреча с бурлаками, несомненно, одно из самых сильных переживаний, которое вольно или невольно испытали все побывавшие на Волге тех далеких лет и оставившие нам свои воспоминания об этом явлении.

  Пустые и никчемные люди не остаются в памяти народной, как и те дела, которые они вершат в течение жизни. О них не слагают мифов и легенд, не поют их песен, не оставляют их образов на живописных полотнах. Чтобы понять, кем же на самом деле являлись бурлаки, нам понадобится вернуться к истокам этого промысла и попытаться очистить образ бурлаков от более поздних наслоений, тенденциозности и предвзятости XIX века.

  В наше время уже не представляется возможным проследить, кто и когда впервые воспользовался лямкой для взвода речных судов вверх по течению. В разное время бечеву знали во многих государствах Европы и Азии. Известно, что во Франции, на Сене, через участки реки с быстрым течением большие суда тянули на бечеве, в которую впрягалось до двухсот мужчин и женщин из ближайших селений. Как писал знаменитый русский художник и путешественник В.В.Верещагин (1870), отстаивая свое первенство среди живописцев в обращении к этой теме, «и во Франции, и в Германии, и в Египте, и в Испании тащат баржи бечевою, но тысячи народа тащат их только у нас в XIX веке» .

  Действительно, чем объяснить столь стремительный рост популярности этого промысла именно у нас в России? Началом бурлачества на реке Волге принято считать XIV век. Именно тогда появляются первые письменные сведения о том, что живущая по берегам беднота нанималась к купцам, чтобы проводить вверх по реке суда с товаром. В XVI веке таких "наймитов" было уже несколько десятков тысяч. В последней четверти XVIII века – 340 тысяч человек. В начале XIX века – 412 тысяч, а в середине XIX века уже около 600 тысяч. И это на одной только Волге. Только ли безысходность положения заставляла людей, и в частности крестьян, а их в общей массе бурлаков насчитывалось более 80 процентов, выбирать бурлацкую лямку? Так сказать, выбор без выбора?

  Обратимся к истокам более чем пятивековой истории бурлачества на Волге и попытаемся выяснить, откуда же идут корни этого явления русской жизни. Само собой разумеется, что бурлацкая лямка, или тяга, тесно связана с судоходством. Парусные и весельные суда, хорошо оправдывавшие свое назначение при перевозках грузов вниз по течению, становятся менее удовлетворительными при движении с низовьев реки в ее верховья. Тяжелые большегрузные гребные и парусные суда были не в состоянии справляться с волжской быстриной, и если в низ по течению от Булгара до Итиля древние судоходцы доходили за 20 дней, то на тот же путь обратно им требовалось приблизительно три месяца, а вся путина от устья Волги до Белоозера требовала до шести месяцев непрерывного физического труда и преодоления. Впоследствии немецкие купцы подсчитали, что для подъема 10-15 тонн груза против течения нужны либо лошадь, либо семь-десять человек. Но дело не в расчетах, а в том, кто этим будет заниматься.

  А теперь подробнее. Известно, что, начиная с VII века, тогдашние хозяева Волги - волжские булгары и хазары - уже имели большой флот. Они плавали по всему Волжскому бассейну от Итиля (главного города Хазарского Каганата, расположенного ниже современной Астрахани) до Белоозера, служившего крайним передаточным пунктом товаров с Волги на новгородские водные пути до далеких верховьев Камы, по пути в Югру, Самоядь, Биармию. Через древнюю систему волоков булгарские купцы, выступавшие в качестве посредников в торговых связях Древней Руси с Хазарией, Средней Азией, Кавказом и Персией, перебирались в днепровскую систему и доходили водой до Киева.

  Торговля востока с севером, особенно с середины Х века, после победы князя Святослава над хазарами, была полностью сосредоточена в руках булгар. На территории этого государства скрещивались главнейшие водные и сухопутные пути, соединявшие его с основными торговыми партнерами востока и запада. И одной из главных статей доходов на рынках Булгарии был живой товар – славянские рабы, высоко ценимые в IX-X веках как на востоке, так и на западе. Несомненно, труд рабов использовался хазарами, а затем и булгарами, как для гребного судоходства, так и для преодоления многочисленных волоков в их торговых экспедициях. Можно предположить, что жившие рядом с этими древними волоками люди (волочане) предлагали свои услуги в перетаскивании судов и грузов за определенную плату, но резоннее заключить, что всю эту работу делали за них невольники без всякого вознаграждения за свой труд.

  И если в Хазарии и Волжской Булгарии, как, впрочем, и в других странах, уже существовавшее разделение общества на рабов и рабовладельцев обуславливало широкое применение труда невольников на самых тяжелых и опасных работах, что формировало у последних и соответствующее отношение к своему труду, то в древней Руси, искони не знавшей и презиравшей рабство, дело обстояло совершенно иначе . В удельный период власть князя основывалась не на идеях подданства, а на договорных отношениях свободных обывателей удела и князя, связанных обоюдными выгодами. Свободное общество состояло из трех основных классов: вольные слуги с боярами, слуги дворные, люди черные, городские и сельские. Холопы как несвободные люди не составляли общественного класса и в общественной жизни не участвовали. Пленные, привозимые славянами из военных походов, о чем свидетельствуют историки, содержались наравне с домочадцами и спустя некоторое время обязательно отпускались на свободу.

  Промышлять довольно рискованной заморской торговлей ("гостьбой") могли, в первую очередь, воины-дружинники, ремесленники, княжеские и боярские слуги, так как, в отличие от крестьян, их жизнь и благополучие не зависели от занятий земледелием и скотоводством, которое приковывало человека к постоянному месту жительства в течение всего сельскохозяйственного сезона.

  Каждый год с наступлением осени киевский князь со своей дружиной объезжал покоренные племена восточных славян и собирал дань: так называемое «полюдье». Дань в сопровождении охраны доставлялась в Киев, где княжеские закрома заполнялись пушниной, кожей, воском, медом. Логичным продолжением полюдья, по мнению  В. Перхавко, являлся сбыт излишков дани, который не мог быть организован без участия членов дружины князя, отправлявшихся весной – летом в дальние военно-торговые экспедиции в Византию, Хазарию, Волжскую Булгарию, Германию, Иран, другие страны Востока и Запада» .

  Вначале эти военно-торговые караваны формировались только из княжеских дружинников, одинаково заинтересованных и в военной добыче, и в торговле во время похода, легко преодолевающих вследствие своей военной организации все его трудности и перипетии, включая и многочисленные волоки. Впоследствии из этой же когорты выделялась часть, для которой торговля стала основным занятием. Сохранив навыки воинского искусства и организации, первые русские купцы формировали свои полувоенные дружины на добровольной основе, пользуясь для этого устными и письменными договорами. Иначе и быть не могло. Ведь только с завоеванием в 1552 году Казани и в 1556 Астрахани для Руси открылась возможность более или менее свободного движения по всей Волге, до ее устья и далее по Каспийскому морю. До этого и еще долгое время спустя по водному пути приходилось преодолевать чрезвычайные препятствия природного характера: мели, пороги, перекаты, бесконечные волоки и т.п., крайне затруднявшие судоходство, а также испытывать постоянную опасность враждебных нападений инородцев, кочевников и своей же братии – лихих разбойников.

  Русский торговый люд был вынужден оставаться одновременно и воином, одинаково владеющим искусством торговли и судовождения, дипломатическим и воинским искусством. Из того далекого прошлого до нас дошел образ удалого купца-ухаря и его судовой рати, не менее удалых гребцов-молодцов, умело управлявшихся веслом и мечом, способных дружно, рука об руку преодолевать все трудности рискованного и опасного путешествия. Гулевая, полная опасностей и приключений жизнь древнерусского судоходца-повольника со всей его любовью и привязанностью к реке и одновременно полной зависимостью от нее, случайностью удачи, богатства и благополучия, грубость и жестокость окружавшей его действительности способствовали формированию характера буйного, бесшабашного, своевольного, сопряженного с энергией, отвагой и предприимчивостью.

  Памятуя о глубокой древности славянских народов и их давней излюбленной привычке селиться по берегам рек, вследствие чего, как считают некоторые исследователи , они и получили свое имя руссы, россы, что означает «живущие у воды», несомненно, славяне издревле были прекрасными судоходцами. Места вдоль рек и речные долины привлекали многочисленные славянские племена не только возможностями рыбной ловли, земледелия, но и тем, что реки предоставляли возможность широкого общения родов между собой. Первобытные суда-челноки из цельного бревна, у которого сердцевина выдалбливалась или выжигалась, со временем сменились на челны и лодки с рамой из дерева, обшитые мягкой древесной корой-берестой (отсюда: кора – корабль) или шкурами животных и обмазанные водонепроницаемым материалом, использовались нашими предками от Ладоги до Волги включительно. Ладьи – сравнительно легкие суда древних руссов, тем не менее поднимавшие на борт, по свидетельству летописца (913-914 гг. н.э.), от семидесяти до ста вооруженных воинов, могли переноситься на руках либо перетаскиваться на значительные расстояния из одной реки в другую при помощи лыж, катков или даже подставных колес, как это наблюдалось в более позднее время.

  Таким образом, к началу X - XI века славяне наладили обширную торговлю не только на огромной территории расселения родственных с ними племен, но и с народами очень отдаленных от них стран: Византии, Хазарии, Скандинавии, Германии, Ирана и других. Для этого им приходилось не только плавать по рекам, включая давно освоенные ими Днепр, Дон и Волгу, но и бороздить на своих ладьях воды Балтийского, Черного, Азовского и Каспийского морей.

  Из более дальнего далека, из таинственной глубины славянской истории и его древнеарийского прошлого, за многие века до начала нашего летоисчисления, когда предкам славян приходилось осваивать и развивать свое речное судоходство, совершенствуя век за веком мастерство и умение в нем, видится нам и происхождение слова бурлак. Ибо именно тогда, когда судоходство было сопряжено с многочисленными волоками судов из реки в реку, а предки славян активно взаимодействовали с древними ариями, формируя в том числе и свой язык, могло родиться это слово, где бур- (бар-, бор-, бр-) означало тяжелую работу, груз, ношу (бхара, бхур – на санскрите), а лак – переправу, передвижение, переход (санскритское ланг – переходить, переправляться, передвигаться). Это в целом означает «передвигать тяжелую ношу, груз», что тем самым отодвигает историю зарождения бурлачества в глубокое прошлое, а не ограничивает его только XIV-XIX веками. В связи с этим татарское буйдак (бездомный, беспутный человек), носящее скорее уничижительный характер, свойственный для отношения завоевателя к порабощенным и эксплуатируемым им людям, можно признать производным от него и, несомненно, более поздним по происхождению. Ведь монголо-татары, разгромившие Булгарское царство в 1236 году, никогда, как свидетельствует история, не бывшие искусными рекоходцами и учившиеся сему делу у покоренных ими народов, использовали для обслуживания великого Волжского пути труд подневольных русских, булгар и мордвы. И даже более того, специально селили своих невольников для этой цели на местах волоков и переправ.

  По мере дальнейшего расслоения русского общества, укрепления внешних границ государства и удешевления рабочей силы члены дружины из «сотоварищей» превращаются в наемных судорабочих, в обыкновенную «сволочь» (от слов волок, волочить). И хотя плавание по Волге ни в XVI, ни в последующие века из-за многочисленных шаек разбойников, своих и иноплеменных, хозяйничающих по ее берегам, не становилось менее опасным, купцы, в целях собственной безопасности, объединялись в купеческие караваны, плавающие под охраной царских войск, а судорабочие – в бурлацкие ватаги, или артели, со своим кодексом чести, понятием о товариществе, со своим языком, круговой порукой и ответственностью всех за каждого своего члена.

  Во все века существовало своеобразное посвящение в бурлаки, восходящее в своей основе к древним обрядам инициации. Вот как его описывают художники братья Г. и Н. Чернецовы, совершившие в 1838 году путешествие по Волге и оставившие нам свои воспоминания о нем: «Перед Юрьевцем-Поволжским возвышенность правого берега Волги становится значительнее, в составе ее находится Жареной Бугор, который есть первостепенное урочное место на Волге для совершения обряда над новопроплывающими на судах мимо его бурлаками и другими; к этому же разряду принадлежит и Крестовая гора, делающая собою границы губерний Костромской с Нижегородскою на правом берегу Волги, но Жареной Бугор имеет первенство против всех урочных пунктов по Волге для выполнения принятого обычая над новичками бурлаками, что бывает почти неизбежно, исключая того времени, когда суда плывут мимо Бугра при попутном ветре под парусами и можно отделаться откупом по сей части. Это что-то вроде как при переходе через экватор. Там комический обряд совершается торжественно под председательством Нептуна и его сожительницы, и вода океана играет важную роль, а здесь, на Жареном Бугре, лямки, которыми жарят по спинам вбегающих на него по крутому песчаному косогору с криками "Жарь его!", и эта погоня прекращается по постановлению тогда только, когда вбегающий достигнет вершины Бугра. При переходе через экватор обряд принят давно и здесь давно; там при сем случае просвещенные мореплаватели сами способствовали своим экипажам в исполнении церемониала принятия обряда, а здесь лоцман не может отказать ребятам своим в потехе на Жареном Бугре, кроме разве только тогда, когда попутный ветер, способствующий к ходу судов, не позволит этого сделать; вероятно, и при перевалке через экватор буря океана также заставит отложить потеху, принятую в обычай, здесь, при Жареном Бугре, в обыкновение» .

Вне всякого сомнения, бурлачество, как и любое явление в нашей действительности, переживало свое зарождение, расцвет и упадок. Под пылью более поздних наслоений терялся подлинный смысл обычаев и традиций, менялся качественный состав бурлацких ватаг, уходили в прошлое основные принципы их жития. Оставался неизменным лишь главный стержень бурлачества, его коренная основа – непреодолимая любовь к воле. Звучит парадоксально, но именно она испокон веку служила отличительным свойством коренных бурлаков, «водохлебов», как их еще называли. Любовь к вольной жизни заставляла их убегать от всякого закона, определенности и размеренности крестьянского быта.

  Из документов XVII века мы узнаем, например, что «...многие места в России глухие на 500 верст и более без городов – прямые убежища разбойникам и всяким беглым беспашпортным людям. Примером служить может пространство около реки Ветлуги (притока Волги – прим. мое), которая 700 верст течением простираясь от вершины до устья, не имеет при себе ни единого города. Туда с Волги укрывается великое множество бурлаков зимой, из коих немалая часть разбойников. Крестьяне содержат их всю зиму за полтину с человека, а буде что он работает, то кормят без платы, не спрашивая пашпорта...» . А лишь стаивал снег, вся эта масса бродяг вновь оказывалась на Волге. До какой огромной массы доходило количество речного бродячего люда, занимавшегося бурлачеством и разбоем, можно видеть из красноречивого свидетельства указа о второй крестьянской ревизии 1748 года: в то время было официально зарегистрировано 200 тысяч человек только таких бродяг, которые заявили себя не помнящими родства. Удаль, размах, молодечество не вписывались в рамки обычной общественной жизни, пугали обывателя, раздражали тех, кто такие рамки создавал. Эти качества сближали бурлаков с лихими разбойными людьми, и они же отправляли их после упадка бурлацкого промысла на Волге обживать новые земли в оренбургских и уфимских степях, в Зауралье и Сибири.

  Наибольшего своего развития, как уже говорилось выше, бурлацкий промысел достиг в 40-е годы XIX столетия, когда количество бурлаков, тянувших лямку на Волге, было сравнимо с армией Наполеона, более века назад вторгшегося в Россию, и доходило до 600 тысяч человек. В первую очередь, это было связано с расцветом судового промысла, в частности расшивного, представляющего собой кульминационную точку деревянного волжского судостроения. Спрос на бурлацкую силу, рождавший предложение, с одной стороны, а с другой – крайняя нищета населения России, безысходные попытки, часто небезосновательные, большинства крестьян выбраться из нужды и крепостной зависимости с помощью бурлацкой лямки. Затем начался спад бурлачества, чему в немалой степени способствовали появление и развитие на Волге пароходства, катастрофическое мелководье в течение двух навигаций подряд (в 1858 и 1859 годах), разорение большинства судовладельцев, страшная холера 1848 года, строительство Самаро-Златоустовской и Уральской железных дорог.

  Но прежде того времени, когда начался стремительный закат промысла, пока к концу XIX века за горизонтом российской жизни он не пропал вовсе, из него исчезло главное, что питало его долгие годы на протяжении сотен лет, что было его содержанием и составляло главную притягательную силу и суть бурлачества, – любовь к воле. Именно об этом говорит старый бурлак в автобиографических записках В.Гиляровского, вспоминая былое: «Да, разве такой тогда бурлак был? Что теперь бурлак? Из-за хлеба бьется! А прежде бурлак вольной жизни искал. Конечно, пока в лямке под хозяином идешь, послухмян будь... Так разве для этого тогда в бурлаки шли, как теперь, чтобы получить путинные да по домам разбрестись? Да и дома-то своего у нашего брата не было...» .

  Вглядимся еще раз в картину И.Е.Репина «Бурлаки на Волге», написанную в 1873 году, когда бурлачество практически уже доживало свой век. Мы не увидим в ней артели, где «во время хода судов и до привала их на ночлег все бурлаки жили и работали одним сердцем»  и этим сердцем была воля сплавщика и его команда. Кучка нищих, разрозненных, ничем кроме общей бечевы не связанных друг с другом людей темной массой надвигается на зрителя. Как отмечали еще современники  И.Е.Репина, в этой картине нет хора, и каждая личность в ней не поет в унисон. А мы можем добавить: в ней нет исторической правды, ибо неверно передана структура бурлацкой ватаги, количество бурлаков по отношению к судну, которое они тянут, хотя она и исключительно правдива по сути изображаемого. Сюжет этой потрясающей картины, воспринимаемый нами спустя столетие после написания больше как символ, нежели как историческая реальность далекого прошлого, звучит своеобразным провозвестием нашего сегодняшнего времени, в котором мы, россияне, забывшие о своих корнях, разделенные в своей каждодневной борьбе за место под солнцем и за хлеб насущный, будем искать общую дорогу на пути к своим истокам. Шилом моря не нагреешь, и от бурлачества не разбогатеешь, говорит старинная бурлацкая пословица. Перемещение акцента в позднем бурлачестве на материальное привело к угасанию самого духа его, а вслед за этим и промысла как такового.

  Однако ничто не возникает ниоткуда, и ничто не исчезает в никуда. Закрепление определенных черт и качеств в национальном характере требует многих и многих лет, повторяющих одни и те же условия, сотен и тысяч поколений, вырастающих в них, плотью и кровью впитывающих опыт своих предшественников, своих предков. Повторяя, приумножая и накапливая опыт, мы, наконец, доходим до того момента, когда количество повторений неотвратимо переходит в качество, которое у нас уже не отнять никакими внешними потрясениями и переменами. Спаянность и мощь бурлацкой ватаги, работающей на грани человеческих сил и возможностей, для которой Волга была и матерью, и кормилицей, и олицетворением свободной воли и с которой она была связана неразрывными узами многие сотни лет, стали достоянием нашего характера, нашей национальной культуры, а в конечном итоге каждого из нас.