В Пустоте

Иду, размешиваю ноголожками кашу земли – обволакивающую, вкусно-шоколадную, хлюпающую. Повар осенней слякотной земли. Повар спрашивает повара, может, ты врач, повар?
Грязь беспечна, зажравшаяся в своем коричневом коричном рае, наглая прилипала, надоедливый кореш, протухшие мозги.
Автомашины – ежедневные городские жаворонки, вестники неизбежного утра, выстраиваются в ряды – беспощадные и циничные, антиутопические, грязноцвЕтные, кашляющие стертой резиной и бычками таксистов, человеческие консервы, запланированные картонные совещания, полосатые кепки, небритые щеки и чудовищные розовые губы старух.
Никогда не понимал, к чему старухи устраивают на своем лице фантасмагорическую гомерическую красоту, разводят на своем лице абстрактные сады из несуществующих громад-помад, леса комочковых ресниц, словно пики, всевозможных кислых цветов и оттенков. Куда лучше старость ненаманекененная, прекрасная в теплых отголосках морщин, морщины – доказательство праведной жизни, нимб святого, гвозди Иисуса. Кто может сокрыть свою собственную святость? Только боящиеся ее.
Да и, впрочем, святость уже не в почете – если она, конечно, присутствует, запирается грубыми амбарными замками, поверх набрасывается что-то уродливо-легкое, извращенное, томаты, венчающие кремовый торт, или торт, погруженный в томатный сок?
Продать душу кристаллам от Сваровски. Запечь душу в праздничном пироге вместе выпрыгивающей стриптизершей. Нарядить душу в тысячу бельковых шуб, обмотать душу тысячью острых шарфов, Мещанин во дворянстве.
Билетов на автобус, как всегда, нет, да и смысла нет покупать их – всегда можно пролезть под турникетом, сонным старым стражем, или же пройтись пешком. Идти пешком проще, веселее, надежнее. Автобусная жизнь скучна и неинтересна; путешествие билета, внутренние экспедиции за свободным местом – Золотое Руно. Маринад в свеженькой баночке, свалявшиеся огурчики, пыльные помидорчики, злые косоглазые грибочки. Свежие ароматы потных подмышек, подмышечные ароматы несвежих духов.
Преддверная помпейская толчея, центнеры и тонны скопленной ненависти, если войти в салон – она там так и летает, зацепляясь за плащи и шляпы, хмуря брови пассажиров, топая ногами мокроподмышечных толстяков, слоны в посудной лавке, скрежет металла, гидравлический пшик  дверей, ненависть – неприкаянный дух автобуса, ненависть за оторванный лоскуток, отрезанную сумку, ампутированные нервы.
Перебрасывая сумку на другое, ненатертое плечо, царскими шагами меряю расстояние – как доисторический землемер – все, что нужно, это ноги и голова.
В шансонной маршрутке атмосфера сжимается до жалких трех метров, качающиеся стенки ее неуверенно намекают на смерть, каждый день в газетах все новые и новые заметки – все новые и новые жертвы коллективной ненависти, сжатой до предела, только никому нет дела, мало ли что происходит с другими – с интересом наблюдаем за крушением поездов, перекореженными рельсами, обвалившимися стенами, смятыми в яичко корпусами автомашин. Ведь все это – чужое. Чужое – значит, не так страшно. Читаем столбцы некрологов, черные памятники черным солдатам – молчаливое напоминание.
Стоящие, неуклюже держась за пустое место в потолке, наваливаются всем телом на поручни, взвизгивают нейлоновыми куртками, водитель с безысходностью Бетховена мычит и вяло скользит мокрыми пальцами по кожзаму руля.
В центре, как верстовые столбы, через определенное расстояние, лежат, распластанные по земле, старушки. Люди без лица, Фантомасы, Темные лошадки. Молча крестятся щепоточными пальцами, судорожно склоняются до самого асфальта.
Перебегаю дорогу в неустановленном месте, теперь меня покажут по телевизору как самого злостного нарушителя порядка, сфотографируют, возьмут интервью и погрозят ханжеским пальчиком.
Грязь под ногами, грязь под ногтями, грязь в голове.