Сильфиада. 1

СИЛЬФИАДА. КНИГА СУДЕБ.

Вместо предисловия.

Мы с Ним столкнулись осенью, наверное, в октябре – сыну моему как раз исполнился пятый год. Было не особенно холодно, обещал пойти дождик. Илья проснулся, и, сидя у меня на коленях, смотрел в окно машины туманными глазами, прижавшись к моему пальто горячей розовой щекой.

В его забегаловке, железной коробке-ларьке на перекрестке двух дорог, мне ничего не было нужно, будем уж откровенны до конца!

…. Точнее, я не собиралась ничего покупать, и все же велела мужу притормозить и пойти купить нам чего-нибудь сладкого. Сами не знаем чего!

Муж, ворча, повиновался («разбаловались оба»!), а мы вылезли подышать свежим воздухом.
Он сидел там, внутри, за стеклянными зеркальными перегородками, в которых отражалась я в модном белом пальто и черной широкополой шляпе, Илья, оглядывающийся по сторонам, наша машина, на которой мы подъехали…

Он смотрел на нас из-за своих защитных зеркал и думал… интересно, о чем он думал? Когда-то давно, когда я была наивной и верила в сказки со счастливым концом, Он очень много значил для меня. Десять лет назад. Надо же, круглая дата…

Тогда я не знала, у кого просить помощи и кричала в небо – верни мне его! Просила у звезд – отдайте! Снег и деревья хранили таинственное молчание, почти сказочное, и мне казалось, что они обещают помочь, что все обязательно..!

Магия мечты! Я надеялась… а сколько мстительных историй я выдумывала, в мыслях желая или уязвить его, или все-таки вернуть (« Он одумается, увидит, какая я замечательная, и вернется!»). Вот я, такая шикарная, богатенькая, как Буратино, вся в бриллиантах и мехах, прохожу мимо него , и он уже у моих ног! Мы никогда не расстаемся. Хэппи-энд. Смешно, правда?
 
Ведь и ты, Лиза, тоже мечтала об этом незатейливом счастье – чтобы тебе вдруг добавилось что-то, чего твоему избраннику не хватает, и он обратил бы на тебя свой благосклонный взгляд? Да-да, я о тебе говорю, маленькая Лиза, темноволосая и черноглазая, с вьющимися тонкими прядками надо лбом. Впрочем, о таком невероятном счастье мечтают все маленькие глупые девочки, особенно зимой – рано темнеет. Ночь наступает сказочная, и романтические чувства бьют через край, подстегиваемые многообещающей чернотой. Опять же – Рождество, Крещение, Святки…

Был в моей жизни и плач, и мечты, несбыточные, а потому сладкие, о непостижимом богатстве, что вдруг свалится на мою голову, и о том, как он приползет на звон монет, как приползает мышь на запах сыра. Это тебе не твой молоденький Димка (он еще не законченная сволочь, и не совсем испорчен, не нужно проклинать его!), который предпочитает тебе, такой умненькой девочке, более шуструю Наташку, которая, по мнению всех твоих близких подруг, ржет как лошадь, красит губы и тайком покуривает в туалете. Это закон природы, мужчин всегда влечет к более ярким и энергичным самкам, особенно – маленьких и глупых. Хочешь привлечь его внимание? Научись быть такой же, как и Наташка, лупи девчонок за то, что посмели заговорить с ним, рви им патлы – если думаешь, что он того стоит… или жди, когда он повзрослеет.

Мой же любимый человек бросил меня и женился на другой. Точнее, он встречался с нами двоими одновременно и выбирал. Блеклая, бесцветная девочка, лишенная индивидуальности, она была богатенькой невестой, и это решило дело. Я же со своей смазливой мордашкой и вся такая красивая, осталась не у дел. Дура… Я страдала, надеялась, радовалась, когда он приходил ко мне – а он приходил, он пришел уже через неделю после своей свадьбы и мы год были любовниками.  Но теперь это неважно, и я совсем не о том хотела тебе рассказать.

Помнишь, Лиза,  ты когда-то плакала в подушку и страстно желала, чтобы где-то была бы Книга  Судеб, и кто-то вписал бы туда твое и его имена как Предназначенных друг другу? Мечта была хороша, и ты так жалела, что она несбыточна. Но я-то точно знаю,  что такая книга есть, и я даже читала её.

Вот об этом я и хотела рассказать тебе. Только тебе.

1. ПРЕДНАЗНАЧЕННЫЙ.

Я знала, что Он там, за стеклом. Я когда-то давно научилась чувствовать его на расстоянии. Еще когда мы были вместе, и любили друг друга, в любой из вечеров я могла точно сказать, придет он или нет.
Теперь понимаю, почему.

В Книге Судеб  напротив любого имени - две строки, и в одной из них вписано имя Предназначенного. Он – твоя половина, понимаешь, вы словно сделаны по заказу, распределены. Это словно Закон Природы,  нарушение которого рано или поздно скажется страданием, причем – для обоих…
А вторую строку заполняет сам человек, и пишет он там имя Избранного, того человека, что утешит  о обогреет, если Предназначенный не понял своего предназначения. И вместе с Избранным  можно записать там свою судьбу, и жизнь – так, как хотелось бы, и см выбирает свой путь и все блага, что только сможет придумать, но платит ценой слишком дорогой – никогда  уже в его жизни не будет Предназначенного, а значит, и той любви, о которой мечтают все, и от которой на душе расцветает весна, а в глазах горит ясный свет счастья. Мечта вычеркивается, заменяется достатком, да всеми благами жизни, и гаснет свет в глазах…
 
Я сделала эту надпись в Книге Судеб. Я была доведена до отчаянья и яростным росчерком пожелала себе просто кучу денег, много, чтобы уехать, забыться, не видеть ненавистные мне рожи, сосущие из меня соки, не слышать тупые упреки, кинутые в мою сторону просто так, от усталости, безделья и простого желания обидеть, так просто, мимоходом,  -  а главное, от этой гнетущей нищеты, которая окружала меня и которую я винила в том, что мой Предназначенный предпочел мне другую - побогаче. Каждый миг гадкий и подлый голос нашептывал мне, напоминал: « Обещал вечной любви – и обманул! Строил планы – нет, не слюнявые розовые грезы, а такие приятные хлопотные домашние планы об общем доме, семье, и обманывал, каждый миг обманывал! За твоей спиной перебирал девок, а ты ждала,  верила и на что-то надеялась! Все самое святое и лучшее ты отдала ему, и зря! Помнишь, ты помнишь его дуратскую пошлую радость, когда он рассказывал тебе о том, что его тесть подпишет ему доверенность  и он сможет кататься на его машине – вожделенной машине, ха! Он, пьяненький, мог трепаться о том, как молодая жена его по утрам будит – локтем в бок, как она готовит ему кашку на обед, а он выкидывает её в унитаз,  как он будет подгонять экзаменатора, давить ему на жалость – «скорее, у меня жена рожает!» Он смаковал свой брак, обвыкался…

Господи, как унизительно! Как стыдно и унизительно…

Я знаю, его брак распался потому, что, учуяв его алчные амбиции, родня жены (тоже добрые жуки, они стоят друг друга) навали ему по лапкам, и он, бросив её, беременную, поскакал дальше, искать новый денежный мешок. Я знаю и то, что больше на него почему-то никто не клюнул, несмотря на всю его красоту – а как он был красив, когда в тот вечер у него горели глаза! И теперь он, изрядно потрепанный, со сбитой спесью, стоял и охранял эту дуратскую железную коробку-ларек, где толклись все алкаши микрорайона. Я видела его там весной, когда была беременна Ильей. И вот сейчас…

Он выполз из своей коробки – он не мог не выползти, его тянуло ко мне как гвоздь к магниту. Плюс – машина, эта вожделенная мечта, так, по всей видимости, и не достигнутая. Возможно, и стоит в его гараже «жигуль», но этого так мало при его-то амбициях!  Наш «Субарик» сверкал на солнце, и он был мой. Трудно объяснить, но я постараюсь. Я понимала, о чем он тогда подумал – даже не подумал, это молнией пронеслось в его голове: «Это её машина. Если она сама будет моей, то и машина тоже». В том, что я стану его, он ни минуты не сомневался. Мы – Предназначенные, это ощущение вечно и никогда не потеряет свой вкус.

Он стоял и улыбался мне как старой доброй знакомой, которую очень рад видеть. А у меня было то жуткое гадливое чувство, причудливо сплетенное с ядовитым желанием приласкать, обворожить, одурманить, - и яростно вцепиться, прокусить до костей!

- Неплохо устроилась, - заметил он, не сводя глаз с машины. – Твоя?

- Да, - небрежно ответила я, отпуская Илью на землю. Его взгляд перешел на ребенка:

- Твой? Это же твой второй ребенок, если не ошибаюсь? – он оглядел меня оценивающе и заметил: - Ты неплохо выглядишь.

- Спасибо, - спокойно ответила я.

Само собой, ему все равно было, какой это по счету у меня ребенок, как его зовут и сколько ему лет, но он задал эти дежурные вопросы, ведь не мог же он в лоб спросить меня о деньгах. Да, пожалуй, больше чем Предназначенность его манили сейчас деньги. Каждым нервом своей плоти он ощущал их всемогущую ауру, которая окутывала и меня, и эту машину – господи, как мне противны его скользкие мысли, трущиеся о её  бока, словно хорьки с окровавленными рылами!

- Удачно вышла замуж? – кивнув на машину, как можно небрежнее спросил он. Мне показалось, что я вижу эти гадкие рыла хорьков, тычущиеся слюнявыми пастями, прямо у своего лица. Еще раз «машина», и меня вырвет прямо на асфальт.

- Да нет, - так же наигранно ответила я. – Удачно раскрутилась.

О, да! Моя подпись в Книге Судеб стоила того удовольствия, мерзкого, почти физического, которое я испытала, глядя на его дрогнувшее лицо.
 
Отчаянье, досада,  - словом, целая гамма чувств и отрицательных эмоций свалилась на его голову как хороший шлепок ледяной воды, от которой останавливается дыхание и застывает, цепенеют мозги, и только промозглая боль сверлит все тело, на краткое время становясь всем твоим миром. Так же больно мне было тогда. И довольно длительное время.

Раскрутилась. Сама.

Почему ты не сделала этого раньше?!
Тогда бы все было по-другому, все!
Я знаю. Все было бы по-другому.

Если бы тогда, второго мая не ушел от меня под странный дождь со снегом, безжалостно расцепив мои руки, которыми я пыталась удержать тебя – глупая, о, дура! – остановить, но ты ушел, несмотря на мой плач…нет, нет, если бы ты много раньше не стал меня обманывать и искать выгоды, все было бы по-другому. Ты избавил бы меня от этих десяти лет ада, в котором я жила.
 
Только, чтобы раскрутиться, я должна была пройти весь этот путь – и поставить подпись. Только когда я жадно чиркнула одно слово – «денег», - я смогла получить их и потерять навсегда его.

О, деньги – великая сила. Дети выше всего ставят любовь, взрослые – деньги, и если б дети не становились взрослыми..! Люди сильны, но им еще долго не избавиться от власти этого могучего и беспощадного идола -  денег. Может, и никогда. Обиженные дети, лишенные любви, ищут защиты у самого сильного существа на свете – и тогда горе миру, их обидевшему…

Я никак на самом деле не раскручивалась. Просто на какой-то период мысль о том, что мне нужно вырваться из той жизни, которая кончилась, настолько прочно засела у меня в голове, что я ловила себя на том, что даже во время размышлений мои губы сами собой распевали песенку: «Делай деньги, делай деньги, а остальное все дребедень». Все мое существо просто превратилось в жадность в чистом виде. Нереальные идеи то и дело осеняли меня – то я страстно желала разбогатеть, продавая свои дуратские куклы из папье-маше, но покупала лотерейные билеты пачками… Была мысль написать новую «Войну и мир», словом, я кидалась из стороны в сторону, пребывая все время в каком-то лихорадочном состоянии. И эта песенка все время крутилась в моей голове.

Почему я не искала нормальную работу и не жила в реальном мире, спрашиваешь? В самом деле, махая кайлом, можно скопить немного деньжат, чтобы начать новую жизнь, но работать-то я и не могла: приспичило мне родить  ребенка, и я сидела с младенцем дома.
Ну и сидела бы, скажешь ты. Сидела бы, отвечу я, да только сидела я в родительском гнездышке, и очень им мешала.

После того, как  матушке моей не удалось выдать меня замуж за Предназначенного, отношения у нас очень разладились. Она на него очень надеялась; надеялась, что он наконец-то избавит её от тяжкого бремени, снимет с её плеч заботу обо мне, уведет меня из дома…Её тяготило мое присутствие, тяготило то, что на меня нужно тратиться (тем более, что я была взрослой девушкой, студенткой, и меня нужно было одевать поприличнее и учить), и она постоянно говорила об «этой нищете». И практически каждый день был скандал, посвященный теме «когда же ты выйдешь замуж», при том все это рассматривалось, как моя вина и какая-то ущербность, и требовалось от меня свалить в ближайшее время, и все равно куда. Да так, в конце концов, оно и получилось.

Теперь я понимаю и вижу, что никакой нищеты-то и не было, нет, просто… просто на меня не хотелось тратиться. Я выходила за рамки её планов.

И тут такая неудача! Предназначенный от меня ушел, и в этом его поступке мать углядела мою вину; даже обычное объяснение «не сошлись характером» её не устраивало. Я была виновата в том, что неправильно вела себя, что никому-то не нужна, такая шалава, и… Словом, мой Избранный был человеком скорее случайным. Я ухватилась за него, как за спасительную соломинку, и он стал заботиться обо мне.
 
Не буду описывать всего, что было пережито, сколько был скитаний, бед и радостей – первый мой ребенок умер на следующий день после рождения, второй, родившийся через год с небольшим, немного сгладил наши отношения с родителями, они даже сами предложили нам пожить с ними. Но скоро живая кукла им надоела, и снова началось выживание из дому… Я ничего не могла изменить, ничего.  От меня требовалось лишь одно: убраться прочь, а у нас с мужем не было лишней копейки, тем более – чтобы снять квартиру, и в этот период я начала страстно желать богатств. Я все бы отдала за свой уголок и покой!

Час «Х» настал много раньше, чем мечты мои сбылись. Были слезы и сожаления, что так редко видятся они с любимым внуком, было время моего триумфа и злой мести… потом сердце мое отошло, оттаяло…Мы это время работали, жили отдельно, далеко от моей матери, и с нею виделись редко – это был самый счастливый период в моей жизни. Я даже забыла было о своих желаниях, и мысль о мести совсем ушла из моей головы. Потом я и вовсе уехала с родины, и было время сожалений и ностальгии – о, какое это жестокое чувство!!!

Если бы ты не отказался от меня, Пред, я не жила бы в этом аду все эти годы, но, наверное, счастья тоже не было б. Все было бы по-другому. Может, не было бы такой ненависти родительской и острого чувства одиночества и ненужности. Может быть…

Словом, однажды скитания мои прекратились, и скоро я стала богата, как того хотела. Я просто выиграла в лотерею.

Это был самый яркий период в моей жизни!
Хотелось орать на весь мир о своей небывалой удаче. Фортуна улыбается, наверное, один раз в жизни, но мне она улыбнулась от души. Мой банковский счет вызвал бы нервный тик и у Скруджа Мак Дака, и я купила свой собственный дом, семейное уютное гнездышко, где никто и никогда бы никому не сказал: «Убирайся»! Я никому не говорила о покупке, покуда мы с мужем покупали еще и мебель, всякие необходимые мелочи, шторы…это было что-то вроде игры, нашей тайной. Хотелось с триумфом уйти в дом, где есть все, от дивана до тряпки,  чтобы  никто не мог облагодетельствовать нас какой-нибудь сковородой.  И так хотелось как следует хлопнуть дверью перед носом тех, кто так долго не был нам рад – этакая жалкая месть обиженного ребенка…
.
Не могу сказать, что в это время я не думала о Предназначенном – думала. Покупала красивую мебель - и думала, вешала шикарные шторы – и думала, злорадно представляла, как он стоит  у его ларька в пятнистом камуфляже  и  мечтает о богатой невесте. А мы строили во плоти то, о чем он мечтал – особняк, дом с библиотекой, кабинетом, столовой и прочими комнатами, которых не найдешь в привычных совковых  «своих» домах, и которые наверняка есть в домах людей интеллигентных и   приличных, в число которых он не прочь был бы попасть.
 
Но все мои радужные мечты и надежды, с которыми я смотрела в будущее, были отравлены гадкими мыслишками о мести ему. Я всегда об этом думала. Теперь вдруг начала думать.
Мы бросили все старое тряпье и хлам, словно осколки той, неудавшейся, жизни, и начали новую. Новые интересы. Новые потребности и желания. Новое положение в жизни и обществе. Машина – муж мой, так же как и Пред, был просто помешан на машинах, и если я не могла никакой другой марки назвать, кроме как «Мерседес», то он предложил «Субару». На том и порешили.

Но я вижу, тебе не интересна вся эта грязная возня, Лиза? Извини; просто мне иногда так хочется выговориться, а еще меня постоянно мучает  вопрос: отчего мне так больно делали только самые любимые и родные люди? И теперь я готова их рвать в клочья, и уже не оттого, что мне больно, а оттого, что не могу простить им то, что я превратилась в какое-то чудовище. А и самом деле, в кого я превратилась, переписав Книгу Судеб и призвав Избранного, удерживая его рядом с собой – а ведь он тоже чей-то Предназначенный… Но выбрав Избранного, вернуть все обратно и все изменить не возможно.

Извини; я больше не буду упоминать об этом.
Разумеется, я всего этого не стала рассказывать Преду. Он видел лишь яркую обертку, не зная (да и незачем ему было знать, я не хотела) о том,  что было до неё.

- Молодец, - с улыбкой произнес он, но улыбка его была фальшивая и кривила его лицо как от зубной боли. – Где живете?

- Да, - небрежно ответила я, - купили дом, - я назвала район, и по его лицу поняла, что он даже наверняка видел его, наш дом последняя новостройка в этом районе. – Хотели еще купить квартиру – вот Илюша вырастет, для него…

Он мучительно соображал, думал, чем же меня зацепить; вот-вот появится мой муж  и увезет меня прочь, а он так и не сможет подступиться ко мне. Должно быть, ему до чертиков надоело пасти местных алкоголиков, и все еще страстно хотелось вырваться на порядок выше, вот так, за один раз, на блюдечке с голубой каемочкой.

Я молчала – я не имела права настаивать или намекать на какие-либо отношения, как бы мне этого не хотелось. Да сейчас, в общем-то, и не хотелось. Я хотела отомстить - и я уже сделала ему достаточно больно.
Но у Книги Судеб на это был свой взгляд, она помнила все, и в точности помнила боль, которой я желала когда-то этому человеку. Там была моя тонкая неумелая девичья подпись на чистом листе.
«В случае отречения Предназначенного от Предназначенного боль, рано или поздно, приходит к обоим. И Предназначение постигается в муках…»

И он, проглотив свой стыд и гордость – что там еще можно сожрать ради достижения своего «хочу»? – поспешно спросил:

- Я завтра свободен, у меня выходной – увидимся?

Наверное, это должно было случиться.

-Давай, - очень спокойно и очень безразлично ответила я. Потому что все равно не собиралась идти к нему на свидание.

- Тогда, как раньше, у кинотеатра Маяковского? Вспомним былое? В час – тебе удобно? – протараторил он. Я только кивнула; в дверях показался муж, я поймала Илюху за руку и открыла дверцу машины.

                *****************************************
Ты думаешь, это все? Что я всего лишь обманула его, не пришла, и он напрасно прождал меня, ощущая себя полным идиотом? Нет; это было бы очень просто. И это только начало всей истории. Сейчас начнется самое интересное.

Дома, ах, как хорошо дома! Илюха уснул, утомленный прогулкой и неравным боем с мороженым, мы с мужем устроились в спальне перед телевизором, затемнив комнату.

Избранный? Ты хочешь спросить, как я нашла его и отчего решила, что он – Избранный? Я не помню, Лиза. Раньше знала, а теперь – нет. Но я уверена, что Избранный – он. Кто-то когда-то  сказал мне, что я буду жить в светлой комнатке, а в окно будут биться ветки клена, и желтые листья будут прилипать к мокрому от осенней влаги стеклу, и небо будет прозрачное, серое – я жила  с ним там почти год. Наверное, в этой светлой грустной осени  я и Избрала его. Он полюбил меня, а я – его. Когда-то давно я часто видела её, эту осень, в моих снах, и мечтала о ней, как об избавлении, думала – вместе с ней и дождем придет и Он, Предназначенный. Он и пришел, только… Словом, пришла такая же осень, и с нею вместе Избранный.

Он и сейчас меня любит.
 
И вот сейчас, перед телевизором, он меня обнимал, а я  думала о мести Предназначенному.
От него у меня осталось кольцо – старое, со стершимися змейками, казавшимися теперь просто двумя волнистыми линиями, - и одна-единственная открытка, которую он подарил мне на день рождения. Уже после своей свадьбы – он женился 23 января, и преподнес мне её 29 января. Интересно, что мне выбрать? Что взять лучше? Что больше поможет?

Ты не понимаешь, куда я клоню, Лиза.

Еще бы. Ты так никогда не делала, и, даст Бог, никогда не сделаешь. И не сможешь.
Кольцо очень старое, тем более – я его носила, и не только я. На нем нет уже и тени, и следа от его души. А вот открытка – красивая. Нежная, подписанная его рукой, - она годилась.

Я никогда её особо не прятала, и не клала её под подушку, не проливала над ней слез. Она до сих пор дышала им. На развороте – его пожелания, его почерк, его ошибки.

- Интересно, - произнесла я, открывая эту открытку, гладя её, - что было бы хуже: если бы его возлюбленная умерла или предала его?

- Если б она умерла, - отвечает Проводник, - не было бы в том её вины. Это горько, но на смену умершим цветам приходят другие. Если же она предаст, то это память на всю жизнь. На выжженной земле долго ничего не растет, а может, и вообще никогда ничего не вырастет! Пусть она предаст.

- Да будет так, - согласилась я.

Создать Морок очень просто; я взяла тонкий маленький шейный серый платок, зажала его меж листами этой открытки и протянула его меж ними. Платок в лучах луны серебрился и даже, казалось, чуть позванивал, покачиваясь.

- Его идеал, - сообщила я Проводнику, разглядывая платок. – Как думаешь, на кого он будет похож?

- Я и думать не хочу, - ответил Проводник. – Давай, бросай.

Мне и  в самом деле было интересно, как она будет выглядеть, эта идеальная женщина, плод его желаний, мечтаний, и моей злой воли. Я разжала пальцы, и платок, словно струящаяся сигаретная дымка, опустился на пол, тихо-тихо. И встал Морок; живая плоть, спящие глаза, мертвое сердце. Призрак, обман, мираж – и такой же губительный.

Увидев её, я расхохоталась, а Проводник лишь ухмыльнулся и протянул многозначительно:
- Ну-ну…

Колдовская женщина была похожа на меня. Точнее – на меня десятилетней давности. Как у меня  в то счастливое лето, у неё было загорелое, нежного цвета лицо, улыбающиеся румяные губы и сияющий счастливый взгляд. Волосы, убранные в узел на голове, короткие пушистые кудряшки на висках. И – потрясающее черное вечернее платье на тонком теле супермодели (вот уж такой тощей я никогда не была и уж не буду!). Небрежно наброшенная на плечи горжетка из черной норки, ослепительное сияние бриллиантов на пальцах (тоже - чего нет, того нет. Впрочем... нужно просто обзавестись) и непомерно толстая сумочка на плече.

- Чего она набила в торбу? – немного раздраженно спросил Проводник. – Ого! Деньги!

- Типичный тупой и нарядный денежный мешок, - я разъярилась. Хотелось дать ей пинка, но с тем же успехом я могла бы отпинать тень отца Гамлета. Морок, сияя счастливой улыбкой, смотрел на меня, и мне стало снова неимоверно жаль себя. Себя ту, чье лицо сейчас смотрело на меня, себя ту, которой больше нет, которая давно умерла.

- Иди и сделай свое дело,- велела ей я. – А ты жди. Скоро вам в путь.

- Уж будь спок, - особо язвительно пообещал Проводник, - Уж я провожу – век помнить будет!
Скрипнула дверь за ушедшим приведением; странно. Зачем ей двери? Тишина; лунный луч падает квадратным пятном на пол; в темноте тикают часы.

                *********************************************

Предназначенный ждал недолго, всего пять минут, хотя и эти минуты показались ему мучительно длинными. В любой книге ожидание описывается как мучительное и долгое. А если не ждать? А просто жить?

Каждая секунда её опоздания казалась едва ли не часом и верным знаком того, что она просто не придет. Раньше  она никогда не опаздывала. Влюбленная до слепоты, она приходила даже немного раньше, предпочитая не дразнить и ожидать самой.
И, словно капли, переполняющие чашу терпения, одна за другой приходили мрачные мысли; глядя на дождливое октябрьское небо, готовое вот-вот расплакаться, он как-то странно думал. Мысли в голове абсолютно разладились, и воспоминания приходили какими-то рваными абстрактными клочьями, но все они вертелись вокруг этого кинотеатра, и не всегда радужные…Да-а, похоже, не самое приятное местечко он выбрал для встречи – может, она тоже припомнила все неприятности, которые связаны с этим местом, и не захотела потому прийти?

Вспомнилось их второе свидание – летом, числа этак одиннадцатого августа. Они одновременно подошли к назначенному месту. Она была красива и удивительно застенчива, говорить приходилось ему, а она слушала и улыбалась. Они потом пошли на пляж. Было пять часов вечера, жара еще не спала. Он выкупался, а она ждала его на берегу. Интересно, о чем она тогда думала? Почему не ушла – я тогда еще подумал, нехорошо так, что она – тряпка. Её оставили одну, а она и сидит как привязанная собачонка, нет, чтоб задрать гордо нос и уйти. Совсем не гордая девчонка. И потом я делал все, что хотел – исчезал на месяц, на два, появлялся лишь затем, чтоб объявить ей о наличие невесты, изменял… Она все простила; сидела и ждала, долго. А я вместо того, чтобы загладить свою вину, почти трехмесячное отсутствие, наехал на неё, заявил, что не приходил оттого, что её мои друзья видели с другим, вот я и обиделся.
 
Все простила, все проглотила. Тогда это казалось такой властью, так льстило самолюбию, повышало самооценку – такая красивая девчонка, за ней же толпы парней должны бегать, а она смотрит преданно в глаза как…как…

Вспомнилось и теперешнее безразличие в её глазах, и такое же – при их предпоследней встрече. Да она и не смотрела почти на него.
Потому и не бегали за ней толпы, что она – любила, и была такой лишь для одного, только одному могла все простить, ни для кого больше – только для него. А я считал это слабоволием думал – должна набивать цену, что-то строить из себя… Зачем? Ведь куда как более естественнее просто любить – и все.

Потом вспомнился раскисший слякотный зимний вечер, темнота… Они расставались, он решил уйти, и это было даже правильно, честно, потому что у жены родился ребенок. Её брат (не жены, а той, другой) потребовал объясниться с ней (молокосос, мальчишка!), и ему пришлось покорно, как барану, пойти и сказать… нет, не хватило тогда духу признаться, что уже давно надоела её простота, её нудное постоянство! В глубине души он ждал, что ей надоест его поджидать, и она сама решит их проблему, выставит его в очередное его посещение. Думал переложить ношу на её плечи и не хотел снова и снова выглядеть негодяем в её глазах. Хотелось ей сказать – «ты сама от меня гуляешь, сама меня не дождалась»! Хотелось, чтобы она перестала быть такой безупречной, чтобы не было так стыдно перед нею, и … как было стыдно с ней показаться! Он всегда хотел, чтобы у него было все самое шикарное, а она, при всей своей красоте, одевалась как поломойка какая-то, и показать её друзьям  просто было стыдно. Вот если бы она была раскованна и шикарна, если бы папа её был шишкой, и за ней волочились толпы, да плюс  хорошие связи, знакомые..!

Однажды, правда, он получил странное письмо от совершенно незнакомого человека, назвавшегося Алексеем. Он требовал (идиот какой-то!) отдать ему её. Повлиять, заставить одуматься, уйти к нему, к Алексею. Он её знал и ценил, она ему нужна.

С этим письмом снова пришел какой-то интерес к ней… потому что запахло этими самыми хорошими связями. Тогда Предназначенный пожалел, что сказал – «люблю как сестру». Какая пошлость! Какая же пошлость!!!

Он позвонил ей и назначил встречу; потом была эта слякоть, мокрый снег, фонари. Пред был прав, этот Алексей оказался богатым парнем, а эта глупая курица даже не подумала даже познакомить их! Владелец автосалона был для неё пустым местом! Я хотел лишь выйти на него, познакомиться, а уж потом… надеялся на рост, на то, что наконец-то можно будет устроиться на работу с хорошим заработком…Интересно, почему я решил, что этот Алексей что-то из себя представляет? Ах, да, эта его фраза: «Я могу дать ей все». Похоже, так оно и получилось – не верится что-то в её раскрученность. А живет она, судя по всему, очень и очень неплохо. Шикарно она живет, прямо скажем.

Конечно, с его деньгами можно было жениться и на хорошенькой замарашке. Если уже есть деньги, то такие вещи, как верность и чего-то там еще, в цене. А если денег нет, то нифига этого не нужно. С милым рай и в шалаше? Черта с два.
Оценил; тот, Алексей который, оценил.

Пред ожидал, что появится машина, но она пришла пешком. Странно одиноко звучали удары остреньких каблучков об асфальт, и её лицо как-то неожиданно вынырнуло из тени.
На секунду он зажмурился – да нет же, вот она, красивая, улыбающаяся, помахивающая толстенькой сумочкой. От шика, от класса и роскоши, с которыми она была одета, захватило дух, и он даже обрадовался, что она не в машине – кто бы тогда увидел эту чудо-женщину?!

- Ты шикарно выглядишь, - чуть охрипшим голосом произнес он, и она озорно рассмеялась. Он дружески чмокнул её в щеку (казалось, в её волосах запутался запах лета, тонким слоем лежал на загорелой коже, и это больше кольнуло недобрым предчувствием) и протянул ей белую розу. И цветок словно ожил, как-то по-иному заблестел в её пальцах, изысканно вписываясь в образ, в окружающую её ауру.

 - Спасибо, - она еще раз улыбнулась; почему-то её загар не давал ему покоя. Где так можно загореть в октябре? Да в солярии же! Глупец… Спокойнее, спокойнее. В чем дело? Ведь не покусает же она его в самом-то деле.

- Куда пойдем? – спросила она, оглядываясь по сторонам. Он пожал плечами:

- На пляж, как когда-то? Хочешь?

(Мы с Проводником, наблюдавшие за ними, одновременно, с каким-то остервенением плюнули. Его жадность и презрение ко мне – той, далекой, глупой и нищей, каковой он меня считал, девочке черной смолой налипали на мозги. Но сам-то, сам-то он был не лучше – может, чуть ухоженнее, но такой же «нищий», и даже в лучшие наши времена он не водил меня по кино и ресторанам, предпочитая бесплатные развлечения типа пляжа.)

Я настоящая с отвращением плевалась, глядя на  этого скупердяя, а Морок смотрела на него влюбленными глазами, лучезарно улыбаясь, словно припоминая славные деньки… она – его идеал, а потому будет делать только то, что он хочет, будет говорить то, что он ждет. До поры до времени…

- Нет, - она лукаво улыбнулась. – У меня есть идея получше. Идем.
 
Она потянула руку и кивнула на не замеченный им ранее «мерс». Солнце, разогнавшее тучи, ярко сверкало на стеклах и полированных боках машины. Около топтался какой-то человек в солидном плаще и костюме.

- Мой шофер, - небрежно пояснила она. – Я не умею водить сама. Я отпущу его, поведешь ты.

От удовольствия холодок пробежал у него по спине; кожаный новый салон, солидный руль, угодливо распахнутая дверца – все словно в рекламном клипе.

- А он… не накапает мужу? – даже если и накапает, что за беда! Один час езды по городу, и все, все будут знать, видеть его..!

- Не посмеет, - весело и беззаботно ответила она. – Ну, едем? Я знаю одно веселенькое местечко. Покажу тебе дорогу.

Он уже ничего не слышал и не видел; панель дружелюбно подмигивала ему разноцветными огоньками, мощный мотор работал ровно, спокойно. Это было чудо, сказка, мечта!

- Эй, - она засмеялась и легко стукнула его цветком по плечу, - не спи! Едем!

                *************************************
Фиолетово- желтое, как мертвец, небо, набухшее водой, наконец, лопнуло, и из рваного чернильного брюха тучи с остервенением хлынул дождь. Он яростно обрушился на деревья,  сшибая с них целые ветки, листья, зло лупил черный асфальт, вмиг растрепал и раздавил  белый цветок, оброненный кем-то у кинотеатра, и плотной пеленой накрыл фигуру мужчины, как-то странно ковыляющего по дороге, растворив его в своих струях…
                ***********************************
Он был пьян; все плыло перед глазами. Мир хохотал, грохотал громкой ритмичной музыкой, в лицо лезли чьи-то угодливые льстивые улыбки.

Он был пьян и абсолютно счастлив. Всего честолюбивые замыслы и мечты вдруг осуществились в один момент.

Сначала они приехали в какой-то неизвестный ему ночной клуб в Новосибирске. Место показалось ему странным – много женщин, разодетых в меха и драгоценности, в вечерних платьях, солидные, но молодые бизнесмены с беспрестанно трещащими сотовыми, подобострастные официанты, подносящие коллекционные вина и такие закуски, что не верилось, что такое возможно в наши дни,  и где – у нас!

Видимо, её здесь знали, и она здесь пользовалась внушительным уважением, потому что все приветствовали её стоя, женщины – с завистью глядя на неё, мужчины – на него.
Её значимость  в этом обществе как мантия накрыла и его, и в один миг он оказался в центре внимания. Их окружили, расточая комплименты и одурманивая запахами дорогих духов и одеколонов, эта живая лавина увлекла их за собой - и схлынула, как волна, выбросившая рыбу на берег, оставив у столика.

Подобострастные официанты, застыв  в легком подхалимском поклоне, ожидали заказа.
- Ты есть хочешь? Ну, так закажи что-нибудь, - небрежно велела она,  бросив ему маленькую сумочку  на стол. – И не стесняйся, здесь на все хватит.

Замочек звонко отщелкнулся, и на белую скатерть  веером вывалились пачки денег, «зелени». Если б из сумки хлынула кровь вперемешку с мозгами, он и то  был бы не так поражен. Кровь шумно застучала в висках, оглушительно  забила в барабанные перепонки музыка и смех, казалось, лопнул где-то над головой, как салют. Тот этого богатейшего видения - целого состояния, брошенного небрежно меж сияющих бокалов и натертых до блеска серебряных приборов, - кинуло в жар, и такое ликование поднялось в груди, что он едва   смог подавить свой вопль. Вот так запросто  она могла позволить себе прогулять целое состояние! Как, должно быть, она богата… господи, до чего же она богата!!!

Она небрежно развалилась на кожаном диванчике у стола и высокомерно оглядывала публику; впрочем, разглядеть что-либо в этой полутьме было невозможно – лишь общие очертания столиков, фигур, сидящих за ними и где-то в отдалении, где грохотала музыка, мельтешили  тени, силуэты танцующих.

- Иди, потанцуй, - предложила она, пригубив бокал с вином, – пока принесут заказ. Девицы будут табуном на тебя вешаться, они уже решили, что ты подпольный миллионер.

- А кто они такие?

- Богатые наследницы, -  все так же небрежно и безразлично ответила она. – Хочешь познакомиться?
В ней исчезла обычная её дуратская  собачья преданность и безумная ревность – однажды она, просто что-то заподозрив, чуть не свела его с ума своими расспросами.

Теперь же это была совсем другая женщина. Такая не станет рыдать, умолять, вешаться на шею. Она стала… как бы это выразить… очень удобной: богатой, независимой, и ненавязчивой, кроткой, как овечка. Захотел – позвал, захотел – разбежался, захотел – потусовался с молоденькими девочками; и на все она будет смотреть сквозь пальцы, молчать и терпеть, потому что… любит, наверное. Потому что он ей нужен.
 
Как пачка денег оказалась в его руке, и как он сам очутился в самой гуще, в самой толпе танцующих девиц, он не знал; кажется, дорогое вино крепко ударило ему в голову, а может, виновата сигаретка, пущенная по кругу, передаваемая их одних ярких накрашенных губ в другие? Девицы умопомрачительной красоты вокруг были абсолютно пьяны; их тонкие тела, гибкие руки вились вокруг него как змеи,  и даже стразы на их одежде (или колье, на удивление дорогие, изысканной красоты) сверкали холодно, как чешуя.

- Красавчик, - мурлыкали  в уши нетрезвые, разбитные и развратные голоса, а по груди то и дело пробегали тонкие шаловливые пальчики, украшенные устрашающего вида маникюром и сияющими камнями. Диковатые – затуманенные или напротив, блестящие, - глаза вспыхивали напротив его лица, как огни на болотах, и каждая, каждая старалась пробраться как можно ближе к нему, прижаться, повиснуть на шее, присосаться ярким ртом…

- Вина девчонкам, - крикнул он, шлепнув пачкой денег о поднос, угодливо подставленный, и подружки подняли какой-то невообразимый ведьминский визг, хлопая в ладоши.

- Ты – супер! Ты душка! Дай я тебя расцелую!

На секунду в душе шевельнулся мерзкий червячок страха – а она как к этому отнесется? Он бросил быстрый взгляд на  диванчик… но она  или не замечала, или не хотела замечать: около неё были какие-то люди, на столе стоял ноутбук и лежали кипы бумаг, она что-то читала, перечеркивала…

Следующий бокал убил его наповал; в голове стало совсем шумно и мутно; он уже не различал, кто целует его и кого – он. Какая-то девица, вскочив на стойку, почти профессионально раздевалась, изгибаясь и пританцовывая. Вокруг свистели и хлопали, и он тоже, а её пошлое, пьяное, самодовольное лицо то приближалось, ослепляя яркой раскраской на абсолютно белоснежном, слепящем лице, то удалялось, растворяясь в темноте и сигаретном дыму, и её длинные волосы то задевали его щеки, то абсолютно опутывали его лицо…

                *******************************************
- Во, дает, парень! – алкаши (они притаились в полуразвалившейся беседке, скрываясь от дождя) гнусно гоготали, заскорузлыми грязными пальцами колупаясь в банке с кильками.

Смотреть на молодого была одна умора; явившись откуда-то в самый дождь, он опьянел от одного-единственного стаканчика, предложенного «для сугреву», и теперь выкомаривал с беззубой испитой бомжихой Тамаркой, плясал так, что от хохота уже болел живот. То целовал её морщинистую грязную рожу ко всеобщему удовольствию, то орал «вина девчонкам!», раскидывая деньги, отчего бабы гоготали как чертовки на Лысой Горе. Безотказный бомж Романыч трижды бегал за самогонкой и закусью – а чего, на халяву-то?! Томка, старая от спирта, драная, нечесаная и пропахшая мочой так, что глаза резало, лапала его светлое лицо грязными руками с обломанными ногтями, беззубо ему улыбалась и обмусоливала его. Мужики, далеко не самые брезгливые, хохотали и плевались. Смотреть на это было жутковато.
                *************************************
Очнулся он в машине; лицо его овевал ветер, и голова была легка, а ощущение необычайного счастья и какого-то фантастического праздника, словно горячая волна  окатило его.

- Понравилось? – спросила она; она была за рулем, и ехали они не спеша, потихонечку. – Привыкай; теперь это твоя компания. Ты им понравился.

Он молча переваривал информацию.

- Теперь куда?

- Куда хочешь. Можем съездить еще в одно место – там собираются очень солидные люди, с хорошими связями, - а можем в мой загородный дом.

Последняя фраза прозвучала как намек. Он окинул её взглядом; хороша. Красивая, холеная, дорогая женщина,  как с обложки журнала; лицо словно нарисованное Леонардо.
 
Нет, это подождет. Успеется.

- Едем к людям, - скомандовал он, и она послушно улыбнулась.

Они отъехали совсем недалеко; клуб для солидных людей сиял как модный кинотеатр на премьере, как в Каннах или на «Оскаре». Ко входу вела ковровая дорожка,  и окончательно довершала сходство визжащая толпа вездесущих девиц, любительниц оттянуться. На мгновение ему показалось, что над плечами сдерживающих их охранников он видит знакомые умоляющие лица; за одежду жалобно и слабенько уцепились чьи-то вытянутые руки…Они, эти клубные красавицы, в своих сияющих одеждах, узких брючках и маленьких открытых маечках, словно бежали за ним сквозь ночь на своих высоких тонких каблучках, они словно обезумели – так он был хорош, молодой, синеглазый, с волнистыми светлыми волосами, с ослепительной улыбкой и щедрым толстым кошельком.
 
- От чего-то придется отказаться, - заметила она, глянув на стонущих красавиц, оттесненных охранниками от входящих. – Или веселье, или дело. Их сюда не пускают.

Заведение было солиднейшим; даже обслугу можно было принять за весьма солидного человека – белая фрачная грудь, гладкая набриолиненная голова,- но лишь до тех пор, пока он не подносил сигару и угодливо щелкал золотой массивной зажигалкой. Зал, почти дворцовый, залитый светом, сияющий зеркалами, позолотой, мраморными полами, был полон мужчин в дорогих костюмах, женщин практически не было. Глаза разбегались от назойливого обилия роскоши (блестели яркие драгоценные запонки, кольца, лучи брызгали ослепительным пламенем с бриллиантов) и таких непостижимо известных лиц, которые еще вчера были лишь телевизионными знаменитостями, а сегодня обрели реальную плоть, и вежливо и даже немого угодливо улыбались ему. В первый момент он испугался – своего простого наряда, свитера и джинсов, которые смотрелись рядом с этими людьми жалко, аляповато  и так  некстати, словно из другого мира. Но никто не стал тыкать  в него пальцами, и ни одно лицо не скривилось в презрительной гримасе; напротив – казалось, ему почему-то оказывают повышенное внимание и с уважением здороваются.

«Неужели это из-за неё, из-за её денег? – подумал он; она, хоть и шла рядом с ним, словно не существовала, нисколько не стесняя его, а наоборот – словно накладывая какой-то загадочный дорогой блеск на его одежду. – Сколько же их у неё, если даже такие люди кланяются нам? Ведь не за даром же, не за красивые глаза; а я им даже не друг и не знакомый».

Воспаленное воображение нарисовало тут же картину, её дом или квартиру: дорогие ковры и меха на натертом до блеска дорогом паркете, драпировки на окнах, хрусталь на столе и тонкий фарфор на каминной полке, цветы в вазах, красивые живые цветы, и деньги, везде деньги, деньги!

Все это будет моим, думал он, обязано быть моим, думал он на удивление трезво и даже холодно, расчетливо. Её тонкий профиль, такой красивый и даже изысканный, сиял какой-то завораживающей чистотой как загадочный портрет хорошего мастера; но эта чистота ему сейчас была не нужна – нет, именно сейчас и не нужна. Эта женщина воспринималась просто как кошелек. В душе поднялось какое-то остервенение, даже ненависть к этим чистым глазам, к этой улыбке. Он отчетливо понял, что, по сути, она купила его, точнее – он, конечно, продался сам, стоило лишь намекнуть предложить, и от осознания своей ничтожности он озлился еще больше.

«Думает, купила меня, - раздраженно думал он. – Ну и пусть купила. Пусть… только ей эта покупка будет стоить дорого, очень дорого. Все будет так, как я захочу. Раз я нужен ей – пусть раскошеливается. В конце концов, это не я вешался ей на шею, а она мне. И раз я ей, такой великолепной и успешной, нужен, значит, я чего-то да стою. Она никого лучше меня найти не может! А раз так – все будет по-моему. Чуть что не понравится – до свидания. Я заставлю её работать на меня!»

Захотелось почему-то сделать ей больно, очень больно, как когда-то, когда он хотел отделаться от неё всеми способами, и позволял себе все: напивался, как свинья, валял её в снегу – они гуляли вечером, было так тепло, темно, снег был липкий, и сначала они играли в снежки, бегали… Игра на время притупила раздражение, он забылся – и тем острее оно резануло его потом, внезапно… Он извалял её в снегу, она абсолютно обессилела, даже смех её звучал устало. Он втирал этот липкий мокрый снег в её лицо, колени, одежда на ней была мокрой, а он уже с садистским удовольствием снова и снова хватал горсти снега, чтобы ужалить, обжечь её этим холодом, чтобы она уже не смеялась – плакала, и ушла, чтобы наконец отделаться от неё!
 
А она все смеялась… Как, оказывается, долго можно терпеть, если любишь…
Она, дура, не верила, что он хочет обидеть её. Она была слепа. Она все еще ждала, что вернется он – тот, которого она полюбила, который дарил ей свой свет и все то хорошее, что только в нем было. Только возвращаться некому было. Хорошее кончилось, не было больше ничего хорошего в его душе!
Но это было тогда; а сейчас под рукой не было снега, а был зал, прием, шампанское, гудение голосов и море света.

- Иди куда-нибудь, отдохни, а мы поговорим, - велел он, когда очередной «большой человек» заговорил с ним о каких-то магазинах, доходах с них и о возможном сотрудничестве. Она с удивлением посмотрела на него, и он отметил (не без удовольствия), что она обижена.
 
- В самом деле, милочка, - неожиданно поддержал его собеседник. – Это мужские дела, вам это не обязательно знать. Да и вообще уже поздно. Не поехать ли вам домой? Пришлете потом своего шофера, или нет – мой шофер сам отвезет вашего спутника к вам домой, или как вам будет угодно.

- Давай-давай, - он улыбнулся, подмигнув ей (он так делал раньше, когда видел, что она обижена – или когда в очередной раз оставлял её). Губы её предательски дрогнули. Теперь он был абсолютно уверен в своей власти над ней – он был ей нужен, как и прежде. Она любила, и все эти годы словно вернулись обратно, их словно не было. Он прекрасно знал её – да, может, она и стала удобной и кроткой, оставила при себе свою ревность и свои эмоции, но это никуда не делось; и, умело играя на этих её сокровенных струнах, он получит все, что пожелает. Он снова будет капризным, и будет уходить от неё раз за разом; а она будет делать все, чтобы хоть еще раз увидеть его.

Она ушла;  люди окружили его, и сладкие обещания – престижная работа, большие заработки, нужные люди, достойная его жизнь, подходящая и подобающая ему компания, - вскружили ему голову. Кто-то подарил ему золотую зажигалку. Кто-то налил вина, кто-то пригласил на дачу – «в более интимную обстановку на отдых»… Она была не интересна да уже и не нужна – эти могущественные люди сами заинтересовались в нем, но..!

Да, его приглашали, но оговаривались – «соответствующе одетым». Чтобы соответствовать, нужны были деньги, а кроме как у неё взять их было негде. Значит – сначала нужно было раскрутить её на бабки, а затем…
                *************************
Маленький Илья любил мою мастерскую. Здесь можно было все – лепить из глины и пластилина, не заботясь о чистоте полов и мебели, рисовать (даже если б и пальцами, обмакнув их в краску), лепить кукол из папье-маше. Мы обычно здесь и проводили большую часть свободного времени, вместе мастеря игрушки. Обсуждая, каким же будет наше очередное творение – бородатым жадным дядькой или девицей-красавицей, бандой отважных пиратов или белым рыцарем, - мы сочиняли целую сказку о нем, и к концу работы, наигравшись досыта, знали о нем все. В комнате Ильи мебели было мало – кроватка, стол и комод для белья, - зато игрушек было преогромное множество. На столе на салфетках, изображающих грибные полянки с яркими мухоморами, расположилась сказка об Алисе в Зазеркалье, на комоде в полном составе сидели Веселые Человечки, на полке была целая деревня во главе с бородатым жадным дядькой, его женой и тремя сыновьями. Баба Яга, Кощей, Домовой, лягушка-Царевна, Иван Царевич – да мало ли еще кто привлекался каждый день в наши игры. Они встречались друг с другом, ссорились, мирились, помогали друг другу и даже стреляли из пулемета по немцам. Илюха рос мальчиком с богатой фантазией и предпосылками к творчеству… впрочем, я не хотела его принуждать быть художником или литератором. Просто мне хотелось, чтобы детство его было расцвечено интересными яркими сказками.

Иногда мы выходили в сад. Под стеной георгинов была мягкая ровная травка и одуванчики, маленький искусственный пруд, просто ямка среди травы с песчаным дном, выложенным круглыми блестящими речными камушками. В нем плавал наш славный пиратский корабль, и за ним гонялся славный принц под алыми парусами, семейство мумии-троллей жило на берегу, скакали ковбои за хитрыми индейцами. Женские роли традиционно исполняла я, и Илья меня спасал или в сотый раз отправлялся в тридевятое государство за моими капризами.

В этот день мы сидели на крыльце и шлепали босыми ногами по нагретой неожиданно ярким и сильным солнцем  дорожке и придумывали невообразимые замки, города и их жителей, которые смастерим в ближайшее время.

- А скажи-ка мне, милый ребенок, - вдруг вспомнила я, - зачем же ты вчера отлупил соседского мальчишку?

Эпопею об этой драке я знала от матери неприятеля, которая в негодовании пришла разбираться вечером. Сам неприятель, шмыгающий носом, смотрел исподлобья, и если бы мать не удерживала его за руку, он непременно удрал бы.

Илья нахмурил брови и сильнее зашлепал по плитке, мостившей дорожку, ногой.

- Ну?

- А зачем он сказал, что я играю как слабак? – сердито буркнул он. – Мы хотели играть в шпионов, у него был пистолет и нож, а потом оказалось, что это совсем не интересно – просто бегать и стрелять. Сначала было интересно, а потом нет. Я сказал, что буду играть один, и мой шпион  будет драться с Кощеем и угонит у Кощея танк. А он стал смеяться, и сам хотел взять меня в плен, потому что я слабак, и шпионы не угоняют танки у Кощеев, потому что у Кощея танка нет!

- Ага, - поддакнула я.

- Ну, я и отлупил его, - воодушевленный моим спокойствием продолжил сын. – Пусть один играет, если ему со мной не интересно. Мы потом и у нас в саду играли, а его я не позвал. И он обиделся.

- А почему не позвал-то?

- А мне не нужен такой друг!

- Какой?

- Такой! Он играть не умеет, только дерется и орет, а еще носится, и все. А еще стреляет и кидается камнями, и всех заставляет играть так же, а кто не хочет, того бьет,  но ведь драка – это ведь не игра? Я его и побил; почему я должен играть, как ему нравится?

Ясно; наше блестящее воспитание давало свои результаты – и папины кроки бокса вкупе с  компьютерными стрелялками. Местный тиран был низвергнут как флаг с Рейхстага.
Я вспомнила негодующую мамашу, которая даже онемела, когда я ответила ей, что это просто драка двоих мальчишек, которые еще не раз в своей жизни подерутся. И её сын не раз еще будет битым, как, впрочем, и победителем.

- И потом, - так же спокойно продолжила я,  пользуясь её замешательством,-  если бы ваш сын избил моего ребенка, уже не вы, а я пришла бы к вам, и вы точно так же, как я сейчас, выгораживали бы своего.

Словом, извечный спор. Я не знаю, как правильно поступить в этой ситуации, я не знаю, может, их обоих нужно выдрать, чтоб больше не дрались; они - мальчишки, дети, Еще не раз помирятся и поссорятся. И именно они, дети, лучше нас, взрослых, объяснят друг другу, что такое хорошо и что такое плохо.

Солнце спряталось за тучу - лохматую, рваную гору ваты, - и потянуло холодом. Плитки, еще минуту назад бывшие горячими, вмиг остыли, словно оледенели.

- Ну-ка, идем домой, - скомандовала я, поднимаясь. – Ишь, расселись… Все-таки не май месяц.
Открылась дверь, вышел муж, вероятно – ругаться; еще вероятнее – высказать то же самое, что только что сказала я, но ничего сказать не успел, хотя рот уже раскрыл. Да так и не закрыл.

Резкий порыв ветра рванул листву, зашумели, затрещали, застонали высокие стволы деревьев, и нервная рябь пробежала по желтеющей траве. От этого же чумного ветра, растрясшего сад, распахнулась калитка, ударила по кирпичной ограде – отлетели красные осколки обожженной глины, выбитые кованым прутом, - и во двор шагнул какой-то человек, в клубах пыли, поднятой черным вихрем. Он шел к нам, а мы так и стояли, не уходя и ни слова не говоря. Жутковатая была картина!
Он был растрепан и замурзан, грязен и засален, словно его тискал миллион жирных липких рук; он походил то ли на куклу, одежду на которую неловко надел ребенок – застегнув не на те пуговицы, не оправив, - и на алкаша, который две недели спал на земле, не раздеваясь. Синие джинсы, когда-то опрятные и хорошего качества, как-то странно растянулись на заду, на коленях, складки серели, засаленные и напитанные грязью, и веселая синева между ними только подчеркивала их жалкий и отталкивающий вид.

Туфли под слоем въевшейся жижи тоже давно сменили свой цвет, рубашка, выбившаяся из брюк (кстати, пуговица на них почему-то была расстегнута) и липкий грязный свитер с приставшими к  спине и правому боку листьями и сухими травинками стояли коробом. Но самое забавное – человек этот не был пьян. Он стоял ровно, прямо, его не шатало, а в лице не было ни намека на хмель. Синие глаза смотрели внимательно и даже слегка пренебрежительно, спокойные губы чуть кривились в брезгливой усмешке.

Понимаешь, Лиза?
Морок привел Предназначенного ко мне… в последний раз.

- Сумасшедший какой-то, - в том, что с человеком что-то не так, муж не усомнился ни на йоту. Виноват ли черный ветер, не выпускающий его из своих объятий ни на миг, или бормотание несчастного – не знаю. Но муж торопливо спустился со ступеней, взял его под руку и, развернув, как куклу, торопливо вывел на улицу. Черный ветер, расхохотавшись, рванул за ним и обнял своего приятеля за плечи. Он еще раз обернулся ко мне и, зло и гадко ухмыльнувшись, крикнул:

- Да кому ты нужна! Сама приползешь… Я, поняла, я, нужен им, а не ты! Я не пропаду… не пропаду, не беспокойся!

Муж поспешно закрыл калитку на замок, но Предназначенный и не думал снова идти к дому. Как-то странно согнувшись, словно у него болел живот, он махнул рукой, звучно шлепнув себя по ляжке, и медленно поковылял прочь.

Муж вернулся на крыльцо. От него пахло  свежестью и дождем, уже накрапывающим по листикам, вздыхающим в притихшем саду; руки его были грязны.

- Допился, - констатировал он, брезгливо оглядывая ладони.  – Крышу сорвало. Признавайся, мамуся – это он твоих романов обчитался?

- Конкурент, - вяло отшутилась я. – Зависть заела. Может, «скорую» ему вызвать?

- Зачем? Увезут в психушку… не надо. Побегает под дождиком и придет в себя. Идем.

Мы зашли в дом и закрыли за собой дверь. По крыше тихонечко застучал дождик, звонко защелкал по  тротуарным плиткам, зашелестел по поредевшим кронам, отмывая сад от липкого противного воспоминания о странном визитере.
               
                ***************************************
Извини, Лиза; я так безыскусно рассказываю… но это не моя вина. Меня не было с ним; Морок водила его, а я сидела дома, у окна, и сквозь стекло лился холодный лунный свет, комната утопала во мраке и оглушительно, зловеще тикали часы. Тихо… как страшно и тихо, ты бы знала!
Под утро пришел Проводник; он был зол, и язвительность лезла из него как гной из чирья.

- Козел! Сучий хвост!

Ему дано видеть Морока, и даже миражи, которые Морок насылает; ткань его одежды хранила следы магических, ненастоящих  запахов духов и дорогих сигар, настоящее вкрадчиво проникало меж ниток, медленно выветривая обман.
 
Проводник рассказал мне все. В самом деле, какие пошлые, однообразные, ограниченные, омерзительные, бесстыжие и тупые мечты! Да и вообще – разве это мечта – бесконечная пьянка?!
Откуда в нем эта гниль?

Покуда он утолял свою жажду денег и власти, Морок давала ему все. Я, с моим новым положением, с теми деньгами, что у меня были, не  смогла бы залить его алчности, вывернутой наружу темной силой. Я не была так богата, как ему хотелось бы…
Проводник озлился; смачно, зло рассказывал он, как  Предназначенный целовался с бомжихой и пил мутный вонючий самогон из грязных изломанных, измятых одноразовых стаканчиков, словно это было изысканное шампанское. Раньше я еще видела след нежелания идти куда-либо, вести Предназначенного; но теперь эти гнусные пляски, эта ненасытная жадность и, главное, чудовищное, грандиозное самомнение, высокомерие, ничем не прикрытые и основанные на пустом месте, настроили, в общем-то, незлобивого Проводника против Предназначенного.

- Такого черта хочется убить, убить, убить!

Тонкие пальцы нервно сжимаются, такое беспокойство во всем, движения нервны, озлобленный взгляд…
Понимаю; да, я его понимаю.

Когда-то этот человек пользовался уважением, симпатией и любовью, на него смотрели чистые юношеские глаза, и видели авторитет, твердыню, человека слова («мужик сказал – мужик сделал»), незыблемую опору… Так смотрят на отца – живую модель, воплощение всего мужского! Его слова воспринимались как Учение, как Истину, а за улыбку, за внимание, за короткое время, уделенное твоему сбивчивому, глуповатому рассказу, можно было пожертвовать всем, и поездкой на отдыхаловку, и дискотекой с крутыми телками.

И вдруг твой идеал, твой непогрешимый кумир рушится со своего устойчивого, непоколебимого пьедестала, и те глаза, которые вчера смотрели на тебя с отеческой снисходительностью, с маленькой искрой смеха, сегодня выпучены, налиты кровью, бессмысленны и страшны, а из уст, которые еще вчера красиво излагали истину, рассказывали о тихой радости,  сегодня вырыгивали скотский хохот, грязную непристойную ругань и вульгарщину, а то и просто пьяную блевотину. И так реальны эти пьяные тупые скотские глаза, так гнусно и похотливо изогнуты мокрые масляные губы, что понимаешь с первого взгляда, что вот он, настоящий. А того, с тихим голосом, рассказывающем о маме с папой, даче, которую он строит, турпоходе, о рассказанных страшилках у ночного костра, просто не существует. Это все притворство, ловкий трюк и акробатизм, для того, чтобы залезть на пьедестал в твоей душе.

Еще Иисус предупреждал, говорил: « Не сотвори себе кумира». Он не угрожал геенной огненной, как утверждают попы, о нет. Он вообще никогда не угрожал и не пугал. Он бы тебе объяснил, - он, а не его апостолы, которые были людьми, несовершенными, как мы все, и, возможно, и они всего не понимали до конца, - что, творя себе кумира, ты хочешь видеть в смертном человеке идеал, в существе, наделенном всеми обычными пороками и слабостями, что гнездятся и в тебе самом,  - Бога. И этот идеал рано или поздно рухнет, развалив  твои прекрасные  мечты и надежды колким, обидными словами или поступками, от которых волосы – дыбом; вот тогда и наступает твой личный ад. Разве нет?

Об этом печально и говорил Иисус. Но ученики либо не поняли его, либо опустили эти подробности, полагая, что в вере главное слепое подчинение, а подчиняется человек охотнее всего лишь своему страху. Но человек – не баран, он должен прежде всего думать и понимать смысл своих поступков и не-поступков, а не бояться удара палкой по голове…Этого апостолы не объяснили; возможно, просто не смогли объяснить. Люди вообще плохо понимают и объясняют суть своих поступков, ни один из них не пояснил толком, отчего стыдно гулять с голой задницей, ну вот почему?! Ведь, по сути, жопа – такая же обычная часть тела, как ноги или рука, и ничем не хуже лица… Хуже, скажет кто-то? Попробуй обойтись без неё!  Так почему же гулять с голой жопой – стыдно?

Вот Предназначенный и стал кумиром для юного Проводника, тогда, давно. Он изо всех сил карабкался на пустой, никем не занятый пьедестал, на тот момент ему очень хотелось что-то значить для Проводника. И потом с такой же легкостью он спрыгнул с него, оставив Проводника у разбитого корыта, и покарабкался на другой пьедестал,  грязный и похабный, по дороге высмеивая развалины в душе Проводника...

- Ты понимаешь – ну, черт он! Лох! – Проводник горячился, длинные пальцы нервно сжимались и разжимались. – Зажигает с этими телками, пьяный как свинья… И командует, понимаешь, командует Мороком! Тобой, то есть! Иди туда, я хочу этого, мне нужно то…

- Да ладно, успокойся, - сказала я примирительно, хотя знала, что пока он не «прокатит» Предназначенного, он не успокоится. – Где он сейчас?

Из горла Проводника вырвался злобный ликующий клекот, курносое лицо стало довольным и издевательским.

- В канаве, где ему и место,- ответил он. – С утра отправимся, вестимо…

- Ну, так счастливой дороги…ему. А тебе – весёлых приключений, братишка.

Проводник не ответил, но по его лицу я поняла, что он лелеет сладкие мечты о мести, ибо страшнее всего мстят свергнутому идолу лишь за то, что он не смог или не захотел устоять на своем пьедестале. Подумайте об этом, прежде чем жаждать всеобщей любви. Устоять на многих пьедесталах сразу, одновременно, куда труднее, чем всего на одном.


                ******************************
Новая подружка была супер. Таких можно увидеть лишь по ящику, именно  таких – длинноногих, прибарахленных, тонких красавиц, в дорогих побрякушках, с таким прозрачными длинными пальцами, словно из фарфора, в которых дымящаяся сигаретка как неотъемлемая часть руки, еще один палец; она щебетала, как птичка, и за её большими, искусно накрашенными глазами не угадывалось ни капли ума. Она была глупа настолько, что её было невозможно обидеть и это создавало дополнительное удобство. Ей можно было откровенно хамить и едва ли не посылать её в задницу – все это она выслушивала молча, хлопая роскошными ресницами и улыбаясь по-детски наивно, своим воробьиным умишком стараясь понять, где же изюминка в высказанной шутке. Она была непроходимо тупа, и когда он сказал, что девица, у которой он лазил под юбкой, всего лишь нечаянно уселась ему на колени, она поверила. А, следовательно – не закатила скандал, не надулась, не расплакалась, оскорбленная, не было и никакой разборки. Эти многочисленные плюсы так выгодно отличали её от Морока, что он  ни минуты не сомневался в выборе – ехать ли ко мне на ночь или махнуть с этой красоткой на Багамы.

Она вела машину мастерски, и совершенно не  понятно было, как эта курица умудряется одновременно переключать скорости и поправлять  завитые крупными кольцами волосы в модной прическе.

- Только ты скорее, - плаксиво произнесла она, смачно лопнув жвачный пузырь. – Отшей её как-нибудь побыстрее, и едем. Папа уже купил нам билеты, можем опоздать.

Он блаженно откинулся на спинку сидения, закрыв глаза; ум его кипел, возбужденный  таким количеством событий. Знакомства, связи, дорогие машины и вещи, податливые женщины и исполнение всех его желаний – как все это было хорошо, здорово; именно такой жизни он заслуживал, именно для неё рожден.

Снова придется объясняться с этой…

Он не хотел. Во-первых, ему хотелось сохранить пути для отступления. Нагулявшись, он пришел бы к ней через месяц-два, как и прежде, если бы не склеилось с этой красавицей. Сколько раз он исчезал, не сказав ни слова? И ничего. Во-вторых, снова говорить слова оправдания и обвинения… прошедший этап, зачем его повторять? Но новая подружка настояла – «чтобы эта дура не беспокоила нас на отдыхе, а то припрется».

Да-а, эта может. Притащится и будет закатывать истерики. Как, все-таки, обременительна её любовь! И чего привязалась, разве не видит – не любит он её! Когда-то любил…когда-то.

Тогда он еще не попробовал вкуса денег. До его свадьбы у него еще был шанс; он, в общем-то, еще не был избалован, в голове его только зарождались честолюбивые планы, он только мечтал о достатке… и тут – его жена с её провинциальной роскошью. Да, он резко изменился, как только увидел, насколько расширяются его возможности, едва в его кармане заводится чуть-чуть больше деньжат, чем он может заработать сам.

Ничто так не портит  человека, как эта провинциальная роскошь. Когда можешь себе позволить чуть-чуть больше, чем все остальные, и даже не самого лучшего, а все равно чего. Уродливые, но солидно-массивные золотые кольца на каждом пальце, дорогие, но безвкусные тряпки! Эта тема не нова, описание подобной «красоты» можно увидеть у любого классика. Только вот вкус за деньги не купишь.

И жена, избалованная, капризная, гордая непонятно чем стерва, серенькая, слишком уж самоуверенная, не тратила ни копейки, чтобы хоть как-то придать себе блеска, сделать себя поинтереснее. Только капризы, только истерики и скандалы… Как же надоело это бабье!
А она - она была еще хуже жены. Ничего не могла дать, только те же истерики. Хорошенькая замарашка…

Машина остановилась на улице у ворот – красивые ажурные створки были закрыты. Подруга, наморщив лобик, громко чавкая  жвачкой, суетливо ерзала, выглядывая щелку, через которую  можно было бы просочиться, проникнуть в сад.

- Вон, кажется, калитка открыта, - произнесла она. – Только быстренько, а то опоздаем.

Он вылез из машины – под ногами хрустнул гравий, и почему-то этот тревожный звук болью отозвался в сердце, обеспокоил так, что стало трудно дышать, и даже непонятная паника родилась – а все от этого обыкновенного звука. Почему бы? Что-то тревожное неприятно карябало память, мелькало, как цветная закладка среди быстро перелистываемых страниц книги. Эта ночь, эта ночь… Она принесла не только все мыслимые  исполнения желаний. Было еще что-то, мелкое и колкое, как булавка, оно так же впивалось в мозг и с треском рвало яркие веселые картинки…

Шаг за шагом дом приближался; вон темные пустые окна, вон крылечко с ажурными перильцами, веселые стены из добротного красного кирпича. Дом как дом, таких сотни, зажиточные люди часто строят такие вот крикливые ярко-морковные кирпичные дома, но в этом доме было… что-то пугающее.

Вспомнил!!!

Догадка, как вспышка, осветила его мозг, и ноги, дрогнув, остановились. Вспомнил… и стало страшно, так страшно, что захотелось бежать – и отсюда, и от ожидающей его за воротами девицы…
Впервые ему подумалось, что творится что-то странное.
Там, в ночном клубе, в сигаретном дыму и грохоте музыки, он на миг увидел знакомое лицо. Большие темные глаза, широкие брови, белый лоб, нос веселой картофелиной, красиво очерченные губы кривятся в презрительно-брезгливой усмешке, открывая ярко-белые зубы, левый чуть искривленный клык. Её брат, это был её брат!!! Но он же умер, он же давно умер - разве нет?! Эти губы еще шевелились, он подумал тогда – просто его знакомый с ним здоровается, но сейчас испуганный мозг быстро и точно нашел ответ, посылая отчаянные сигналы бедствия, мечась в поисках спасения.

«Допрыгаешься, свинья», - вот что сказал он.

Спокойно, спокойно… да чего не померещится с перепоя? Кажется, еще и косячок курили… Померещилось. Конечно. Сейчас отлаю её как следует и уеду. Все будет хорошо.

- Ты? – она словно выросла у него на дороге, как из-под земли появилась. До крыльца оставалось несколько шагов… возможно, она стояла там, за кирпичной стеночкой, поддерживающей яркий зеленый шиферный козырек над ступенями и смотрела в это темное, кажущееся слепым, окошко, а когда увидела его – спустилась… Да, так и было. Наверное, дома спит муж, вдруг понял он, и она хочет обтяпать все по-тихому, вот же ведь шлюха! Захотелось зло, гадко напакостить напоследок, схватить её за плечи, всосаться в её губы, втолкнуть в дом, громко кричать, перебивая её, не давая ей и слова вставить, содрать с неё одежду, повалить прямо на пол – чтобы он там, дома, услышал, проснулся, спустился и увидел… Драки Предназначенный не боялся – ему даже хотелось подраться, одним махом сбросить и напряжение, и ощущение нереальной жути, чтобы свежая, живая кровь выплеснулась из остановившегося сердца, плеснулась в голову, вымывая вязкую дрему, остатки хмеля и наркотиков…. Та дура на улице подождет, никуда не денется, будет ждать у ворот сколько угодно, в этом он был уверен.

Но липкий страх оказался сильнее; снова вспомнилось недоброе ухмыляющееся лицо и захотелось удрать с еще большей силой.

- Я уезжаю, - сухо сказал он.

Её красиво изогнутые брови удивленно приподнялись, но само лицо оставалось спокойным. Она словно устала, устала играть какую-то свою роль, и вот-вот кончится, не станет её. Покуда не пришло это «вот-вот», она терпеливо исполняла свои обязанности.
Чушь какая!

- Куда это? – от её холодноватого, немного насмешливого тона ему стало дурно; эта ведьма с белым, бледным, бескровным безжизненным лицом, с рассыпавшимися по плечам медными волосами, закутанная в какой-то широкий балахон, была похожа на приведение, казалось, распахни он этот балахон – и там окажется пустота, тающие остатки тела. У неё осталось только лицо и руки, и …
Но больше всего, больше видения её покойного брата и этих бредовых мыслей пугал её голос – безразличный, серый, холодный, чужой… и пустой.

Все пошло не так, все не должно быть так! Это все не настоящее; что-то вышло из-под контроля!

- Вон, с ней, - неопределенно ответил он. Она чуть склонила голову к левому плечу, рассматривая девицу в машине за его спиной. На губах, скрытых серыми сумерками, мелькнула адская усмешка.
- Навсегда, - вызывающе, чтобы разозлить её, сказал он. Она еще раз улыбнулась, и её темные глаза внимательно уставились в его…. Как жутко она смотрит, господи! Этот взгляд просверливает насквозь череп, и, кажется, что она знает, что она специально подсматривает за ним, она все подстроила..! Она же должна плакать, упрекать, вешаться на шею и удерживать… Может, она думает, что это шутка? Конечно! От этой мысли стало легче. Конечно, она просто не верит!
 
- Иди, - елейным, сладким,  как змеиное нежное шипение  голосом пропела она, еле сдерживая смех. Лица её почти не стало видно – надвигалась грозовая туча, сад ожил, и его ужас, беспокойство словно выскочили из него и принялись скакать по веткам, в истерике срывая листья, ломая сучья. – Иди, что же ты? А я посмотрю, как ты пойдешь. Куда ты пойдешь без меня.

Вот оно! Её истерика просто замаскирована, слава Богу! Страх исчез, притаился где-то на верхушках берез, зеленовато- желтыми лапами обхватывающих дом, и он, ухмыляясь, хохотнул, отступив на шаг.

- Да кому ты нужна! – собственный голос звучал уверенно, возвращая спокойствие.

- Думаешь, тебе не нужна?  - поинтересовалась она. - Чтобы попасть туда, где ты так славно веселился всю ночь? Я больше не поведу тебя туда, а сам ты…Ты думаешь, ты там кому-нибудь нужен? А ну-ка, живее давай отсюда!

Злость обожгла горячей красной волной лицо, тонкие губы (которые иногда рождали во мне чувство брезгливости) Преда искривились.

- Да у меня будет все, что я захочу!

- Ага, - поддакнула Морок.

- Ты еще сама ко мне приползешь!

- Жди, - отозвалась Морок.

- Я, поняла, не ты, а я им всем нужен! Они говорили мне, какая ты бестолковая гнусная корова, как ты им всем надоела; они вообще не понимают, зачем я с тобой связался?!

Снова  появилось чувство, что все это – не настоящее, и его губами словно кто-то  чужой  говорит, как сценарий читает… Эти слова – плод чьего-то чужого ума, он не может говорить такое! Но какой-то шаловливый мелкий бес, забавляясь, как марионеткой управляет им, двигая его, дергая за  нитки, и, изгаляясь, говорит всю эту чушь его голосом, снова и снова…

Она расхохоталась – громко, от души, не сдерживаемая никакими приличиями и посторонними мыслями. Так смеются в лицо, разевая пасть до ушей, так что видно красную глотку и зубы-восьмерки.

- Пропадешь ты, дурак, - крикнула она весело, - сам подумай – что в тебе хорошего?! Чем ты привлек их всех – банкиров, девиц? Что ты, мелкая сопля, им можешь дать? Так легко поверил в собственную неотразимость и уникальность? Лучше беги, беги, пока не поздно!

Услыхав это, он напыжился:

- Что, завидуешь чужому успеху? Сама не смогла стать своей среди них, да? А я вот смог! И не беспокойся за меня, я не пропаду!

Больше говорить было не о чем; можно, конечно, было препираться еще сколько угодно, но разговор выходил какой-то пустой, не настоящий. Она смеялась – но не было в её голосе уже не радости, ни ненависти, ей было все равно. А он, чтобы больше не услышать о соблазнительном побеге – кто-то словно шептал ему на ухо, кричал, чтобы он сию минуту перемахнул через ограду и спасался! – торопливо выбежал на улицу и плюхнулся в салон машины. Еще раз оглянулся на дом – она, одинокая фигурка, стояла на дорожке, такая бледная, словно наполовину размытая ветром; и бушующий сад, стонущий и трещащий от ветра, вдруг наполнил маленькое пространство в железной коробке своим плачем. Слышно было все до мелочей – и шелест потревоженных листьев, и скрип сгибающихся стволов, и испуганные переговоры птиц, мечущихся меж веток…

- Едем, поехали скорее! – крикнул он на тупо жующую подружку. – Чего ждешь?

Скорее, скорее убежать от этих  страхов!

Девица молча завела мотор; так же молча они ехали по дороге, глядя на спускающиеся сумерки. Наконец, минут через двадцать, она нарушила молчание:

-  Я чего-то не догнала… а ты почему вещи не взял? И почему она осталась в доме? Ты её что, не выгнал?! А как же я? Как же мы с тобой?

- При чем тут ты? – раздраженно рявкнул он; под колесами машины лесная светлая дорога, рессоры мелодично поскрипывают, когда колеса преодолевают бугры или корни деревьев, толстыми бревнами выползающие из земли. По зеленому своду над ними  робко стучат одинокие капли.

- Как – при чем?! Если она не убралась из дома, то где же мы будем жить с тобой?

- Это её дом, - буркнул он. Её красивое лицо пошло пунцовыми пятнами, от возмущения затрепетали ноздри:

- Её?! Так это все её, да?! А ты-то тогда кто, вообще?! И зачем обманул папу?

Её плаксивый голос был неприятен.

- Ну, сболтнул лишнего… пьяный был, - хмуро ответил он. Она скривила ярко накрашенный ротик:

- Значит, сболтнул лишнего? Очень мило. А на что ты вообще рассчитывал? Ты хоть понимаешь, что ты мне не ровня? И у нас нет никакого будущего?

Сердце екнуло, ушло в пятки; беда, оставленная в том саду, заскучала и догнала его уже здесь, обрушилась на голову внезапно, как снег.

- Да ладно, - его голос стал мягким, он обхватил её за плечи. – Ну, что ты? Дался тебе этот дом! Главное, мы вместе! Ну, что ты?

Он применил свой обычный прием – пытаясь очаровать, успокоить, он покровительственно окутывал жертву своим обаянием.

Но на этот раз не сработало; брезгливо скривившись, девушка оттолкнула его руки.

- Мы вместе? – визгливым голосом переспросила она, ухмыляясь. – Да нафиг ты мне сдался?! Несчастный обманщик, думал за мой счет жирный кусок отхватить?! А ну, проваливай отсюда!

- Но ты же… ты же уверяла, что любишь! Что для тебя самое главное –  быть со мной рядом!

- Я думала, что ты что-то из себя представляешь, а таких бедненьких смазливых мальчиков я себе миллион могу купить! И вообще – а как ты собирался жить на Багамах – думал, я буду за тебя платить, да?!

- Да иди ты..! Господи, какие же вы все жадные и мелочные, готовые удавиться за копейку…

- Да что вы говорите – мелочные! Нифига себе мелочь – десять тысяч у е… Какие, однако, у тебя амбиции! Да за такие деньги я лучше возьму кого поприятнее. Вот хотя бы… - она назвала  имя, и он буквально позеленел от злости:

- Да чем он богаче меня?! Значит, за него ты готова платить, а за меня – нет?!

Девица, хлопнув дверцей так, что машина вздрогнула, выглянула из окна и едко улыбнулась:

- А он, знаешь ли, не вешает никому лапшу на уши. Пока.

Все. Тишина. Одиночество. Конец.
***************************
продолжение следует...