Вот такая Ясная Поляна!

      Однажды Лев Толстой приходит в парикмахерскую, отстоял, как положено очередь, сел. Парикмахер его в белую простынку аккуратно увернул, с опаской спрашивает:
      —  Подстричь?
      — Нет! — гневно отвечает классик. — А побрить!
      Тот совсем перепугался, говорит:
      — Один момент! Я только бритву лучше навострю, уж больно борода могучая.
      А сам скок к себе в подсобку, к телефону и звонит… прямо к царю:
      — Ваше царское величество! У меня тут Лев Толстой, ага, тот самый, он требует, чтоб я ему бороду начисто сбрил.
      Царь помолчал, подумал, потом отвечает:
      — Ни в коем случае! Ты время как-нибудь потяни, а я ща к тебе мигом прискачу! — и бросил трубку.
      И вот парикмахер у окошка стоит, бритву точит, время тянет, Лев Толстой в кресле сидит и ждет, очами грозно зыркает, а царь на тройке борзых скачет, думает: вот ёксель-моксель какие дела, неспроста это всё, Лев Толстой небось решил какой-то политический демарш устроить, чтоб потом вся Европа орала: «Опять ты, русский деспот-царь, свободу слова зажимаешь!» Но не бывать тому!
      И вот вбегает он в парикмахерскую, от пота мокрый, красный от волнения, и говорит:
      — Лев Николаич, что случилось?
      — А ничего! Хочу бороду сбрить.
      — Зачем?
      — А от позора. Кутузов говорит, что моя книжка — дрянь!
      — Какая книжка?
      — А «Война и мир»! Дрянь, говорит.
      Вот так дела! Царь призадумался. Он эту книжку знал, но не читал, уж больно она толстая, тут и своих госдел невпроворот, какие книжки! Но конфликт нужно срочно унять, ибо и Лев Толстой гордость державы, интеллектуал, каких поискать, а Кутузов тот и вообще герой-освободитель… Нет, думает царь, и сомневаться даже нечего, нужно срочно мирить. И обернулся к своим царедворцам, а они вместе с ним на егоных запятках приехали, и говорит:
      — Позвать сюда Кутузова!
      А те:
      — Никак нельзя. Кутузов давно помер.
      — Как это помер?
      — А так. Как Москву тогда освободил, так после вскорости и помер.
      Царь смотрит на Толстого, думает: да что это он из меня дурака делает!.. или, может, уже сам того? И осторожно спрашивает:
      — Лев Николаевич! Так если Кутузов давно помер, как же он тогда мог вашу новую книжку прочесть?
      — А я почем знаю?! А вот говорит, что дрянь, и всё!
      — Да как же он говорит, где вы его видели, когда он давно помер?!
      — А во сне его вижу. Каждую ночь повадился мне сниться, и говорит, что книжка моя — дрянь! Я такого позора перенести не могу. Давайте, брейте бороду, не мучайте!
      Царь брови свел и думает: ох, мне эти творцы! как дети малые! но, значит, и нужно с ними словно с малыми! И говорит:
      — Ну и делов, что дрянь. Так это ж дрянь во сне, а сон — это не явь, а явь — это наша действительность, и здесь, наяву, я никому не позволю подобные речи про ваши сочинения водить, так что, любезный Лев Николаевич, не забивайте вы всякими глупостями свою гениальную голову.
      Но Лев Толстой, он не только как писатель, но еще и как философ прославился, а потому и говорит:
      — Чем захочу, тем и забью, это во-первых. А во-вторых, ваше величество, это еще неизвестно, что на свете реальней: мой богатый внутренний мир или ваша скудная крепостная действительность. А посему стригите бороду!
      Вот же втемяшится! Как быть? Что, как удивлялся Чернышевский, делать? Царь снова брови свел, усы потеребил… А потом, просветлев, говорит:
      — А я не верю! Не мог Михаил Илларионович ваше великое творчество так низко оценить.
      — А вот и мог!
      — А вот не мог.
      — А вот…
      — А вот…
      А после царь:
      — Чего мы спорим, а? Давайте, Лев Николаевич, у самого Михаила Илларионовича спросим. И как он скажет, так тому и быть.
      Лев Толстой аж растерялся. Помолчал, в бороде порылся, повздыхал, а после:
      — А где вы его найдете? Он же, сами говорили, давно помер. А к себе в свои сны я никого пускать не собираюсь!
      — И не надо, — отвечает царь. — Мы господина Кутузова у меня в Зимнем дворце повидаем.
      — Как это?
      — Запросто. Есть у меня один придворный лейб-астролог, по совместительству доктор оккультных наук, так он живо, в пять минут, встречу с Кутузовым организует. Ну что, поехали?
      Граф молча думает. Царь тогда:
      — А если и в моем присутствии Михаил Илларионович скажет, что ваша книжка и взаправду дрянь, тогда я вам самолично бороду сбрею. Согласны?
      На такую честь Лев Николаевич сразу согласился. Сели они в карету, поехали в Зимний дворец, а там сразу к царю в гостиную, призвали того лейб-астролога, лейб-астролог усадил всех за стол, выключил свет, начал блюдце вертеть да что-то быстро-быстро приговаривать…
      И точно: вот он, знаменитый фельдмаршал Кутузов сидит с ними рядом и своим единственным глазом задорно сверкает. Царь сразу к нему:
      — Вы ли это, Михаил Илларионович?
      — Я самый, государь.
      — С того света?
      — Так точно.
      — Ну и как там у вас?
      — Да ничего пока.
      — А чем, если не секрет, занимаетесь?
      — Да всяким, государь. Вот в картишки играем, в штабные, конечно, по маленькой, на европейском театре, потом мемуарчики вероятного противника почитываем, а когда и беллетристикой балуемся.
      — И, например, какой?
      — Да вот в последний раз «Войну и мир» прочел-с.
      — И как оно?
      И… о! Скривился Михаил Илларионович, поморщился, то на царя украдкой глянет, то на самого Толстого… и молчит. Но все равно! Ох тут Лев Толстой взъярился! Вскочил, кричит:
      — А что я говорил?! А! А!.. — и аж зашелся! И аж почернел! Руки воздел — а кулаки у него трудовые, грозные! И посему Кутузов тоже тотчас подскочил — и шнырь! И нет его. То есть как и в прошлый раз, из под Филей — исчез, и нет его, как будто никогда и не было.
      Толстой:
      — Где он?! Этот…
      Ну, понимаете. А царь, ох, он хитер:
      — Кто? Где?
      — Кутузов!
      — Да какой Кутузов? Да никого здесь не было! Лев Николаевич, одумайтесь! Да шарлатанство это всё, оккультизм, спиритизм. Мы же с вами вполне цивилизованные лю…
      А Лев Толстой:
      — Нет, так не годится! Не юли! Надо слово царское держать! Стриги, ваше величество, мне бороду!
      Царь помрачнел. Ну что тут делать, думает. И вот он таким манером думал, думал, думал, а потом:
      — Н-ну, хорошо, Лев Николаевич, пусть будет по-вашему. Пойду, поищу свои самые лучшие, самые острые ножницы, те самые, которыми я на прошлой неделе конституцию подстригал, а вы тут пока посидите, подождите и, главное, не нервничайте.
      И сладко улыбается. А сам: что делать, ох, что делать, думает. И боком-боком к себе в кабинет, и знаками зовет вслед за собой всех царедворцев, сенаторов да губернаторов и прочий рядомстронный люд, чтобы держать с ними совет. И заскочили они в царский кабинет, там затворились. А с Львом Толстым оставили — на всякий случай — одного ловкого, бравого и весьма обходительного дежурного офицера, дали ему бутылку водки, тарелку с бутербродами и наказали:
      — Ты старичка маленько отвлеки да порасспрашивай, ну, в общем, время потяни, а мы пока что живенько чего-нибудь придумаем.
      И вот сидит царь с царедворцами и совещаются они и совещаются и совещаются… Но ничего у них не получается. Царь разволновался, говорит:
      — Вы тогда чуток повремените, я пока пойду гляну, как бы Лев Николаевич никакой глупости над собой не наделал.
      И подошел к двери, открыл и глянул в щелочку…
      И видит: вот дела! Бутылка непочатая стоит, и бутерброды не поедены, зато дежурный офицер с жаром что-то говорит, говорит, говорит, а Лев Толстой вслед за ним так же с жаром записывает! Пишет, пишет, потом остановится, спросит:
      — А после сниться мне не будешь?!
      А офицер:
      — Как можно! Никак нет, ваше сиятельство! Вы лучше дальше слушайте! — и снова говорит и говорит и говорит, волнуется, пыхтит как паровоз.
      Царь удивился, спрашивает:
      — А что это за офицер такой?
      А царедворцы дружно отвечают:
      — Так это ж Вронский Алексей. Он, небось, опять про свою несчастную любовь рассказывает. Ох, надоел он всем!
      А царь:
      — Это, что ли, про покойную Каренину?
      — Ага, а про кого еще! Но это что! Вы, ваше царское величество, только гляньте, как наш мудрейший граф аж разрумянился! Увлекся как! Кажись, даже забыл про бороду!
      И точно: он, этот Лев Толстой, тогда совсем про все забыл! Только дослушал Вронского — и сразу в шарабан, и айда к себе в имение, и сел писать роман «Анна Каренина». И ловко написал! Никто ему не снился, никто не корил, и потому остался он в веках в себе вполне уверенным, классическим да бородатым. Вот такая была Ясная Поляна.