Spelled

                Милой моей - позабытой позаброшенной -  юной супруге посвящаю!



                SPELLED
                эссе в вольном русском переводе



             Дом хрустальный на горе для нее, сам как пес бы,  так и жил в цепи.
             Родники мои серебряные, золотые мои россыпи...

                Владимир Высоцкий


    
    
     Иногда мне хочется застрелиться, и покончить со всем разом...
     На Маяковке в кафе под западный мотив я пью кофе и рассматриваю бронзового Маяковского сквозь грандиозные кофейные окна. Март. Идет снег. Светит солнце. Я размышляю: «слепой» дождь в позднем мае вызывает чувства. Снег? Снег через солнце бывает «глухим», «глухой» снег навевает скуку. Творцы с мольбертами прячутся в подвалах Гоголевского бульвара; мазурку нынче не танцуют; я подал страждущему у пивного ларька. «О чем подумать, чтобы на счастие оглохнуть и ослепнуть?» - думаю я за кофе. Или так: я вам отдам все, что у меня есть - мои книги, мои песни, голоса немых, а вы мне отдадите, что украдено было у меня - а? Мне нужны мои девять лет, девять последних лет моей жизни. Верните мне ушедшие ослепшие и оглохшие мои годы, и я вас озолочу! Нет желающих? Или нет профессионалов, чтобы крикнуть мне с той стороны кофейного окна, где через дорогу на Маяковке плюет на всех застрелившийся Маяковский, бродят влево и вправо автолюбители с клаксонами и фарами. Чтобы крикнуть: «Больной! Он больной!! Он ужасно болен».
     В один год на войне погиб хороший человек. Прости, человек, я не стану называть твоего имени. Оно в моем болтливом сердце. Мне стало ужасно обидно, что вот погиб человек, и никто никогда не узнает о нем, потому что гибель на войне дело сугубо личное, а не общественное. И мне стало так невыносимо обидно, что я начал писать…

     Могу ли я в данный момент позволить себе отступить от правил - привести на милых моих читателей суд образы, но не строить сюжета? Да подите Вы к черту, кто мне не разрешит!

     Итак…

     Я заговоренный.
     Мне в детстве один мальчик, когда мы играли на стройке, сбросил на голову кирпич. Я женился в немного за двадцать: на Черном море, где мы отдыхали с молодой женой, я нырнул и ударился головой о волнорез. На войне я много раз был напуган, но не до смерти.

     Мы с моей дочерью любим друг друга. Я ее отец. Она счастлива, когда видит мою спину за работой у окна - за столом. Дочь милая.
     - Папочка, - говорит она, - и ты так с раннего утра до самой ночи работаешь?
     Мои глаза слепы. Мои пальцы трудятся на клавиатуре - я пишу.
     - Спасибо, милая, я не устал. Я люблю так.
     - Я люблю тебя, папочка.
     Ей шестнадцать. Она скоро уйдет в жизнь, где нужно быть одной. 
     Мне приходит мысль.
     - Скажи, милая, как по-французски «заговоренный»?
     Она ищет в словаре и не находит. Она пять лет изучает французский. Кстати, она прочитала «Анну Каренину» и «Портрет Дориана Грея», также дочитывает «Войну и мир». Ей всего шестнадцать. Она умна. Это временами навевает на меня печаль.
     - Папочка, есть «заколдованный».
     - Нет, нужно «заговоренный». Поищи в английском.
     Она ищет и не находит. Она с трех лет изучает английский. У нее ладная фигурка, огромные серые глаза. Ее мама обладает состоянием. Ее папа - обезлюдевший литератор. Она говорит, что любит обоих нас, что она с детства привыкла, что папа и мама живут порознь. 
     - Папочка, нет. Есть тоже «заколдованный», или что-то вроде.
     - Пусть будет так, - решаюсь я. - Я хочу сделать татуировку по-английски: "SPELLED". Это будет означать, что я заговоренный.
     - Папочка, а ты заговоренный?
     - Тебе пора спать, милая.      
    
     Мне бы представить нужно на суд… экспозицию моей разведенной души, так как игнорирую я сюжет и конфликтую уже! - не начавши прорисовывать характеры и пейзажи. Хотя бы - чтоб у милого читателя сформировался образ. Душа моя трепещет пред Буниным… Так вот. Мне не быть поэтом, знаю я; мне не стать высотным строителем, смеюсь я. Но я забираюсь под облака, где живые восходящие потоки плачут на разные голоса песнями из моих сочинений. И немые отголоски… И слепота падшей и легшей под облака земли - как укор на мою гордость.
     Много лет прошло с тех пор, как я ударился о волнорез: ныне я считаю годы, как не живу с матерью моей дочери. Но в те поры я прожил с ней отведенный срок. Я бросил ее, сделав счастливой ныне. Так витиевато я описываю гнусности моей пошлой и богомерзкой души - стремлюсь понравиться тебе, милый, милый, читатель! Ах, подлец, нравится лесть?.. 
     Никого я так не любил за последние девять лет, как милую мою - позабытую, позаброшенную - юную супругу. Ей было девятнадцать, а мне за тридцать. Теперь ей под тридцать. Мне за сорок. Небеса смилостивились надо мной, отведя нашему (моему второму) браку девять лет.
     Вернувшись на Маяковку, я скажу, что только что вышел из машины и устроился в этом проамериканском кафе пить кофе. И размышлять, ожидая… Всего короткое время назад в моей машине, залитой кровью BMW, мы беседовали с Высоцким, гением тоски. Он говорил:

                Теперь я не избавлюсь от покоя,
                ведь все, что было на душе на год вперед
                не ведая, она взяла с собою…

                Теперь мне вечер зажигает свечи
                И образ твой окуривает дым…

     Жена меня бросила, выставила за дверь, потому что я эгоист-литератор, иногда пьяница. Про машину… Машину я купил на деньги, заработанные войной.
     Много лет назад, на рассвете отношений я нашел у юной супруги записку. Как мне показалось, какой-то бред: что-то намешать, подлить, что-то поворожить, что-то загадать. Я был напуган. Ворожба?!.. Вас ист дас? Она вырвала записку и съела ее залпом, "спустила плевки с милых губ в унитаз".
    
     Я заговоренный все-таки. Я - SPELLED.
    
     В это же самое время, как я сидел и ждал кое-кого в препоганом кафе, миром завладел экономический кризис. Я его так проэкспонировал: что-то среднее слепоглухонемое между снегом и дождем.
     С работой край. Я безработный литератор, хотя и заговоренный.
     Мне, например, звонит продюсер:
     - Милейший, - а он, гад, просек, что я милейший, - напиши заявку на докфильм, - и про деньги, мои законные деньги, ни слова!
     Вот так и пришел кризис: кто-то кого-то спросил: «Где деньги?» А в ответ: «Какие?» И потянулось по цепочке. А мне расплачиваться.
     Мне кажется, что я один несчастный - пострадал от кризиса.
     Жизнь меня заставила, и я направился к одному известному корреспонденту, который очень был трудолюбив, и тоже, как и я, бывал на войне. Но он был красивше и чище меня внутренне, и поэтому с войны вернулся домой к детям и жене. Он делал прекрасную телевизионную программу о патриотизме: например, о том, как «Смелого пуля боится». То есть о двух солдатах, которым пули влетели соответственно, одному в рот, другому в грудь. Я так искренне не удивился этой истории, что друг мой, великолепный корреспондент, незаметно для меня обиделся. Не удивился я вот почему. История звучала так, что «щемили» спецы боевиков в горах, и почти защемили, но пришлось отходить. Двое остались прикрывать. Одному влетели пули в бронежилет, а боевики подумали, что в голую грудь, и когда тот встал и начал стрелять далее, боевики со страху покидали стволы и бросились наутек. Тот, который словил ртом пулу, просто ее словил, но не смертельно словил. Поэтому про них нужно было сделать героическую программу. Я долго думал, что война - работа: чего о ней делать программу, все равно не скажешь и не передашь настроение воюющих. И кто герой, а кто рабочий, сказать, если по правде, трудно - слова будут не однозначными. Но как мой друг восхищался подвигом, словивших пули! Он говорил: «Смелого пуля боится». Тогда я предложил ему одну историю про солдата Мельника, который был внедрен в банду и был пуган боевиками, но раскрутил смертельное дело - тогда ликвидировали группу таксистов-бандитов из города Грозного, убивших двадцать пять контрактников. Я сам хорошо знал Мельника, и был свидетелем этой и других историй - где русские побеждали, не ловя грудью и ртом пули. Побеждали умом и выучкой. Мой друг, смелый корреспондент, сказал, что это какая-то «жесть». Он стал снимать про «Смелого пуля боится». Я остался без работы. Но подумал про моего друга: молодец - он работал на войне. Я жил, поэтому и без работы много времени и теперь, как сижу в этом оранжевом кафе на Маяковке.
      
     Мне повезло с психиатром. Он - приличный человек - любезно консультировал меня по одной психиатрической трагедии, которую я выкрикнул месяцев за шесть.
     Мой добрый нарколог - человек с советским прошлым - на шестой или седьмой раз, когда я приехал к нему уколоться на очередной год, сильно был рассержен. Нарколог - не психиатр, ему часто звонят пациенты и благодарят за счастливую жизнь без алкагля. Я не звоню. Нарколог отчитал меня, что социальное зло - первопричина пьянства и т.д. Я торопливо жаловался на юную супругу, что нашел у нее записку, что она ворожила на меня девять лет назад на заре наших отношений. Нарколог смягчился - он сказал, что в тот момент, как увидел меня первый раз, подумал, вот парень попал! Что же вы мне не сказали тогда? Спросил я его. Он усмехнулся - ты бы меня не услышал. Теперь позади девять лет. Нарколог на вопрос о материальной составляющей мироздания подумал и ответил, что да, все, о чем я говорю, есть и было, и будет. «Я заговоренный?» - спросил я. Нарколог сказал, что юные создания творят чудеса с немолодыми мужчинами. «Вы же материалист?» - удивился я. «Всякое бывает в жизни, и такое», - ответил мой добрый нарколог. И уколол меня.
     К чему же я завел разговор о психиатре?
     Да вот к чему…
     Психиатр, добрый, хладнокровный малый, мне сообщил, что тема заговоренных и завороженных не его, - он пишет диссертацию о природе всякой боли, - но за разъяснениями по этой теме нужно обращаться выше. И он на этих словах завел глаза к чистому небу.
     Теперь, сидя в препоганом кафе на нерусский мотив, я обратил внимание на «глухой» снег», двоюродного брата «слепого» дождя, и подумал, что в такую погоду отворяются небеса для откровений. Я спросил Его - это правда, про мою юную супругу?
     Зазвонил телефон…
    
     Кто же из нас заговоренный?

     Звонил Монгол. Он - капитан ФСБ, спецназовец - «тяжелый». Мне посчастливилось работать с ним в период длинной бессмысленной войны, в тот период, когда методами точечных зачисток освобождали страну от богомерзких людей. Все было правильно: те люди убивали других людей, мой товарищ Монгол убивал убийц. За это ему платили и повышали в званиях.
     Мы встретились. Монгол был не один: с сестрой - юной и приличной девушкой, и своим коллегой бойцом из подразделения «Альфа» с позывным Роща.
     На время я забыл о Маяковском, пистолете, которым он застрелился, проклятом сифилисе и стихотворении «Я достаю из широких штанин…»   
     Мне нужно быть кратким, чтобы не усугублять. И я стараюсь. Я трепетно отношусь к диалогам. Прошли часы, и мои собеседники выпили много пива. И я узнал от них то, о чем мой друг, прелестный корреспондент телевидения, говорил - «жесть».
     Роща пьян, клонит голову к столу.
     - Он штурмовал Беслан, - говорит Монгол. У Монгола степной разрез глаз, широкая голова, мощное тело. Он не высок, но кряжист и страшно силен.
     Роща смотрит на меня, он вдруг начинает говорить:
     - И мы пошли. Они еще шевелились… Весь спортзал шевелился, куча обожженных тел шевелилась под нашими ногами. Они еще были живые… И я увидел девушку.
     Роща схватил фото со стола, где были Монгол и его сестра. Роща схватил фото с сестрой, милой приличной девушкой, бросил передо мной.
     - Вот такая девушка, ты представляешь! Красивая, молодая, но черная - обожженная. Она шевелилась. Мы работаем, а они шевелятся. Там уже стрельба на этажах. Снайперы валят боевиков в окнах. А они шевелятся. И над моей головой в полуметре в стену влетает пуля. Наших погибло десять человек. А они все шевелятся… Их было четыреста мертвых потом.
     Монгол краснеет белками. Глаза Монгола будто в слезах. Но так мне лишь кажется, потому что я иногда плачу: вернусь с войны и рыдаю, оттого отчего и сам не могу понять. Мне всех жалко, мне за всех больно. И солдаты… Они говорили со мной, я все запоминал, и теперь не могу забыть. Зачем, зачем я так? Верните мои девять лет, я отдам вам книги и озолочу…
     И логично далее было вести разговор о похоронах. Роща ведет.
     - Мы хороним парня. Он был наш из «Альфы». Я несу гроб, иду шаг за шагом. Представляешь, кругом генералы, начальники, могила… а она орет… Жена его. Она орет! Кругом почетный караул, а она орет!
     Вокруг нас снуют с жареными крылышками люди, рассаживаются. Роща повышает голос, он не слышит себя. Он заикается. Он контужен был.
     - А она оррет!! Г-генералы… Я несу г-гроб. А она оррет!! - он не видит никого вокруг, люди шарахаются от нас: четверо за столом и приличная девушка. - А она ОРРЕТ!!
     Двое молодых людей косо смотрят на нас, в страхе пересаживаются. Вокруг нас мертвая зона.
     - На д-девять дней мы п-поминали. Много н-начальников, ветеранов, генералов. А она, его жена, орет… оррет!
     «Глухой» снег, двоюродный племянник «слепого» дождя; Маяковский за кофейными окнами; испуганный юноша-москвич с длинными вьющимися волосами; Монгол непроницаем… сестра его…
     - А она оррет!
     Так то, милые мои читатели.
     Роща засыпает, уронив голову на грудь себе. Мы остаемся с Монголом один на один. Сестра его мила и молчалива. Монгол глух на левое ухо. Контужен. Монгол воюет с двухтысячного.
     - Как я попал на войну? Бурятия нищая республика. Байкал… Приезжай, мы с тобой сядем на берегу и будем думать каждый о своем, потом в один момент ты скажешь мне, что долго ждал и не хотел меня беспокоить вопросами. А я скажу, что тоже молчал, чтобы тебе стало хорошо и покойно. Мы будем думать об одном и том же. Потом удивимся. Но это будет не удивительно. Святой Байкал… Как я попал на войну… Были у меня два друга. В двухтысячном их привезли домой в «цинках». И мы поминали. А потом собрались все ехать мстить. Но, когда протрезвели, поехал я один. Был минометчиком: на спор со второго выстрела клал мину в дом. Взял в руки снайперскую винтовку и понял, что это мое. Оказывается, мой дед во время войны был снайпером, навалил немцев, мама не горюй.
     Мне стало интересно, но я опасался, что девять моих лет не закончились, а продолжение следует. И я спросил осторожно:
     - Что ты чувствовал в бою. Интуиция? Опыт?
     Монгол выпил пива.
     - Передо мной тоннель, - он свел ладони как подзорную трубу и приставил к лицу, глазам. - Тоннель. Вижу только то, что передо мной, не вижу по бокам. И вижу, как перемещается человек со стволом. Черное дуло, а из него равномерно выплескивается пламя. Фуух, фуух… И мимо головы летят пули. Одна, вторая. Роща из «Альфы». Они элита. А мы из чеченского СОМа  привыкли к пулям. Так обычно, что мимо летят пули. Один упал боец, другой с другой руки падает. Я вижу тоннель. Я знаю, что сейчас нужно сделать  шаг влево. Я делаю. Там, где было мое горло, пролетает пуля. Если бы не шагнул, пуля влетела бы мне в горло. Я знаю, что надо еще три шага сделать влево, и тогда я его завалю. Я шагаю, стреляю, и валю его. Тоннель… 
     Давно еще, в Грозном, когда я работал и был на высоте своей карьеры, пришел Монгол. Мы беседовали. Он был спокоен и, смеясь не мне в лицо, а куда-то в сторону, сказал: «Стали пули близко пролетать, пора завязывать. Всегда везти не может». Я тогда подумал, чего Монголу боятся, он же заговоренный.
     - Может быть, ты заговоренный? - спрашиваю.
     Монгол смеется в лицо Маяковскому, но Маяковский ничего себе - непроницаем.   
     - Дружище, ты никогда не видел, как мутнеют глаза. Кислород… Глаза быстро мутнеют. Сердце остановилось, и глаза мутнеют. Я их не закрываю им… Я на похороны не хожу, потому что там орут. Не люблю. Я на постоянке служил в Грозном. Парни приедут на месяц, - двоих, троих отправят в цинке домой. Я со временем перестал их помнить, даже лица не мог себе представить. Был парень, и нет. Так - имена вроде, вроде Серега один, а другой был с Астрахани Леха. Не помню. Потом пришла посылка из Астрахани от родственников убитого Лехи. 
    
     Мне пора закругляться… Ко мне из города N-ска приехала женщина в розовом…
    
     Когда я жил с юной своей супругой, награждали корреспондентов за войну в Цхинвали. Жена кричала на меня, что я неудачник, что мне за мои двадцать семь чеченских и одну цхинвальскую командировки даже самой поганой медальки не дали. Я прятался в ванной и смотрел на свое отражение. Мой волос стал наполовину мертвым. Я белел: смеясь, убеждал себя и всех, что это наследственное. Мой отец побелел немного за сорок.
     В богомерзком кафе на Маяковке Монгол награждает меня.
     - Такие люди, как ты всегда пытаются изменить мир в лучшую сторону. Спасибо тебе, дружище. Спасибо за книгу, за парней спасибо. Мир станет чище, - я в это верю.
     Верните мои девять лет, я преподнесу вам подарок - книгу о войне. Вы станете великими, знаменитыми, вселюбимыми! Отдайте мне, что украдено было… Он смеется надо мной? Нет. Он не смеется - Он с чистого неба созерцает меня. Разве я писал о войне? Это Он писал, а я терял свои годы, отдавая дань и отдавая силы. Я жалею об этом? Я заговоренный. За моей спиной стоят бойцы. Они сидят в моей окровавленной машине, но я не вижу их. Я разговариваю с ними, они мне не отвечают. Мой друг психиатр советует мне лечить душу, потому что с головой у меня все в порядке. Разве Монгол идиот, что рассказывает мне такое? Монгол треплет душу. Монгол не ищет ответов, он знает слово: «Не важно, сколько людей убил ты, важно то, как ты уживаешься с живыми».
     - Дружище, ты поседел. Покрась волосы в темное. Дружище, береги себя.
   
     Мы расстались. Я ушел к женщине в розовом.
    
     Если вы не читали мою «Женщину в розовом», то отложите дела, отложите эти страницы. И прочтите.

     Одна милая девушка из города N-ска влюбилась в меня. Она была замужем. Наши отношения не имели перспектив. Я написал новеллу о днях проведенных вместе с ней, отправил ей в N-ск по электронной почте. Теперь она плачет, когда читает новеллу о женщине в розовом. Просто ей ужасно не шел розовый цвет… Она ворковала мне, что я рожден для счастья и солнца, что я - заговоренный. Она заговорила меня…
     Мы хоронили бабушку моего друга, полковника Макогонова. Макогонов был троекратно награжден за мужество, у него нет правой ноги - две трети голени. Он мой друг. Он не верил, что я заговоренный, он удивлялся, когда я рассказывал о своей юной супруге и ее ворожбе. Но когда меня скрутило на кладбище, когда я почти умер - орал в своей машине, визжал, как резаная свинья, тогда он поверил. И сказал, обязательно напиши кому-нибудь, кто тебя любит. Я подумал о родителях. Но написал женщине в розовом. Она ответила: «Солнце мое, сейчас у тебя началась новая жизнь. Отпусти прошлое. Ты сможешь. Я люблю тебя и молюсь за тебя».
     Мы встретились у Маяковского. Скрылось солнце, но снег все так же шел. Весь мир вокруг был глух и нем. Мы зашли в итальянское кафе, ели пиццу. Она держала меня за руку.
     В той новелле я описал страсть. Что такое страсть? Я придумал, что страсть женщины в розовом ее будущие дети. Она сказала мне.
     - Я беременна от своего мужа.
     После кафе мы целовались в машине, моей окровавленной BMW. Я проводил ее в аэропорт, и она улетела.
     - Я люблю тебя, - поцеловала она меня на прощание. - Ты заговоренный, с тобой ничего не случиться.
     Мне стало не по себе, что я целовался с беременной от другого мужчины. Но она была моей женщиной в розовом, и я простил себе. Еще я хотел бы, чтобы она простила себе.

     Когда я страдал и переживал первые свои дни после расставания с юной супругой, то написал такие строки:
     «Ты не дашь мне погибнуть, если я только сам не убью себя; ты всегда будешь вести меня по краю пропасти, по лезвию бритвы, по пылающим углям, ты будешь ввергать меня в пучину искушений. И вот тут-то - в борьбе с искушениями (думая по глупости и неразумению человеческому, что всё это проказы диавола), - то ли сдаваясь и падая, то ли выигрывая и ввергая себя в еще больший грех - гордыню, - я и стану делать ту работу ради которой ты поместил меня на этот свет, о, мой Бог.
     Я - заговоренный. Я на оживленной трассе гоню в левом ряду, и даже мускул не дрогнет на моем лице. Солдаты… Они берегут меня.
     Мой друг, отчаянный корреспондент, посоветовал мне обратиться к психиатру. Я грустно распрощался с ним навсегда. Он же не знает, как мне было хорошо в психиатрической лечебнице под присмотром милых медсестер и моего лечащего психиатра.
   
     Страдая и умирая, я нашел в себе силы и обратился к мудрой женщине. Она взяла меня за руку и сказала, что я плохо слышу на правое ухо. Да, сказал я, это еще с флота, когда я простудился. Откуда вы узнали? Она выслушала меня и "дочитала до конца" (не смеясь, но и не удивляясь) ту записку, что сожрала моя юная супруга.
     - Эта стандартная схема ворожбы... Страшно то, - сказала мудрая женщина, - что выходов у мужчины из такой ситуации несколько, и все печальны: психушка, стакан или петля. Но ты дождись, когда пройдет великий пост, после Пасхи я помогу тебе. Все пройдет.
     Я поверил. Мне стало легче, и я пишу «SPELLED» в вольном русском переводе.
    
     Я не желаю зла моей юной супруге, я получил то, к чему по дурости стремился. Теперь живу и не хочу забивать клинья в собственную жизнь. Клин клином… это не наш случай. Когда вам за сорок, вы должны смотреть в небеса, или на Маяковского с его пистолетом, сифилисом и неоднозначным восприятием социалистической действительности. Это надежнее, чем как у Розенбаума: «И я пошел по всей стране в разнос весь в бабах и в вине…» Думать надо, в крайнем случае, соображать. Ведь мне за сорок.

     Никогда не имел в приятелях американцев. От всяких бед и случайностей я стал настоящим русским. И вот сижу я в кафе на Маяковке, а моя мама слушает американского гражданина Гарри, как надо вести бизнес, и как нужно участвовать в сетевом маркетинге. Мама попросила меня побыть с ней. Я выдержал два часа и ушел с банкета в непристойное кафе на Маяковке. Вчера я сидел здесь с Монголом, его сестрой и Рощей. Теперь я жду маму. Моя милая добрая мама верит Гарри. Мой друг Макогонов смеялся и прозвал Гарри «Свирепым Гарри». Свирепый Гарри всех спрашивал: «Вы в порядке?» Ему отвечали: «O key, Гарри!» Свирепый Гарри учил, как делать бизнес:
     - Мы пили немного вина, мы были совсем пьяны. Но мы знали, что наш бизнес, не смотря ни на что, будет продолжаться. И мы заработаем много денег. Мы станем голубыми бриллиантами нашей компании.
     Ему аплодировали.
     Мне было ужасно не по себе. Глаза мои слипались и слезились. В голове шумело, как после множественных contusio. Я бежал прочь от бизнеса в оранжевое кафе на Маяковке, чтобы слушать в моей кровоточащей машине Высоцкого и ждать мою маму. Мне обидно за мою маму.
     Со мной-то ничего не случится, я - заговоренный. А с ними?

                В моей душе пустынная пустыня.
                Так что стоите над пустой моей душой?
                Обрывки песен там и паутина,
                А остальное все она взяла с собой…


     Москва.      24.03.2009