Альбом на память. Часть первая

 
На фото - моя мама, Антонина Петровна, зима 1950-51 года. Моё предвестие на фото чувствую только я!
 
Сохранилось в старом альбоме фотография: выписка из роддома.
Это родилась я! Лежит младенец, рядом стоит медсестра с повязкой на лице и показывает, что «у ребёночка всё в порядке, - как рассказывала мне потом мама, - и ручки, и ножки, и глазки...». Мама в тёмном больничном халате, волосы зачёсаны в пучок. Внимательно смотрит на меня.

В доме до сих пор сохранилось и ещё одно фото, увеличенное, на стене в рамке (отец сам делал рамки для фотографий): молодые сфотографировались, когда мама была ещё «в положении». Сидят рядом. Мамины красиво уложенные косы ниспадают с плеч, надо лбом - густая волна волос. Гордый и независимый вид. Кстати, отец, при всём его самолюбии, никогда не имел такой «стати» и уверенности в себе. Наверное, характер его был мягче, чем у мамы. Но упрям он был и горд не меньше её.
Отец с блестящими глазами (на фото у него всегда блестят глаза, будто он недавно немного выпил, слегка навеселе...) улыбается рядом. Во рту слегка поблёскивает золотая «фикса» - замена зуба. Совсем недавно я услышала в телепередаче, что эта так называемая фикса - была знаком особого шика среди бывших заключённых, а молодёжь в своё время подражала такой моде. Тюремная романтика.
Как это было в случае с отцом - не знаю, может просто необходимость. Зато я знаю, что мой брат, когда был подростком, нарочно испортил себе тот же зуб, что у отца. Это для того, чтобы сделать потом металлический, как у папы! Здесь, думаю, сказалась его потребность обратить на себя внимание отца: погляди, я такой же, как ты!
Мне очень дорого это фото. Ведь на нём присутствую и я - ещё не рождённая...
 
Через пару месяцев после родов маме нужно было выходить на работу. Меня, конечно же, подкидывали нянечкам. Позднее просто возили в деревню к бабушке.
 
Да, тогда молодым мамам не давали хорошо отдохнуть после родов, ухаживать за своими детьми как надо, да и побыть ради семьи дома. Через два месяца, будь добра, возвращайся на «трудовой фронт». С полной грудью молока шли молодые мамы кто к станку, кто в поле, кто на фабрику, а кому «очень повезёт» - так и в литейный цех, если не нашли работу легче. Ведь если ты не работаешь, то ты - тунеядец, иждивенец...
Помню такой случай. Была перепись населения, а может, просто какую-то статистику делали в городе. Пришли к нашим соседям. У них была большая семья: пятеро детей, все ещё несовершеннолетние. Отец- инвалид, работает во вторсырье. Мать - «сидит дома»: кухня, дети, огород, корова... В документе записали: «иждивенка». Дети её возмущались: «Она не иждивенка! Она - наша мама!».
Даже детям было понятно, что мама вовсе не «сидела дома», а трудилась в семье. Но ведь за это никто не платит...
Правда, тогда и больничные листы оплачивались, и медицинское обслуживание было бесплатным. Каждый ребёнок был на учёте, вовремя получал и профилактику, и лечение, и прививки...

Мама была беременна третьим ребёнком, когда отец начал ставить дом. Да, пора бы уж иметь свою крышу над головой. В 1953 году, 10 мая, был подписан Договор о предоставлении в бессрочное пользование земельного участка под строительство. Заплатили госпошлину, 50 рублей.
Бурное было время. И переезд из деревни, и обустройство. Трое маленьких детей. Работа. Огород и живность в сарае: свиньи, куры, гуси. Потом пристроили ещё и террасу, холодную, нежилую, куда сваливали поначалу картофель и прочее, но под ней, я хорошо помню, жили гуси. Помню, потому что очень я их боялась: стоило мне выйти на крылечко, как гуси показывались из дверцы, сделанной в фундаменте террасы, и начинали гоготать и шипеть на меня, не давая возможности пробежать мимо. Я, конечно, в рёв пускалась. Зато, если мне удавалось проскочить мимо, то я тут же босыми ножками вляпывалась в свежий гусиный помёт и орала ещё сильнее. До сих пор помню, как этот гусиный помёт неприятной зелёной жижей выдавливался между пальцами... Следы той дверцы в фундаменте видны до сих пор.
Но я была старшая, «большая уже». Всем детям нужны и внимание, и ласка, да и просто мама и папа рядом. Нам этого доставалось всем понемногу. И мы, все трое, стремились получить этого побольше. Я даже помню, как стояла возле мамы, держащей брата на руках, наверное, Толика, дёргала её за подол платья и пищала: «Его мими, меня мами!»- что означало, конечно: его сними, меня возьми.

И все-таки, наш дом в своё лучшее время, когда живы были дед и бабушка, когда родители были молоды, а мы были малые дети, - наш дом был самым родным местом на свете. Наш дом, когда он был прибран, с вымытыми полами, застеленными ткаными дорожками, когда в нём на кухне пеклись пироги, - наш дом был самым уютным и тёплым местом на свете.
Обстановка наших комнат была типичной для пятидесятых-шестидесятых годов. Посредине «залы» под матерчатым абажуром с кистями (ещё до покупки люстры) располагался круглый раздвижной стол на массивных прямоугольных ножках. Рядом, у стены справа, стоял диван с металлическими пружинами в пёстрой обивке, нераздвижной и высокий, с тремя упругими объёмистыми подушками на спинке и такими же объёмистыми и пружинящими валиками по бокам. Мы, дети, разбаловавшись, стаскивали все подушки и валики на пол и прыгали по ним с визгом и хохотом, пока не надоест, или пока не получим от взрослых по порции подзатыльников.
 
Почти главным предметом в комнате был буфет из натурального дерева. В нижней части его - высокий комод, с дверцами и выдвижными ящиками. Зеркало в центре буфета соединяло комод с верхними полочками, на которых за дверцами с инкрустированным стеклом стояли мамины чайные сервизы и стеклянные стопочки для гостей. А на самом верху была ещё и открытая полка, на которую часто попадал всякий хлам, а в лучшем случае - стеклянная ваза с искусственными цветами. Помню гладиолусы из розовой и фиолетовой гофрированной бумаги.
В той же комнате стоял и гардероб, конечно же, у другой стены. Потому что в спальной, символически перегороженной, без двери - было место лишь для комода да кровати. В углу «залы» стояло обязательное трюмо. На нём - духи «Белая сирень» или «Красная Москва», ещё помню духи «Серебристый ландыш»; стояла круглая картонная коробочка с пудрой, внутри которой - розовая пуховочка. Всё так приятно пахло! Полочки на трюмо и буфете были покрыты накрахмаленными салфеточками.

На отдельной тумбочке стояло радио с проигрывателем. В простенке между окон - деревянная этажерка, обязательно с салфеточками, фарфоровыми фигурками и безделушками. Над этажеркой висели часы. До сих пор помню, как родители вешали их туда, ещё новые. Отец вбил гвозди в стену. Пристроил часы. Потом завёл их ключом. А мы очень радовались покупке, как своей игрушке. И с тех пор не было случая, чтобы каждый из нас: я, Толя или Вася, приходя домой, не заглянули бы в большую комнату и не посмотрели бы на часы: «Сколько время?».

На стенах, кроме копий с картин Васнецова и Крамского, о которых я уже писала, висели гипсовые овальные объёмные панно с раскрашенными изображениями цветов и фруктов.
Позднее, в 60-е годы, такой стиль назовут мещанским. За что? За эти салфеточки на столах, на диванах, поверх ковров и скатертей. За фикусы до потолка в больших деревянных кадках, за цветущие пышные кусты китайских роз, за герань на окнах и искусственные цветочки в вазах на трюмо и буфетах. За вышитые гладью (шикарная была вышивка) или выбитые «ришелье» подвески для газет - газетницы, за такие же и шторы на дверях или чехлы на диване. За массивные гардины и дешёвые фотографические картинки в цветочных стеклянных рамах с сердечком, пробитым стрелой Амура! Были ещё кружевные подзоры на металлических кроватях, накидки на больших подушках, стоящих горкой. И ещё были картинки с лебедями в пруду и замками, с русалками в лодках - разрисованные на клеёнках. Были гипсовые фигурки кошек-копилок, были караваны слоников, фарфоровые фигурки (очень красивые фигурки - классика!).

Впрочем, и сейчас такого «мещанства» в домах и магазинах не меньше, а даже и больше: и цветы, и панно, и фигурки (одна страшнее и другой). Что изменилось? Материалы, технологии, масштабы...
А тогда, в пятидесятых годах, над моей металлической кроватью висел рисованный коврик из хлопчатобумажной белой ткани с изображением «Трёх поросят». Мы, дети, звали их также, как и в сказке: Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф. Конечно же, это были наши «образы», мы сами: я и двое моих младших братьев. Мы с большим удовольствием сами и раскрашивали этот незамысловатый коврик цветными карандашами: розовые мордочки, цветная одёжка, зелёная травка...

Как хотелось бы мне сейчас вернуться в этот «мещанский» уют, почувствовать себя маленькой девочкой! Раздвинуть накрахмаленную тюль на окнах и увидеть схваченные красивыми морозными узорами стёкла окон. Там, между двойными рамами - блестящие ёлочные игрушки и искусственные цветы на ватных бугорках (для тепла), солонки с солью (от влаги)... И ждать праздника: скоро Новый год, скоро поставим в углу большую, настоящую, ёлку. Мама принесёт нам новогодние подарки в шуршащих прозрачных пакетиках из слюды: конфеты, шоколадные батончики с кремовой начинкой, розовый мягкий зефир и полоски пастилы, яблоки и, главное - мандарины!
Новогодний праздник, школьные зимние каникулы всегда пахли мандаринами, морозом, домашним теплом.
 
А за окнами, за блестящими узорами - мороз и солнце, санки и коньки, снежные бабы и ледяные дорожки, лыжи и «дрынды» - специально согнутые стальные толстые прутья для катания - на них очень любили кататься мальчишки.
Наша собака, овчарка Джек, рыжая и добрая, катала моих братьев, которые впрягали её в санки или скользили на лыжах, держась за упряжку. И непонятно было в той весёлой суматохе на заснеженной улице, кто больше доволен: тот, кто лает, или тот, кто орёт?
Опять я забегаю вперёд, но однажды зимой, когда мы катались с горки у пруда, который недалеко от барака и площади Семенюка, наша компания заметила «чужака»: это был незнакомый мальчик в аккуратном чёрном пальтишке, черной шапке-ушанке и в валенках с калошами. Впрочем, мы все так одевались раньше. Просто мальчик не успел ещё хорошенько увозиться в снегу, а ушанка на его голове ещё ни разу не побывала в сугробе и сидела ровненько... Поэтому был он как все, но выглядел очень аккуратненьким мальчиком. Он деловито и спокойно скатывался на санках вниз под горку, а потом также деловито и спокойно снова поднимался наверх.

Я запомнила этого мальчика, то есть почему-то вспоминала это его спокойствие и то, что мальчик был новенький. И он казался необычным. Интересно.
Вскоре женский голос позвал мальчика домой. Ну, и... «был ли мальчик»?
А вот и был. Потому что через много лет стал он моим мужем. А этот эпизод на горке я опять вспомнила много позже, когда узнала, что семья их приехала в город Дмитров после увольнения отца-военнослужащего в 1958 году. Семья собиралась строить свой дом, а пока, временно, жила на квартире (это уже потом я узнала) у наших дальних родственников, дом которых стоял у самого пруда. Да и сейчас он там!

 Запомнился мне, из самых давних, один очень шумный праздник. Застолье было до глубокой ночи. Собралась вся родня с детьми. Гармошка играла в руках неугомонного дяди Лёши. Возможно, что этот праздник был его свадьбой, неточно помню, я ведь тогда ещё в школу не ходила. Гости плясали так, что дрожали стёкла! Именно плясали: «с выходом»,  с зачином,  с характером, себя показывая: с частушками, с пересвистами…  Словом - со всевозможными «узорами» русской пляски. Смотреть на это было весело и интересно, а ещё интереснее - самим кружиться и топать вместе со всеми взрослыми.
Помню, как сидели за столом дед и бабушка. Как бабушка вдруг запела. А мама говорила, что петь бабушка любила и по молодости пела лучше многих. Голос был звонкий, с небольшой вибрацией, видимо от возраста. И бабушкину песню подхватили все, запели хором, застольную. «Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко...», «Эх, полным-полна коробушка, есть и ситец, и парча! Пожалей, душа - зазнобушка...», «Степь да степь кругом...». Отец мой тоже подхватывал.

Однажды мама устроила свой день рождения. Ей исполнилось тридцать лет. Она позвала к себе всех знакомых с нашей улицы, 5-6 семей с детьми. Об этом мне всегда напоминает большая фотография: Большой стол, плотно заставленный закусками, вазами с фруктами, бутылками. 
Сидит за столом мама - причёска гладкая с пучком волос на затылке, рядом гости: соседи, родные, конечно тоже приехали - братья и сёстры. Справа сорокачетырёхлетний отец в тенниске с поднятой рукой и растрёпанным чубом (видно, что уже навеселе). Тут же рядом стою я. Волосы у меня светлые, почти белые, заплетены на прямой пробор и уложены корзиночкой. На мне белое платье с зелёными пунктирами, я до сих пор помню эти лёгкие полосочки.
 
Потом все гости фотографировались возле дома на заднем дворе, у террасы, вместе с детьми.
На маме было красное платье с брошью.
Меня и братьев сфотографировали тогда отдельно, каждого с цветком георгина в руке. А я ещё и бусы себе слёзно выпросила у мамы, и мне мама завязала их узелком на шее, чтобы не потеряла.
На фото я выгляжу совершенно прозрачным созданием с бесцветными завитками волос, с прищуренными на солнце глазами, без бровей - настолько они бесцветные, с большим лбом и остреньким подбородком.
 
Несколько раньше этого времени я, услышав однажды, что мой день рождения 25 февраля, решила, что 25 августа - это тоже мой день рождения. И никакими силами меня невозможно было переубедить. И вот я дождалась маму с работы и позвала друзей со всей округи. И маме ничего не оставалось, как срочно идти в магазин за всякими яствами. Всех гостей  усадили за стол под передними окнами в большой комнате, в зале, и я с довольным видом угощала девчонок и мальчишек конфетами, печеньями и газированной водой - «Лимонадом» и, главное, принимала долгожданные подарки.
 
Зато потом все мои гости начали по очереди устраивать свои «дни рождения» и ходить друг к другу в гости.  И гостей было много! Надя, Зина, Федя, Саша, Рая, Коля, Витя, Серёжа, Слава, Галя, Алёша, Ира, Роза, Гена, Вова... Нет, всех не перечислить!
Тогда больше всех детей было «из барака», как мы их обобщённо называли. Барак располагался немного сбоку наших частных домов, особняком. Рядом стоял старый амбар. А выше, на холме напротив барака - старая конюшня, рядом с которой и находилась горка, с которой мы весело скатывались зимой прямиком к пруду. Жило там семей пять-семь. Скорее всего, это были потомки бывших заключённых, строивших канал имени Москвы ещё в довоенное время. Потому что там жили татары, русские, украинцы, мордва. Или я ошибаюсь? И вот их дети, наши сверстники, и мы - активно общались и дружили, влюблялись друг в друга и ссорились, мирились и дрались. Как все дети.

Но барак - это тоже была бывшая конюшня, как рассказывали сами жильцы. Была необходимость в жилье. И тогда стойла в этой конюшне вскоре превратились в отдельные комнаты. Потом каждая семья делала себе пристройку в виде террасы с отдельным входом. Получалось жильё с окошком на террасе и одним окном в комнате.  Всё помещение состояло из одной большой комнаты, и проходной кухни. Дальше уже каждый хозяин устраивался как мог: кто получше, кто попроще, кто почище, кто ... Так жили долго. Хотя жильё считалось временным. Стоял барак лет сорок (это только с жильцами, не считая того времени, сколько был он конюшней), пока не снесли его в начале восьмидесятых годов...

Жили... Дети неудобств не замечали. Главное - нам было весело, нас было много. Мы общались вместе до 14-15 лет, когда среди нас уже начали появляться отдельные парочки, которые незаметно отделялись от общей компании. Но и остальные, сидя на лавочке и мирно разговаривая, часто были наэлектризованы такими флюидами в предощущении чего-то необыкновенного, первых симпатий и первой любви, что щёки, я думаю, пылали не только у меня...
Совсем рядом от нашего дома, в кустарнике у весеннего болотца, пели соловьи. Я слышала соловьёв ночью через раскрытое в сад окно... Может быть, в моём родном Дмитрове они и сейчас поют где-нибудь на окраине города, улетев подальше от новостроек?