Блёстки и пёрлы глава третья

ФРАНЦУЗЫ 

Была у меня подруга-филолог, трепетно относившаяся к семантике русского слова. Когда она говорила: «Давай помечтаем…» – можно было с полной уверенностью считать, что разговор будет о чем-то вполне осуществимом. Если же она говорила «Давай погрезим» – пиши пропало. Вроде полета на другую планету или поездки в Париж. По разным причинам для нас эти чудеса были равновероятны и по определению не могли случиться.

В конце восьмидесятых годов некоторые чудеса все же начали происходить: наша закрытая фирма стала время от времени принимать иностранных гостей, заинтересованных в налаживании всяческих связей с тогда еще советской авиационной промышленностью. Я иногда показывала гостям Киев. Перед первой такой прогулкой меня перво-наперво вызвали к начальнику соответствующей службы. Это был довольно молодой полковник в штатском, не смотрящий в глаза, а только изредка колко взглядывающий – их там, видимо, этому в первую очередь учат. Его интересовало, в какой мере владею я английским – гости как раз были англичане. Я его успокоила анкетным ответом: читаю и перевожу со словарем. Не очень-то, честно говоря, и обманув. Считалось, вероятно, что через переводчика разболтать тайны нашей авиационной науки будет труднее, и меня пустили к англичанам. А дальше я уже водила гостей без отеческого напутствия представителя госбезопасности, заслужив доверие постыдным незнанием иностранных языков.

И вот однажды приехали французы. Дело было в феврале. По-украински февраль называется «лютый», и в тот год он вполне соответствовал своему украинскому имени. Со мною на всякий непредвиденный случай был Юра Д., бывший десантник, который на фирме занимался сопровождением иностранных гостей. У  гостиницы «Днепр», где французы остановились, нас ожидал уже переводчик из «Интуриста», тоже Юрий. Он вызвал гостей, и через несколько минут в облаке отличного мужского парфума  в наш микроавтобус  впорхнули два господина в элегантных коротких пальто, туфлях  и без головных уборов. Когда я  увидела их, мне просто плохо сделалось, и я сказала Юрию-второму:

- Пусть вернутся и наденут все, что у них есть теплого, а то боюсь, что наша сегодняшняя прогулка для них закончится так же плачевно, как в 1812 году. Это – не для перевода.

Юрий-второй  рассмеялся и немедленно перевел. Французы тоже развеселились и побежали утепляться. 

Прогулки с иностранцами для меня всегда были менее приятны, чем с соотечественниками, ибо я любила в своих рассказах «населять» город разными интересными персонами, которым посчастливилось родиться, жить, или гостить в Киеве, или написать о нем красивые слова. Наших это всегда трогало, а им, чужакам, что наша Гекуба?  Для этих случаев я разработала свой собственный маршрут, который давал представление о городе, его истории, архитектуре. Мы начинали с Золотых ворот. Свеженькая постройка навевала сомнения в их древности. Я объяснила, что это – недавняя реконструкция, и что многие киевляне сопротивлялись ей. Авторы проекта их успокаивали тем, что парижанам, дескать, тоже не нравилась Эйфелева башня, а теперь она символ Франции.
София была интересна всем большей или меньшей подлинностью домонгольских фресок и мозаик, да и связанными с ней историями. Собор был одновременно и великокняжеской усыпальницей. Здесь и сейчас можно увидеть гробницу с останками Ярослава Мудрого. В Софии захоронены Всеволод Ярославич и Владимир Мономах. Личность Ярослава, не зря прозванного Мудрым, вызывала несомненный интерес. Он был и в самом деле дальновидным политиком: отдавал своих детей за отпрысков монарших семейств соседних и дальних стран, полагая таким образом застраховать Киевскую Русь от вражеских нашествий. Эта традиция закрепилась, что не мешало родственникам, как мы хорошо знаем, затевать кровопролитные войны и убивать друг друга. Откровением для французов был мой рассказ об Анне Ярославне, которую в угоду политическим интересам Ярослава посватали за могущественного правителя Франции Генриха I. Красивая княжна была к тому же грамотной и начитанной – легенды о библиотеке Ярослава Мудрого живы по сей день, а в усадьбе Софии стоит даже памятник Книге. Анне повезло, – как говорится, шла замуж по расчету, а вышло – по любви. Гости эти, занимавшие видные посты в авиационной промышленности Франции, видимо, в истории родины были не очень сильны, и с большим любопытством слушали рассказ о русской княжне, ставшей после смерти мужа и по малолетству сына Филиппа I королевой Франции. Очень удивлялись, когда я говорила, что Анна оказалась одной из самых образованных женщин Франции, ибо  в те времена грамотность и начитанность даже среди знатных француженок не были в чести. 
Вдруг выяснилось, что Киев и Париж имеют одного и того же патрона – святого Михаила. Тут уж мы вообще породнились и с новыми родственными чувствами  спустились на Подол посмотреть, что оставалось еще от украинского барокко и творений знаменитого киевского архитектора Ивана Григоровича-Барского.

Все шло благополучно и Юрий-первый был без работы. После Подола мы отправились в Печерскую Лавру. Когда входили под арку Троицкой надвратной церкви, я поведала легенду о том, что у каждого, прошедшего под этими вратами, одним грехом становится меньше. Французы оживились и забегали туда-сюда, я и сосчитать не успела, сколько грехов за каждым было. Доверчивые такие французы, хоть и грешные… На могиле Кочубея и Искры поговорили о предательстве Мазепы, а также о странностях любви - об истории Мазепы и юной дочери Кочубея - Матрены. Нормальная по сегодняшним дням ситуация, ему – шестьдесят, ей – шестнадцать. И ведь на самом деле полюбила! А как не полюбить, если современники склонны были считать его «чародием» – колдуном, то есть. Личное обаяние Мазепы было таково, что людям XVII века невольно приходила мысль о колдовских чарах, – а иначе как объяснить, что из ситуаций, когда, казалось бы, благополучного исхода нет, он выходил, да еще и с почетом? Двадцать лет пользоваться доверием Петра Первого, отнюдь доверчивостью не грешащего – это что же, скажите на милость, не чародейство? Когда началась война со Швецией, Кочубей с Искрой донесли Петру о предполагаемой измене Мазепы. Их казнили, не поверив, а через 106 дней Мазепа ушел к шведам. И когда Петр узнал, что донос Кочубея и Искры оправдался,  Мазепу предали анафеме. Пушкин из этой истории сделал прекрасную поэму и обессмертил всех участников трагедии. «Богат и славен Кочубей» – так она начинается. Богат-то он, верно, был смолоду, а вот славен стал через 120 лет после смерти, когда Пушкин написал «Полтаву». И про Мазепу написал:

Забыт Мазепа с давних пор;
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нем собор.

Где уж тут забыт! Поэт спас от забвения и беленьких, и черненьких. Как Окуджава справедливо заметил,

…На веки вечные мы все теперь в обнимку
На фоне Пушкина. И птичка вылетает…

Пока мы гуляли и разговаривали, несколько раз пробили часы  на Большой колокольне. Гости решили на нее подняться и посмотреть с почти стометровой высоты на город. Я хотела было подождать их внизу, но они меня категорически потащили наверх, в переносном и прямом смысле – взяв за руку. Взобрались на самый верх, до  четвертого яруса, преодолев 374 ступени. Вид сверху был хорош, жаль, что зимний. Архитектор Шедель, создатель этого сооружения, расписываясь в получении гонорара, написал на сем прозаическом документе такие поэтические слова: «Тебя, величавое творение, воздвигнутое моим воображением и энергией, встретят торжественно потомки».

Я повела гостей в Церковь Спаса на Берестове, где, как известно, захоронен великий киевский князь Юрий Долгорукий, основатель Москвы. Во времена тотального атеизма в церкви располагался один из отделов Института металлокерамики и спецсплавов, где я дважды, учась в институте,  проходила практику, там же писала дипломную работу. А когда-то здесь венчались девушки из родовитых киевских семей, будто бы даже и сестры Раевские. В церкви было тепло, почти безлюдно. Мои французы, представьте, перекрестились по-своему на престол.

Когда мы выходили уже, к нам вдруг стали подтягиваться странные личности, видимо, в церкви гревшиеся. Они быстро разобрались, что могут что-нибудь получить от иностранцев, и выдвинули вперед наиболее «респектабельного» представителя. На вид был он, по тогдашней аббревиатуре, «бич», т.е. – бывший интеллигентный человек. Но не тут-то было – Юрий-первый решительно пресек попытку опозорить Страну Советов, вытеснил попрошаек из помещения, и по его энергичному виду я поняла, что высказывался он весьма нелицеприятно. Попрошайки ретировались.

Неожиданно тучи рассеялись, выглянуло и немного пригрело солнце. Мы приободрились и пошли в святая святых Лавры – пещеры. Бледнолицый монашек продавал свечи и водил любознательных. Честно говоря, я с детских лет тут не была, потому что очень хорошо запомнила паническое чувство, охватившее меня в пещерах.  Но после малодушия, проявленного мною у подножия колокольни, я безропотно потащилась в подземные лабиринты. Наверное, в пещерах  все же существует мощная энергетика, говорят, какие-то люди теряли там сознание. Мы выстояли. Все кончилось хорошо,  гости были довольны и радушно приглашали в Париж, обещая Эйфелеву башню. С лифтом.

Я  и вправду всегда мечтала повидать Францию и Париж. Это было тяжелое осложнение после раннего и рьяного чтения  французских романов. Как-то одна моя подруга меня спросила:

- У тебя есть мечта?
- А как же.
- Какая?
- Увидеть  Францию.
- Ну, ты свинья. С тобой же говорить невозможно. Ты же сейчас спросишь, какая у меня мечта.
- Ну, да, – какая?
- Купить японскую вязальную машину, и вязать, вязать, вязать!

Что в тот момент было не проще, чем побывать во Франции.

Но ведь, как известно, пути Господни неисповедимы. И  двадцать лет спустя, живя в другой стране, я с моими детьми отправилась на юг Франции - просто купили билеты и полетели.

Самолет на посадку в Ницце заходил над морем. Море было цвета лазури. Слухи не обманывали – это был на самом деле Лазурный берег. Море было в пятнадцати минутах ходьбы от нашего временного жилища, - это если туда, ибо под гору. А обратно – в зависимости от степени усталости и температуры окружающей среды, ибо -  в гору, иногда под углом в сорок пять градусов. Во все время нашего двухнедельного отдыха в Ницце и ее окрестностях сияло солнце, крупная галька не очень благоприятного для пляжа берега была обжигающе горяча,  а море и небо сияли положенной синью. Окна квартиры, где мы поселились, выходили на море. В объявлении так и было сказано: с видом на море, и это оказалось правдой. Ночью огни на Английской набережной выглядели как драгоценное ожерелье.

Я, по своей привычке, быстро город «населила». Мне везде так уютнее – и дома, и в гостях. Сюда в поисках утешенья приехал Тютчев в тяжелую минуту жизни, когда умерла его возлюбленная Елена Александровна Денисьева. "Я должен признаться, - писал он к одному из друзей, - что с той поры не было ни одного дня, который я не начинал бы без некоторого изумления, как человек продолжает ещё жить, хотя ему отрубили голову и вырвали сердце".

О, этот юг, о, эта Ницца!..
О, как их блеск меня тревожит -
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет - и не может...
Нет ни полёта, ни размаху -
Висят поломанные крылья -
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...

Здесь, в помпезном отеле «Негреско», самоотверженная мама Ромена Гари держала киоск с бижутерией. Сам Ромен в 1932 году выиграл турнир Ниццы по настольному теннису. А в этом месте Английской набережной под колесо роскошной машины «Бугатти» роковым образом попал шарф Айседоры Дункан. В эту бухту любил заходить на своей яхте «Милый друг» господин Мопассан. А сколько русских нашли здесь пристанище! И даже – вечное, но об этом особо.
Я «заселяю» не только землю городов, но и небеса над ними.  Небеса юга Франции густо населены, и среди прочих  парит над Ниццой замечательный русский летчик Юрий Гарнаев, который погиб в 1967 году при гашении лесного пожара, серьезно угрожавшего Ницце и Каннам.

Молодые хозяева квартиры, с которыми мы объяснялись на смеси французского, немецкого, английского – кто что вспомнит -  оказались знакомыми со смотрителем русского кладбища в Ницце. И в один из дней мы туда пошли.

Ворота нам открыл сам месье Эжен Веревкин. Беззуб, нестрижен, энергичен, доброжелателен, с довольно хорошей русской речью – он сын донского казака, ушедшего из России после Гражданской войны. Мать – француженка. Дед Эжена некогда был директором гимназии в Ростове-на-Дону.  Жена его, которую мы так и не увидели, бурятка. Ее отец окончил Институт красной профессуры и, как многие, в тридцатых был уничтожен. Эжен сказал, что русскому его обучала жена, а он ее – французскому. Водил нас по кладбищу обстоятельно, как заправский экскурсовод, и даже с видимым удовольствием – говорил, практика языка. Кладбище расположено даже не на горе, а в горе, вгрызалось постепенно. Первые захоронения относятся к началу шестидесятых годов XIX-го века. Надгробья в основном респектабельные. Мы стали читать, и изумились: огромное скопление Оболенских, Волконских, Трубецких, Демидовых, Елисеевых, Голицыных.  Набоков – кузен великого, Чехов – однофамилец еще более великого. Нашли здесь приют адмирал Николай Николаевич Юденич и поэт Георгий Адамович, сын Серебряного века, - «Жоржик», как называла его Ахматова, и от воспоминаний которого так всех остерегала. «Общеизвестно -  говорила она, - что каждый уехавший из России увез с собою свой последний день». Но, тем не менее, в  1965 году она встретилась с ним в Париже, ведь у них было что вспомнить о том времени, когда, как писал Адамович

...брезжил над нами какой-то особенный свет
Какое-то легкое пламя, которому имени нет.

Тут покоится вторая жена Александра II, княгиня Екатерина Юрьевская. Рядом – фамильный склеп основателей заповедника Аскания-Нова Фальц-Фейнов. Их потомок Эдуард Фальц-Фейн, житель Лихтенштейна, привел в порядок надгробие княгини Юрьевской. Бывший плейбой, сувенирный король, щедрый меценат будет похоронен здесь же -  уже выбиты на плите его портрет и дата рождения.
 
Одна могила оказалась для меня  неожиданностью. Мы обходили кладбище по правому  краю снизу наверх, затем спустились  по левому  его краю, и здесь среди первых захоронений я увидела:

Александр Николаевич Раевский
16.XI.1795 – 23.X.1868

Перечислены его подвиги на ниве служения Отечеству.
 
С семьей героя Отечественной войны 12-го года генерала Раевского сосланный из Петербурга Пушкин в 1820 году совершил путешествие на Северный Кавказ и в Крым. Потом гостил у них в Киеве. С сыновьями Александром и Николаем Пушкин дружил. Николаю посвящен «Кавказский пленник». О четырех дочерях Раевского он написал брату: «Все его дочери прелесть». Пушкин пришел прощаться с Марией, уезжавшей в 1826 году в Сибирь к сосланному мужу - декабристу Волконскому. Он написал эпитафию на смерть их маленького сына и Мария благодарила его через отца за «слова утешения материнскому горю, которые он смог найти».

В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.

Об Александре Раевском Пушкин писал брату: «Он будет более нежели известен». Так получилось, что  впоследствии у Александра Раевского сложилась репутация язвительного скептика, оказывавшего дурное влияние на поэта. Он стал считаться пушкинским «демоном» еще при жизни поэта, хотя Пушкин сам опровергал  это мнение. Вот и Эжен Веревкин, показывая могилу, сказал: «Тут похоронен «злобный гений» Пушкина», и даже прочитал: 

Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.

Александр Раевский  окончил свои дни в благословенной Ницце  неполных 73-х лет от роду. 

Мы с Эженом оказались взаимно-полезными: что-то он нам рассказал, и мы были не лыком шиты и кое-чего ему поведали о некоторых обитателях вверенной ему территории.
Стало невыносимо палить солнце, мы попросили попить. Пришли к его жилищу – домишко, убогий с виду, вокруг обстановка такая, как на захудалом советском дачном участке. Он пожаловался, что его отправляют на пенсию и домик этот он должен освободить для следующего смотрителя. Посетовал на чванство русской диаспоры - кичатся, мол, своими фамилиями. Но не вытерпел и рассказал, что интересовался своей родословной, и оказалось, что Веревкины записаны в Бархатной книге!

Прощались мы под палящим солнцем еще часа полтора.

...А двадцатью годами раньше, морозным киевским февральским днем, выйдя из дальних пещер с несколько ошалевшими от замкнутого пространства, сумрака, свечного запаха французскими гостями, мы снова увидели стайку лаврских нищих. Они как-то повеселели – наверняка, выпили и подкрепились. Главный Бич вдруг подошел к нам и громко и нахально сказал:

- Мосье, же не манж па сис жур.

И заговорщицки подмигнул мне. Мы с обоими Юриями расхохотались. Французы посмотрели на нас с нескрываемым ужасом – человек не ел шесть дней, а мы смеемся! Пришлось долго объяснять им, что это шутка, цитата из известного советского романа…

Куртуазные французы благодарили за экскурсию,  целовали ручки, и мы простились навсегда.