Прикосновение как откровение

                Дорогие читатели!
      Мною завершена книга "Созвучие красок и линий", в которую вошли циклы трехстиший: "Разъятые объятия","Мимолетности", "О, женщины!","Созерцание".
Я признательна всем, кто прочитал эти трехстишия и высказал свое доброе отношение к ним. Книгу иллюстрировал китайский художник Цинь Хуа, сумевший тонко передать авторскую мысль.
    Глубокий научный подход к художественному анализу  циклов нашел отражение во вступительной статье доктора филологических наук, профессора, знатока японской поэзии Т.Б.Радбиля. С  этой статьей я и предлагаю Вам сейчас ознакомиться.

    
                Прохладно у ворот!
                Звезд имена называет
                Незнакомый мне человек.
                Масаока Сики (1867-1902)

   Незнакомый человек, называющий имена звезд, – это, может быть, Бог. Или, скорее, поэт, нашедший себя в этой беспредельности... Скажем так: теперь он (вернее, она) – это знакомый незнакомец.
   Да, передо мной – уже вторая книга трехстиший Л. Бересневой. Книгу открывает цикл «Разъятые объятия». Трехстишия Л. Бересневой – это «прикосновение как откровение», так звучит последняя строка в одном из них. Прикосновение к лицу «капель дождя», которые «как поцелуи». Притяжение «голых ветвей» к «осеннему солнцу», чтобы согреться. Притяжение одиночества к одиночеству:
                Был как явь мой сон:
                Ты тихо склонился к изголовью.
                Проснулась –  пустота…
И мы тоже прикасаемся к этой музыке, которая звучит не  столько в строчках, сколько между строчками, как это и подобает музыке. Прикасаемся бережно, чтобы не спугнуть на миг возникающее, столь хрупкое ощущение присутствия чего-то незримого – будь то нечаянное воспоминание о мгновении счастья или ощущение полноты бытия от неподвижного танца зимних деревьев «под музыку вьюги» (цикл «Созерцание»):
                Под музыку вьюги
                Будто танцуют деревья –
                Ледяная грация.
  «Созерцание» – так озаглавлен последний цикл. Он пронизан легкой грустью оттого, что плачет унылый дождь по роще, погибающей под топором,
оттого, что к увяданию приговорено все на Земле, но душа поэта увидит в нем –  «очарование:
                Любуюсь
                Золотыми прядями березы –
                Очарование увядания.
  В самом деле – а могут ли звучать краски и линии? Да, конечно, сливаясь в один полнозвучный аккорд, поющий нам – светом и тенью, цветом и прихотливым штрихом о неразрывной и неисчезаемой гармонии мира. Не случайно же название книги – «Созвучие красок и линий».
  Тема созвучия непосредственно возникает во втором цикле –   «Мимолетности». Трехстишия в нем навеяны музыкальными произведениями С.Прокофьева под тем же названием. Строки этих трехстиший овеяны ощущением чуда. Чуда, которое разлито буквально во всех «кусочках», обрывках мелодий, сопровождающих наше повседневное существование. Чуда –  именно в мимолетностях:
                Вот чудо! И плеск волны,
                И отражение солнца в зыбких водах –
                Мимолетности!
  Неброская, но точная изобразительность, эти «звучащие краски» подводят нас к главному –  к познанию прекрасного в обыденности:
                Отшумел дождь.
                Багрянец заката на дождинках –
                Красота обыденного.
И тогда не жаль, что «мгновения – капельки нашего бытия» уносит «река времени». Ведь это судьба всякого мимолетного. Но это – и его вечное очарование, великая тайна переменчивого сущего.
  Третий цикл «О, женщины!» вводит новый мотив в созвучие красок и линий. Это извечная как мир тема любви, надежд и разочарований, тема души, желающей счастья, тема разлуки и одиночества. Не случайно открывается эта тема образом «спелого яблока». Это яблоко словно пришло из седой дальности библейских преданий Ветхого Завета и глубже – из эпических ристалищ гомеровской «Илиады». Но это и реальное, зримое яблоко как воплощение полноты жизни – жизни несмотря ни на что. Не это ли и есть «вечная тайна человечества»?
                Спелое яблоко –
                Вечная тайна человечества –
                Лукаво смотрит из-под листа.
  И не страшна старость, потому что и она  воплощение всего, чем полнится жизнь, которая – прекрасна:
                На возраст не смотри
                С вершин прекрасной юности –
                У старости своя красота.
В контексте бесконечно живого и бесконечно становящегося бытия – и смерть есть лишь продолжение жизни, потому что главное в нас, возможно,  бессмертно:
                В синем небе – белые крыла...
                Может, чья-нибудь бессмертная душа,
                Словно птица, устремилась в небеса.
  Как и японские хокку, от которых отталкивается  тонкая и ненавязчивая мелодия этих строф и строчек, трехстишия Л. Бересневой –  о разном, обо всем на свете, в том числе и о самом важном, о  чем нам свойственно забывать так часто. О дожде, о роще, о горном монастыре и лунной дорожке. О вечности, наконец. О той самой вечности, которая глядит на тебя «глазами неба», и ты внезапно останавливаешься  в раздумье и спрашиваешь себя:
                Глаза небес.
                Какими они видят тебя?
                Стоишь ли ты их внимания?
  Это –  как кода, заключающая все, пропетое ранее... Это тот внезапный сполох небесного света, что по-новому осиял строгую графику голых осенних ветвей, тянущихся к солнцу, «прощальное танго» кружащихся желтых листьев, огонек красного зонтика, забытого на лужайке... Что придал всем этим краскам и линиям новый смысл, некую высокую целостность, в которую соткалась многоцветная и многозвучная мозаика бытия.   
  Верлибр в русской поэзии не был особо в цене. Хотя именно со «свободного стиха», с отсутствия рифмы и начиналась вообще – поэзия (вспомним античные стансы, гекзаметры и пентаметры, вспомним классическую китайскую поэзию или поэтический эпос любого индоевропейского –  и не только! – народа). Обезрифмленность японского хокку дает свободу лирическому переживанию художника, хотя эта внутренняя свобода внешне и ограничена жестким каркасом трех строчек. Минимализм японского хокку на деле – это вершина  поэтического. Три строки японского хокку –  это своего рода «машина времени и пространства», это некий особый органический, удивительно естественный механизм по остановке мгновения, по запечатлению мимолетного как отражения Вечности.
  Правда, я уже когда-то говорил о том, что трехстишия Л. Бересневой отступают от строгих канонов японских хокку. Автор совершенно сознательно уходит от рамок, в которые его ставят эти 5–7–5 слогов – оригинальная метрика японского жанра хокку. Л. Береснева жертвует этой строгостью во имя высшей цели – прихотливой игры поэтического вдохновения. Чтобы поэзия стала музыкой – не стоит загонять ее в жесткие силлабические рамки. Ведь у музыки нет границ. Даже если это – музыка красок и линий, переложенная на язык поэтического слова. 
И хочется, чтобы читатель вместе с автором этих замечательных трехстиший ощутил тайну удивительного дара –  ощущать «прикосновение как откровение».

Т.Б. РАДБИЛЬ ,
доктор филологических наук, профессор