Студенческие конспекты. К. 13

«Молодость моя, Белоруссия, песни партизан, сосны да туман».


  Слова этой задушевной песни, как это ни парадоксально, можно интерпретировать и в несколько другом ключе. Но начнем все по-порядку.

       После окончания четвертого курса  наша студенческая группа вместе с другими выехала в г. Пинск в Белоруссии, на двухмесячные военные сборы. Какие мы были тогда молодыми! Вот соответствие первой части строфы заголовка.
 
        За это время отцы-командиры, по-видимому, решили по возможности дать нам понюхать пороху как можно больше, задача максимум – как за год обязательной для выпускника ВУЗа службы после окончания института.
      Разбили нас на отделения и взводы – я попал в самое тяжелое для несения службы подразделение – первое отделение первого взвода, ибо когда требовался рабсила для каких-то «привлекательных» для курсантов внеочередных работ, подошедший офицер, не долго думая, командовал: - « Первое отделение первого взвода…». И начинались наши мытарства.

       Привезли нас  за город, на территорию ОДОРСБ, что означает отдельный дорожно - строительный батальон.

       Белоруссия – страна довольно близкая к Атлантике, поэтому основной фон погоды там летом – это переменная облачность, часто переходящая в небольшие вкрадчивые моросящие дожди, ТУМАНЫ. Вещи мы оставили в клубе, нас сводили в баню и тут же переодели в солдатскую беушную форму – и вперед, строить себе палатки. Для чего надо было сначала раскорчевывать и удалить небольшой сосновый лесок – это расшифровка последних слов заголовка.

      В отличии от постоянного состава части, таких курсантов, прибывших на переподготовку или студенческие военные сборы назывались партизанами. Это последняя интерпретация заголовка.

     Правда, отличия у названных групп была – партизаны первого, так сказать, рода, в основном, отлеживались в казармах, свою действительную службу они уже отслужили, и жизнь у них проистекала в облегченном варианте. Они не ходили в наряды, а ходили и увольнения, и в самоволки, на последнее начальство глядело сквозь пальцы.
     Нам же увольнения не полагались, ибо, как нам объяснило командование, не было парадной формы у нас, без чего мы могли своим затрапезным видом травмировать любящих свою армия белорусов. А они действительно очень хорошо относились к военным, ведь каждый десятый белорус погиб во время войны. Правда, еженедельно нас водили в баню через весь город с песней.

      Баня располагалась в черте города, в морской школе. В годы войны существовала боевая Пинская речная флотилия, затем то ли речная сеть обмелела, то ли стратегические планы командования изменились, но флотилию ликвидировали, а вот школа младших морских специалистов сохранилась, как анахронизм. Даже командовал гарнизоном флотский офицер, а местная гауптвахта славилась свирепыми  морскими  порядками. Я еще коснусь далее этого деликатного предмета.

   Возвращаясь к началу повествования об эпопеи лагерных сборов, продолжу историю строительства нашего жилья. Мы его строили по полному разряду – бревна спиленного сосняка на плечах носили на батальонную лесопилку, после распиловки таким же макаром несли их на место будущего лагеря, пилили их для устройства основания  палатки и общих нар. Естественно, за те несколько часов светлого времени, которое нам оставалось, закончить строительство мы, конечно,  не смогли. И хотя рядом был свободен большой солдатский клуб, на ночь нас туда не определили, и под моросящим все время мелким дождем мы, как есть, в промокшей одежде, залезли под мокрый брезент палатки и как могли расположились на влажных матрасах. Спали после тяжелого трудового дня, как убитые.

     Наутро работы возобновились при той же гнилой погоде. Вторую ночь мы уже спали в полностью готовых пятиместных палатках  вдесятером. Принарных тумбочек и  платяных шкафов не предполагалось, поэтому вся одежда укладывалась либо под подушку, либо вешалась на центральный шест палатки. Личные вещи хранились в тощем вещмешке.

   И началась повседневная рутинная жизнь. «Первая рота, подъем, сорок пять секунд! Форма одежды №6(?) – голый торс !» - утренний радостный клик дежурного по роте. Вскакиваешь очумело с полатей, судорожно одеваешь свою или чужую майку, за что получаешь благодарность в устной или физической форме. Наматываешь портянки, которые ты с вечера заботливо обмотал специальным способом вокруг голенища сапога, чтобы те высохли. Суешь ноги в сапоги и, схватив в руки полотенце («свое, что ли?» и другие аксессуары для утреннего туалета, бегом к простейшему умывальнику.

   Потом отрываешь от куска белой бязи  полоску и пришиваешь ее, как можешь, к воротничку гимнастерки. Новый зычный крик: - «Первая рота, на утреннюю поверку… становись!». Быстро одеваешься, чистишь сапоги и мчишься на утреннюю линейку, посыпанную желтым песком.

   Да забыл еще одно отправление, которое мы совершали по утрам.

  Общеизвестно, что в щекотливой ситуации дворяне переходили на французский язык и прямо не употребляли «я пошёл в туалет», а говорили «je dois sortir» (мне надо выйти). Соответственно от глагола sortir пошёл своего рода эвфемизм со скрытым значением туалет. Теперь же это просторечное слово стало грубее, однако при этом не перестаёт использоваться многими в повседневной жизни. Мы это самое заведение с просторечным французским названием выкопали в первый же день, метрах в шестидесяти от лагеря, в густом сосняке. Оно было простейшего типа – яма в песчаном грунте (хорошо было копать!) и двумя рядами отверстий.
 Никаких тебе навесов, стен, чтобы воин не мог предаваться всяким отвлеченным вредоносным мыслям и занимать полезную площадь, а быстро сделав свое дело мчался на другое.

   И вот мы рядом с уже поднятыми вверх нами палатками выстраиваемся в две шеренги – ну все, как в настоящей армии, собственно, мы и были в ней. Командир отделения Гнутов придирчиво обходит строй, проверяя и белизну подворотничков, и степень начищенности пряжки ремня и сапог.

  На всю жизнь запомнился афоризм курсанта нашего отделения Юры Парушкина, тощего, долговязого и невозмутимого, который на замечание, что мол подворотничок не свежий, вежливо ответил: - "Товарищ сержант, просто белизна подворотничка глаз не режет!" Это высказывание стало дежурным ответом на подобные замечания у всех.

  Потом проводились оздоровительные Morning exercises и традиционный круг почета по батальонному стадиону, который мы часто игнорировали при возможности...

   Любопытно, как в армии сразу может измениться самоидентификация человека. Нам в маленькие начальники –  командиров отделений, зам. ком. взводов - поставили наших же товарищей, студентов, уже прошедших действительную службу. И интересно, а порой и не очень, было наблюдать, как из некоторых, часто далеко не блещущих знаниями студентов, который не пользовался большим авторитетом в коллективе, вдруг вылезает, извините, мурло, гоняющее нас и издевающееся над своими  же товарищами.
 Одного из самых ярких представителей «новой элиты», Мишу К. мы даже хотели побить после лагерей. «Почему после?» – спросите Вы. А если мы побили бы его во время лагерных сборов и он на какого-то указал, то последнему грозила минимум двухнедельная  гауптвахта. После чего он не допускался к экзаменам по военному делу и автоматически исключался из института.

 День быстро проходил в занятиях по разным предметам военного дела, стрельбах, маневрах, нарядах, строевых смотрах. Скоро мы приняли присягу и стали юридически рядовыми СА.

Венцом нашего пребывания должна была сдача быть экзаменов на офицерское звание лейтенанта. Что в конце концов и произошло. Да ну её, эту рутину.

  За эти два месяца лагерей мы слегка одичали. Странно было смотреть, идя строем в баню по воскресениям, на обычную жизнь, особенно на лиц женского пола. Служба в армии не подконтрольно подавляет в тебе естественные природные свойства – чувство свободы и любви.
 Естественной реакцией на это стало поголовное занятие эпистолярным творчеством – в каждую свободную минуту мы писали десятки писем, писали родителям, друзьям,  любимым, родственникам, к  котором неожиданно воспылали нежной любовью. Так мы пытались защитить в себе человека.
 
  Мы и голодали – непривычная для многих «пища наша, щи да каша» в начале вызывала  у некоторых, избалованных домашней пищей, даже чувство брезгливости. Да и желудок, поначалу, у них с трудом справлялся с «кирзой», любимой кашей нашего командования – из перловой или ячневой крупы. Но тяжелые физические нагрузки быстро расставили все по местам.

  Служба всегда строится так, чтобы у солдата не было возможности задумываться, а отдохнуть, даже в «личное» время часто находились внеплановые работы, особенно для первого взвода первой роты. И через недельку уже весь контингент мгновенно проглатывал вещь пищевой рацион, многие просили добавки, забыв, что они не в санатории, другие брали с собой куски хлеба, если была такая возможность, в промежутках между приемами пищи хотелось есть, а другой пищи,  которой  можно было воспользоваться не было. Был, правда, буфет, но туда всегда была очередь, а времени свободного днем не было.

        Эпизод I.

«Ах, картошка объеденье…»

 Муштровали нас повседневно. В день принятия присяги у нас был, вроде бы, свободный день, праздник. Нам дали посмотреть фильм «Офицеры», привезенных как раз по этому случаю,  и мы, расслабленные, гурьбой вышли из клуба.
 Наш ротный майор уже неоднократно говорил нам, что курсант должен в одиночку передвигаться по лагерю только бегом, а уже трое должны идти строем, с песней и командиром. Забыл, как должны передвигаться были два курсанта, строем в ширину или длину. Его удивительное откровение запало мне в душу. И вот, выйдя в первых рядах из дверей клуба, я остановился, ожидая, когда Мишка скомандует: - «Взвод, стройся!». Вот он вышел, и лениво побрел к лагерю. Я и другие – за ним.
 
  Мне не повезло, что я оказался ближе всего к кустикам у клуба, где, оказывается, затаился коварный ротный, небольшого росточка грубый солдафон, который даже у нашего комвзвода, кадрового старшего лейтенанта, мог перед строем курсантов…отобрать новенькую фуражку, а взамен отдать свою, заношенную и грязную.
 Таких было немного, но из песни слов не выкинешь.

 Он собрал группу проходящих мимо него студентов, прочел короткую лекцию о том, что время наказов закончилось и пришло время наказаний. Строем он привел нас на стадион и, ухмыляясь, скомандовал: - «Кросс пять километров!». Такого сверхмарафона у нас еще не было. По песку, в сапогах… Валерке Меньшикову, пусть ему земля будет пухом,нет его уже на этом свете, тогда повезло, он с упал и потерял сознание на втором километре. Его еле привели в чувство. У другого подвернулась нога, потом с дистанции сошло еще несколько студентов.
  Мне "повезло" в начале. Наш спортсмен-великан Сашка Горбунов подхватил меня под руку и буквально приволок к финишу. А тут как раз случался дежурной по части – ему в присяжный день не выделили суточный наряд на кухню. И довольный, что еще может сделать нам что-то «приятное», майор сдал доплетшихся к финишу дежурному по батальону. С корабля и бал, точнее наоборот.

   В дальнейшем, события имели следующее продолжение.

  Еле живые после кросса, мы, не отдохнувшие днем, как гарантировал нам устав, который усердно изучался, с песней, следуя, на этот раз, указанию товарищ майора, строем отправились на кухню. Нас было человек десять – отделение.
В столовой нам зачитали боевую задачу – к завтраку приготовить еду на наши 4 студенческие роты – это больше 1000 человек, плюс на личный состав батальона и партизан – приблизительно столько же.

   Думаю излишним говорить, что за время наших лагерных сборов НИКТО иной в наряд по кухне не ходил, кроме студиозов.

  На завтрак надо было сварить картофельное пюре. Для этого надо было принести двое носилок с названным овощем.
  Носилки задумал и сотворил какой-то местный умелец из полуторадюймовых водопроводных труб (ручки и каркас) и емкости под всякий груз из листовой стали, толщиной так 1-1, 5 мм., вместимостью приблизительно с кубический метр. Наверное, получилось как в песни: - «Я тебя створила из того, что было». Осталось в памяти, что носилки сверкали. Потом, когда мы их драили всем, чем могли, стала ясной эта подозрительная чистота. Ручки было какой-то необычной длины. Но наше недоумение сразу рассеялось, едва мы взяли пустые носилки. Они САМИ весили килограмм этак 60, так, что мы вчетвером с трудом подняли ПУСТЫЕ носилки. Обратно, из овощехранилища мы уже несли их ввосьмером еле-еле. Таких носилок мы принесли, кажется, двое.

   Теперь в больших баках мы помыли картошку, двое взялись подносить – относить продукт к картофелечистке, другие взялись за ножи, чтобы устранять огрехи процесса очистки.

  И тут нас постигла катастрофа, иначе это и не назовешь. Картофелечистка в неумелых наших руках как-то истошно взвыла, из нее пошел черный жирный дым,  и она…остановилась. Это случилось в самый разгар трудового процесса.

 Что же, пришлось перейти на чисто ручной режим чистки. Пока мы брали из кучи крупную картошку, дело еще как-то шло, но вот мелкая… Мы уже порядочно  устали, напомню читателю, что была ночь, точнее близко к утру время, а груда мелкой картошки, кажется, не убывала. Тогда мы устроили смелый и отчаянный маневр. Мы выкинули  мелкую картошку вместе с очистками.

 Толстый заспанный повар, который явился утром, осмотрев результаты наших вдохновенных трудов, мрачно заявил:  «Всем не  хватит!». Но нам уже было все равно. Посовещавшись с дежурным по кухне, и видя, что на нас надежды нет, персонал завалил в каждый варочный котел с картошкой сухого картофеля. Получилось, в итоге, довольно мерзкое по вкусу и консистенции – подобие жидкой сметаны, месиво. Но объем соответствовал требуемому.

   Слава богу, что в обед и вечером была каша, которая не требовала таких подготовительных усилий, как картошка, «пионеров идеал». Как во сне, прошло остальное время дежурства. Мы разносили пишу в бачках на отделение и обеденные приборы с мисками – все алюминиевое (интересно, в чем и чем сейчас едят рядовые, наверняка, все это разворовано и сдано в Цветмет).
   Потом мыли все это  в баках с горчицей и ополаскивали на посудомоечной машине. А алюминиевая поверхность  обладала таким неприятным для нас свойством – даже после «честной» мойки и ополаскивания в горячей воде она казалась жирной.
  Приходил дежурный по кухне, брал наугад считающуюся чистой миску и проводил по ней пальцем. Часто за этим следовала команда: - «Перемыть!». А перемыть почти пятьсот мисок, да еще во временном цейтноте – ели в три смены, было непросто.

  Было негласное правило – при наряде на кухне своему взводу  накладывалось гораздо больше говяжьей тушенки, чем остальным, которым часто пришлось довольствоваться кусками жирной свинины из подсобного хозяйства. А остатки нашего отделения, которым повезло остаться за бортом этого ночного мероприятия, вообще ели практически одну тушенку, слегка замаскированную кашей сверху бачка.

 Вот и все, что сохранила память о нашем первом противостоянии с ночью в армии, так сказать, в первом суточном наряде на кухне, который я бы сегодня назвал «ночным дозором».  Конечно тем, кто прослужил настоящую срочную службу, это происшествие покажется рядовым, то ли у них за 1-3 года службы было, но мне происшествие хорошо отложилось в памяти.
 Я описал это с такими подробностями прежде всего для тех, кто не служил, ну, а для людей служивых – для того, чтобы ознакомить их с особенностями наряда кухню в нашей части и сопутствующих им обстоятельств.

  Эпизод II.

«Ходили мы походами, за дальние края…»

Отрадой нашей лагерной жизни были упомянутые субботние походы в баню. Во-первых, это вносило разнообразие в нашу небогатую событиями жизнь, а потом в этом походе открылись еще очень приятные для нас возможности.

 Белоруссия, как витрина советской жизни перед Западом, жила гораздо лучше, чем Россия.  Уже работая, и  будучи в командировке в Смоленске, мы по субботам часто ездили на дизель-поезде в Витебск, до которого было всего девяносто километров. И там попадали в другой мир. В магазинах было навалом импортной и хорошей советской одежды и обуви, техники, и много еще чего. Вот и маленький старинный уютный Пинск обладал такой же милой особенностью.

 Сначала прошел слух, что в Пинске очень хорошая «Оптика». А надо вам сказать, что в то время заказать очки в хорошей оправе было даже проблемой в Москве. А уж в провинции – делом почти невозможным. Вот и ходили, в чем попало – это об очках. Здесь же был огромный по тем временам выбор и линз и оправ, много импортных, модных тогда массивных оправ со стеклами большего диаметра. И вот мы подходили к своим кафедральным офицерам, которые водили нас в баню, и с невинными рожами нагло врали, а иногда и нет, что, мол, разбились у нас очки, поэтому ни заниматься, ни паче чаяния, стрелять не можем.

   И вот после бани по заранее согласованному списку мы в сопровождении какого-нибудь сержанта, строем, чтобы к нам не пристал патруль, двигались в упомянутую «Оптику». Ну, а потом, надо было забрать заказ. Тамошние очки обладали одним «недостатком» - «повышенной» хрупкостью. А так, как сопровождающие нас офицеры были каждый раз разные, эту уловку поначалу они не разгадали. И мы ходили в город, на зависть неочкарикам, каждую субботу. Попутно с оптикой заходили и в другие магазины – помню, что у части домовитых студентов пользовались спросом всякие сервизы, которые тут же и отправлялись с почты на малую родину.

  По дороги в помывочный пункт строй проходил мимо какой-то парящей трубы, и часть непривилегированных курсантов ныряла в этот туман, а выныривали, например, в ближайшем гастрономе, где сердобольные продавцы тебе и бутылку откроют и стаканы дадут, а в случае какого-нибудь форс-мажора – неожиданного захода офицера или патруля - и выведут через черный ход.

  Еще раз хочется отметить очень теплое, какое-то почти родственное отношение белорусов ко всем воинам. И с такой, по настоящему братской республикой, мы никак не может найти общий язык, сблизится. Понятно, они сохранили все свои достижения социализма, промышленность осталась в руках государства, и вся работает. А промышленность там всегда была самая передовая. Очень много выпускалось качественного трикотажа, обуви и другого ширпотреба, а вспомните МАЗ, до сих пор выпускает конкурентоспособную продукцию, не слышно что-то, чтобы его планировалось кому-то передать, как наш ВАЗ. Прекрасная современная армия, которая единственная стоит сейчас между нами и НАТО. А ведь численность населения Белоруссии меньше 3 миллионов человек.

  Как жаль, что еще такая же близкая славянская страна Украина благодаря прозападной политики своих лидеров постепенно отодвигается от нас. Средне и старшее поколение, помнившее Союз, еще поддерживает идею единства стран бывшего СССР, но вот новому поколению, а ведь с момента разъединения прошло 18 лет, уже напели новые песни. Если человеку  с юных лет все время внушать что-то, даже заведомую ложь, он, в конце концов, поверит в нее. Такое и происходит сейчас на Украине, я там часто бываю. Вот в это лето слышал, как экскурсовод (межу прочим, татарской национальности), рассказывая отдыхающим о временах Екатерины II, произнес фразу:  «Когда русские войска завоевали нас…». Невозможно слушать это. Ведь мы жили вместе с 1654 года, да и до этого была общеславянская Киевская Русь.

А царь Алексей Михайлович четыре года думал, прежде чем принять в состав Российского государства Украину. Причем  территорией ТОЙ Украины являлись только пять губерний бывшей Российской империи — Киевская, Волынская, Подольская, Полтавская и Черниговская.  Потому, что вслед за этим тут же последовала война с Польшей.
  Но это лирическое отступление, ассоциации близкие к теме. А теперь продолжу основное повествование.

 И так, постепенно народ, видя полную безнаказанность данного мероприятия, вконец обнаглел. На закупку очков, получение продуктовых посылок (еще один повод побывать в городе) стал уже формироваться отряд до взвода численностью с каждой роты. И, конечно, долго так продолжаться не могло, должно это выйти на поверхность. В очередную субботу, мы удовлетворив свою любознательность в сфере торговли, разошлись по своим делам, договорившись встретиться «на том же месте, в тот же час».

 В таких старинных городках, как Пинск, обычно очень красивые старинные парки. В дальнейшем я бывал в Стрыйском парке Львова, старом панском парке Скалы Подольской, приморский  парке Кадриорг в Таллинне,  удивительно зеленом, с певческой поляной, парке Вингис в Вильнюсе, парках Питера и Москвы. Это было только начало увлечения, причем не совсем удачное.
   И вот, уговорив народ посетить  парк, мы неспешно двинулись туда по тенистой улочке, мощеной булыжником.
  Проходя мимо одного неприметного здания, товарищ прочитал вывеску на фасаде, неприятно удивился  и охнул – это была военная комендатура Пинского гарнизона. Мы заметались, но было уже поздно, навстречу к нам подходил сурового вида военный патруль, одетый в морскую форму.

Начались обычные в таком случае вопросы, кто мы (на погонах у нас не было никаких эмблем), что мы тут делаем, где наши увольнительные и есть ли при нас хоть какие-то документы. На все вопросы мы отвечали правдиво, как на духу, кроме последнего. Военный билет у нас, конечно, был с собой, но мы успели сообразить, что если отдадим его, то уж точно попадем в очень неприятную историю, какого-то вида самоволку с дальнейшим соответствующим воздаянием по части гауптвахты. « И много вас таких? – «мягко» поинтересовался офицер, начальник патруля. Мы ответили, что много. «Так вы заходите в комендатуру, а я схожу за остальными», - сказал нам  лейтенант, видимо воодушевленный перспективой обнаружить такое массовое полулегальное хождение в самовол, и направился с патрулем в центр.

 Мы открыли калитку и вошли на территорию комендатуры и сиротливо остановились. Хватило ума не зайти в здание. Поднялась полемика по известному русскому вопросу: - « Что делать?». То ли бегом в часть, то ли дождаться прихода патруля, а то как бы не было хуже.
 А тут как раз подошло время нашего рандеву с оставшейся частью команды. Мы, не мудрствуя лукаво, отрядила туда посланца.
 И вот через несколько минут к нам бомбой ворвался сам сержант, уже прошедший срочную, и как видно, вполне представлявший дальнейшей ход развитие событий и наши правильные действия при этом. «Бегом в часть!» - прошипел он. Нам не нужно было повторять дважды. И с территории комендатуры, на которой на нас уже стали с любопытством заглядываться какие-то местные офицеры, нашу группу как ветром сдуло. Не разбирая дороги, бегом, напрямик, через леса и болота мы мигом добежали до своей части.
 Грязных, потерявших дыхание, насквозь промокших от пота и влаги самого пути, нас интересовал только один вопрос – успели ли мы до приезда машины с комендатуры. А что она будет, сомнений не было, большая часть экскурсантов отсутствовало.

  Слава богу, успели. А через минут тридцать появилась долгожданная грузовая машина, битком набитая  студентами. Видимо, эта многочисленность и спасла их, не сажать же всех на губу. Они отделались нарядами в не очередь, а торговые походы были прекращены.
 Вот такая вышла история.

Эпизод III.

«Гори костер подольше, смотри не догорай, а завтра лагерю скажем: - «Прощай, прощай, прощай…».

Вот и закончились лагерные сборы. Последняя ночь в лагере, утром его разборка и домой, домой…

«Дембель неизбежен, как крах империализма» - так нас учили старослужащие…Теперь, наверное, это выражение изменилось в связи с новыми историческими условиями.

  Каждый день лагерных сборов, согласно традиции, ночью, сразу после отбоя хором из оставшихся 180 глоток посылался …не очень далеко. Ну, что поделаешь, традиция придумана была не нами.

   А перед сном, в курилке, каждый вечер наш местный поэт Андрей пел под гитару им же сочиненные иронические куплеты о событиях сегодняшнего дня. Один даже запомнился, но ввиду некоторой нецензурности не решусь его точно воспроизвести. Написан он был, как и все, на злобу дня и был посвящен такому «позорному явлению», как ночное отправление естественных потребностей студентами.

  Наш простейший туалет был в сосняке, метрах в 60 от палаточного лагеря. И отправляться туда ночью без всякого освещения было просто невозможно. Поэтому народ отходил немного и делал свое дело. Это расстояния варьировалось довольно широко в зависимости от степени культуры оправляющегося и его физиологического состояния.

  И вот какой-то бедолага только приготовился сделать свое черное дело прямо около палатки, как его желание пресек дежурный по лагерю.

  На утренней поверке его имя было предано гласности, и уже вечером зазвучала новая частушка (приведена возможно близко к цензурному варианту и с пояснениями, чтобы слова каждому ясны были): - « А (фамилия виновника торжества), пид…с (мужчина с нетрадиционной сексуальной ориентацией, жаргон), обос…л (действие, обозначающее небольшое физиологическое отправление) он всех зараз».Тем самым явление было пресечено в корне, по крайней мере вблизи лагеря.

  И так, последняя ночь… Мы оказались то ли брошенными всеми офицерами, то ли свободными. Этим состоянием каждый распорядился по своему. Кто-то двинулся в ближайшие женские общежития крупнейшего тогда в Европе текстильного комбината, где работали практически одни девушки, кто-то в город…Я точно не знаю, честно говоря, куда ушла почти четвертая часть лагеря. Оставшаяся часть тоже проводила это время с пользой для себя. У курилки, которая состояла из железной бочки, закопанной в песок, и скамеек вокруг нее, собрался весь оставшийся контингент. Почему-то сиротливо горела только одна лампочка на столбе около грибка дежурного по лагерю. В бочке же был разведен огромный костер.

  Андрей исполнил на бис полный свой песенный репертуар за сборы, потом начался рассказ всяких анекдотов и действительных почти анекдотических случаев из нашей лагерной жизни. Подозреваю, что некоторая часть курсантов была нетрезва.

И вдруг неожиданно раздались выстрелы в костре и мимо нас с визгом стало что-то проносится. Как потом выяснилось, несколько наших старослужащих сержантов утаили часть учебных боеприпасов и толовых взрывпакетов, которые им выдавались для раздачи курсантам при проведении учений. У других как-то застряли и боевые патроны со стрельб. И вот все это было вывалено потихоньку – я, например, этого не видел – в костер. Как потом оказалось, летели разорванные гильзы от АК-47 и пули от него же. Все бросились от костра. А тут раздались взрывы.
 Взрывной волной от такого взрыва, почти под моими ногами, меня оглушило, сбило с ног и запорошило поднятым взрывом песком глаза. Как оказалось потом, дело это было рук нашего сержанта Бородина, уже почти тридцатилетнего недоросля, бросившего стограммовый взрыв пакет. Он и раньше вел себя как-то, как говорят сегодня, неадекватно.

Далее события разворачивались стремительно. Услышав выстрелы и взрывы в расположении части, караул части был поднят «в ружье» и занял позиции – окопы - для обороны.
Когда караул немного разобрался в обстановке, к нам в лагерь прибыл дежурный по части с начальником караула. Они скомандовали общее построение в одну шеренгу. Положение усугублялось тем, что ни одного из наших строевых офицеров, ни кафедральных в лагере не было.

 Сначала дежурный, мерно ходя вдоль строя, рассказал (по-видимому, намеренно, чтобы кто-нибудь по глупости не вылез сознаваться), что полагается по уставу за хищение боеприпасов,  потом предложил выдать их. Нашел дураков! И конечно, никто не поспешил это сделать.

 Потом нас решили пересчитать. Это превратилось в какую-то веселую игру. Мы на разные голоса по несколько раз называли номер своего расчета, счет оказался даже больше требуемого.

 После третьего пересчета, давшего три очень разные цифры, дежурный решил пересчитать нас сам. Но так, как наша шеренга растянулась почти на сто метров, было темно, а офицер считал нас подушно, неторопливо идя вдоль шеренги, не знаю, по чьей команде, уже сосчитанные курсанты перебегали, пригнувшись, за строем, и пристраивались на левый фланг. После второго пересчеты по новой системе, который тоже показал превышение количества студентов над требуемым, нам предложили разойтись по своим палаткам.

 Вызвали сержантов, командиров отделений. Нашего Гнутова, помнится, не было. Тогда его гимнастерку с погонами (командный состав их имел, в отличии от простых смертных) напялили на Менжереса и он ушел. Скоро он прибежал и сказал, что нас в палатке будут обыскивать и опять пересчитывать.
 После этих слов он тут же полез под нары, закапывать хранящуюся у него там минометную мину времен второй мировой – в этих местах, видно, были бои, и боеприпасы, особенно артиллерийские пироколлоидные пороха-макаронины, часто встречались, особенно после дождя, прямо на поверхности почвы.
 Здесь, по слухам, еще в первую мировую взорвали поляки, которым принадлежала тогда эта территория, свой артиллерийский склад. Так, что что-то из перечисленного арсенала было у каждого, и все бросились это прятать в палатке, благо она стояла прямо на грунте – песке.

  К этому времени, наверное, офицеры поняли, что произвести все запланируемые действия невозможно, и нас решили оставить в покое, по крайней мере, до утра, до подхода свежих сил.

 Все гадали, чем вся эта заварушка кончится. Наутро появились офицеры, началось общее построение. Надо сказать, что к утру практически все вернулись. И командование решило все замять, ведь нам уже надо было вечером отправляться домой. А до этого разобрать лагерь, сдать все имущество.

  И только один курсант погорел, умудрившись вывалится из леса прямо на построение. За что и получил две недели губы. Все поехали домой, а он остался, да еще пришлось ехать за свои деньги, которых у него на данный  момент отсутствовали. Как потом мне рассказали, он крепко выпил у девиц из общежития трикотажного комбината. И неменее крепко уснул. Ночью, слыша стрельбу в лагере и взрывы, его пытались разбудить, да куда там.

А нам зачитали приказ об окончании лагерных сборов и представлению к званию лейтенантов.
  Последний раз мы под звуки марша «Прощания славянки», исполняемого нашим же студенческим оркестром, мы прошли, чеканя шаг, мимо наших командиров.
Было и радостно на душе и как-то немного грустно, ведь в лагере прошла неповторимая и невозвратимая небольшая часть нашей жизни,  и не самая плохая. От музыки «Прощания…» у меня до сих пор щемит сердце и глаза влажнеют, вы уж извините за такие подробности.
 Вспоминается припев этого марша, сочиненный безвестным нашим товарищем по таким сборам: -
«Прощай, не горюй,
   Труба завет в поход.
                Лишь крепче обними да поцелуй,
              Когда вернусь из лагерей!»

Продолжение http://www.proza.ru/2010/06/25/706