Портрет композитора 17 глава

Петербург, XIX век
- Ну, и как наш композитор? Все еще спит? Поднять его, солнце на дворе, - в палату бодрым шагом вошел Репин. – Ничего здесь не трогали, Евдокия Ивановна?
- Что вы, как можно, - открестилась сестра милосердия. – Нет, конечно. Как вами положено, так и лежит.
- Хорошо. И не трогайте. Работа еще не окончена. Ну, будите вашего подопечного. А то день проспит. Будите, будите.
Но Мусоргский уже не спал. Разбуженный утренним шумом и светом, льющимся сквозь шторы, он проснулся и хмуро, недовольно произнес:   
- Какой день! Утро еще, - тут он увидел Репина и, покряхтывая, тяжело поднялся и сел на постели. - Ба, дружище Репин! Каким ветром тебя сюда занесло? И чего в такую рань?
- Какая рань, Модестушка! – художник поморщился. Вот неудача! Похоже, больной все еще во власти вчерашнего приступа. – Вставай, портрет будем дописывать. Забыл про портрет? Сегодня второй сеанс. Вставай.   
 - Какой еще портрет? –  Мусоргский недоуменно посмотрел на друга. И в ожесточении хлопнул себя по лбу. – Ах, да! В темно-зеленом халате с малиновым отворотом. В назидание потомкам. Чтобы говорили – этот горемыка жил как пьяница, и помер как пьяница!
- Ну, что ты на себя наговариваешь? Никакой ты не пьяница, - Репин попробовал защитить Мусоргского от него же самого, но композитор тут же его перебил:
- А кто я, по-твоему?
- Композитор, - неуверенно ответил художник. Потом, подумав, добавил, - хороший композитор, - и, наконец, махнул рукой и крикнул, – гениальный композитор! Да, да, гениальный! Что, доволен? Ты этого ждал, да? 
Мусоргского словно изнутри прошибло, лицо его разгладилось, на щеках заиграл румянец, композитор вскочил, замотавшись в одеяло, и в патетическом запале воскликнул:
- Да, я гениальный композитор, потому что русский, потому что…А не забулдыга какой-нибудь. И незачем меня такого писать. Возражаю!
- Вот что, Модинька, - оборвал друга художник, - это ты в музыке соображаешь, а в живопись мою не лезь. Все равно ни черта не поймешь. Приводи себя в порядок и баста. Сколько тебе нужно времени – пять, десять минут? Ну вот, и делай все то, что положено. А я пойду пока, прогуляюсь, свежим воздухом подышу. В твоем распоряжении десять минут.   
- Я не лезу, я рассуждаю, - ворчливо объяснил композитор, опускаясь обратно на больничную койку. – Уступаю преобладающей силе противника. Ну, что стоишь? Иди, дыши своим свежим воздухом. Переоблачение – дело интимное, свидетелей не терпит.

Мусоргский сидел в кресле и все время, пока Репин рисовал, смотрел в одну точку, потерянный, мрачный и опустошенный. Художник не задавал другу вопросов, не смотрел в лицо, а работал и работал, прописывая красками одеяние композитора - халат, подарок Мальвины, жены Цезаря Кюи. В утреннем свете зеленый бархат был необыкновенно красив и переливался всеми оттенками, от бледно-невинного, цвета крестьянского молодого гороха до темно-таинственного, цвета бесценного горного изумруда. А малиновый отворот – не описать, просто чудо какое-то! Репин знал цену цвету, не зря его портрет с благоговейной дрожью рассматривал сам Архип Куинджи, автор нашумевшей картины “Лунная ночь на Днепре“, бормоча в растерянности – Веласкез, это просто Веласкез!