Рассказы из левого кармана

ПОЖАР

В первый раз я встретился с Константином при следующих обстоятельствах: горел наш дом. Царила праздничная суета, все бегали, и что-то кричали. Вокруг дома собрались пожарные, жильцы дома и зеваки.
Я боролся с желанием бежать к себе и спасать коллекцию марок - самое дорогое, что у меня было. Я боролся уже полчаса.
Вдруг из толпы зевак вывалился тип средних лет. В руке он держал бумажный пакет со сливами. Он сунул мне пакет и ринулся в огонь. Все кричали. Дым большими черными клубами выплескивался из окон.
Через пять минут показался тот самый тип. Он нес мое кресло. Он поставил кресло на газон, вытер рукавом с лица пот и копоть, и снова скрылся в дыму пожара. Работал он в среднем темпе и за полчаса выволок всю мою мебель, включая холодильник, а это не просто. Я припомнил, что в холодильнике оставалась пара бутылок пива, и решил угостить спасителя.
Он присел на газон и обмахивался кепкой. Только я хотел было предложить ему пива, как он, не глядя, протянул руку за спину, открыл дверцу холодильника и выволок запотевшую бутылку "жигулевского".
 - Слушайте, удивился я, откуда вы знаете, что у меня в холодильнике пиво?..
 - Чего?.. - протянул он. В каком еще твоем? Это мой холодильник!
Я объяснил Константину, а это был именно он, что он ошибся. Перепутал, стало быть. Как в кинокартине "Ирония судьбы". Объяснил, что это мой холодильник, моя квартира, и мой дом. И пожар тоже мой.
Константин задумался. Потом допил пиво и быстренько отволок всю обстановку обратно в огонь. Вышел, сказал печально:
 - Набил бы я тебе морду...- И ушел. Так я познакомился с Константином.
А сливы я съел.



АКВАРИУМ

Константин сидел за столом и читал газету: в далеком городе Житомире, по вине директора фабрики, в реку слили какую-то гадость, от которой перемерла вся рыба.
Константин поднял глаза к потолку, и попытался представить, что же такое можно слить в реку?..
Он отложил газету и подошел к подоконнику, где у него стоял аквариум с четырьмя гуппешками, двумя золотыми рыбками и еще с какими-то рыбами, названия которым он не знал.
Константин постоял над аквариумом с минуту, раздумывая, потом пошел в ванную, принес флакон шампуня и опорожнил его в аквариум. Шампунь вспенился и покрыл всю поверхность воды красивыми радужными пузырями. Рыбки плавали ниже, и не обращали на пену внимания.
Константин выкурил папиросу, почесал в затылке, и вылил в воду бутылку ацетона, припасенного для ремонта. В комнате очень скверно запахло. Но и на это рыбы никак не отреагировали. Константин удивился.
Он бросил в аквариум банку коричневого крема для обуви, горсть стирального порошка и пригоршню гвоздей. Ничего.
Константин взбеленился. Он стал сыпать и лить в воду все, что попадалось под руку, и скоро вода в аквариуме стала черной, скверно пахла, мерзко блестела, и в этой воде, как ни в чем не бывало, плавали четыре гуппешки, две золотые рыбки и еще какие-то рыбы, названия которым Константин не знал.
 
...Когда Константин вышел из больницы, где лечился после тяжелого отравления химикатами, первое, что он увидел, переступя порог своей квартиры, были рыбки, которые прыгали по полу и ловили редких зазевавшихся тараканов.
 

МОРЕ или КАНИКУЛЫ КОНСТАНТИНА

Летом Константин отдыхал в Крыму. Ему выделили путевку от профсоюза - двенадцати местная палата в корпусе, где с гражданской войны шел ремонт. Условия замечательные - вид на стройплощадку, даже был душ на первом этаже, и если бы дали воду, можно было бы ополоснуться.
Константин вставал рано утром, с первыми птицами, и шел к морю. Первые птицы были вороны.
Шел, любовался кипарисами, горными склонами, зубчатой стеной средневековой крепости, построенной фирмой "Оливетти" в рекламных целях в XIY веке.
Константин шел, вспоминал свое деревенское детство, вспоминал, как он ходил в школу за пять километров, и на душе становилось светло и тепло. Уже где-то на подходе к морю, Константин занимал очередь в раздевалку, но, как правило, он не успевал попасть в раздевалку до обеда, приходилось возвращаться. Но какой аппетит у него был, когда он входил в столовую и видел, что все съедено! И все равно он мечтал, что когда-нибудь увидит море.
По вечерам, перед сном, соседи по палате делились своими мечтами о море. В палате был один старикан, который утверждал, что в пятьдесят шестом году он якобы видел море, и даже купался. Ему все равно никто не верил, хотя он очень подробно врал, как это было.
И каждое утро Константин отправлялся в свой нелегкий путь, вспоминая по дороге деревню, мечтая увидеть море. Шагал он в плотной толпе таких же отдыхающих, под горячим крымским солнцем, и представлял себе, как он будет рассказывать дома друзьям о море.
После обеда, ополоснувшись водой из графина, он делал вторую попытку достигнуть мечты. За долгие двадцать четыре дня он досконально изучил маршрут, знал все кустики по дороге, всех собак и даже стал здороваться с местными аборигенами, мимо окон, которых он проходил, и они здоровались с Константином. Константин верил в исполнение своей мечты, иначе, зачем жить?
Но и после обеда он не успевал...
Иногда за ужином, на который он также опаздывал, он замирал с вилкой в руке, представляя что-то синее и безграничное, как любовь.
Но отпуск катился к закату, а ему так ни разу не удалось достигнуть не то что, моря, но даже раздевалки, и его плавки, купленные еще пять лет назад, так и оставались неиспользованными.
Вот и подошел отпуск к концу... Собрав вещи, Константин попрощался со всеми, бросил в графин монетку, и уехал домой, а на его место приехал другой Константин, поднялся рано утром и отправился к морю.


МОСТ АЛЕКСАНДРА III

 - Я недавно по телевизору видел мост через реку Сену, который наш царь Александр III построил в Париже и подарил французам...
 - Да-а-а… Париж... - невнятно вздохнул Константин.
 - Поступок, конечно, красивый, - продолжал Петрович. - А говорят, тиран... На слезах, мол, строил... Но - красивый поступок! Я так думаю, красота спасет мир! Вот только денег нет...
 - Не, - вяло возразил Константин, почесывая за ухом своего кота, названного Бартером. - Не, ни один, даже самый красивый мост не стоит слезы ребенка.
Помолчали. Выпили пива.
 - Я вот думаю, - сказал Петрович, - о том, что надо по капле выдавливать из себя раба. Ты, Константин, как считаешь? Надо по капле раба выдавливать, или нет?
Тут к нашему столу подошел гражданин кавказской национальности и предложил купить медаль "За защиту Белого дома" за сто рублей. Медаль красивая, с вытесненным на аверсе трехэтажным особняком с шестью колоннами.
 - Ста рублей у меня нет, - сказал Константин, разглядывая медаль. - Хорошая медаль, большая. Кота взамен хочешь?
Продавец оскорбился и ушел, сверкая белками глаз, как Отелло из провинциального театра.
Помолчали. Выпили пива.
 - В человеке должно быть все прекрасно... - нерешительно начал Петрович. - Красота спасет мир! Я так считаю. Но все же зря он мост просто так отдал. Мог бы сдать в аренду. Были б деньги, а не только одноразовые шприцы.
 - И вообще, гад он, Александр III! -распалился Петрович. - В стране мостов не хватает, а он!.. Медалей даже на всех не хватает, а он мосты дарить!
 - Так это ж давно было, - остудил я его пыл. - В прошлом веке.
 - Ну и что?! За сто лет, сколько бы за аренду набежало бы, а? Это дело просто так оставлять нельзя! Предлагаю создать партию за возвращение моста Александра III России!
 - А что? Я не против, - кивнул Константин. - В Париж съездим.
Он налил Бартеру пива в блюдечко. Помолчали. Выпили пива.
 - Итак, - заключил Петрович, - единогласно! Пусть французы за мост платят, или мы его заберем на историческую родину. А вы говорите, денег нет.
Он победно огляделся.
Прикинул, глядя в потолок:
 - У нас еще два Александра, два Николая, Петры и Павлы, Ивановых без счета. Так что, заживем!


ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ

 - Когда я был матросом, - начал Ван Ваныч, хотя все без исключения знали, что матросом он не был никогда.
 - Когда я был матросом, и мы стояли в Рио-де-Жанейро, в меня влюбилась негритянка.
Ван Ваныч обвел слушателей взглядом, предполагая скепсис или даже прямое недоверие, но слушатели обречено молчали.
 - И к тому же, это была не простая негритянка, бедная, хромая и грубая. Это была холеная черная тварь, рехнувшаяся на сексе. Гибкая и грациозная, как ... - он поднял глаза к потолку, выискивая незатасканный эпитет. - Как балерина Большого театра.
Я представил себе сцену Большого, а на ней четырех чернокожих хромых балерин в ослепительно белых пачках, танцующих танец маленьких лебедей.
 - И богатая... У-у-у, безумно богатая. - Продолжал Ван Ваныч. - Как Рокфеллер, Дюпон и Ротшильд вместе взятые.
Тут Ван Ваныч отвлекся на пробегавшего таракана и пришиб его, заметив философически:
- От судьбы не уйдешь.
Он отпил глоток пива из кружки.
 - Мы встретились случайно, это был рок, это была судьба. Она ехала на своем шикарном красном " Роллс-ройсе" и едва не сшибла меня, когда я перебегал авеню на красный же свет. Как только увидел ее, понял - я погиб. Не в смысле - задавит, в смысле любви...
 - Да... любовь - это ... - неопределенно протянул Константин, глядя в кружку.
 - Мы обвенчались в тот же день. Медовый месяц на вилле в горах... Кто из вас был на вилле? Кто знает, что такое вилла? Ну, кто? Тридцать гектаров леса. Озеро. Бассейн. Ванна. Горячая и холодная вода постоянно... В холодильнике сорок сортов пива.
 - И "Жигулевское"?
 - Нет, "Жигулевского" не было. Теперь есть. Холодильник такой большой, что на нем можно лежать вдвоем - проверено.
Ван Ваныч вздохнул.
 - Замучила меня до полусмерти, совершенно необузданного темперамента женщина. Все ей мало. Продолжалось так полгода. Потом я сбег. На Аляску.
И посмотрел на слушателей. Никто и глазом не повел.
 - Там климат, как у нас, и народ - как наши чукчи. Я на пять килограммов поправился. На рыбалку ходил... Люблю рыбалку... Нашла. Прилетела на личном "Боинге", говорит, не могу без тебя, Ван Ваныч! Рыболовный сейнер подарила. И опять...
 - Так ты теперь богач? - резонно предположил Константин и подмигнул окружающим. - Угостил бы...
 - А почему бы и нет? - улыбнулся Ван Ваныч.
С улицы послышался требовательный автомобильный гудок.
 - Опять нашла, - поскучнел Ван Ваныч. - Ну, я пошел.
 - Мужики! - сказал Константин дрожащим от волнения голосом, когда Ван Ваныч исчез. - Он ведь тыщу долларов оставил! Кто со мной в Рио-де-Жанейро?..
Мужики молчали. То ли они сомневались в своих способностях ублажить негритянку, то ли не знали, где находится Рио.
В бар вошел еще один посетитель. Лысый и небритый. Взял кружку пива, пристроился к столику и, ни на кого не глядя, сказал:
- Когда я был шофером...
Компания настороженно молчала.
 - Когда я был шофером, у меня в Малаховке шапку украли...
Ему купили шапку и поили пивом до закрытия заведения.


ЖЕНЩИНА В БЕЛОМ

В пивной бар вломился мужик в спецовке, от которой мерзко воняло керосином. Он шмякнул заскорузлый картуз о стол, и широко улыбнувшись стальными зубами, рявкнул:
 - Здорово, мужики!
Константин с Петровичем молча взирали на гостя.
 - Повезло вам ребята! Все, решено. Забуриваемся тут! - И он ткнул грязным пальцем в стол, на котором друзья резали колбасу.
 - Родине нужна нефть! Черное, значит, золото! Га-га-га! Ну, че молчите?
 - Это... - начал осторожно Петрович, - нефть - понятно. А вопрос утрясен?
 - Че?!
 - В смысле, - пояснил Константин, - а как же пивбар? Пивной бар - как?
 - Снесем! Родине нужна нефть! Мы за эту самую нефть получим валюту, и на нее построим новый пивбар! Много пивбаров! Тысячу! От Байкала до Амура... - запел мужик.
- Ну, че, забуриваемся?
И достал из кармана спецовки бутылку "зубровки".
- Стаканы есть?
Хлопнув стакан "зубровки" и закусив колбасой, мужик закурил "беломорину":
 - Будем жить, как арабские шейхи! Каждому к двухтысячному году - мраморный дворец с бассейном, "мерседес" и гарем. Бензин будем ведрами из колодца черпать!
Петрович с Константином от таких речей и выпитой "зубровки" разомлели и порозовели. Уже грезился белый "мерседес" у колодца с дармовым бензином, бескрайние просторы, застроенные пивбарами, и множество ядреных румяных бабенок, с арбузными грудями и сахарными задами.
Грезы были брутально оборваны появлением очень грязного человека в каске. На каске сияла лампа.
Хмуро оглядевшись, он снял с плеча отбойный молоток и с грохотом сбросил его на пол.
 - Знатный уголек! - заметил он. - Тута будет самый мощный в Европе угольный разрез. Тута и копать начнем, - веско заключил он, треснув каской по столу.
С каски на колбасу посыпалась угольная пыль.
Затем он достал из кармана бутылку "сибирской" и алюминиевую кружку.
 - Уголь - хлеб промышленности! Хлеб - всему голова! Тута будем копать! Наливай ребята! Будем здоровы! - И потянулся за колбасой.
 - Никаких разрезов! - У двери стоял полковник в шинели внакидку. - Здесь будет артиллерийский полигон!
Судя по всему, в кармане шинели имелась бутылка "стрелецкой".
 - Пушкина любишь? - спросил доверительно Петровича, усаживаясь за стол и не снимая шинели. - Все мы вышли из шинели Пушкина.
И действительно, на петлицах у него было написано: "Пушкин".
И пошло, и поехало... Народ валил валом. Коммерсанты, космонавты, рыбаки, брюнеты, иностранцы, мартыновы, лесбиянки, теноры, фальшивомонетчики, каторжники, дальтоники...
Последней вошла стройная блондинка в белом медицинском халате на голое тело. Сквозь прореху в халате, на животе не рожавшей женщины, был виден старый шрам. Она прижалась к Константину, и Константин через одежду ощутил жар ее тела.
 - Как тебя кличут, красавица? - спросил Константин.
 - Горячка я, - жарко шепнула она ему на ухо, - белая...


Я ВИДЕЛ КОММУНИЗМ

С утра пораньше ко мне явился Петрович. Одет он был по-походному: штормовка, сапоги, за спиной болтался пустой рюкзак.
— Все! — заявил он с порога, — на сборы две минуты. С собой возьми сумку, побольше.
— Чемодан можно?
Петрович взглядом оценил мой фибровый чемодан, в котором обычно жил кто-нибудь из гостящих родственников, и уверенно кивнул. По дороге к Константину я поинтересовался:
— Петрович, мы куда собрались? И тара зачем?
— Узнаешь, — лаконично отрезал Петрович, нажимая кнопку звонка на двери Константина.
Константин лишних вопросов задавать не стал, натянул свою дембельскую шинель, отчего стал похож на дезертира, и, по совету Петровича, взял десяток авосек. Через полчаса мы были на вокзале. Когда поезд тронулся, Петрович подозрительно огляделся, потер ладонью свою обширную лысину и начал:
— Мужики! Времена сейчас трудные. Но, тем не менее, есть еще места, где можно добыть и приличную еду, и всякое другое-прочее по низкой цене.
Мы с Константином переглянулись. С одной стороны, доверия к Петровичу никакого, с другой стороны, русскому человеку очень хочется чуда.
— Дело вот в чем, — продолжил Петрович, — мне один старый политзек рассказал секретную тайну… В годы застоя, — тут Петрович сладко зажмурился, и даже сглотнул, — во времена застоя «Мосфильм» снимал кинофильм в традициях соцреализма. То есть, не так, как на самом деле, а как должно быть. Соцреализм. Стильная вещь. Да, так вот - построили в глухомани секретный городок, гигантскую декорацию, завезли туда продукты, импортные товары — без счету. Каждой семье — отдельную квартиру и велосипед. Фильм сняли, худсовет не принял, и картину «положили на полку», или даже смыли, от греха, а про городок забыли…
Петрович снова огляделся и достал из кармана сильно мятый лист бумаги.
— Вот карта. От станции лесом пять верст, потом на север по просеке, потом по берегу реки, и мы на месте.
...На исходе дня мы вышли к городу коммунистического будущего. Залегли на опушке, и после недолгого военного совета решили идти на штурм.
Городок был просто прелесть — светлый, чистый, зеленый. В песочницах копошились ярко одетые детишки под присмотром молодых мамаш, читающих роман «Анна Каренина».
Строгие пенсионеры в хорошо выглаженных темных костюмах и крахмальных белых сорочках, но без галстука, чинно читали газету «Правда». Мудрые седоусые рабочие шли усталые, но веселые, со смены, хотя нигде не было видно ни одной дымящей заводской трубы.
В парткоме всю ночь горел свет. В бездонном синем небе летели высоко-высоко самолеты с красными звездами на крыльях. Невидимые радиоточки транслировали вальсы, бодрые марши, песню «Валенки» и метеосводку хорошей погоды.
Мы прошлись по чистым улицам. Я понял, что схожу с ума. Вокруг были довольные жизнью люди. Они не кричали, не требовали, не звали на митинг, и к ответу. Вообще, все дышало таким покоем и умиротворением, что я застонал.
— Ты чего? — отозвался Петрович, — тихо! Сейчас пойдем в «Гастроном».
Константин хищно повел носом.
— Ну, ты, мародер, — одернул его Петрович, — тихо!
Мы зашли в «Гастроном». Мы остановились. Мы молчали. Тихо плакал Петрович, увидавший водку по три шестьдесят две. В те далекие времена, когда Петрович был молод, и у него еще не было лысины, эта водка называлась «коленвал»... Глотал слезы Константин при виде портвейна «777» и килек по сорок копеек за банку…
На радостях Петрович закупил четыре бутылки по три шестьдесят две, Константин взял четыре бутылки портвейна и столько же банок кильки, а я ничего не взял, потому что на меня напал нервический смех, когда вежливая кассирша в белом халате сказала, что с нас двадцать пять рублей пятьдесят шесть копеек!..
А потом случилось то, что должно было случиться. Водка с портвейном, песни про есаула и Стеньку Разина, вопросы «ты меня уважаешь?» и "Кто виноват? Что делать?"
Проснулись мы на какой-то полянке, под березой. Или дубом? План Петрович потерял. Три дня мы искали город нашего светлого будущего, да так и не нашли... Мы лупили Петровича по его лысому черепу, требовали, чтобы он вспомнил. Мы плакали и пинали его, и угрожали повесить вниз головой на березе. Или дубе?
Но он не смог. Пришлось возвращаться домой.
Теперь я могу спокойно умереть — я уже видел коммунизм.


"ФАБРИКА ГРЕЗ"

Мой друг Константин всегда и везде успевал раньше меня. В очереди за пивом, в погоне за автобусом, и в ловле блох. Как-то погожим летним днем мы возвращались с Константином из похода за грибами. Не стоит даже упоминать, что грибов он набрал больше меня. То есть, у меня в лукошке был всего один гриб, а у Константина - два. Да и откуда в лесу возьмутся грибы в ясную сухую погоду? Грибам нужен дождь, но мы ходить в лес под дождем не любим.
Настроение у нас было великолепным, несмотря на явное и перманентное безденежье. Что такое "перманентное" я не знаю, но так любит выражаться Петрович, хотя за грибами он не ходит ни в какую погоду, ни в хорошую, ни в плохую.
Едва мы вышли из электрички на перрон вокзала, к нам сразу подскочил молодой человек, одетый несуразно ярко. Что-то желтое с красным, еще синее, и немного зеленого.
Он остановился прямо перед нами и принялся нас рассматривать.
Вид у нас, конечно, был не парадный - в меру небритые, в меру грязные, и слегка веселые. А кто приходит из леса в смокинге? Ну, кто?
Молодой человек поморщился, и взгляд у него был, как у фотографа с ялтинского пляжа.
 - Молодые люди студенты?
 - Чего надо? - довольно грубо отреагировал Константин. Константин покрепче меня, занимался самбо, нанайской борьбой и быстрее бегает. Мне спокойно, когда я с ним.
 - Не желали бы молодые люди приобщиться к миру кино? - Медовым голосом запел незнакомец. - И, заодно, честно заработать некоторую сумму денег? Мы тут снимаем картину, нужны два статиста - красноармейца. Все, что надо сделать - пробежать метров двадцать и запрыгнуть на ходу в поезд. Деньги сразу. Устраивает?
Константин пнул меня носком сапога, вот это удача!.. Тем не менее, я спросил:
 - Поезд будет быстро идти?
 - Ерунда, - тише катафалка. Ну, что, по рукам?
 - Годится, - солидно заключил Константин.
Я тоже кивнул, хотя упоминание катафалка мне не понравилось. И мы пошли к низким кирпичным зданиям, что вызывали в памяти странное слово "пакгауз", и скоро увидели на тупиковой ветке состав из шести очень старых вагонов и закопченный до черноты паровоз. Прямо на земле, среди пятен мазута, стояли осветительные приборы, на параллельном пути тележка с камерой, повсюду кабели и провода. Вокруг суетилась прорва народу. Хотелось тут же со всеми бегать, кричать и махать руками. Однако же, не бесплатно.
Посреди этого бедлама, в кресле под тентом, сидел человек. Очень спокойно сидел. На нем были кожаный пиджак и темные очки.
Наш провожатый подскочил к режиссеру, а это был он, и радостно сообщил:
 - Я, Евгений Павлович, красноармейцев нашел!.. Чистые пролетарии!..
Евгений Павлович посмотрел на нас.
 - Ладно, Стукалов, - сказал он устало, - хоть какая-то от вас польза...
 - Значит так, - начал Евгений Павлович, глядя поверх наших голов. - Гражданская война. Голод. Разруха. Брат идет на брата... Впрочем, ладно. - Он обречено махнул рукой. - Постарайтесь бежать поестественнее и не оглядывайтесь по сторонам. Все. Идите переодеваться...
Через полчаса мы стояли перед Евгением Павловичем. Вид у нас был революционный - небритые физиономии, впалые глаза, шинели дезертирского покроя. На ногах тяжелые ботинки, обмотки. Стукалов сунул нам по "трехлинейке" и повел к пакгаузу. Прочертил носком своих белоснежных туфель черту:
 - Вот отсюда побежите. Вы должны догнать поезд и запрыгнуть на площадку последнего вагона.
Запрыгнуть, так запрыгнуть. Поезд действительно едва тащился. И мы с Константином ринулись к славе.
Константин первым добежал до вагона, ухватился за поручень и стал взбираться по ступенькам. И что я увидел!
Открылась дверь тамбура, и показался самый настоящий белый офицер - в фуражке с кокардой, в мундире. На брезгливом лице холеные усики.
И вот этот беляк, поднимает ногу в сияющем, начищенном, как котовы усы, сапоге, и пинает Константина прямо в небритую физиономию! Бедняга Константин, раскинув руки, с грохотом роняя котелок и винтовку, летит на землю, а поезд набирает ход.
Я подбежал к Константину, помог подняться, а он за глаз держится, - видно крепко ему двинул этот гад. И Стукалов, сукин сын, тут как тут, улыбается, подлец:
- Ну, что, порядок?
Зубы скалит, гнида. Сунул нам в руки купюры и сказал утешительно:
- Хорошо, что тучки набежали - второго дубля не будет.
И очень поспешно исчез. Затем вся эта киношная орава с шумом и гамом собралась, смотала манатки и исчезла.
Возле пакгауза стояли только мы с Константином, даже паровоз укатил. Снова мы были в своей одежде, с лукошками. Грибы у нас сперли. Все было как прежде, только под левым глазом у Константина разгорался солидный "фонарь".
Так что, если вы увидите в фильме про гражданскую войну двух красноармейцев, бегущих за поездом, - это мы.
Первым бежит Константин.


ПРИКУП

Мастер спорта международного класса, Игорь Березовский уверенно мчался по ледяной дорожке к очередной золотой медали. Его соперник, японский бегун, безнадежно отстал.
Как стальные поршни работали ноги, ритмичности дыхания позавидовал бы метроном, и хотя сердце неуверенно напоминало о позавчерашней попойке, что мешало установить очередной мировой рекорд, - сомнений в победе не было.
Закладывая лихой вираж по внутренней бровке, Березовский на мгновение опустил взгляд на лед, и увидел в зеленой его глубине стол. За столом сидели трое и играли в карты.
Выйдя из виража и набирая скорость на прямом участке, Березовский решил, что теперь никогда не будет пить даже за два дня до соревнований.
На следующем круге он скосил глаза, и определил, что играют в преферанс. "И за неделю пить не буду", решил он. Сверху ему были видны карты в руках игравших, и, судя по всему, один из них, лысый, собирался заказать "мизер".
Коньки резали лед, летела из-под коньков алмазная пыль, сверкая на солнце. "Знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Я бы такой "мизер" не играл", - определил для себя Березовский. Он проскочил еще два круга, а игрок все не решался открыть прикуп.
Давно уже не было такой прекрасной погоды, на трибунах собралась уйма народу, и все «болели» за Березовского. Они скандировали - Бе-ре-за!.. Бе-ре-за!.. И, почему-то, размахивали «спартаковскими» шарфами.
И вдруг, предвкушающие победу зрители стали замечать, что их кумир постоянно притормаживает на повороте. Да еще, как-то по козлиному, наклоняет голову, словно что-то высматривая подо льдом.
Разуверившийся было в своих силах японец воспрял, наподдал, и птицей летел по льду, догоняя Березовского. Догонял, догонял, и обошел таки, под разочарованный вздох трибун.
Наконец лысый решился. Суетливо потер ладонью сияющую нимбом лысину, и открыл прикуп.
"Дубина!" - в сердцах подумал Березовский. В прикупе были два туза. В результате лысый должен был проиграть не только все имеющиеся деньги, но и костюм с ботинками.
Березовский оторвал взгляд ото льда, и увидел, что японец обогнал его метров на двадцать, пересек линию финиша, и победно вскинул руки.
"И вообще пить не буду", - решил Березовский.
2
Трое старых друзей собрались, чтобы расписать традиционную пульку. Зная друг друга, как облупленных, играли быстро.
Настольная лампа освещала зеленое сукно стола, стены комнаты терялись в полумраке, да пласты синего табачного дыма висели неподвижно под потолком.
Петрович получил на руки прекрасные карты для "мизера", в том случае, если бы в прикупе была нужная масть.
Он сидел, тер лысину, задумчиво глядя в потолок.
И вдруг увидел, как над ним тенью проскочил здоровенный малый, в блестящем обтягивающем костюме, на коньках, длинною чуть ли не в метр.
"Зря я так вчера набрался", - сокрушенно вздохнул Петрович.
Он сосредоточился на картах, пытаясь угадать, что в прикупе. "Знал бы прикуп, жил бы в Сочи..."
Детина на коньках периодически мелькал вверху, мешая Петровичу сосредоточиться. "Водка - яд, определенно - яд", - заключил Петрович, щурясь на неласковые лица партнеров. - "Ведь обдерут, как липку обдерут... А вдруг в прикупе две пики?" - тешил он себя надеждой.
Детина все мелькал и мелькал, и Петровичу даже показалось, что он заглядывает ему в карты. " Вот сволочь!.. - разозлился Петрович. - Дубина!" - и со зла открыл прикуп. Партнеры обидно заржали. Два туза!
"Вообще пить не буду!" - решил Петрович, мысленно пересчитывая наличность в своем кошельке.
3
В очереди за спиртными напитками в "Елисеевском" стояли рядом двое. Один - среднего роста, суетливый и лысый, другой - здоровенный малый, явно спортсмен.
"Где же я его видел?" - подумали они одновременно, разглядывая друг друга. Да так и не вспомнили...


ПЯТНИЦА, ТРИНАДЦАТОЕ или БЕЛОЕ СОЛНЦЕ ПУСТЫНИ

Среди бескрайних каракумских барханов, по одноколейке Беренджик-Ташкент, неспешно шел пассажирский поезд, оскорбляя черными паровозными клубами белизну песков.
Машинист Иван Петрович лениво щурился вдаль, выставив в окно загорелый машинистский локоть.
Навстречу поезду "Беренджик-Ташкент", по этой же одноколейке, столь же немилосердно дымя, приближался пассажирский "Ташкент-Беренджик", который вел потомственный железнодорожник Петр Иванович.
Завидев впереди на пути встречный поезд, Петр Иванович досадливо поморщился, и дал гудок, что у лыжников означает - "Лыжню!"
Иван Петрович сделал то же самое. Сблизившись до километра, машинисты начали тормозить, и паровозы замерли нос к носу.
Одуревшие от песка, мух и жары пассажиры принялись высовываться в окна, высматривая возникшее препятствие.
Петр Иванович тяжело спрыгнул с подножки на насыпь и пошел навстречу Ивану Петровичу.
 - Ты что же, Петрович, хулиганишь? - начал Петр Иванович.
 - Сам ты, Иваныч, хулиганишь, - с достоинством ответил Иван Петрович. - Я строго по расписанию. Сегодня, какое число? Тринадцатое. То есть, нечетное. Мой рейс - по нечетным.
 - Хм, а мой рейс - понедельник, среда, пятница. Сегодня - пятница. Это уж точно.
 - Не знаю какая там пятница, а сегодня - тринадцатое, нам вчера зарплату давали.
 - Так...
 - Так...
 - Петрович, у меня в шестом вагоне четыре барана, и в восьмом японские туристы.
 - Ну и что? - Справедливо возразил Петрович. - У меня у самого во втором козы, в третьем куры, в одиннадцатом женщина вот-вот родит.
Петрович смахнул с рукава скорпиона и уселся, подложив, чтоб не обжечься, форменную фуражку.
 - Закуривай, - протянул пачку "Беломора".
Иваныч присел. Закурили. В это время пассажиры начали сигать из вагонов, в надежде, что снаружи будет прохладнее. Узнав причину остановки, начали размахивать руками и гортанно кричать на местном диалекте, яростно сверкая белками глаз из-под мохнатых бараньих шапок. Судя по всему, под ватными полосатыми халатами имелись и более веские аргументы...
 - Что делать будем? - тоскливо спросил Петрович, поглядывая на разъяренную толпу. - Сейчас из нас шашлык будут делать. Ты пойми, я и готов бы сдать назад, так ведь мои пассажиры живо меня в топку отправят.
 - Это точно. Мои такие же. Горячая кровь. Азия…
К вечеру страсти накалились. Уже село солнце, и холодный воздух ночной пустыни пробирал до костей, а пассажиры яростно доказывали друг другу, чей поезд должен сдать назад, километров так на пятьсот. Самые горячие начали рыть окопы.
Запылали костры, зашипело на огне мясо, баранье и козье.
Пьяный от Ташкента казах, из третьего вагона, проснулся, вышел наружу, ничего не понял и выпил еще. Роженица кричала так, что распугала шакалов на десять километров вокруг. Восторженные и глупые японские туристы бродили по табору и щелкали "Поляроидами". Машинисты сидели на рельсе и обречено курили.
В хвостовых плацкартных вагонах уже начали постреливать.
 - По плану здесь через пять лет вторую колею проложат... - тоскливо сообщил Петрович.
 - И ведь говорил мне папаша, чтоб шел в шофера!.. - невпопад отозвался Иванович.
Делать нечего, решили бросить жребий, кому сдать назад.
Петрович порылся в кармане и достал металлический рубль.
Блеснув аквариумной рыбкой, монета описала крутую дугу, и зарылась ребром в песок. Несколько мгновений машинисты смотрели под ноги, и одна и та же спасительная идея пришла им в голову.
Утерев слезы счастья, они принялись за дело.
Операция заняла всю ночь. Всю ночь шел обмен, пассажиры одного поезда, согласно купленным билетам, переходили в другой состав, и наоборот.
Перегоняли баранов, коз, кур и японских туристов. Переносили мешки с арбузами, дынями и урюком. Всю ночь шла работа. Новорожденного мальчика назвали Иваном Петровичем.
Когда маленькое злое солнце поднялось над песчаными барханами, Петр Иванович и Иван Петрович дали по два гудка, и паровозы разошлись, толкая составы задним ходом...
Через два часа солнце разбудило спящего казаха. Он поднялся, потянулся, посмотрел в одну сторону, где на горизонте сходились рельсы, в другую, и пошел неспешно по шпалам, напевая тягучую, без конца и начала песню.

ХОРОШАЯ НОВОСТЬ

Я шел по улице и встретил своего школьного приятеля Мишку Шишкина.
Мы не виделись двадцать лет! После радостных криков, объятий и слюнявых поцелуев, мы уселись на лавочку в сквере и стали вспоминать школьные годы.
 - Да, - сказал Мишка, сколько лет пролетело! Помнишь Куницына? Он теперь директор зверинца... Сучков стал прапорщиком. Алюнина вышла замуж за дипломата. Иванова - народный судья...
 - Да... - согласился я. - Мишка, а помнишь, со мной за партой сидел... этлт…я его фамилию забыл... лопоухий такой, не знаешь, как он, где?
Мишка присвистнул, если можно назвать свистом шипение, которое он издавал беззубым ртом.
 - Ну, ты даешь! Ты что, телевизор не смотришь? Он ведь... и показал пальцем куда-то вверх. И посмотрел туда. И еще раз попробовал свистнуть.
 - Не может быть! - поразился я.
 - Точно. Слушай, а ведь он у тебя «контрольные» списывал, так что ты вполне можешь пойти к нему и попросить чего-нибудь.
 - А чего?
 - А чего тебе нужно. Ты кто?
 - Я никто, - промямлил я.
 - Тем более, он тебе не откажет! Он все может, - прошепелявил Мишка. - Все. Заодно, старик, помоги зубы вставить, полгода мучаюсь...
"А почему бы и нет?" - подумал я, и на следующее утро отправился записываться на прием к старому школьному другу.
Через две недели, пахнущий одеколоном, я вошел к нему в кабинет. По длинной ковровой дорожке я дошел до стола, за которым сидел он. Я его сразу узнал. По ушам.
Он встал из-за стола, протянул руку.
 - Здравствуй... те, - сказал я.
 - Привет, - кивнул он, - как дела, как семья? Что нужно?
 - Ты... вы меня помните?
 - Конечно, - сказал он, сорок вторая школа, третья парта в первом ряду. Контрольные по физике и химии.
 - Нет, - нерешительно возразил я, - химия - это Алюнина. Я - математика.
Он поднял брови и бросил взгляд на возникшего из-за портьеры безликого референта. Тот кивнул.
 - Так. Что нужно?
 - Ну... это... - замялся я.
 - Машина, дача, квартира?
 - Ага... Все это... И еще, Мишке Шишкину... зубы вставить...
Он покосился на референта. Тот развел руками.
 - Кто такой? У меня не отмечен.
 - Он у окна сидел, хороший парень...
Поморщившись, мой школьный приятель сказал:
 - Ладно.
Через неделю я въехал в шикарную квартиру в престижном районе, мне выделили дачу, оставшуюся после какого-то академика, и, наконец, получил ключи от новенького "мерседеса".
А еще через неделю, и квартиру, и дачу, и машину конфисковали. На моего приятеля и на меня завели дело. Я сидел дома, ждал суда и вспоминал Мишку, - как он там, снова без зубов?
И тогда зазвонил телефон. Это был Мишка.
 - Старик! - радостно зашепелявил он в трубку. - Хорошая новость! Не вешай нос! Иванову помнишь? Она уже прокурор республики!


ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ

Его звали Федор Михайлович. Он так и сказал, когда впервые появился в редакции:
 - Меня зовут Федор Михайлович.
 - Ну и что? - спросили его.
 - Как? - удивился он. - Вы не знаете, что так же звали Достоевского?
Он осмотрелся, и, приметив незанятый уголок в приемной, сказал, смущаясь:
 - Ничего, если я здесь посижу?
Ему ответили, что, мол, ничего. Он осторожно примостился на краешек стула, достал из портфеля чистый лист бумаги, ручку, и стал писать.
Он писал рассказы, фельетоны, романы, стихи, повести, очерки, подписи к рисункам, передовицы и прочее.
Как-то так сложилось, что он сидел, писал, и никто его не трогал. Ничего из того, что он написал, у нас не напечатали. И нигде не напечатали. Но он, ни сколько не смущаясь, приходил каждый день рано утром и уходил поздно вечером. Потом он перестал уходить, - оставался ночевать в редакции. Первое время спал на столе в приемной, в том самом уголке, где как уселся, так никуда и не уходил.
Мало-помалу к нему привыкли, он стал чем-то постоянным, как трубка «главного», или день получки.
Постепенно Федор Михайлович стал обрастать разными мелкими предметами обихода, завел маленькую электрическую плитку, набор кастрюлек, постельное белье, безделушки разные, и так далее.
Все это он хранил в сундуке, который однажды притащил во время обеденного перерыва. На сундуке он теперь и спал.
Хороший был человек, добрый. Напишет рассказ или повесть, а ходить далеко не надо - вот она, дверь отдела прозы. Ему говорят, - "Хорошо написано, Федор Михайлович, хорошо. Сочно, свежо. Но не пойдет. Сейчас не пойдет. Потом как-нибудь".
Федор Михайлович кивал лысой круглой головой, улыбался смущенно и уходил в свой угол, чтобы написать что-нибудь еще.
На что жил? А Бог его знает! Это была его тайна. Может, родственники из деревни помогали? Может быть...
Что удивительно, к нему так привыкли, что даже взносы с него брали. ОСВОД брал, ДОСААФ брал, Общество охраны памятников (были раньше такие добровольные организации), а он платил. Всем платил, никому не отказывал. И даже, когда у Борискина из отдела поэзии родилась двойня, и собирали по рублю - с него тоже взяли.
Были, конечно, в редакции и такие, кто обижал Федора Михайловича, но их было немного. На грубость Федор Михайлович не отвечал, улыбался только виновато и разводил руками, вот и все.
Как-то весной, мы обнаружили рядом с Федором Михайловичем маленькую опрятную пожилую женщину. Она сидела на его сундуке, и штопала ему носки, а он сидел рядом и писал, писал, писал...
В ответ на наши поздравления он совсем смутился, покраснел и ничего не ответил. Когда собирали ему по рублю, никто не отказался.
Но печатать его все равно не печатали. Очень плохо писал наш старикан, просто отвратительно писал. Невозможно было такое напечатать. И вот, когда Федору Михайловичу должно было стукнуть семьдесят (юбилей!), мы решили сделать ему подарок - издать какую-нибудь его самую безвредную штучку. Вот обрадуется!
Мы выбрали из его трудов, которые занимали уже два шкафа в подвале, две фразы и поместили их в рубрике "Нарочно не придумаешь".
И вот, когда утром мы принесли ему свежий оттиск, то увидели, что наш Федор Михайлович лежит, вытянувшись на сундуке, удивительно маленький и неприметный, а рядом плачет жена.
Так и не увидел никогда Федор Михайлович своего имени, набранного типографским шрифтом.
После его смерти жена съехала куда-то, увезла сундук. И угол, где сидел когда-то Федор Михайлович, опустел... И что-то изменилось вокруг, стало меньше света, что ли. Грустно стало нам, что никогда больше не увидим его смущенной улыбки, и не будет встречать он нас рано утром, ласково и приветливо заглядывая в глаза.
Над тем местом в приемной, где он сидел, мы хотели поместить мемориальную табличку: "Здесь жил и работал незаметный работник пера", но - не поместили.


ВСТРЕЧА НА "ПАТРИАРШИХ"

Теплым весенним вечером, когда полная луна уже готова выкатиться на городские крыши, я расположился на скамейке, лицом к пруду, спиной к Бронной.
В большом городе трудно оказаться одному, и на этот раз я не нашел одиночества. Элегантный господин в сером, сразу видно - лондонском, костюме, с тростью, в рукояти которой угадывалось серебро, присел рядом, изящно приподняв шляпу, на которой вовсе не было никакого пера. Но все-таки - один глаз черный, другой зеленый.
Многозначительно помолчав несколько секунд, мой визави тихо произнес низким звучным голосом:
 - Простите за навязчивость, могу я задать несколько вопросов? Я в некотором смысле иностранец...
 - Конечно, конечно, - ответил отчего-то поспешно я, ощущая в сердце тянущую, какую-то сосущую тоску с легкой примесью страха, словно я знал его раньше и в чем боялся себе признаться. - Извольте...
- Я давно не бывал в этом городе, - начал задумчиво иностранец, - многое изменилось, я не узнаю улиц, домов, хотя люди - те же, в общем-то, неплохие люди...
Он замолчал, будто предполагал, что я знаю продолжение фразы. И я действительно знал ее продолжение, и мне стало совсем худо.
 - Верите ли вы в Бога? - немедленно спросил странный господин, пытливо глядя мне в глаза.
 - Конечно, - сразу, ни секунды не медля, ответил я, и это было правдой.
 - Прекрасно, прекрасно. Изрядный прогресс... Стало быть, вы не сомневаетесь в Его существовании?.. - скорее утверждая, чем спрашивая, сказал он.
 - Да, - наклонил я голову.
 - Тогда мы понимаем друг друга, - улыбнулся мой собеседник и, откинувшись на спинку скамьи, с видимым удовольствием вдохнул свежий вечерний воздух.
- Приятно иметь дело с умным человеком. Однако, мне кажется, что Вы хотели что-то спросить... Спрашивайте.
Я вовсе не удивился его проницательности, потому что действительно хотел задать ему несколько вопросов, хотя и ощущал определенное смущение, и холодящий страх не прошел вполне.
Я смотрел на его резкий профиль, на летящую к виску бровь, и глаз, обращенный ко мне, был не черный, а зеленый.
Целый вихрь вопросов пронесся передо мной, чего только не хотел я узнать, о чем только не хотел спросить, но именно эта, страшная возможность - знать все, эта возможность парализовала меня, сковала.
Где-то, очень далеко, прозвенел трамвай, и тогда я понял, что я должен спросить в первую очередь.
Он улыбнулся, и еще я не успел открыть рта, как он сказал:
 - Успокойтесь, успокойтесь… Подсолнечное масло еще можно купить, но где вы найдете в сегодняшней Москве комсомолку?..


КОМИССАР
реквием

Он прожил долгую жизнь. Каждое утро, проснувшись, покинув тепло постели, подходил на цыпочках к окну, что смотрело на освещенную восходящим солнцем сторону проспекта, уже запруженного спешащими людьми, представлял себе, что туда смотрит хищный хобот пулемета, щурился, поводя воображаемым прицелом поверх голов, мягко опускал мушку, и крошил ничего не подозревающую толпу в капусту.
Это жуткое побоище занимало пару минут, после чего он приходил в прекрасное состояние духа и направлялся умываться.
И когда, румяный после холодного душа, возвращался в комнату, чтобы начать одеваться, трупы уже были убраны и асфальт замыт от пятен крови, и по проспекту, как ни в чем не бывало, валом валили граждане, не подозревая о происшедшей трагедии.
С хамами в трамвае он расправлялся не менее действенным способом. Отходил на пару метров, вскидывал воображаемый маузер и шарашил меж глаз невоспитанному соотечественнику, наступившему ему на ногу. И выходил на следующей остановке, даже не оглянувшись на бездыханное тело.
С начальством было сложнее... После вызова на ковер, грубых слов и угроз отправить на пенсию, покидая кабинет, швырял в щель закрывающейся двери воображаемую гранату, и даже ноздри щипало от кислого запаха разорванного на куски начальника...
По его подсчетам, он уже уменьшил население страны на полмиллиона голов.
И сегодня, как обычно, он проснулся, покинул тепло постели, на цыпочках подкрался к окну, распахнул его, впустил в комнату шум улицы и гарь выхлопных газов, повел хищным глазом поверх голов, как вдруг, на другой стороне проспекта, на четвертом этаже, блеснула отражением солнечного луча фрамуга, и он увидел, как из темноты комнаты выдвинулось жерло четырехдюймовки, и шестым, или каким там, чувством осознал, что перекрестье прицела легло ему прямо на грудь, прямо посередине, и лишь успел увидеть вспышку орудийного выстрела, почти одновременно с гулким колокольным ударом...

Врач определил инфаркт. Похоронили его на новом кладбище, под казенным памятником с жестяной звездой, и воображаемый взвод красноармейцев салютовал воображаемым почетным залпом.



ЦВЕТЫ ЖИЗНИ

Я не люблю детей. Да, не люблю. Есть причины.
Как-то, однажды, я попал на день рождения к людям мне мало знакомым. То-есть, мне малознакомым, а они меня вообще в первый раз видели. Уже неудобно было выяснять, кто меня привел, поэтому, пока они узнавали, как меня зовут, мне предложили посидеть в комнате, с ребенком. Ничего себе мальчик, лет семи, волосики светленькие, глазки голубенькие. Таких мальцов снимают в телевизионной рекламе, рядом с сенбернаром или "мерседесом". Законченный херувим.
Я присел на диван и по запаху пытался определить, чем будут кормить. Херувим сидел за столом и, высунув от усердия язык, малевал каракули на страницах первого тома собрания сочинений Гоголя. Гоголь очень хороший писатель.
Молчать было скучно, и я, вспомнив свое собственное детство, спросил:
 - Гм... А ты, кого больше... боишься, папу или маму?
Ответом мне было презрительное молчание. Я еще подумал, и спросил:
 - Гм... А ты, когда вырастешь, кем станешь? Космонавтом?
Малец оторвал взгляд от иллюстрируемой книги, и сказал:
 - Я буду начальником Бутырской тюрьмы.
На всякий случай я засмеялся. А вдруг - будет?
Он посопел еще пару минут над Гоголем, слез со стула, достал с полки пузырек чернил для авторучки, смерил меня циничным взглядом, и пообещал:
 - Я вот сейчас оболью тебя чернилами, и мне ничего не будет!.. Вы знаете, сколько сейчас стоит костюм? А рубашка? А ботинки? А шнурки?
 - Хочешь конфету? - попробовал я его подкупить.
 - Я тебя оболью, - продолжал он,а маме скажу, что ты сам. Она мне поверит, а тебе - нет.
Я побледнел. Я похолодел. Я не хотел больше жить.
 - Чего ты хочешь? - спросил я слабым голосом.
 - Дай закурить, ответил малолетний шантажист. - И открыл пузырек.
 - На, на, - я поспешно достал из кармана пачку, и дрожащей рукой дал ему прикурить.
Шантажист пустил в потолок струю дыма, и продолжил:
 - А еще я могу прожечь тебе галстук сигаретой... А в ботинки налить варенья... А в карманы пальто положить селедку...
Я покрылся холодным потом, и явственно ощутил запах селедки.
 - Чего же ты хочешь, мерзавец?..
Он гадко захихикал и сказал:
 - Сейчас пойдешь и принесешь мне незаметно сто грамм коньяку. И бутерброд с красной икрой.
 - Сей момент, сей момент!.. Крадучись я выбрался в большую комнату, где уже накрыли стол. Туда-сюда сновали хозяева, разнося деликатесы. Выбрав удобный момент, я стянул со стола бутылку коньяку и тарелочку с бутербродами. Все это я поставил перед ним на стол.
- А теперь, - сказал он, наливай и пей.
- Мне нельзя, у меня - печень, соврал я почуяв какой-то подвох.
Он задумчиво повертел пузырек в руках. Я налил полную рюмку коньяка и махнул.
 - Закуси бутербродом, - приказал паршивец.
Я запихал в рот бутерброд. Никогда красная икра не казалась мне столь отвратительной на вкус.
 - Второй!
Открылась дверь и вошла мамаша этого садюги.
 - Мама! Мама! - завопил херувим, - тут дядя пьет коньяк и бутерброды ест.
Я подавился.
 - А еще он разбил твою любимую вазу...
И он показал на черепки, которые прикрывал первым томом Гоголя.
Я попятился к двери, проскользнул в проем, транзитом миновал коридор, на ходу ухватил шапку и пальто. Ботинки надел уже на лестничной площадке.
Перевел дух только через два квартала. С трудом унял нервный смех, достал и выбросил из кармана селедку, и поклялся, что никогда, никогда не останусь наедине с человеком, которому меньше восемнадцати лет. А лучше - тридцати.
Вот почему я не люблю детей.
И Гоголя. Первый том.


ИВАНОВ, ПЕТРОВ, СИДОРОВ
I
БАНКИРЪ И СМЕРТЬ

Рабочий день у Смерти начался в восемь. Облачившись в белый просторный балахон, и прихватив остро отточенную косу, Смерть вышла из дома.
Первым в списке клиентов значился Иванов, по национальности - новый русский, банкир по профессии.
Когда Смерть пришла к Иванову, тот сидел у себя в кабинете, и листал журнал «Плебей».
 - Ага, - сказал Иванов, завидев Смерть.
 - Ага, - подтвердила Смерть.
 - Сто тысяч долларов наличными, - предложил Иванов, - и мы не знакомы.
 - Нет, - ответила Смерть.
Иванов вздохнул, достал из верхнего ящика стола пистолет "ТТ" и выстрелил в Смерть. Пуля прошила белый балахон навылет и вдребезги разбила фарфоровую вазу династии Цинь, купленную Ивановым по случаю на толкучке в Лужниках. Смерть укоризненно погрозила костлявым пальчиком. Затем поплевала на ладони и вскинула косу.
- Стой! Погоди, - попросил Иванов, - может, все-таки, договоримся? Может, в адресе ошибка? Ивановых много, может я - другой Иванов? Нет? Ну, тогда может взамен кого возьмешь? Вот у меня в приемной секретарша, размер бюста шестой, фарфоровые зубы, по-французски может. А? Ну, хоть отсрочку дай, до завтра?
 - Отсрочку? Ладно. - Вдруг согласилась Смерть. - Так уж и быть. Значит - завтра.
На пороге Смерть оглянулась и окинула взглядом дорогую мебель черного дерева, полотна Айвазовского, Репина и Налбандяна:
 - А у тебя здесь мило...
После ухода Смерти, Иванов достал из сейфа бархатный мешочек с килограммом бриллиантов, колоду кредитных карт и три паспорта: первый на фамилию Зелькинд, второй на фамилию Петров, и третий - на фамилию Стоеросов.
Взял первый в руки, полистал задумчиво, посмотрел на себя в зеркало, еще посмотрел, в профиль, и со вздохом отложил в сторону.
Стоеросовский паспорт ему тоже не понравился, что-то нехорошее было в фамилии, что-то неприятное. Остановился на паспорте с фамилией Петров.
 - Крошка, - сказал он по селектору секретарше. - Закажи билет на ближайший рейс до Нью-Йорка. На фамилию - Петров.
Потом приклеил усы, надел темные очки, шляпу и исчез.
…
Рабочий день Смерти начался в восемь. С косой наперевес, в белом балахоне Смерть вышла из дому. Первым в списке клиентов значился Петров.

II

КУКУШКА, КУКУШКА...

Наемный убийца Сидоров никогда не читал Пушкина в оригинале. Поэтому он вырос злым, подлым и скупым. Он даже на патронах экономил.
 Утром в понедельник Сидоров сидел за кухонным столом и чистил любимую снайперскую винтовку. Еще у него был любимый пистолет Кольт. Как человек одинокий, и от того сентиментальный, Сидоров наградил их именами. Винтовку он звал Маша, а пистолет Коля. Еще у него был старый автомат по фамилии Калашников. Калашников стоял в углу, в прихожей, Сидоров редко им пользовался, по причине громоздкости.
Сидоров чистил Машу, любовно дышал на вороненый металл, ласково протирал бархоткой оптику прицела. Прямо над столом висели старые часы-ходики с кукушкой. Перед тем, как идти на дело, Сидоров дожидался двенадцати часов и спрашивал, запрокинув голову:
 - Кукушка, кукушка, сколько мне еще жить?
И кукушка исправно куковала ему еще двенадцать полнокровных лет, високосные включительно. Когда зазвонил телефон, Сидоров укладывал Машу в специальный футляр от виолончели. Соседи думали, что Сидоров музыкант. Дураки.
Сидоров снял трубку и принял заказ. Заказ не очень вразумительный: то ли мужчина, то ли женщина, в белом балахоне до пят, с косой. С косой, так с косой, лишь бы деньги платили.
Заказ был срочный, и Сидоров стал собираться. Заказчик предупредил, что клиент серьезный, поэтому Сидоров взял с собой кроме Коли, еще старика Калашникова, упакованного в музыкальный футляр. Коля привычно скользнул в кобуру подмышкой. Надев неприметное пальтецо и серую кепчонку, киллер остановился в двери:
 - Кукушка, кукушка, сколько мне еще жить?
И дождавшись двенадцатого ку-ку, шагнул за дверь.
Клиент жил в блочном двенадцатиэтажном доме в Орехово-Борисово.
Сидоров удобно устроился между первым и вторым этажом на лестнице, и приготовился ждать. Ждать пришлось долго.
Уже стемнело, когда он увидал белую фигуру с косой.
Поймав фигуру в прорезь прицела, на выдохе, как учили, он мягко нажал на спуск.
Очередь ударила гулко и дробно, зазвенела россыпь медных гильз по бетонным ступеням, остро запахло пороховой гарью. И, как ни жалко было патронов, стрелял пока не опустел магазин. Наверняка чтоб, дурак.
Фигура в белом балахоне даже не шелохнулась. Смертоносный град прошел сквозь балахон, не оставив и следа.
И Сидоров увидел, как фигура вдруг стала расти, и белые руки взмахнули невиданно сияющей косой, на безумно отточенном острие которой играла радуга, и эта сияющая сталь понеслась со свистом в безмолвном пространстве, все набирая и набирая скорость, чтобы мягко и стремительно перерезать тонкую нить, какую-то очень важную нить, висящую в пустоте.
Сидоров опустился на бетонный пол, еще не поняв, что умер, успев лишь прохрипеть:
- Кукушка, сволочь...

III
АВТОБИОГРАФИЯ
Автобиография – описание собственной жизни.
Я могу представить себе, как автобиографию пишет военный, какой-нибудь усатый прапорщик. У него красно-кирпичная от загара шея, изборожденная сеткой белых незагорелых морщин, коротко подстриженные волосы выгорели.
Он шевелит губами, мысленно проговаривая текст. Он сражается с падежами и склонениями, тоскливо мечтая о пиве и вобле. Простые и понятные слова вдруг стали неповоротливыми уродами, их потаенный смысл вдруг выпер на поверхность, как резиновый мяч из воды пруда, и этот мяч никак не желает скрыться в мутной от глины воде, он выныривает и вертится, сверкая мокрыми разноцветными боками, неприлично яркими для такого важного и ответственного дела, как написание автобиографии.
Прапорщик грызет кончик авторучки, хмурит выцветшие брови, скрипит рассохшимся стулом и тяжело вздыхает через равные промежутки времени, равные семи секундам.
Он поднимет глаза – перед ним на стене бланки с образцами заполненных документов. Ему очень хочется просто переписать эти чужие слова: “…родилась в…, не была, не состояла …”
Прапорщик воровато оглядывается, хотя он совершенно один в этой холодной и тихой комнате.
За пыльным стеклом окна умирает солнечный день. Между оконными рамами лежит высохшая с прошлого года муха. Кажется, стоит лишь подуть на хрупкие невесомые останки, и они рассыплются в легкую пыль, останутся только крылышки, как пропеллер на могиле погибшего летчика. Мысли прапорщика уплывают в день за стеклом, где черные провалы окон ослепительно белого, недавно выбеленного, магазина, недвижимость линялых флагов, что не сняли после последнего праздника, и тоска застигнутой врасплох вечности.
Пространство за окном, отделенное стеклом, лишенное звука, как обделенная солью каша, отторгает прапорщика, он не может ни за что зацепиться, ничто не вызывает отклика или воспоминания.
Он вытирает вспотевшую ладонь о штанину и решительно пишет: “… закончила сельскохозяйственный техникум…”, замирает в ожидании, что сейчас кто-то войдет, сердце колотится зажатой в ладони птахой, и прапорщик весь покрывается холодным потом.
Никто не приходит. Никто не открывает выкрашенную белой масляной краской дверь, не скрипит дощатыми половицами, никто не нарушает молельную тишину.
Прапорщик сжимает авторучку, пальцы сбиты и покрыты ссадинами, под коротко остриженными ногтями черные следы мазута, и там где он касался бумаги, остаются невнятные следы - отпечатки пальцев, затейливая спираль плана муравьиного лабиринта.
Он не любил бумажную работу. Любая справка или анкета таили скрытый подвох, непонятную, и потому особенно опасную, ловушку, неведомую опасность. Казалось, стоит лишь тронуть кончиком карандаша или авторучки пугающе белый лист, чтобы появилась точка, начало линии, - и все, он уже связан невидимыми путами.
Подобно далеким предкам, он неосознанно верил, что на бумаге остается часть его души. Хотя фотографироваться он любил, хранил все свои фотографии, начиная со школьных, “дембельский” альбом, снимки с приятелями на рыбалке и чужие свадьбы...
Единственная письменная работа, доставлявшая ему удовольствие, это когда он расписывался. И не просто писал - Калашников, нет, он выписывал причудливый вензель, долго любовался завитушками, испытывая непонятную самому себе гордость при виде выведенных на бумаге знаков, при помощи которых он заявлял всему миру, что он есть, что он существует.
Он и в армию пошел из-за фамилии. Хотя точно знал, что не родственник тому, знаменитому. И купцов в роду тоже не было, только крестьяне и пролетарии.
Рука сама собой выводила строки - «вышла замуж в … не была…». Маникюр на ногтях почти слез.
За окном по улице с утробным ревом проехал бронетранспортер, так, что задребезжали оконные стекла. Поднявшаяся пыль невыносимо долго висела в воздухе мутной пеленой, забывая опустится на землю.
Наконец она решительно поставила витиеватую подпись, дату, встала со стула, одернула юбку и вышла прочь…

РАЗГОВОР С ЧИТАТЕЛЕМ ПО ПОВОДУ РАССКАЗА "ИВАНОВ, ПЕТРОВ, СИДОРОВ"


27 августа с.г., К.Т. пишет -
"Судя по Вашей биографической сводке в РП, Георгий, Вы не вчера пришли в литературу. Тем обиднее и непростительнее те огрехи, что не просто присутствуют в Ваших работах, но даже бросаются в глаза. Ваш наёмный убийца Сидоров, человек злой, подлый и скупой, т.к. Пушкина в оригинале не читал (кстати, а почему именно в оригинале), уже через пару предложений рассказа становится вдруг сентиментальным, как человек одинокий. А высохшая прошлогодняя муха (очень поэтично), такая вся лёгкая и воздушная, что только дунь, и она рассыплется, обладает при этом крыльями, которые Вы сравниваете с пропеллером самолёта (независимо от того каменный он или настоящий, - объект весьма внушительный) на могиле лётчика. Последний же рассказ впечатляет только описанием мук творчества несчасного прапорщика. Нам уж литераторам хорошо известно это состояние, - без орфографического словаря ни-ни."

К.Т. - К сожалению, я отсутствовал, и могу ответить только сейчас. Прежде всего, спасибо за внимание к моему тексту и моей скромной персоне. Спасибо за указанные непростительные огрехи. Что касательно, собственно, самого текста... Смею утверждать, что на свете существуют подлые, скупые и злые люди, которые вместе с тем - сентиментальны. И от этого они еще более омерзительны. Наемный убийца Сидоров, как Вы понимаете, - отрицательный персонаж, следовательно, он никак не мог читать Пушкина, который - наше все - но как же он мог избежать чтения произведений великого поэта, в нашей стране, в которой Пушкин - наше все? Ответ - он читал его или в переводах, или в обработке.
Теперь, о мухе. Часто читатель уподобляется клиенту в пошивочной мастерской, или, как сейчас говорят, ателье. Примерив одежку, он хмурит брови, разглядывая себя в зеркало. Такой покупатель заранее знает, что он умнее портного. Про закройщика и говорить нечего. Закройщик это уже не субъект, а фикция.
- Э, брат, шалишь, - скажет такой покупатель, - ты что мне сделал? Где карманы для инструмента, для прочей мелочи? Подкладка худая... Я с такой подкладкой, ожидаючи автобуса, дуба дам через пять минут. - Так ить это фрак!.. - заломит руки портной, и послышится звук выстрела. То застрелился закройщик.
Возможно, кому-то пропеллер на могиле пилота может казаться весьма внушительным, если сравнивать его с мухой, однако же, приблизив свое пытливое око к выше обозначенной мухе, мы поразимся соразмерности ее тельца и крыльев. Вот так штука! (изумимся мы все) - это ведь автор масштаб принял другой, вышел, можно сказать, в другое, мушиное измерение, выказав тем самым уважение к погибшей мухе (и, заодно, неизвестному героическому пилоту, и утратил временно связь с прапорщиком, что остался в большом мире), намекнув тем самым, что: 1) все мы смертны, подобно мухам и пилотам 2) есть прозрачная, как оконное стекло, граница между миром живых и миром мертвых 3) повелитель мух, это ведь, сами знаете - кто.
Так-так-так, - потрет руки пытливый читатель, - ага, вот оно значит как! Стало быть, где-то еще должен хитрый автор оставить намек, улику, вещьдок, что мол, сменил масштаб, снизошел до малых величин, указал на существование различных пластов действительности. И он будет прав, пытливый читатель, который считает, что автор не глупее читателя. Вот, еще один микроплан, еще один взгляд в окуляр микроскопа, еще одно стремление пытливого ока: отпечаток пальца, как план муравьиного лабиринта.
- Хм... Муха и муравей... Это что, намек на басню? Ты все пела?.. А теперь... Летальный исход. Пон-я-я-ятно. Аллегория. А прапорщик, значит - стрекоза? Или это - куколка, из которой вылупится баба? Пардон, бабочка? Что вы мне голову морочите! Мухи, тараканы! Вы мне еще Апухтина тут процитируйте!
 (цитата: А Апухтин (1840-1893)
 " Мухи, как черные мысли, весь день не дают мне покою:
Жалят, жужжат и кружатся над бедной моей головою!
Сгонишь одну со щеки, а на глаз уж уселась другая,
Некуда спрятаться, всюду царит ненавистная стая,
Валится книга из рук, разговор упадает, бледнея...
Эх, кабы вечер придвинулся! Эх, кабы ночь поскорее!

Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:
Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!
Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая, -
Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!
Хочешь забыть, разлюбить, а все любишь сильней и больнее...
Эх, кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!...
(/1873/ - конец цитаты)

Тем временем, труповозка увозит тела портного и закройщика. Заказчик мучительно соображает, что ему делать с фраком. Откуда-то сверху, с мутных серых сентябрьских небес, начинает моросить мелкий нервный дождик.
Колонны прапорщиков ВВС, повзводно, по одному, проходят мимо, отдавая последние почести. На невысокой, наспех сколоченной из горбыля и затянутой кумачом трибуне стоят, обнявшись Иванов, Сидоров и Калашников. Они поют стихи А.С. Пушкина "Пора мой друг пора! Покоя сердце просит..." на неуловимо знакомую омерзительную мелодию.
Из часов на Спасской башне показывается деревянная голова гигантской кукушки. Поводя нарисованным черным глазом, птица высматривает добычу. Затем раскрывает непомерный клюв, и над площадью разносится громовое - "NEVERMORE!!!"
The End
 




ПУШКИН

К 200-летию со дня рождения.

Пушкин. Саша. Арина. Пушкин. Кюхельбекер. Горчаков. Батюшков. Пушкин. Наполеон. Пушкин. Дельвиг. Вяземский. Жуковский. Пушкин. Чаадаев. Толстой. Голицын. Пушкин. Давыдов. Баратынский. Пушкин. Раевский. Глинка. Языков. Байрон. Вяземский. Вульф. Тимашева. Пущин. Пушкин. Пушкин. Ушакова. Волконская. Пушкин. Катенин. Пушкин. Керн. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Булгарин. Александр. Пушкин. Николай. Пушкин. Гнедич. Хризич. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Гоголь. Гоголь. Пушкин. Пушкин. Евгений. Годунов. Пушкин. Пушкин. Моцарт. Сальери. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Белкин. Гринев. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Натали. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Пушкин. Натали. Пушкин. Пушкин. Дантес. Пушкин.
/1999/




АЗБУКА

А – Аз.
Б - Борис или Глеб, но не Иван - это точно, точно не Иван, Борис или Глеб.
В - Вот так штука! - изумились гости, обыскали весь дом, чердак и подвал, измазались в известке, разбили кувшин, и только после этого.
Г - Говорят, что...
Д - Дедушка, дай хлебушка, - жалобно просил Васятка, утирая грязным рукавом рот, и бежал, бежал следом, цепляясь за костыль.
Е, Ё – Ё…
Ж - Жар паровозной топки быстро высушил намокшую под ночным дождем одежду Сергея, он вспомнил далекое детство, родной дом, вечера у печурки, где точно так же металось желтое пламя, бросая отблески на глянцевые лица японцев, с осторожным любопытством глядящих на огонь.
З – Заколодяжный Георгий Иванович.
И - Испания - это страна, где живут испанцы, - заметил жестко капитан Бирюков, обвел бешеным взглядом притихших грибников, сплюнул, продолжил, - и люди других национальностей, например … - испанцы.
К - Камни в почках и камни за пазухой - не одно и то же.
Л - Лев Толстой не ел мяса, рыбы, колбасы и сарделек, потому что все время пахал и писал.
М - Моя теща, Эринния Карловна, ...
Н - Не ходите девки замуж, ничего хорошего.
О - Оставив на спинке стула пуховый платок, она вышла из комнаты, лишь скрипнула половица, да ветерок из щели приоткрытой двери печально шевельнул оконную занавеску.
П - Прощай молодость!
Р - Радостно жить в это волшебное время великих свершений! Да здравствует товарищ Троцкий!
С - Сам съем сказал Семен.
Т - Три пули в голову, одна в жопу, - радостно сияя, сообщил Родя, переворачивая труп.
У - У попа была собака, он ее любил, что совершенно противоестественно.
Ф - Фрейд был прав, Фрейд был прав, абсолютно прав, - написал в дневнике Аркадий.
Х - Хобот слона, если бы он рос сзади, назывался бы - хвост. И это верно.
Ц - Цензура должна обладать взаимоисключающими качествами: с одной стороны, с другой стороны – … с какой ни подойди - какая гадость!..
Ч - Чернорабочий II разряда Поликарпов Терентий утратил сексуальную ориентацию и совершил аморальный поступок, вызвавший самые оживленные пересуды, подогретые вдобавок тем, что прадед Терентия - Поликарп (нрзб) служил полицаем во время оккупации 1812 г., а сосед Поликарпа тайно занимался патафизикой в лаборатории, размещенной в подвале собственного дома. Сейчас на этом месте расположен 8-й троллейбусный парк.
Ш - Шам шьем шкажал Шемен.
Щ - Щедрость души Макара требовала немедленного продолжения банкета, что неминуемо должно было привести к самым печальным последствиям, и что, конечно же, случилось, несмотря на все предпринятые Ульяновыми предосторожности.
Ь,Ъ - Совсем никчемные буквы.
Э - Элементарно, элементарно... - обиделся Ватсон,- сам дурак!
Ю - Юридически - Вы живы, фактически - покойник.
Я - я.

 

АЗБУКА №9


А - Аз.
Б - Белые начинают и выигрывают? - переспросил Ильич. - Расстрелять!
В - Война Алой и Белой рожи.
Г - Говорили, что он родился в смирительной рубашке
Д - Деноминация на премию ОСКАР...
Е, Ё – Ё…
Ж - Женское - неферьтитьки
З – Знаете, если кто-то разжигает топки крематориев, значит это кому-нибудь нужно.
И - И по радио – сплошное вранье! Не врет, только когда время точное объявляет. Да и то, думаю, привирает.
К - Когда пожар догорел, и пожарные стряхивали с кончиков брандспойтов последние капли…
Л - Лучшая шутка Моисея - Бытие определяет сознание.
М - Моя теща, Эринния Карловна ...
Н - Не ходите девки замуж, ничего хорошего.
О - Общество Обманутых Буратин
П - Проба пера - в темном глухом переулке...
Р - Россия - сума и тюрьма в одном флаконе
С - Сам съем сказал Семен.
Т - Три дантиста, три веселых друга
У - У попа была собака, он ее любил, что совершенно противоестественно.
Ф - Философское направление – субъективный идиотизм
Х - Хорошо бы, если бы в русском языке буква Ш читалась как буква Ж, то тогда был бы Жопенгауэр и Шириновский
Ц - Цезарь однажды сказал Бруту - Как отвратительно быть зарезанным селедочным ножом!..
Ч - Чернорабочий II разряда Поликарпов Терентий утратил сексуальную
ориентацию и совершил аморальный поступок, вызвавший самые оживленные пересуды, подогретые вдобавок тем, что прадед Терентия - Поликарп (нрзб) служил полицаем во время оккупации 1812 г., а сосед Поликарпа тайно занимался патафизикой в лаборатории, размещенной в подвале собственного дома. Сейчас на этом месте расположен 8-й троллейбусный парк.
Ш - Шам шьем шкажал Шемен.
Щ - Щастье
Э - Элементарно, элементарно... - обиделся Ватсон, - сам дурак!
Ю - Юмористы утверждают, что театр начинается с виселицы.
Я - Я Вас любил, как сорок тысяч курьеров