Мертвый город

Мертвый город.(Вот по этому "городу" 2 мая 1942 года "МЫ" (я) шел в колонне в спровождении немцких вахманов и немецких овчарок.Росток "разбили" в конце апреля 1942 г.)
Не первый раз этим шляхом на запад гнали людей. Был он уже исхожен, истоптан. Тысячи ног шаркали по пыли, и легкое облачко ее тянулось следом. Погода стояла сухая, теплая.
Впереди шагали русские полицаи с винтовками, по бокам и сзади -- тоже полицаи. Но им, видно, не было полного доверия -- колонну сопровождали два немца-фельжанжармерия- на мотоцикле с ручным пулеметом, установленным спереди на коляске.
Солнце припекало, ни привала, ни кустика, ни тени. Шли уже часа три. В горле пересохло, ноги налились тяжестью.
Кто-то увидел впереди сруб, крикнул:
-- Гляди, колодезь, напиться бы...
-- Пан! Пан! --закричал высокий курчавый парень, лет девятнадцати. -- Вода! Пить! Пить!..
Недолго думая, парень выскочил из колонны и побежал к колодцу. Немцы на мотоцикле тотчас же круто развернулись.
-- Хальт! Хальт!
Вовка увидел, как тот, что сидел в люльке, припал к пулемету. А парень бежал огромными прыжками, не оборачиваясь.
-- Стой! -- хотелось крикнуть Володе. -- Ложись!..
Но тут резанула пулеметная очередь. Бегущий как бы споткнулся. Удивленный, нашел еще в себе силы обернуться, но тут же рухнул на пыльную стерню навзничь, разбросав в стороны нескладные длинные руки. Колонна ахнула и затихла. Только шарканье ног над степью да клацанье затворов -- полицаи тоже переполошились.
-- Лёс! Лёс! Шнелль! Шнелль!..1
 Даже у самых неробких похолодело в сердце. Что же будет с ними там, в Германии, если вот так просто, ни за что можно убить человека? Которому бы жить да жить... И работать к тому же. Ведь их гонят на работу. Значит, и это ничего не стоит? Убьют десять, сто, тысячу! На место убитых пригонят других... В России людей хватит!.. Так, что ли?

1 Пошел! Давай! Давай! Быстро! Быстро (нем.)

Под Мариуполем, в Сартане их должны были погрузить в теплушки.
  Переночевали  в бывшей школе, на голом полу, -- парты все были вынесены во двор и поломаны на дрова еще осенью.
-- Из школ тюрьмы сделали, -- обронил кто-то тихо неподалеку от Володи.
На рассвете снова уже знакомые ненавистные слова:
-- Ауфштейн! Лёс! Шнелль!..
Теперь их выкрикивали немецкие солдаты в зеленых мундирах. Им и было поручено доставить «живой груз» в Германию. Это были солдаты-отпускники.  Дорога им не засчитывалась. «Чистый» отпуск начинался по прибытии в Германию.
В теплушки набивали под завязку. Один вагон шел с охраной и продуктами. В теплушках нары, как соты: использовался каждый сантиметр площади.
Двери перед отправлением закрыли на железный засов. В вагоне было четыре оконца: два -- с одной стороны, почти по углам в верхней части, а два -- с другой. На оконцах прочные железные решетки -- все продумано.
Было два вагона семейных: мать с сыном или с дочерью, муж с женой, брат и сестра. Были и такие, кто выдал себя за семейных, беда быстро сближает: ночевали в каких-то селах по дороге, потом уже под самым Мариуполем, в небольшом хуторе, затем  в бывшей школе, и люди «нашли» друг друга, решили, вдвоем будет легче, объединились, выдали себя за «семейных». Почему нет? Документов у них никаких нет и не будет. В Германии им присвоят «номера». Немного позже выдадут кусок картона в целлулоиде с железной оправой. На картоне, правда, будет имя и фамилия, год рождения и откуда родом. И, конечно, номер. Он теперь важнее имени, важнее всего остального. А внизу четким шрифтом будет написано: «Не оставлять без надзора местной полиции».
Но все это будет там, в Германии. Здесь же, в пути, в вагонах, у них нет даже номеров, и те, кому суждено умереть в пути, умрут безымянными. Ни могилы, ни гроба. Придорожная канава и все...
В вагоне жарко, душно. Дышать совершенно нечем. Но это были молодые люди. У них здоровые легкие, здоровое сердце. Попадались, правда, люди пожилые. Тем было совсем худо. Они-то в основном и помирали.
Володе досталось место в углу на верхних нарах, неподалеку от окна. Снаружи, особенно по ночам, пахло жизнью: травой, деревьями, землей, паровозным дымком.
Он все еще был оглушен, ошарашен, придавлен и никак не мог понять: зачем такая жестокость, в чем все они провинились? И ему казалось, что хуже того, что есть, быть не может. Но так только казалось.
    В Перемышле, на границе, их эшелон простоял почти сутки. Здесь была баня, прожарка одежды, дезинфекция.
Баня была горячей, раскаленной, как духовка. Раскаленными были крючки, на которые они вешали одежду, горячими были деревянные полки, на которых они сидели, нестерпимо горячей была вода, лившаяся из кранов, обжигающими были резиновые дубинки, которые пускали в ход надсмотрщики-поляки- за малейшую провинность и просто так, для острастки, для собственного удовольствия. По голому мокрому горячему телу удары были нестерпимо болезненными.
Влажная одежда отвратительно воняла дезинфекционным раствором. На мокрое тело напяливать ее  трудно -- не лезла и все, а замешкался -- тут как тут надсмотрщик с резиновой дубинкой, и уже к новым ненавистным немецким словам пришлось привыкать:
-- Руссише швайне! Шайзе!..1
И казалось Володе, будто весь немецкий язык состоял только из этих слов: «Лёс! Шнелль! Ауфштейн! Руссише швайне! Шайзе!..»
Миновали Перемышль. В каком-то городе в Польше давали горячую пищу -- баланду из картофельных очисток и «каву» (кофе). Ничего общего с кофе, конечно, эта коричневая бурда не имела. Из чего она приготовлялась, никто даже догадаться не мог. О «каве» можно было сказать только, что она мутно-коричневая и горьковатая. Один, черненький такой, как оказалось, учитель из Киева, -- там подсадили большую группу -- вылил эту «каву» к чертовой матери прямо на рельсы. Это, конечно, было неосмотрительно. Даже как бы демонстративно. Тут же подбежал раздатчик -- местный, не то поляк, не то украинец. Он кричал на каком-то тарабарском языке и -- черпаком по голове учителя. Ничего «лучшего» под рукой у раздатчика не оказалось. Резиновую дубинку, видно, ему еще не выдали.

1 Русские свиньи! Дерьмо!
Все, что происходило с ними в дороге, было похоже на сон с тяжелыми видениями. И во сне Володя видел то, что наяву. Сон и явь перемешались.
Где-то на исходе второй недели эшелон их подошел к предместьям большого города.Огромные рекламные щиты, свастики на флагах.. Кто-то громко сказал: «Берлин». И зашелестело по вагону: «Берлин!», «Берлин!»…
Берлин был по-казарменному чистым и опрятным. Железная дорога (штадтбан) проходила через город, шла на уровне второго или даже третьего этажа. Сверху хорошо все видно. Светило яркое солнце, и все было залито светом, но и солнце не давало городу многоцветья: дома в основном были серыми, закопченными, люди одеты добротно, но однообразно -- нет ярких платьев, нет ярких расцветок -- все темное, серое.
Попадались на пути каналы. Вода в них тоже какая-то тусклая, совсем непохожая на ту, которую Володя привык видеть в Азовском море -- ярко-бутылочного цвета. Через каналы -- мосты с чугунными перилами, украшенными вязью. Все пахло чужбиной.
В Берлине их эшелон не остановился. Пройдя через город, повернул на север.
Ярко-зеленые леса, живописные полянки, на которых алели  маки, небо в светло-синих нежных тонах. Но красота эта была тоже чужой, она не радовала ни глаз, ни сердце.
Уже почти в сумерках их эшелон достиг какой-то станции и остановился. С полчаса стояли не двигаясь. Дверей не открывали. Володя лежал у окна, и все видел, что делалось снаружи, на перроне.
Солдаты прохаживались, разминали ноги, громко разговаривали, смеялись, радовались, что на родине и скоро попадут домой.
Володя прочитал надпись над вокзалом: «Росток», и она его поразила. Почти Ростов!.. Всего одна буква... Он уже где-то слышал это название. И тут он вспомнил: от дяди Пантелея... Дядя Пантелей приезжал сюда в командировку еще в тридцать третьем году и рассказывал потом... Так вот куда его забросило, так вот куда он попал!..
Подъехал грузовик, набитый людьми в полицейской форме. Большинство было пожилых, но попадались и молодые.
Заскрипели несмазанные двери и раздались знакомые, ненавистные слова:
-- Русс! Лёс! Шнелль!
У вахманов на привязях, на кожаных ремешках, огромные откормленные овчарки. Их презрительно-равнодушный взгляд скользил по людям с чужим запахом. Но стоило только услышать команду хозяина, как темно-серая шерсть на спине собак вставала дыбом. Оскаливалась звериная пасть, мутной кровью наливались глаза, и спусти овчарку хозяин в этот миг на человека -- разорвет.
Новое словечко долетело до володиных ушей: «Фиер!» (Четыре, по четыре! Стадо! Свиньи!)
Не все еще понимают это слово, толкутся, сбиваются в кучу, шарахаются от резиновых дубинок, которые заплясали в воздухе и, конечно, по головам, и плечам, и по чем попадя. И откуда взялись эти резиновые дубинки, только что в руках у вахманов ничего не было? А хитрость оказалась простой: дубинка пряталась в рукаве. Как-то там она хитро, по-немецки, прицеплялась. Не таскать же ее в руке все время. Дубинка гибкая, не мешает. А когда надо, выскальзывает из рукава, как змея.
Колонна выстроена. Наведен «порядок». Еще одно слово добавилось к лексикону невольников -- «орднунг»,  порядок.
Русские не представляли той жизни, которая их ждала. Знали, что им будет плохо, но как? Будут плохо кормить. Это понятно. Заставлять много, непосильно работать. Тоже ясно. Будут издеваться... Но как издеваться? Вот тут воображения и не хватало...
Неподалеку от вокзала начались развалины. Чем дальше углублялись они в старый город, тем развалин становилось больше. Теперь уже целые кварталы лежали в руинах. Едкий, тошнотворный запах держался здесь. Володя еще никогда в жизни не видел таких развалин: железные развалины металлургического завода в Таганроге после того, как взорвали основные цеха, он видел и на всю жизнь их запомнил, а тут сплошные развалины жилых домов.. И этот запах? Что это за запах?
-- Это трупы! Так пахнут трупы! -- шепнул ему сосед по ряду в колонне.
Они шли и шли, а развалины не кончались -- сплошные горы битого кирпича, кое-где обгоревшие остовы зданий, закопченные стены с пустыми глазницами окон, в которые были вставлены куски серого неба. Это было так непохоже на все, что до сих пор Володя видел в Германии. Вся Германия лежала целенькой, была свежевымытой, нетронутой. А этот город был в развалинах. Позже Володя узнал, что Росток одним из первых немецких городов подвергся уничтожающему налету английской королевской авиаци