Смута. Ист. повесть. Гл. 10. Подложная грамота

П О Д Л О Ж Н А Я   Г Р А М О Т  А

115
 Уже в апреле польский гарнизон почувствовал приближение голода. Много припасов сгорело во время мартовского пожара или было раз-граблено. В июне есть стало нечего, взялись за лошадей.
Гонсевский собрал своих командиров и русских правителей и спросил: что делать? Полковники Порыцкий и Корецкий предлагали нанести удар по ополчению и разгромить его. Михаил Салтыков советовал разжигать раздоры между руководителями ополчения и столкнуть их между собой. Иван Грамотин предложил еще раз склонить крымского хана Девлет Гирея к походу на Русское государство, чтобы обескровить ополчение и ослабить осаду Москвы.
Гонсевский был раздражен.
- Как все легко у вас получается! – желчно брюзжал он.- Конечно, хорошо бы разгромить ополчение, стравить их главарей. Еще лучше, если бы нагрянул на Московию крымский хан. Но как это сделать? Думайте, господа, думайте, иначе нас уморят голодом в этом каменном мешке, набитом золотом и алмазами, и удавят на виселице. У Прокопия Ляпунова бешеный нрав, он вас не помилует!
Михаил Салтыков встал со своего места, подошел к Гонсевскому и, нагнувшись, шепнул ему что-то на ухо. Гонсевский вскоре отпустил всех.
- Что же ты надумал?
- У меня есть на примете один  подьячий, - ответил Салтыков, - настоящая чернильная крыса, и от рождения дар у него странный – любой почерк может подделать так, что и не отличишь. 
Гонсевский слушал внимательно, не перебивая и не расспрашивая. После пожара Москвы он доверял ему без оглядки.
- Я и подумал дать ему какую-нибудь грамоту Прокопия Ляпунова и велеть подьячему поддельную грамоту написать от  его имени, где он будто бы требует порубить всех казаков Заруцкого, а иных обратно в кабалу отправить. И грамоту подбросить казакам.
Гонсевский размышлял.
- Коварен твой замысел, но кто поверит такой грамоте, если ее найдут где-нибудь на дороге, валяющейся в грязи и пыли? Каждый поймет, что это подделка. Такие грамоты не теряют.
116
- Но, светлейший пан, ее не следует бросать на дороге, надо перехватить лазутчика, который повезет ее от самого Ляпунова,  и подменить.
На суровом грубом лице Гонсевского мелькнула едва заметная усмешка.
- Как же ты узнаешь, когда Ляпунов пошлет письмо, с кем и к кому? Он сам тебя не станет об этом извещать.
- В том и состоит мой замысел, светлейший пан, что Ляпунов будет вести переписку с тобою!
Гонсевский оторопел.
- Что такое? Не забывай, с кем говоришь!
Салтыков прищурил глаз и торжествующе поднял палец вверх.
- Ляпунов неистов и ненавидит иноземцев, но неразборчив в друзьях и честолюбив. Напиши ему, что, де, готов помириться с ним, чтобы вместе покончить со Смутой. Глядишь, захочет он прослыть миротворцем, спасителем Отечества и даст ответ. Но скорее всего разъярится и напишет что-нибудь гневное. И вот тут ему будет погибель. Надо будет подменить письмо, а лазутчика выдать казакам. Но если даже Ляпунов откажется принять грамоту, все равно ее можно будет подменить. Одно было бы плохо, если бы он взял грамоту и показал ее казакам. Однако, едва ли решиться – его свои же спросят, а почему это заклятый враг напрашивается ему в друзья? 
Гонсевский признал, что замысел точен и страшен. Он велел никого не посвящать в заговор, а подьячему тоже пока ничего не говорить.
Вскоре он написал Ляпунову письмо, в котором призывал прекратить осаду Москвы, соглашался впустить ополчение в Кремль при условии, что всем осажденным сохранят жизнь, в том числе русским перебежчикам, и отпустят в Речь Посполитую.
Пеший гонец был выпущен из Кремля и пустынными улицами Китай-города вышел к Белому городу, к Яузским воротам, где стоял с дворянскими и стрелецкими отрядами Ляпунов.
 Гонцом послали Тишку – дворового слугу князя Воротынского, жившего под строгой охраной в своем доме в Китай-городе.

117
- Если его схватят по дороге и отымут грамоту, все равно Ляпунову будет нехорошо,- говорил Гонсевский. – А когда назовется, чей он слуга, то подозревать его не будут, ибо его господин – страдалец за правду от иноземцев! И холоп не сбежит, подумает, что в той грамоте – спасение его господина.
Гонец был невысокий, крепенький ловкий мужик лет двадцати пяти. Он шел боязливо, проклиная в душе Гонсевского, пославшего его на такое опасное дело. Шел он около часа. Его останавливали около каждой решетки, расспрашивали и только потом пропускали. Когда рассвело, он подошел к Яузским воротам, показал охранную грамоту, и его пропустили.
За Яузой теснились многочисленные новые дома Скородома. К  удивлению Тишки стражи нигде не было видно. Он в нерешительности остановился недалеко от ближней избы, у стены которой спал стрелец. Тот завозился, проснулся и, зевая, встал, хмуро глядя на Тишку сонными глазами.
- Ты кто такой будешь? – спросил стрелец хриплым от сна голосом, недовольный тем, что его застали спящим.
- Тишка я, холоп князя Воротынского.
- А чего ты здеся потерял? В ополченцы, что ли, хочешь?
- В ополченцы не хочу, Мне надоть повидать думного дворянина воеводу  Прокопия Петровича Ляпунова.
- Ишь, чего захотел! А чего ж в лаптях приперся, сапоги не обул? Без кафтана нарядного, без шапки горлатной?
Но Тишка настаивал.
- Захотел, потому что надо и ты, служивый, хохотать на свадьбе своей будешь, а мне теперича не до смеха, у меня дело к нему есть.
- Ну, раз дело, - насмешливо сказал стрелец,- тогда топай за мной.
Идти пришлось долго, до самого Земляного вала. Стрелец привел Тишку к большому деревянному дому, около крыльца которого стоял стражник с ружьем. Стрелец объяснил стражнику, что Тишка хочет видеть самого воеводу, и ушел. Стражник обыскал Тишку и хотел отобрать грамоту,  но тот не отдал.
118
В доме, в просторной горнице за столом сидел Прокопий Ляпунов в льняной светлой рубахе. Под пристальным взглядом голубых беспокойных глаз, над которыми нависали широкие брови, Тишке стало не по себе. Он смешался и несколько бестолково сказал о том, что у него есть грамота для воеводы, которую ему велели передать, что грамота от пана Гонсевского, а сам он слуга светлого князя Воротынского, которого ляхи держат дома под стражей.
Ляпунов взял грамоту, приказав держать холопа в соседней каморке. Стрелец увел Тишку, а Ляпунов медленно отошел к столу и сел, раздумывая, читать или не читать грамоту от иноземного воеводы.
 Он сломал вислую на шелковой нитке красную сургучную печать и быстро прочел грамоту, потом еще раз медленно, оценивая каждое слово. Встал и долго ходил по горнице, обдумывая удивительные предложения пана Гонсевского.
Ну, что же, многое мне подходит, например, можно и согласиться на то, чтобы Владислав  остался русским царем, если все войска Речи Посполитой будут выведены из Москвы и всей земли Российской. Один царь ничего не сможет сделать без совета с нами, дворянами, а если задумает что-нибудь вопреки нашей воле, у него ничего не выйдет, ибо оружие и все войско в руках дворян.
В грамоте Гонсевского он уловил один едва заметный намек на раздоры между дворянами и боярами, а также казаками и готовность помочь Ляпунову обуздать их.
Это рождало в душе Ляпунова смутную подсознательную тревогу. Он понимал, что столь необычное обращение Гонсевского к нему наверняка вызвано тайными помыслами ослабить, развалить изнутри народное ополчение, уничтожить его. Но если Гонсевский готов уйти из Москвы, значит, его положение отчаянное? Однако даже руководители ополчения так не считали. Или, быть может, мы все ошибаемся?- подумал Ляпунов, но тут  же отбросил эту мысль. Засевший в Кремле многотысячный гарнизон прекрасно вооружен и со дня на день ждет подкрепления от короля, который только что добился огромного успеха, взяв после полуторагодичной осады мощную крепость Смоленск.
119
Нет, нет, здесь какой-то иной, коварный замысел,- решил Ляпунов.- Может статься, что Гонсевский мечтает перетянуть меня на свою сторону и отколоть от  казаков и посадских людей. Сначала их перебить, а потом и меня столкнуть в яму. Недаром он трижды в разных местах пишет, что, мол, кремлевские несметные сокровища не тронуты, они в целости и сохранности. Намекает, что и тебя не обойдут и тебе из тех сокровищ кое-что перепадет, если окажешься покладистым.
А не затевает ли пан Гонсевский дьявольскую игру со мною?- с внезапной ясностью подумал Прокопий. – Не лучше ли оповестить князя Трубецкого и атамана Заруцкого об этой тайной грамоте?
 Многое прочел Ляпунов между строк и правильно все понял. И решил не отвечать Гонсевскому и никому не говорить ничего.
 Ежели со мной хотят поиграть, - думал он,- то ведь и я не так прост, стреляного воробья на мякине не проведешь! Нет, писать ответ нельзя Возьмут грамоту и подкинут казакам.
 Через час к нему снова привели Тишку, который совсем пал духом, томясь от неизвестности в тесной каморке. Ляпунов протянул ему грамоту Гонсевского.
- Держи, холоп, спрячь и поезжай обратно. Скажи тому, кто тебя послал, что ответа не будет. Тебя проводит мой слуга.
Он хлопнул в ладони. Вошел слуга с шрамом на лице.
- Емеля, проводи холопа до того места, которое он укажет. Отвечаешь за него головой.
Вышли они из дома поздно вечером. Затемно добрались до Яузы. Перед мостом Тишка отпустил воеводского слугу, а сам, как и велели ему, пошел направо к третьему дому, если считать от моста, постучал в ворота. Его впустил бородатый хозяин. В избе Тишка увидел двух мужиков в одинаковых холщовых рубахах и сапогах. Несмотря на одинаковую и простую одежду, Тишка назвал про себя дородного и гладколицего мужика «барином». И повадки у него были человека, привыкшего распоряжаться.
- Мы его проводим, -сказал «барин» хозяину избы, показывая на Тишку, - а ты иди.
120                Когда хозяин ушел в соседнюю горницу, «барин» и другой мужик деловито и ловко обыскали Тишку, который молча трясся от страха, вытащили распечатанную грамоту Гонсевского.
- Это все, что тебе Ляпунов передал? – спросил «барин».
- Все.
Мужики переглянулись, пошептались. До Тишки донеслись только отдельные слова: «тогда по его челобитной» и «отыскали в Поместном приказе». Грамоту «барин» передал другому мужику, лысенькому, маленького роста, с бледным  худым лицом человека, который редко покидает  каморки приказа, занимаясь чтением бесконечных жалоб и подготовкой бумаг, которые дьяки  скрепляли своей подписью. Этот мужик, по виду подьячий, достал из кожаной сумки другую грамоту и положил ее рядом с первой. Вынул несколько чернильниц, не менее дюжины разных по размерам гусиных перьев, толстую пачку бумажных листов – тонких, средних и толстых. Одни листы были чистой белизны, другие пожелтее и совсем желтые.
Проворные руки мужика быстро перебирали листы. Он их сравнивал со второй грамотой, смотрел через них на огонь свечи и отобрал несколько листов. Затем стал пробовать на листе бумаги разные гусиные перья, пока не отобрал одно. Также тщательно подобрал чернила.
Хотя Тишка не умел ни читать, ни писать и сильно устал, ему было интересно смотреть, как ловко работал лысенький мужичок, который теперь стал медленно выводить, а точнее, рисовать буквы и слова на чистом листе бумаги, часто заглядывая во вторую грамоту.
Медленно, тщательно и долго скрипел пером подьячий, даже новую свечу пришлось зажечь, так как старая догорела. И Тишка незаметно для себя задремал, уронив голову на стол. Его разбудили далеко за полночь.
- Держи грамоту Ляпунова и спрячь! – велел ему тот «барин», что был с подъячим, и сунул ему в руку свиток с печатью на шелковом шнурке. И тут Тишка сплоховал спросонья, спросил:
- От Ляпунова? А была только одна грамота, на ней  печать-то  слома-
ная была.  Он  ту же грамоту мне вернул и еще сказал, что, мол, отве-
121                та не будет.
Мужик схватил Тишку за горло и так сжал, что у него глаза полезли на лоб.
- Ты что, спятил, холоп? Тебе кто дал грамоту? Ну, говори!
- Дал…это… Ляпунов Прокопий дал из своих рук.
- Так что же ты тут брешешь, словно пес, о какой-то одной грамоте? Ты отдал одну, а принес другую. Понял? Другую, дру-гу-ю! И печать на ней не сломана, и что в ней написано, никто не ведает, кроме Ляпунова. Ты понял, холоп? – И безжалостные пальцы снова сдавили горло Тишки.
 - Понял, все понял, господин мой, не знаю, как тебя звать-величать!
Пальцы на его горле разжались, и Тишка плюхнулся на лавку, тяжело дыша.
- И знать тебе не надо. Делай, что велят, и не мели зря языком.
- А что мне теперича делать-то?- осмелился прошептать Тишка, невольно защищая горло правой рукой, в которой держал злополучную грамоту.
- Спрячь грамоту и следуй за мной.
Тишка засунул бумагу, свернутую трубкой, в кожаную сумку, которую спрятал за пазуху, и поплелся за дородным мужиком. Позади семенил лысенький подьячий.
Они вышли из сторожки в ночную темень. Мужик, видно, хорошо знал Москву и уверенно вел своих попутчиков по разоренному городу. Многие улицы были уже расчищены и вновь отстроены или отстраивались. В один из таких новых домов, построенных из заранее заготовленных срубов, привел Тишку и подьячего дородный мужик.
Он постучал в ворота, и почти сразу кто-то открыл их, словно дожидался их прихода. Хозяин пошептался с мужиком и повел Тишку в дом, освещая путь горящей свечой. А дородный мужик ушел вместе с подьячим, велев Тишке переночевать в этом доме и никуда не уходить без него. В темной каморке со слюдяным оконцем Тишка, измученный бессонной ночью, не раздеваясь, упал на застеленную тулупами широкую лавку и мгновенно уснул.
Проснулся Тишка от топота ног и криков. Вскинулся, вскочил на ноги.
122                Через оконную слюду лился яркий солнечный свет. Дверь от удара едва не слетела с петель, распахнулась с треском, и в каморку ввалились чубатые казаки с шашками в руках, в коротких кафтанах и шароварах, заправленных в сапоги с короткими голенищами.
- Га-а-а! Хватай лазутчика!- завопили они, бросаясь на Тишку. Его схватили за руки, вырвали из-за пазухи сумку, открыли.
- Грамота! – закричали казаки. – А ну, Пантелеймон, ты у нас великий разумник, читай эту чертову грамоту!
Казак, которого назвали Пантелеймоном, с важным видом взял грамоту, сорвал с нее печать, развернул и стал медленно, запинаясь, читать. Его внимательно слушали. Прижатый казаками к стене, Тишка решил, что дело его совсем плохо, ибо почти каждое слово грамотея Пантелеймона казаки встречали яростными криками. Прочел он, что-де Ляпунов согласен на союз с Гонсевским, и тут же казаки взвились:
- Га-а-а! Продался, дворянская собака!
Прочел, что согласен посадить на царский престол Владислава, но за боярское ему, Ляпунову, звание и за десять богатых сёл со всеми людьми, и снова казаки завопили и застучали ногами.
Но когда Пантелеймон прочитал, что Ляпунов якобы потребовал от Гонсевского после замирения объединиться, чтобы повсюду в России – и на Дону, и на Яике, и в Запоржской Сечи извести казаков и топить их, как разбойников и бешеных собак, все будто ополоумели. Они так озлились, что хотели на месте прибить Тишку, но казацкий есаул защитил его.
- Не горланьте зря, братцы! – сказал он, загораживая Тишку. – Надо взять энтого ловкача с собой на казачий круг да и позвать туда же Ляпунова к ответу за все его измены. А уж там как обчество приговорит.
Казаки кинулись из каморки, прихватив с собой Тишку, втащили его на коня, которого отобрали у хозяина дома, и поскакали в казачий табор возле Воронцова поля за Земляным валом на берегу Яузы. 
Этим утром Ляпунов проснулся как никогда бодрым и веселым. Умываясь водой из ковша, который держал Емеля, он снисходительно выслушал его колкие замечания про господ, которые только и знают, что
123                дергают своих верных слуг и готовы послать к черту на кулички, хотя бы и на ночь глядя и не спросив, не устал ли слуга, а ведь и он тоже не двужильный.
- Ладно, Емеля, не ворчи сверх меры, - говорил Прокопий Петрович добродушно, вытираясь полотенцем, - не серди меня, ты знаешь мой нрав, я могу вспылить, и тебе будет плохо и я жалеть буду, коли поколочу тебя в сердцах.
Емеля принес утреннюю снедь, расставил на столе. Прокопий Петрович с удовольствием съел несколько кусочков селедки с зеленым луком и черным хлебом и принялся за яичницу, запивая ее квасом. В открытое настежь окно вливался прохладный воздух.
На улице показались три всадника, они мчались во весь опор к дому Ляпунова.
Вбежал стражник.
- Прокопий Петрович, казаки прискакали, говорят - пущай воевода выйдет!   
- Где казаки, там порядка нету! – презрительно заметил Ляпунов. – Для них и начальников будто не существует. Разбойниками были, такими и останутся.
Он вытер лицо полотенцем и вышел на крыльцо.
- Чего вам надо, казаки? – спросил он, не поздоровавшись. -  Или враги напали на вас, отбиться не можете?
- Никто на нас не нападал, - ответил казак, сурово, почти враждебно глядя на Ляпунова, сдерживая разгоряченного коня. – Дело у нас совсем иное, на Воронцовом поле собрался казачий круг и требует, чтобы ты туда пришел и оправдался.
Ляпунов выхватил саблю из ножен и сбежал с крыльца, угрожая  казаку.
- Как ты смеешь, холоп!
Казаки тоже  обнажили шашки.
 - Остерегись, воевода, а то порубим!
Ляпунов остановился, кинул саблю в ножны.
- Взять их! – приказал он и тут же казаков окружили земские опол-
124                ченцы с бердышами и дворяне с ружьями.
Но казак продолжал кричать:
- Знать, и впрямь вина на тебе лежит, воевода, что правдивого слова боишься! Оттого и на наш казачий круг не хочешь идти. Правда глаза колет!
Ляпунов опять вскипел.
- О чем ты лаешь, собака! – спросил он грозно, уловив какую-то последовательность в словах отчаянного казака. – Да кто тебя послал, что ты осмеливаешься меня, воеводу, упрекать неведомо в чем? Отпустите этих безумцев!
Круг вооруженных ополченцев и дворян разомкнулся, но казаки не думали уезжать.
- А что, воевода, - продолжал казак, - разве неправда, что ты грамоту пану Гонсевскому в Кремль написал и отправил вчера ночью с холопом Тишкой?
Ляпунов нахмурился еще больше.
- Наглая ложь! - закричал он, снова распаляясь.- Этого холопа я прогнал, а послание Гонсевского ко мне не принял и сказал, что ответа не будет!
Земские ополченцы и дворяне были озадачены услышанной вестью.
- Значит, был все же гонец от вражьего ляха?- торжествующе выкрикнул казак.
- Был гонец, но я Гонсевскому ничего не писал и не передавал устно.
- А чего же тогда на казачий круг не желаешь ехать?- кричал неугомонный казак.
Ляпунов снова вспылил:
- Да у тебя, холоп, видать, две головы, что одну потерять не боишься! Убирайся, покуда цел, а не то велю утопить в реке! И скажи князю Трубецкому и атаману Заруцкому, что сейчас приду на ваш круг!
Казаки с гиканьем умчались.
Ляпунов отрядил для сопровождения полсотни конников из своих самых преданных рязанских дворян и ополченцев и отправился в казачий стан, несмотря на отчаянные просьбы Емели никуда не ездить.
125               
На Воронцовом поле волновалась многотысячная казацкая вольница. Посередине соорудили помост из телег, на которые уложили толстые доски. На помосте восседали на деревянных лавках атаман Заруцкий и походные атаманы отдельных казацких полков. На помосте стоял и громко говорил длинноусый воин, обращаясь ко всему войску. Завидев приближавшийся отряд Ляпунова, вся вольница затихла, замолчал и длинноусый казак, удивленно воззрившись на скачущих всадников. Казаки расступились, пропуская  воеводу, который ощутил по наступившей тишине, насколько неожиданно его появление. Он спешился и поднялся на помост.
- Братья казаки! - уверенно начал Прокопий Петрович. – Ваши товарищи захватили польского гонца с грамотой Гонсевского ко мне…
 И словно буря обрушилась на Воронцово поле, гневный крик вырвался у всех из груди:
- А-а-а! Признался, подлый предатель! Бей его!
 Ляпунов растерянно отступил от края помоста, ища поддержки у Заруцкого, но тот молчал и избегал его взгляда.
- Тихо! –напрягаясь, закричал Ляпунов, - дайте сказать слово!
Но вольница бушевала все яростнее, над головами замелькали обнаженные шашки.
Атаман Заруцкий поднялся с лавки, замахал руками.
- Конча-ай база-ар!- завопил он.- Слушай грамоту Ляпунова!
- Нет моей грамоты ни у кого и быть не может! – снова запротестовал Ляпунов, но яростный крик заглушил его слова.
Из толпы вытолкнули довольно щуплого казака и подняли на помост. Ему дали какую-то грамоту и велели читать.
После первых же слов, произнесенных громко и внятно грамотеем, красное от гнева широкоскулое лицо воеводы побледнело. Он прервал чтеца.
- Стой, ты читаешь подложную грамоту! Я этих слов не писал!
- Га-а-а! Дайте ему грамоту! Пусть посмотрит, кто ее подписал!
 Чтец протянул грамоту Ляпунову. Воевода схватил свиток, впился глазами в строчки, в подпись. В голове его мутилось, черные строки ка-
126                зались почему-то красными, словно их вывели на бумаге кровью, они дергались перед глазами, расплывались, и самое чудовищное было в том, что Прокопий Петрович и сам  не мог отличить почерк подложной грамоты от своего, будто скреплена была грамота доподлинно его собственной рукой.
В мертвой тишине Ляпунов вялым медленным движением кисти протянул грамоту щуплому казаку и не отрывая от нее остекляневших глаз, совсем иным, угасшим и не очень уверенным голосом промолвил:
- Походит на мою руку, только я не писывал.
И опять оглушительно завопили и засвистели казаки, угрожая Ляпунову смертью и требуя читать дальше.
-«…А царем в России пускай будет польский королевич Владислав, которому все русские люди и иные народы нашего государства целовали крест и которые ждут, когда он приедет в Москву царствовать».
Возмущенный рев заглушил голос казака. Выждав, когда затихнет, он продолжал:
- «…В государстве Российском в сердечном согласии с римским папой и его иезуитами и прочими святыми орденами будет вводиться католическая вера, а православная вера будет искореняться, пока не исчезнет совсем…».
Помост ходил ходуном под напором орущих казаков. Несколько человек вдруг вскочили на помост и схватили Ляпунова. Но им закричали, что рано, пусть, мол, грамотей дочитает этот поганый свиток.
-«…И тех казаков, - разносился над полем голос грамотея, - и украинских, и донских, и яицких, и прочих надлежит после замирения для ради спокойствия государства и всех чинов людей нашей земли и недопущения всяческого от них насильства, воровства и разбоя, словно бешеных собак потопить в реках или иным каким подходящим способом казнить, чтобы след их на земле российской пропал вовсе…».
Рев толпы достиг предела. Ляпунов что-то кричал, но никто  не слышал. Его потащили к краю помоста и столкнули в бушующую, разъяренную толпу.
Емеля кинулся к Ляпунову, закричав истошным голосом изо всех сил.
127
- По-го-ди-те!
Схватившие Ляпунова казаки обернулись на крик, но один из них взмахнул шашкой и ударил воеводу. И другие шашки замелькали.
Люди перед помостом расступились. На яркой летней темно-зеленой траве лежал зарубленный, растоптанный, залитый кровью воевода.
Емелю опередил дворянин Иван Никитич Ржевский. Он подбежал к поверженному воеводе, упал на колени, медленно поднялся.
- Эх, дурни вы,  дурни! Вы меня знаете, я первый враг Ляпунова, но за посмех Прокопия-то убили! Его вины нету!
Снова яростно завопили казаки, набежали, смяли Ржевского, порубили.
Емеля будто обезумел.
- Что же вы наделали, казаки! Письмо-то подложное!
Грозно закричала толпа.
- И ты туда же? Казачий суд не признаешь? Смерть мужику!
- А я говорю, письмо подложное! – смело повторил Емеля. – Казаки! Сами поразмыслите: ежели он и впрямь такую пакостную грамоту ляхам настрочил, зачем же к вам заявился, на что надеялся?
- А черт его знает, чего он думал, на том свете покается и тебе расскажет, - выкрикнул один казак.
 - Меня вы всегда успеете казнить, - продолжал Емеля, - да только сперва гонца расспросите, у которого грамоту взяли!
- И то верно, верно! – зашумели в толпе, и на помосте тут же оказался полумертвый от страха Тишка.
- Говори, кто тебе дал грамоту в руки?
Тишка топтался на помосте, втянув голову в плечи, и молча разевал рот – слова застревали в горле. Толпа враждебно ждала его ответа.
- Грамоту…значит...мне дал воевода Ляпунов, вчера ввечеру.
- И эту грамоту ты вез своему господину?
- Не, пану Гонсевскому. Мой господин под стражей живет, князь Воротынский.
- В Кремле?
- Не, в Китай-городе.
128
Казак, который привел Тишку, закричал в толпу:
- Дело ясное – грамота была от Ляпунова для Гонсевского.
- Нет, погоди!- отчаянно закричал Емеля. – На казачьем круге любого  положено выслушать, а мне пока не все понятно.
- Что казаку ясно, то мужику непонятно! Ну, валяй, спрашивай!
   Емеля влез на помост, подступил к Тишке.
- Сказывай, ты видал своими глазами, как Прокопий Петрович, который из-за тебя, подлеца, в крови лежит убитый, ты видал, как он писал эту грамоту?
Тишка опять втянул голову в плечи.
- Не, не видал.
- А как же ты говоришь, что было две грамоты, а не одна?
Тишка тупо уперся взглядом в бешеные глаза Емели.
- Дак они, это самое, разные вроде, были.
- Но ты-то отдал Прокопию Петровичу одну грамоту?
 -Одну.
- А тебе-то он вернул тоже одну?
- Одну.
Емеля глубоко вздохнул и раздельно произнес:
-  А может, Прокопий Петрович взял твою грамоту и отдал ее, не читая?
Тишка немного выпрямился и, надув щеки, посмотрел на Емелю несколько даже свысока.
- Скажешь тоже! Как же, не читая, когда я ему отдал грамотку с цельной печатью и ниткой, а он вернул мне грамотку без печати и без нитки, раскрытую!
Заруцкий приподнялся с лавки.
- Что значит, раскрытую? Здесь говорили, что грамота была запечатана! Выходит, ее у тебя кто-то брал, что ли?
Толпа замерла. Тишка вспомнил, как безжалостные пальцы душили его, и заколебался. Тут он увидел на зеленой траве окровавленные тела и упал на колени.
- Брал, - выдавил он из себя, - виноват, помилуйте!
129
По толпе пронесся удивленный вздох.
- Говори! – резко бросил Заруцкий.
- Вечером, значит, за Яузой, я зашел в третий дом справа, как мне было велено. И там двое мужиков отобрали у меня грамоту. Потом один лысый такой мужичок, должно быть, приказной подьячий, все строчил и строчил на другой бумаге. И бумагу ту свернул, запечатал и велел мне спрятать и говорить, что-де было две грамоты – одну я принес Ляпунову, а другую забрал от него.
Тишка немного успокоился и подробно рассказал о своих ночных мытарствах.
- …ну, тут ваши казаки наскочили, схватили меня, по зубам ударили, отобрали грамоту, - закончил он.
На помост вскочил казак, который первым ударил шашкой Ляпунова и, махнув рукой, закричал:
- Хватит слушать всякую брехню! Одна грамота, две грамоты! Чего их считать, когда этот казацкий недруг сам признался, что написано похоже его  рукой! Раз предал, то и казнили по казацкому нашему обычаю. Туда ему и дорога! Он нашу волю хотел ущемить! Казаков велел топить и вешать! Кажуть, даже малое дитё медведем травил!
Пошумел казацкий круг, и все затихло. Разошлись казаки по своим шатрам, времянкам и избам.
Три дня валялись изрубленные тела Ляпунова и Ржевского на поле, и брать их не дозволяли. На четвертый день позволили.
Рязанские дворяне и слуги воеводы Ляпунова подняли тела убитых, положили на телегу и повезли в Троице-Сергиев монастырь. Там их по христианскому обычаю предали земле. Камнесечцы сделали простое каменное надгробие, которое поставили на могилу. Надпись на надгробии гласила:
«Прокофей Ляпунов да Иван Ржевской, убиты 119 году июля в 22 день»
***
Гибель Ляпунова поколебала непрочное единство земского ополчения, которое во многом держалось его волей и решительностью. Как и
130                прежде, первым воеводой ополчения считался самый знатный из земских бояр князь Дмитрий Трубецкой. Но все дела взял в свои руки казачий атаман боярин Иван Заруцкий. Воеводы разослали по городам страны грамоты, в которых сообщали о гибели Ляпунова и о том, что дело «всей земли», ради которого ополчение собралось под Москвой, не пострадало, и они по-прежнему хотят освободить стольный град от иноземцев и «бояр Владислава», а из всех городов дворяне и дети боярские и всякие служилые и ратные люди призывались «итти в ход к Москве».
Однако напуганные убийством Ляпунова, а, главное, непривычные к длительной войне дворянские отряды стали понемногу разъезжаться из ополчения. Стольники, дворяне, дети боярские, местные воеводы бросали земскую службу и подавались по своим городам и домам.
Один такой дворянский отряд из Нижнего Новгорода снялся от острожка у Тверских ворот, поднял три сотни ополченцев и туманным утром потихоньку потянулся по дороге из Москвы. На выходе из города их настигла  казацкая полусотня. Это был  Иван Заруцкий со своей стражей.
- Куда направились, господа дворяне?- строго спросил атаман, объезжая обтрепанных, плохо одетых ратников.
Один из дворян резковато ответил:
- По домам, а куда же еще? Собрать оброки, запастись одеждой, деньгами, кормами. А иным надо полечить раны.
- Та-а-ак! Значит, утекаете самовольно, без воеводского дозволения?
Дворянин зло так прищурился, помедлил, но все же решился сказать:
- Да мы бы, атаман, спросили дозволения у нашего воеводы, да его твои казаки саблями порубили!
Пожалел Заруцкий, что малый отряд взял с собой, но ничего не поделаешь, не смекнул сразу.
- А как же земская служба, господа дворяне, а как же общее дело? Ежели все дворяне разбегутся, кто же останется? Одни казаки? Почему же дворяне не хотят постоять за наше Отечество?
Но и дворянин рассердился.
131
- Не попрекай бесчестьем, атаман, а не то я тебя попрекну! Я прирожденный дворянин и привык сражаться конно, людно и оружно, как повелось испокон веку на Руси! На добром коне, в надежной броне, с боевыми верными слугами – вот как я привык биться. А теперь что? Холопы поразбежались, оружие поломалось, воинский наряд поизносился, сам изранен. Погляди на меня – видишь, на мне худой кафтан, а не крепкая бронь, подо мной тощая кляча – как же воевать? А на простых ополченцев взгляни? Нет, ты, атаман, отойди-ка добром с дороги.
Покачал Заруцкий укоризненно головою, покрутил слегка плеткой, оглянулся с надеждой увидеть своих казаков, но их не было, только полусотня. Пришлось пропустить отряд.
Оставшиеся под Москвой дворянские отряды закрепились у Тверских ворот и на Трубе около Петровки, главные силы ополчения – казацкие «станицы» - расположились на востоке города, возле Яузских ворот, укрепив свои таборы высокими земляными валами.
Москвичи, бежавшие из города после мартовского пожара, летом вернулись в насиженные места и быстро отстраивали свои дома. Строились поближе к таборам ополчения:так безопаснее, свои ратники защитят от иноземцев и иных насильников.   
  Возвратился и Алексей с женой и Софьей. От их дома остались только нижние бревна да отдельные толстые доски пола. В подполе уцелело немного ржаной и пшеничной муки, овса, пшена. В глубине двора огонь не тронул сарая, где они стали жить, пока было тепло. Здесь Алексей обнаружил, к своему удивлению и радости, нетронутый столярный и слесарный наряд – пилы, ножи, рубанки, клещи, щипцы, тиски, коловорот, гвозди, а также сбрую, хомут, вожжи, кнут, деготь в бочке и даже телега за сараем оказалась. Сохранились и бревна, и доски, которые Алексей приготовил для достройки дома еще с прошлой осени, так что он воспрянул духом.
Чтобы отстроиться, нужны были деньги, и они продали обручальные кольца, серьги, оставили только несколько золотых и серебряных вещичек для дочери, на случай замужества, и к концу осени нанятые ими мастера построили дом, конечно, не такой просторный, какой был у них
132                прежде. И пусто в нем было, все нажитое добро сгорело в огне.
Ванька Гуляй тоже отстроился, но сам бывал дома редко, все пропадал в своем казачьем отряде где-то в Замоскворечье.
 В середине декабря выпал снег. Бои с засевшими в Кремле и Китай-городе поляками и их русскими сторонниками прекратились.
Разбрелись по дальним волостям «на кормление» отдельные казацкие «станицы» со своими атаманами. Отряд Якова Шиша пошел под Волоколамск. На Воронцовом поле с князем Дмитрием Трубецким и атаманом Иваном Заруцким осталось несколько тысяч казаков. Продолжали свою работу приказы, созданные земским ополчением: Большой Разряд, в котором надлежало «ратные всякие большие дела ведать»,Поместный приказ – «поместные и вотчинные всякие дела ведать», Разбойный, Земский, Печатный и иные. Сидевшие в них дьяки и подьячии подчинялись казачьим атаманам, распоряжались сбором и привозом из городов и волостей корма, одежды, оружия, пороха и всего необходимого для ратных людей и жителей Москвы.
Заканчивался безотрадный кровавый 19-ый - 1611год. Ляпунов убит. Ополчение обескровлено. Смоленск пал. Новгород захвачен шведами…
Российское государство распадалось на отдельные разъединенные области. На всем его огромном пространстве невыносимо было жить как раз тем, кто всех кормил, поил, одевал, обувал, кто пахал и сеял, мастерил и создавал, кто растил детей. И в крестьянских, посадских, стрелецких душах безысходное отчаяние вырастало в жгучую ненависть к иноземным захватчикам и русским пособникам, ко всем, кто мешал им спокойно трудиться, кто насильничал, грабил и убивал.