Про старушку

                Она соперниц не имела...

                «Нищая». Жестокий романс)



Кто же не помнит того романса? Его надрывной мелодии, его трогательных слов... У кого сердце не разрывалось от сострадания к артистке, что «сделалась больна», и вот – крушение, позор, улица. Н и щ а я!..



Так дайте ж милостыню ей,

О, дайте милостыню ей!



Слушая это, многие плакали.

Но только не мы. Вероятно, пролетевший век что-то сделал с нами – мы очерствели, обросли жесткой корой, и романсовые крики уже не действуют на нас, как на наших чувствительных бабушек во время оно. Немудрено: в наших потомственных генах накоплено столько горя и боли, что порог отзывчивости новых поколений несравнимо выше, чем лет сто назад. Страдания, боль и страх матерей вошли в нашу кровь и плоть непременным ферментом обменного процесса, и, вероятно, поэтому мы оба, и вы, и я, чуть иронически улыбаемся, слушая этот романс. Да и понятно: мутанты века, мы живем согласно иной шкале чувств, и терпеть не можем сопливой умильности, «святочной» душещипательности, нас коробит слащаво-слезливая сентиментальность, и рваные струны гитары вызывают лишь смех.

Так что прошу: не сочтите дальнейшее чем-то в сем непочтенном жанре. Здесь – не романс. Здесь – и н о е. Проза пришедшего дня.

Живем. И вновь, среди прочих, – примета-знак наступивших времен: п р о т я н у т а я   р у к а.  Но не  п р о т я н у т а я  р у к а помощи кому-то, иная.

Находчивый «великий-могучий» – и тут на месте, и на сей сюжет присловок-поговорок у него пруд пруди. Первые на памяти – «от сумы да от тюрьмы...», «пойти по миру...», «с шапкой по кругу...», «идти с  п р о т я н у т о й  р у к о й..."

Вы, возможно, вспомните другие: у языка нашего да при нашенской судьбине – не заржавеет.

П р о т я н у т а я  р у к а  тянется к тебе со всех сторон: смилуйся, прохожий! Заметь меня, не обессудь, помоги, погибаю!..

И тотчас ударяет в сердце: «...когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая...», «...не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас...», «...просящему тебя дай...», «...когда творишь милостыню, не труби перед собою...»

Так говорит и учит Иисус, зорко вглядываясь в наши тщеславные души, слыша помыслы сердца, обуреваемого греховной корыстью, и видя руку, дающую не безоглядно – с расчетом.

Проблема  н и щ е н с т в а, краткая драма соударения двух людских душ в мучительно-неловкой коллизии нравственного взаимоиспытания – огромна, стара как мир, и неспроста занимает она столь важное место в Нагорной проповеди, квинтэссенции христианства.

Сегодня проблема эта вновь открылась нам во всей своей грубой наготе.

Почти невидимые вчера – они явились откуда-то, распространились тысячами: наша бравая «стерегущая» милиция перестала гонять их, как прежде, дабы не портили благолепия социалистического фасада, и как только стало дозволено, с пятачка-резервации церковной паперти в грешный мир поползла сирая, убогая, н и щ а я  Русь.

Kого же вывел тут в просцениум времени жестокий постановщик извечной российской трагикомедии!

Вдруг сотворилось из благостного вранья – пестрое племя отверженных и несчастных, на всех углах расселись и разлеглись они, протянув руку  или выставив шапку для подаяния, для пробуждения нашей доброты, милосердия, совестливости и сердобольности – наши братья и сестры, которым нечего предложить рынку, кроме горя и увечных членов.

Внезапно обнаружилось, что имя им – л е г и о н, что все эти годы они где-то были и прозябали, как-то тянули, как-то мыкались-перемогались, а вот ныне сделалось и вправду – невмоготу.

В наш просвещенный и гуманный век мы то и дело слышим красивые модные слова из научно-журналистского жаргона. K примеру, учёное словцо «структурировано». Так вот, и эта категория наших беднейших сограждан многосложно «структурирована»: и среди них, среди «маргиналов», то бишь, попросту говоря, вышибленных свирепой действительностью на обочину нашей легендарной, «широкой и ясной» дороги    – в канаву, под забор, в придорожные отбросы, – имеется внутреннее деление: на нищих подлинных и мнимых.

Тут встретишь и актеров, и оборотней, и накопителей-симулянтов, и идейных бездельников, и мошенников – пусть даже в обличье всамделишних инвалидов, пусть без явной игры и «обмана населения» – м н и м ы е  все равно узнаются.

Узнаются нарочитой жалостливостью поз и голосов, заученной – и непременно нараспев – плаксивой скороговоркой формулы прошения, бьющей на сострадание оперно-театральной грязью лохмотьев и телесных обрубков, показной сокрушенностью глаз, а еще – по тому, как бездушно-механически, на голом автоматизме жеста, обмахиваются они, изображая крестное знамение.

Всем ли следует подавать? Думаю, да.

И тем не менее, обычные рассуждения в том смысле, что, мол, все  э т и  л ю д и – равны, равны в унижении, ибо приняли свое положение и смирились с таким уделом, обратили горе в торг и ремесло, короче – «пали», безвозвратно «опустились», переступив через гордость и личное достоинство, не принимаю и отвергаю.

То-то и оно, что не все  «пали»  и не все – равны!

Да, знаю, знаю конечно, и про “бригады” и их “бригадиров”, про «команды» и «группировки» нищих, и про дань с выручки... Все это есть. Сколько угодно – в любом подземном переходе, на любом вокзале. Таких – немало, и вдобавок многие таскают и держат на коленях замученных толчеей, грязных, будто опоенных дурманным варевом маленьких детей – свой самый надежный и безотказный рабочий «инвентарь»... Все – так. Но разговор – не о них.

Разговор – о  н и щ е н с т в е   п о д л и н н о м, от безвыходности катастрофы, когда человеку буквально нечего есть, и, чтоб не подохнуть, как собака, чтобы продлить хоть такую жизнь, на   таком  месте   под   солнцем, о н – п р о т я г и в а е т   р у к у  вам или мне, потому что наша копейка или замусоленный рыжий «рублец» для них не что иное, как исполнение мольбы о Хлебе Насущном.

Именно э т о – и ничто другое составляет для них наше смущенно-суетливое покаянное подаяние. Но даже в эти мгновения, когда не разобрать, к т о больше унижен ситуацией такой необходимости, мы сплошь и рядом бываем вознаграждены – одним только вспыхнувшим благодарным встречным взглядом, одним выражением глаз на миг воскресшего в сердечном отклике смердящего Лазаря, изнемогающего в наших общих струпьях.

Меж тем  п о д л и н н ы х  н и щ и х  все прибавляется на нашей с вами земле.

И это не случайно в стране, где взорвались заложенные десятилетия назад дьяволом безбожия   а д с к и е  м а ш и н ы, взорвались – и всё смешали в кучу развалин, разметали и взбаламутили кое-как устоявшийся мироуклад невесть на сколько лет.

Эти взрывы в стране, где с разоренных гнезд согнаны и двинулись в капища больших городов тысячи беженцев – людей, враз потерявших всё, – не пройдут даром никому. Сегодня – это уже батальоны и полки  н и щ и х, это – п р о т я н у т ы е  р у к и   еще не утративших веру хотя бы в людское сострадание.

Э т и х – узнать легче легкого. У  н и х – особенные глаза.

Оттого, что и впрямь больше  н е к у д а  идти и больше не  у   к о г о   просить.

Оттого, что богатейшая страна и деловитые ее власти видеть их не желают. Им, властям, якобы нечем помочь своим беднейшим подданным, нечем их накормить – и это при разбухшем у всех на глазах, как похабная опухоль, цинично-бесстыдном вызывающем богатстве базарных выжиг и ловчил!..

Просящие милостыню люди – самый грозный упрек – и этому новому строю, и времени, и разноцветным начальствующим «котам-мурлыкам» – отпетым себялюбцам из департаментов, и – каждому из нас, бегущему мимо по своим важным делам.





Все возвращается на круги своя!

Бежал по делам и я, как вдруг поймал краем зрения женскую тень у стены подземного перехода.

Я пробежал по инерции еще несколько шагов, но потом приостановился и вернулся; что-то поразило меня в этом силуэте худенькой старушки – что-то в ней было не так.

Она стояла – замерзшая, одряхлевшая от невзгод и усталости, стояла на резком сквозняке, и лицо ее было особенного серо-зеленого оттенка, воистину – полупрозрачное – л и ц о  ц в е т а  г о л о д а.

Она стояла неподвижно, словно оцепенев, чуть приклонив голову в сером платке, на полшага отступив от стены перехода, и глаза ее были опущены к затоптанному серому полу. Она в буквальном смысле  н е  с м е л а  п о д н я т ь  г л а з, и скорбь, безмерная скорбь... безмолвный укор всему спешащему, куда-то несущемуся миру были в ее опущенных бровях и уголках губ.

И тут я понял – ч т о поразило меня в ней.

Она ждала... н е   п р о т я н у в   р у к и, не имея сил подставить ладонь людской милости... она стояла как бы просто... стояла перед невидимой чертой, которую не могла перейти.

Я замер перед ней, она заметила тень, чуть приподняла веки, и в ее опустошенных, горестных и... в и н о в а т ы х  глазах я, кажется, в одно мгновение прочитал  в с ю  е е   ж и з н ь.

...Я вдруг увидел эту женскую судьбу – единым сжатым сгустком непрестанной выматывающей борьбы и страдания, вечной мукой и горечью унизительных нехваток – в неимоверном напряжении всех жил, каждой клеточки и косточки в беспощадной схватке с железобетонной мощью государственного беспощадства. По обилию принятых обид, пройденных бед, пережитых терзаний и по терпению – она, и правда, соперниц не имела – наверно, нигде и никогда!..

...Я увидел ее девчонкой, быть может – из деревенских, возможно – из раскулаченного, размолотого в пыль семейства... Бегство в город, скитания без работы, жизнь по баракам, по комнатухам общаг – в незапамятные тридцатые, постоянная, как дыхание, боязнь непостижимой, неутомимо-азартно преследующей свирепой власти, тягостный труд – и всегда жизнь впроголодь, привычно подведенный живот, работы за вечно нищенскую  подачку «рабочей карточки», за издевательскую зарплату... Столбняк всех чувств – в постоянном тумане серой, наглой, насмешливой лжи о каком-то «счастье народном», а на поверку – лишь труд, оброк, барщина, всегда – ради выживания, всегда – на выматывающих кишки изнурительных работах: таскание рельсов, трамбовка земли, лязг и грохот ежесекундно готовых изувечить заводских станков, из года в год – все та же серая спецовка, получка да аванс – с вечной тревогой, как протянуть от одного до другого, оглушающий гром железных ударов – прямо в мозг, прямо в душу... всегда дно – что в «мирные дни», что в «годы войны», когда цена жизни – копейка... – обычная, к а к  у  в с е х, – ж и з н ь!..

А еще имелось ведь и семейство, где текла потаенно мука раздоров и горя бедности, мука мужнего пьянства – от отчаяния, от бессилия, от невозможности перемен...

Хлеб ржаной да картоха – годами, селедка с луком да кислые щи – вот и все лакомства десятилетиями, попытки любой ценой поднять и «вывести в люди» сыновей и дочек – чаще безуспешные, обреченные на провал, на роковую, родовую ссылку за черту везения и удачи, изломанные судьбы, замкнутый круг, беспросветность существования в бараке навсегда – в деревянном ли, в бетонно-пятиэтажном...

И все равно – наперекор всему – вера, неистребимая вера – во что-то «л у ч ш е е», надежды на «х о р о ш е е», на прорыв к какому-то «свету»...

Да оно и бывало, как же – бывало! И не однажды!

Случались и радости!

Kогда же это?.. В сорок седьмом?.. Или в сорок восьмом?.. А может – в пятидесятом?.. Ее наградили отрезом на платье! Да-да, таким... бордового цвета, хорошего штапеля, три метра... И музыка туш играла, и руку жали на сцене в клубе завкома под флагом... Потом – другой раз, Почетную грамоту дали с Лениным-Сталиным в лучах солнца... домой несла. А платья так и не сшила... Лежал-лежал отрез в шифоньере, после делся куда-то – и не припомнить теперь, то ли продать пришлось, то ли в ломбарде пропал – не «перекрутилась», не перезаложила. Так и сгинул пропахший нафталином отрез... А еще – были ли радости? Были, были... Только иного рода, не от мира сего пришел свет.

Kогда? Да уж после войны – в тоске, в бесконечной кручине, таясь, темной тенью проскользнула однажды вечером в церковь. Ну да! Это – она, она – великой силой своей спасла от гибели, от полного упадка и разорения русскую Церковь.

О н а – нищая русская женщина, неприметная старушка в битых валенках, в убогом пальтишке и платочке на седой голове – в самые страшные годы гонений – сохранила Церковь  тем, что без страха и утайки приходила в нее, тем, что из года в год клала в общую кучку на блюде ту последнюю пропотевшую трешку, тем, что верила и просила Бога за всех, о н а, а не важные сытые архиереи в златотканых облачениях и митрах-коронах. Не поместными Соборами, не благословениями Патриарха Kремлевского василиска, но – её бабьей молитвой выстояла русская вера, осталась на земле.

Так ли, сяк – выдюжила и страна, поднялась до небес – и пала в одночасье суровая Родина, а  о н а, труженица, мать, спасительница веры и земли, под рев заграничных моторов и дикой чужеродной музыки, п о ш л а  н а  у л и ц у, п о ш л а  п о  м и р у – просить незнакомых чужих людей на пропитание, на самый бедный убогий гробок с крестом, на могилку – могильщику, на отпевание и хору – на пение «Со святыми упокой-ой...»

Я смотрел на нее. Что там было еще написано ей на роду?

Что еще грянуло, свалилось и раздавило?..

Потеря  д о к у м е н т а, утрата ничтожной  с п р а в к и  для пенсии? Не все ли равно?! Она стояла передо мной, и мы смотрели в глаза друг другу – доли мгновения. И внезапно я понял!

В этот день – она вышла просить – в п е р в ы е, впервые решилась, но... так и не смогла протянуть руки. Рука – не поднималась, и она стояла, просто глядя под ноги прохожим, самая виноватая на всем белом свете, в ветхом пальтеце, в ветхом платке, невесомая и еще живая женская плоть, брошенная детьми, внуками и великой страной на самый тяжкий и горький из всех ее многих трудов.

Рассказ долог, а то были лишь несколько спрессованных в неслышимый крик мгновений, когда мы стояли – глаза в глаза.

И боль была невыразима... будто тупым зазубренным клинком провернули в груди, когда я, смешавшись, не глядя и ненавидя себя, сунул ей в опущенную руку какую-то жалкую бумажку.

– Спасибо... – чуть слышно прошептала она, и огромные слезы брызнули из ее глаз.

Она тихо плакала, и слезы бежали, плакала Мать, Заступница и Молитвенница за Русь, плакало Дитя Человеческое, которое так никто – за всю-то долгую каторжную жизнь – просто не приласкал, не погладил по голове, не  п о ж а л е л.

Хотелось поцеловать ее, прижать к губам ее руку, вывести из этого длинного перехода, накормить... Но я отвернулся – и побежал, побежал прочь, не оборачиваясь, подыхая и корчась от стыда за себя, за каждого из нас, за эту нашу долгожданную  «н о в у ю   с в о б о д н у ю   ж и з н ь».



Октябрь 1992


Статья была опубликована в 1992 году в "Независимой газете"