Пахомыч

Однажды Пахомычу приснилась его убиенная кошка Марфуша. Она тихо сидела и смотрела на него, а он ходил по своей мастерской и пытался заниматься делами. Пахомыч не мог взглянуть на неё прямо, его взгляд почему-то сгибался, как от тяжести, и он смотрел куда-то не туда. Но боковым зрением он видел, что Марфуша сидит там и смотрит на него, поворачивая за ним голову. "Шельма. Чистая шельма." - ворчал про себя Пахомыч и искал инструмент. Кругом всё было, как обычно: верстак, горы опилок, пустые бутылки, деревянные чурки и ветки, и, если бы не Марфуша, то не было бы никакой разницы между сном и явью. "Шельма." - сказал Пахомыч и остановился в центре мастерской - "Куда ты спрятала мой инструмент, шельма?" - и тут же проснулся.

Просыпание, со всей его тяжестью и болью, мгновенно разрушило сновидение, а затем налегло и на Пахомыча. Он тут же искренне согласился умереть, но было поздно - какая-то сила уже тащила его выше и выше, наполняя всё резкими звуками и запахами. "Эммммм..." промычал он и стал шарить рукой возле лежанки. Найдя, он жадно припал, а потом откинулся навзничь. На улице светило какое-то солнце, но в мастерской, где он жил и работал, всегда был мрак из-за заколоченных фанерой окон. Два года назад он сам по пьяному делу разбил все окна, в результате чего сильно порезался и не мог две недели работать. Сергей тогда сильно ругался: сначала грозился забрать у Пахомыча мастерскую и вышвырнуть его на улицу, затем грозился сдать Пахомыча в некую лечебницу и натравить ментов, но в конце концов успокоился и исправно возил ему бинты. Сергей по-своему любил Пахомыча, поэтому денег ему почти не давал. На его жалкие просьбы он всегда отвечал: "На что они тебе, а? Ты ж пропьёшь всё, зараза такая. Вот, на тебе продукты и успокойся". Водку Сергей Пахомычу тоже привозил, потому что опасался, что тот начнёт пить какой-нибудь суррогат или химию для обработки дерева, которой в мастерской всегда было много.

Через несколько минут отлегло и Пахомыч побрёл курить. На улице светило косое осеннее солнце, деревья шумно махали пустыми ветвями, вдали тоскливо кричал поезд. За ночь всё вокруг размокло от дождя и Пахомыч порадовался, что вчера предусмотрительно заготовил сухой материал.

У Пахомыча была одна неслыханная, сказочная привилегия, которая наделяла его жизнь светящимся изнутри смыслом и не давала ему совсем загнуться - он всегда сам выбирал темы своих деревянных работ и решал, из чего их делать. Сергей очень тонко чувствовал эту зависимость Пахомыча и, несмотря на свою грубость, никогда даже не пытался дать ему тему или заказ. Единственное, что он всегда требовал - чтобы Пахомыч делал по две штуки в день, кровь из носу, по две штуки в день. Иногда Пахомыч с утра уходил в ближайший лес или на свалку и часами бродил в поисках коряг и деревянных обрубков. Подбирая, он что-то мычал, хмурился, ругался, бросал в сторону. Найдя нужное, он замолкал, долго смотрел, затем прятал под пальто и брёл в мастерскую. То, что потом он делал с этим - пилил, стругал, резал, морил, красил или покрывал лаком - он делал уже автоматически и не задумываясь.

С заходом солнца две работы были готовы. Это были Старуха и Леший. Старуха в прошлом была коротким куском тяжёлого тёмно-жёлтого дерева, по всей видимости, частью мебели. Потом, было видно, мебель разломали, а кусок использовали как толстую подкладку под что-то большое. Пахомыч аккуратно убрал следы прошлых жизней Старухи и придал ей её истинный вид. Теперь она сидела на корточках и как бы сжавшись в комок, её лицо было в глубоких, плавных морщинах, в морщинах были и её большие, худые руки и ноги. На голове старухи был платок, закрывавший лоб и глаза. В зависимости от освещения, казалось, что старуха плачет или заснула или что-то третье, неуловимое. Леший когда-то был толстой веткой дерева, неожиданно разветвляющейся на четыре части. Леший был совсем сухой и лёгкий и без малейших намёков на труху, работать с ним было одно удовольствие. Пахомыч сделал из двух ответвлений ноги, которые как бы согнулись в мгновенно застывшем танце, третье, тонкое, ответвление стало хвостом, а четвёртое - неприлично торчащим мужским достоинством. Два коротких обрубка ниже по стволу и большой наплыв между ними (при жизни ветку зачем-то пытались спилить, но ничего не вышло, она была слишком крепкой тогда) превратились в гармошку и руки. Лицо с насмешливо искривлённым ртом и рогами получилось само собой - сучки и веточки уже содержали необходимый рисунок и рельеф.

Вечером приехал Сергей. Он вошёл, как всегда, не стучась и не здороваясь, словно вышел на пять минут на холод и вот, вернулся. Его румяное, круглое лицо было вечно озабоченным и серьёзным, но голос, наоборот, играл непонятными Пахомычу нотками веселья и тайны. "Ну чо, как дела? Здоровьице-то как? Пыхтишь? Показывай работу". Пахомыч молча выставил Старуху и Лешего. "Ничо, ничо, молоцца... Ага, здорово так... Член здорово у чёрта придумал, бродяга, дамы-то с руками оторвут, хе-хе... Так... А знак где? Ты чо, Пахомыч, мы же фирма! Давай, калякай знак свой фирменный. Ладно, у меня ещё десять минут есть, подожду. Где у тебя тут присесть можно?". Пахомыч молча кивнул на лежанку, где сам обычно спал, и сгорбился над верстаком. Пока он работал, вырезая крошечные вензеля, Сергей болтал без умолку, рассказывал про клиентов. По его словам, изделия Пахомыча пользовались огромной популярностью среди "тонких слоёв", их раскупали мгновенно. "Ты думаешь, я чо тебя так гоню? Это рынок, Пахомыч, понимаешь, рынок! Ненасытный рынок! Они ж с ума все посходили! Чем дороже предметы искусства покупают, тем больше прутся от этого! Совсем с ума посходили!" Пахомыч автоматически кивал и резал по дереву.

Когда Сергей уехал, забрав Старуху и Лешего и оставив продукты, Пахомыч, как всегда, напился и заснул.

Во сне Пахомычу опять приснилась Марфуша. Она сидела всё там же и смотрела на него, жалобно смотрела. Пахомычу было неудобно и он хотел, чтобы это прекратилось, но он не знал, как. Когда он пытался посмотреть на неё, его взгляд буквально отскакивал от того места, где она сидела, и он опять смотрел не туда. В этот раз инструмент был у него в руках, но не было заготовки. Где-то должна была быть заготовка? Пахомыч решил делать вид, что не замечает Марфушу, и стал искать заготовку везде, кроме того места, где она сидела. "Да штоп тебя... Да где ш ты? Да штоп тебя..." кряхтел он и залезал везде - под верстак, в ящики, на пыльные полки. Больше всего он ужасался тому, что не помнил, какой должна быть заготовка. Это было невозможно и поэтому ужасно. От этого вдруг стали слабеть его руки и ноги, потемнело в глазах и зашумело в голове. Шум быстро перерос в ужасающий грохот и он проснулся.

В холодном поту, Пахомыч лежал рядом с лежанкой. Похоже, он упал с неё во сне и, хотя высота была всего сантиметров тридцать, сильно болел бок. Было раннее утро, совсем темно. Трясущимися руками Пахомыч включил свет и сел, закутавшись в одеяло. Он так и просидел, глядя в одну точку, до восхода солнца.

Утром, сонный и одеревеневший, Пахомыч пошёл в лес, искать материал. С серого неба сыпали отдельные снежинки. Пахомыч брёл, больше слушая, чем глядя, и зачем-то пытался определить, откуда дует ветер. Долго ничего не попадалось, одни безжизненные палки, пока Пахомыч не увидел стул. Он нелепо стоял прямо в лесу, среди деревьев, его ножки утопали в листве. Несмотря на то, что голубая краска во многих местах отвалилась, было сразу видно, что это очень красивый, старинный стул, который когда-то украшал гостиную с таким же голубым столом и камином, мебель была покрыта лаком и нежно блестела. Пахомыч выдернул стул из листвы и поднял его, чтобы осмотреть, и вдруг вздрогнул. Две ножки стула были обгрызены каким-то зверем, вот здесь, здесь и здесь... "Волк. Волк его грыз" - подумал Пахомыч в волнении. Сердце его часто забилось. "Волк? Зачем волк? Нет, точно, волк. Вон, какие зубищи." Потоптавшись на месте для приличия, Пахомыч вдруг не выдержал и чуть не бегом помчался в мастерскую.

Задолго до вечера из двух обгрызенных ножек стула Пахомыч сделал два маленьких резных тотема с лицами волков. Не с мордами, а именно с лицами волков. Лица были вытянутые и злые, языки жадно вываливались, лица словно бы шептали - "отдай нам вопль крепкий и плач горький, бо не придёт к тебе милосерд, чтобы возбудить тя от сна греховнаго". Пахомыч был доволен, даже взвинчен, оттого, что Волки так хорошо получились. Оставались ещё две другие, целые ножки стула и прочие детали от него, но Пахомыч всё это безжалостно выкинул. Он с нетерпением ждал приезда Сергея.

Сергей, когда приехал, по достоинству оценил творение Пахомыча. "Слууушай, браза... Вот это да... Восторг просто. Вот э-т-о даааа... Знаешь чо? Я себе это заберу. Не буду продавать. Это ж вещь! Просто нельзя продавать! И к тому же, вот ты умрёшь, чо от тебя останется? Ну, в смысле, у меня чо от тебя останется на память? Вот, пускай это останется. Буду смотреть и помнить." Пахомыч был готов заплакать от счастья, а Сергей даже снизошёл до того, чтобы обнять его.

Сразу после этого Сергей специально съездил в супермаркет и купил Пахомычу литровую роскошную бутылку подарочной водки. Пахомыч уговаривал его выпить вместе, но Сергей наотрез отказался и укатил по своим делам. Дальше всё было, как обычно, только в более сильных дозах.

Ночью Марфуша снова приснилась Пахомычу. Но теперь она сидела не на старом месте, а прямо на верстаке. В руках у Пахомыча был и инструмент, и заготовка (она оказалась треугольным куском дерева небольших размеров), но верстак был занят. Пахомыч был взбешён. Ему не дают работать. Ему не дают работать! Неслыханно! Пометавшись по мастерской, он наконец собрался с духом и, в первый раз взглянув в глаза Марфуше, задал вопрос: "Зачем ты пришла?". Марфуша смотрела на него мёртвыми, серыми глазами, долго смотрела, и вдруг очень тихо спросила: "Зачем ты убил меня, Пахомыч?". Сердце Пахомыча ухнуло вниз, он схватился за стенку: "Я не убивал тебя. Ты сама повесилась. В подвале повесилась.". Марфуша смотрела на него, долго-долго смотрела: "Я не могла сама повеситься, Пахомыч. Кошки не вешаются сами. Их вешают. Зачем ты убил меня?". В голове у Пахомыча вдруг стало очень пусто, он не знал, кто он и зачем разговаривает с кошкой. Застыв, он смотрел ей в глаза и всё повторял: "убил... убил... убил... убил...", пока сам полностью не растворился в мёртвых, серых глазах Марфуши.

Следующее утро разбудило Пахомыча сильным холодом. Каким-то образом он не услышал, как ночью ветер сорвал одну из фанер на окне, и теперь в окно залетал снег. Пахомыч, трясясь от холода, пошёл на улицу искать оторвавшуюся фанерку. Возле подъезда ему встретился кто-то, но Пахомыч не мог вспомнить лицо и поэтому не стал здороваться, а отвёл взгляд в сторону. На улице было хорошо и свежо, снег падал и таял, падал и таял, и было в этом что-то успокаивающее, убаюкивающее. Фанерка обнаружилась сразу - она застряла между росшим возле подъезда деревом и каким-то большим деревянным ящиком. Подойдя поближе, Пахомыч увидел, что это не ящик, а старый сундук, расколовшийся и тёмный. Явно, кто-то выбросил его. Вытащив фанерку, Пахомыч не решался уходить, всё смотрел на сундук. Потом, быстро оглядевшись, он открыл сундук и начал рыться. Среди обрывков, обрезков и проводов вдруг что-то сверкнуло. Зеркало? Да, похоже, что на дне сундука лежало зеркало. По мере того, как Пахомыч вытаскивал из сундука вещи, зеркало прояснялось, становилось больше, пока не заполнило собой всё дно сундука. Сам сундук стал вдруг похож на неглубокий колодец - тёмные края, тёмные стенки и внизу небо, небо. Несколько минут Пахомыч заворожённо смотрел, как там плывут облака. Потом он понял, что пришла пора действовать, присел и начал вытаскивать зеркало. Оно оказалось неожиданно тяжёлым - как Пахомыч не прикладывался, оно даже не сдвинулось. "Ну што же делать... што же делать..." Похоже, что зеркало было закреплено на массивной раме из цельного дерева, но, возможно, и само оно тоже весило немало. Наконец, он плюнул и стал изо всех сил наклонять сундук, чтобы зеркало вывалилось само. Зеркало вдруг резко подалось, тяжело ухнуло - БА-БАХ! - на бордюр и асфальт и тут же взорвалось тысячей осколков. "Да што ш такое... погоди, погоди..." бормотал Пахомыч, а сам уже разворачивал, разворачивал к себе тяжеленную раму той стороной, на которой раньше крепилось зеркало. Развернув, он обомлел. Перед ним была Богородица. Точнее, сейчас это были всего лишь два пятна плесени - зелёное и красноватое, но намёк был совершенно очевиден. Пахомыч изо всех сил, волоком, потащил раму в подъезд, кряхтя, обливаясь потом и благодаря: "Спасибо... спасибо...". Через 10 минут рама уже стояла у него в мастерской, прислонённая к верстаку, а Пахомыч неотрывно, до слёз в глазах, смотрел на неё и бормотал: "большая работа, большая работа... уберём всё... здесь прямой... здесь полукруглой... тут мы ноготочками, ноготочками поработаем..." Через час Пахомыч почувствовал, что у него есть силы, чтобы начать. И он начал.

Пахомыч не заметил, как наступил вечер. Время и пространство для него потеряли всякий смысл, существовала только Икона. Он резал и резал, и в мире не было другого действия, кроме стука сердца и исступлённых и нежных движений рук его по дереву.

Работу прервал Сергей. Он был мрачен и помят, глаза у него были красные и злые. "Слышь, Пахомыч... Да ладно, вижу, вижу, что работаешь. Нет, сёдня не буду ничо забирать, все мои заболели, не поеду продавать. Слышь, Пахомыч... Я чо к тебе... Я тебе Волков назад привёз... Нехорошие они. Ты их это... сожги. Слышь, не оставляй! Сожги, так надо. А я у тя чо нить потом другое на сувениры заберу. Ладно, покедова"

Сергей ушёл, а Пахомыч в первый раз посмотрел на Икону как бы со стороны, вне процесса. Чего-то не хватало. То ли свет был не тот, то ли ещё что-то выглядело не так. Наконец, он понял. Не хватало слёз. Богородица должна плакать! Он не знал почему, но он чувствовал, что она должна, обязана плакать, что в этом вся суть, вся соль Иконы. Но как? Как заставить её плакать? Как заставить дерево плакать? Пахомыч замер, чувствуя себя на пике, на вершине чего-то. Его руки тряслись. Нужно выпить. Нужно срочно выпить и тогда слёзы будут - решил про себя Пахомыч.

Ещё через час он сидел, вдрызг пьяный, перед Иконой и плакал. Он тихо плакал за неё, за себя, за Сергея, за всех, кого когда-то знал. Сквозь расплавленную влагу он смотрел на Икону, черты её искажались и ему казалось, что она смеётся над ним. "Ах, так?" - вспылил Пахомыч - "Значит, так?" Он вытер глаза, бросился к ряду бутылок на полке и стал лихорадочно рыскать по этикеткам. "Где... Где? Скипидар? Пойдёт." Кипя, он обрушил Икону на пол, перевернул её лицом вверх и полил на лицо Иконы. Спичка загорелась сразу, пламя заиграло язычками, а Пахомыч вдруг начал соображать, что всё может кончиться пожаром. И тут Пахомыч услышал звук. Икона кричала! Поверхность старого дерева, по всей видимости, вздыбилась от нагрева и её перекосило, а, возможно, что-то внутри кипело или испарялось через щели. Пахомыч заревел и рванул с лежанки одеяло. Он бросился на Икону всем телом, бросая между собой и ею одеяло, укрывая её, спасая её, только не умирай, милая, только не умирай! Он кричал в голос и не мог остановиться.

Кругом был чад и Пахомыч убрал всю фанеру из окна, чтобы проветрить. В мастерской мгновенно установился ужасный холод, Пахомыч сидел, закутавшись в половину обгоревшего одеяла и стучал зубами. Перед ним опять стояла Икона. Теперь она плакала. Из дерева потекла смола, чёрная и тягучая, но Пахомыч знал, что на самом деле это слёзы укора, жалости и отчаяния.

Когда на подоконнике уже намело небольшой сугроб, Пахомыч допил бутылку и начал медленно и сонно заколачивать окно.

Под утро Пахомычу опять приснилась Марфуша. Она сидела рядом с Иконой. Икона плакала, а Марфуша опять смотрела на Пахомыча мёртвыми, серыми глазами.
"Пахомыч, а ты ведь грешен" - сказала Марфуша - "ты даже не помнишь, как ты грешен. Ты просто забыл всё.".
"Што я забыл, шельма?"
"А ты вспомни."
"Что вспомнить, шельма?!"
"А где детки твои, помнишь? Куда ты их всех дел?"
"К-какие детки?"
"У тебя было много деток. Ты их в день по два строгал. Ты ими мир украшал. Куда ты их всех дел?"
"Не продавал я! Другие продавали!"
"Нет, ты продавал, Пахомыч. За водку и жратву свою. Деток своих."
"Изыди, шельма! Изыди!!!"

Пахомыч проснулся оттого, что кричал. Он резко сел. Сердце бешено колотилось, пот лил градом, хотя в мастерской было по-прежнему холодно. По всей видимости, был уже день, косой луч солнца, пробивавшийся в щелях между кусков фанеры, слепил белым светом.

Пища нешла Пахомычу, а водка на вкус казалась водой. Плюнув, он оделся и пошёл в лес.

В лесу всё было белым-бело - за ночь успела прийти зима. Все интересные вещи были засыпаны, поэтому Пахомыч просто брёл, не пытаясь искать. Ему было почему-то жарко, в висках стучало. Он подходил то к одному дереву, то к другому, бесцельно трогал их руками, глядя в никуда.

Когда Пахомыч переходил через железную дорогу, совсем рядом истошно заорал ворон. Пахомыч оглянулся - ворона нигде не было видно, только чёрные шпалы и крутые откосы, засыпанные снегом. Где же он прячется? "Гадина..." - прошептал Пахомыч и стал забираться на противоположный откос.

Небольшой ствол сосны лежал всё на том же месте, что и в прошлом году, возле жестяных коробок гаражей. Строители срезали мешающее им дерево, да так и бросили там, забыли. Пахомыч когда-то хотел его утащить в мастерскую, но не мог придумать, для чего использовать. Теперь же, поскольку весь материал был под снегом, дошло дело и до брошенной сосны.

Пахомыч тащил и тащил ствол дерева через железную дорогу. И вдруг налетел вихрь, дерево взбесилось и с невероятной злобой ударило его в грудь и в лицо, он отлетел на откос, ударился головой и перевернулся. Кругом грохотало, грохотало, а Пахомыч лежал, дико вращая глазами. Перед ним на полной скорости проносился товарняк. "Господи... да што ш такое... да што ш такое..." - откуда-то доносился его собственный голос, но в голове вдруг наступила ясность и нездешний звон.

Пахомыч ходил кругами возле места своего недавнего столкновения с поездом и искал. Звон не проходил, но стал тоньше и как-то острее, резал Пахомыча изнутри. Он торопливо ворочал обломки ствола сосны, прикладывал их друг к другу, выбрасывал, потом снова поднимал и снова выбрасывал. И вот он нашёл его - это был треугольный отщепившийся кусок, тот самый, который он видел позапрошлой ночью во сне. Древесина была чистой, без сучков, и сияла ослепительным светом. Ворон каркнул опять, но Пахомыч, не обращая на него внимания и не оборачиваясь, уже торопился в мастерскую.

В мастерской, рассмотрев своё лицо в старом зеркале, он содрогнулся. Вся левая половина лица чудовищно распухла, глаз совсем ничего не видел, а из рассечённой брови непрерывно капало красным. Достав водку, он намочил ею тряпку и попытался дезинфицировать, но тут же взвыл от боли и повалился на лежанку. Подушка, простыня - он тут же всё запачкал красным. "Гадина!... Гадина!..." вопил Пахомыч и бил руками.

Чтобы не было больно, Пахомыч выпил всё, что оставалось в бутылке, и принялся за работу. Звон в голове изменился, теперь он был мягким и печальным, усиляясь, когда у Пахомыча темнело в глазах и он хватался за край верстака. Руки работали сами, инструмент работал сам, а Пахомыч был где-то не здесь. Иногда ему казалось, что рядом, с левой стороны, кто-то стоит, но он не мог туда посмотреть из-за оплывшего глаза. А иногда он слышал сзади смешок или покашливание, но тут же уговаривал себя, что это работает радио у соседей.

К вечеру деревянный ворон был готов. Его крылья были растопырены, точно он собирался вот-вот взлететь, клюв полуоткрыт, голова застыла в полуобороте. По общему энергичному движению фигуры и по дикому взгляду было ясно, что он увидел добычу и через секунду набросится на неё. Пахомыч устало сидел на краю лежанки и смотрел и смотрел на ворона. Когда ворон начинал шевелиться, Пахомыч шипел на него: "Сиди, гадина..." и движение тут же прекращалось.

Приехал Сергей, зашёл, увидел Пахомыча на окровавленных простынях и с распухшей физиономией, и застыл без слов. Пахомыч не глядел на него. Сергей сделал какое-то движение, потом присел на корточках напротив Пахомыча: "Эй? Пахомыч? Ты чего? Чо случилось тут?" Пахомыч поднял на него глаза:
"Серёжа... Я того... Марфушу убил..."
"Какую Марфушу?"
"Да кошка то у меня была... серая..."
"Ты чо, Пахомыч?"
"Я говорю, кошка у меня была... Я её повесил весной в подвале, за то, что орала. Она там до сих пор висит, а по ночам ко мне приходит..."
"Ты чо, Пахомыч? С дубу рухнул? У тебя кошек отродясь не бывало!"
"Серёжа, серая такая..."
Сергей встал и быстро попятился. Воцарилась неудобная тишина. И тут Сергей взорвался: "Пахомыч, ты совсем уже! У тя чёртики, понимаешь?! У тя крыша поехала, понимаешь, крыша! Я те сколько раз говорил - ты пей, да не запивайся! Герой, бля, всё тут уделал! Кошку придумал! Герой, бля!" Внезапно Сергей успокоился: "Так. Значит так. Сколько у тебя ещё водки осталось? Давай, давай сюда. Всё, хватит тебе, допился до чёртиков. Хватит. Всё, в понедельник веду тебя к врачу своему, он тя посмотрит, там решим." Пахомыч жалобно залопотал: "Серёжа, ты ж убьёшь меня, я ж не могу, Серёжа. Я ж ни заснуть, ни проснуться не смогу." Сергей трясущимися руками залез во внутренний карман своей дублёнки, выудил оттуда белую коробочку:
"Вот те таблетки, Пахомыч. Мне мой врач прописал, от депрессии, тебе сейчас в самый раз. Выпьешь сейчас две таблетки, утром две. В обед потом одну, а вечером я проконтролирую. А в понедельник к врачу."
"Хорошо, Серёжа."
"Вытащим тя, Пахомыч, вытащим. Ты главно ночь простои и день продержися, а там вытащим. Врач у меня хороший."
"Хорошо, Серёжа."
"Химию не пей, а то всё, кранты тебе. Слышишь? На меня посмотри?"
"Хорошо, Серёжа."
"Ладно, нормалёк всё. Делами займёмся."
Сергей встал и прошёлся по мастерской:
"Где работы твои?"
"Вот, Серёжа"
"Икона... хороша. Хороша икона. А чо такую большую сделал, поменьше не мог? Большую сложнее продать будет."
"Не мог, Серёжа"
"Ладно, пойдёт. Где ещё?"
"Вот, Серёжа"
"Птица? А я сразу не заметил, маленькая такая. Отлично, отлично, как живая ворона. Молодец, тонко всё сделал, вот за это я тебя и люблю. Как зовут её?"
"Чего?"
"Я говорю, как зовут ворону твою?"
"Сибуна его зовут"
"Сибуна - это кто такой?"
"Я не знаю, Серёжа"
"Ладно, не знаешь, так не знаешь. Вот здесь его имя вырежи, пусть останется." - Сергей ткнул в основание фигуры.
"Хорошо, Серёжа"

Перед тем, как уйти, Сергей заставил Пахомыча убрать всю грязь и сжечь простыни на пустыре. Под конец он ещё раз проинструктировал Пахомыча насчёт таблеток. Икону они вдвоём долго затаскивали в машину Сергея - она всё никак не хотела, упиралась, норовила упасть. Ворона Сергей бережно поставил под лобовым стеклом и, наскоро попрощавшись с Пахомычем, укатил.

Как только Пахомыч вернулся в мастерскую, он обнаружил себя наедине с Волками. Они лежали там же, где их вчера положил Сергей, лица их смотрели в разные стороны. Он положил рядом коробку с таблетками и стал смотреть. Получалось, что один волк с вожделением смотрит на коробку, а другой отвернулся. Тогда Пахомыч положил коробку посередине, а волков развернул лицами вовне - теперь получалось, что они охраняют коробку, чтобы никто не съел. "Хорошо, хорошо" - сказал он себе и пошёл в противоположный угол комнаты, где, под незаметным люком в полу, он хранил заначку.

Заначена была обыкновенная поллитруха. Этикетка её отсырела и превратилась в кашу, но бутылка была в порядке. Пахомыч налил полный стакан и поставил рядом с Волками и коробкой с таблетками. Теперь из всего этого получался иероглиф, в котором были Волки, охраняющие Ящик и Солнце. Посмотрев пару секунд, Пахомыч вытащил из коробки две таблетки, проглотил их и запил водкой. Но на языке таблетки показались Пахомычу настолько маленькими и несерьёзными, что он тут же высыпал на ладонь всё, что было в коробке, запихал в рот и одним залпом осушил стакан.

Минут через десять Пахомычу стало совсем хорошо. Все ужасы предыдущих дней и ночей растаяли без следа. Он плавал, а не ходил по комнате - всё вокруг казалось невесомым и невероятно красивым. Он подплыл к Волкам и удивился - они светились ярко-синим светом, как какие-то дорожные указатели. С благоговением взяв их в руки, он начал медленно наклоняться то туда, то сюда, держа Волков перед глазами. Потом он начал плавно двигать руками: сначала - как дирижёр перед оркестром, потом - как будто в руках у него было оружие. Потом он начал шептать: "Пта... пта... пта... ПТА! пта... пта... пта... ПТА!". Он пошёл по кругу. Ноги его отбивали ритм, на каждый четвёртый шаг он приседал и выкрикивал. Волки вдруг начали сами летать над ним, ведя за собой его руки, как воздушный змей бечевку.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Прямо над его головой зажглось громадное, косматое солнце.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Это было красиво, очень красиво - солнце осветило весь мир и кругом был свет, свет.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Солнце палило всё сильнее и он понял, что, если синие прохладные молнии Волков перестанут летать над его головой, оно тут же сожжёт его.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
В его сознании вспыхнуло мгновенное и необъятное понимание того, что это - Солнце Истины.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
В свете Солнца Истины он вдруг увидел всех людей на свете, всех-всех, включая себя.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
В свете Солнца Истины люди выглядели совсем по-иному - они были одинаковыми белыми ящиками. Ящики стояли стройными рядами до самого горизонта.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
У ящиков открывалась и закрывалась крышка. Открытие крышки означало, что человек говорит, закрытие - что он слушает. Всё было просто.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Он сам тоже был белым ящиком, но с другой конструкцией - у него не было внутреннего объёма, он был сплошной трёхмерной крышкой, открывающейся со всех сторон. Если открыть его, то происходил фокус - мир выворачивался наизнанку и внутреннее становилось внешним и наоборот.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Это было красиво, очень красиво - потому что расставляло всё по своим местам и давало всему простое объяснение.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Так вот в чём было его высшее предназначение! Увидеть это, понять это и соединиться с этим!
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Всё остальное было лишь декорациями, приготовлением, но главное, главное происходило сейчас!
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Более того - все другие вещи, слова и дела были пусты, абсолютно пусты, кроме этого!
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Раньше он мог сказать "Север" и указать рукой на Север, но от этого не начинала течь Чёрная Вода.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Раньше он мог сказать "Юг" и указать рукой на Юг, но от этого не зажигался Синий Огонь.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Раньше он мог сказать "Запад" и указать рукой на Запад, но от этого не поднимался Жёлтый Ветер.
"Пта... пта... пта... ПТА!"
Раньше он мог сказать "Восток" и указать рукой на Восток, но от этого не рождалась Белая Земля.
и тут он упал и у него начались судороги.

Он очнулся, не помня своего имени. Не помнил он и названия того места, куда он попал. Кругом было полно паутины, а по нему ползали какие-то насекомые с множеством ног. Из тьмы к нему двигалась гигантская тень. "Марфуша, это ты?" - спросил он в смятении. Но вот показался клюв, затем чёрная голова, крылья и лапы. Это был Сибуна.
"Зачем ты пришёл, Сибуна?"
"Я не приходил, это ты меня вызвал."
"Зачем?"
"Ты хотел станцевать танец."
"Зачем?"
"Ты сотворил этот танец для меня, чтобы я любовался."
"Зачем?"
"Всему приходит когда-нибудь конец. Ты хотел, чтобы твой конец был красивым."
"Зачем?"
"Если бы ты умер, просто захлебнувшись блевотиной, то в этом не было бы ни смысла, ни красоты."
"Сибуна, кто я такой?"
"Ты танцор. Ты об этом не знал всю свою жизнь. Ты спал. Теперь нам пора."
"Постой, Сибуна! Почему именно так?"
"Потому что ты всегда сам выбирал свой материал."
Ворон легко подхватил его клювом и они полетели в бездну.

На следующий вечер приехал Сергей, обнаружил тело и позвонил в милицию.