Часть вторая. Глава одиннадцатая

- Это моя сестра Кэтрин Джордах, она живет в Веве. Князь Сережа Гончаков, - сказала Элен.
- Маленький Гончаков. Какая прелесть, - сказала Кэтрин.
- Я не маленький, - возразил Сережа. – Мне 21 год. Мы купили Рыжую Фредерику.
- Очень хорошее имение. Наверное, очень дорогое. Разве Фредерика продается? – спросила Кэтрин.
- Они уехали в Цюрих, - сказала Элен, сняла с Сережи куртку, поставила перед собой и приникла щекой к его груди. Для чего она это сделала, он не понял. Но это было приятно.
- Все? И дочка?
- Какая дочка? Рыжая Фредерика? – спросил Сережа.
- Ее зовут Ирма, она не рыжая. Рыжей была дочь первого владельца. А Ирма вышла замуж и живет в Цюрихе.
- Должно быть, дорогое имение, - сказала Кэтрин. - Красивое место, но глухое. Зимой там, наверно, волки воют.
- Пусть воют. Скота у нас нет, значит, и претензий не будет, - сказал Сережа.
- Как это вы надумали купить имение в Швейцарии? У вас большой дом во Франции, я слышала.
- Во Франции снега нет. Покупая Фредерику, мы покупаем снег. Ели. Холодный воздух. И название.
- Против него не устоишь, - сказала Элен.
- Я не устоял. Хороший психолог был тот, кто его придумал.
- Он назвал соседний участок «Кудрявый Генрих».
Сережа прислонился спиной к косяку двери и почесывал ноющую мышцу.

Элен потянула его за рукав на кухню. В руке ее оказалось то, что он ожидал увидеть. У женщин всегда есть что-нибудь в руке, особенно после того, как к ним неожиданно приезжают сестры, и нужен только мужчина, который согласится подставить под это что-то спину, или колено, или зуб, – фарфоровая баночка, которую она держала в горсти, как пасхальное яичко. Попался, с досадой подумал он. Намажет медвежьими потрохами и будет думать, что она умнее самой природы.
- Шевардье запретил мазать рыбьим жиром.
- Это не рыбий жир. Это хорошая мазь, на водорослях, по саксонскому рецепту. Вспомни, какие были головорезы. А как матушка помажет, глядишь, и выжил.
Что-то в этом было – от Робин Гуда и закованных в латы средневековых безмозглых рыцарей – драчунов и головорезов, - он ей уступил. Так бесцеремонно поступал с ним Шевардье, который с мрачной регулярностью, ничему не удивляясь, выдергивал его из преисподней, а он, подобно представителю примитивного народа, считал, что Шевардье, а теперь Элен со своей саксонской мазью, виноваты во всем, что ему досаждает и болит.
- Какая нежная была кожа, как жалко, что испортили, - сказала Кэтрин как о назначенной на продажу шкуре.
А потом почти сразу же уехала.
Зато явился Сергей Сергеич.
- Я подписала Договор, - сказала Элен. – Это очень много.
- Отработаете. Речь не идет о деньгах. Это акции.
- А почему не сами?
- Боялся, что начнете ругаться.
- Останься со мной на недельку, - сказала она Сереже. Сережа, который, засыпая, ел жареного кролика, проснулся и перестал жевать: - А можно?
Во вторник участники форума должны были разъезжаться по домам.
- Нужно. Оставьте мне его, князь. Будет есть, спать и кататься на лыжах. Шведы за ним присмотрят, - сказала она отцу. - Вернешься к маме здоровый-прездоровый.
- Давайте! – согласился Сережа.

Он давно уже крепко спал, вытянувшись на животе и свесив руку, как дикая молодая кошка, а князь все сидел и не хотел уезжать в Эспри. Пахло жареным мясом и кислой шерстью лыжного костюма, который она повесила сушить у печки. Даже вывернутые наизнанку, вещички выглядели ярко, празднично, как будто один из них отправлялся путешествовать. Они сидели друг против друга, плененные мягкой грустью и нежностью к выздоравливающему парню.
Потом она поднялась и стала убирать со стола посуду. Князь обхватил ее за талию и крепко прижал к себе. Ей пришлось уговаривать чуть слышно, чтобы не разбудить Сережу (по поводу сережиного сна у них у всех мог начаться психоз, и только Сережа очевидно выздоравливал), отпустить ее.
- Он может войти и увидеть шлюху-врача в объятьях развратного отца.
- Не войдет. Он спит
- Вы подняли шум, – сказала она и разомкнула руки князя. Сережа вошел к ним в кухню.
- Спина болит? – спросила Элен
- Пить хочу!
Она протянула фигурную бутылку с минеральной водой. Он попил, почесался и задал фантастический вопрос: – Он у нас останется ночевать?
- Нет. Уедет к себе в отель.
Сережа вышел из кухни, и было слышно, как свалился опять на диван: пружины вздохнули и просели.
Оба стали смеяться. Князь поцеловал ей руку и начал собираться в отель.

***
Хотя он сохранил видимость прежних отношений с журналисткой, ему стоило больших усилий помнить, что она существует, и терпеть ее около себя. Он скучал по Элен, хотел к Элен, - Сильвия это чувствовала. Он не говорил с ней о здоровье Сережи, - для нее эта тема была запретная. Он становился другим, когда видел Элен, Он оставался с Элен, а Сильвия уезжала в Гштадт.
Элен объяснила ей, что это не любовь мужчины к женщине, а благодарность врачу за сына, но все же это была любовь, и подтверждением любви было то, что он считал Элен полячкой. Это было особое тавро: раз полячка – значит, своя, славянка. Он любил быть около Элен, любил на нее смотреть, любил с нею разговаривать. От папаши, которого она не помнила, она унаследовала вместе с польской фамилией польскую светлую породу и тонкость черт – Гончаковы это ценили, как умеют ценить славяне, которым чужды чужие лица.

Нельзя сказать, что они прилично себя вели и старались не попадаться на глаза: отец, сын и журналистка. Все, кому это было интересно, делали свои выводы, тасуя так и этак мужчин и прикидывая, как точнее выделить из тройки пару.
Сильвия оказалась едва ли не единственной на форуме молодой и очень хорошенькой. Было несколько других, маститых профессионалок, но те курили и были неважные собеседницы, так как даже в частных разговорах действовали в интересах своих газет. Того, что сделала она: сошлась с политиком-звездой и ничего от него не требовала, даже не писала о нем (что, кстати, несказанно раздражало ее редактора, который приехал в Эспри на нее воздействовать, рассорился с ней и вернулся домой очень недовольный), не позволила бы себе ни одна из них. Ее карьера теперь напрямую зависела от настроений и вкусов князя. Делегаты Форума, вынужденные обходиться без молодых подружек, жалели о том, что не схватили единственную стоящую девчонку, с которой было бы приятно проводить послеобеденное время. Никого не удивляло, что князь в перерывах заседаний водит ее в буфет. Другие на его месте поступали бы точно так же: все они были свои на форуме – немцы, шотландцы, шведы, и если они недолюбливали прессу, их неприязнь не распространялась на эту девочку, поскольку ее мстительно начинала недолюбливать сама пресса.

Делегаты думали по–своему, газеты – по-своему. Их точки зрения почти не пересекались, Можно сказать, что на форуме присутствовали два если не враждебных, то недружелюбных друг другу, зависимых друг от друга клана, упрямых в своих оценках: если делегаты считали журналистов пронырами, частью лицемерными, частью лживыми, то сбить их с этой точки зрения не могло присутствие нескольких персон, которых традиционно уважали. И если князь вел себя в Альпах, как студент, вырвавшийся на полторы недели из-под опеки своей маман, ни его титул, ни положение не могли заставить журналистов не высказывать на его счет своих оценок. Сплетничать о нем было удивительно приятно. Редакторы, правда, придерживали чересчур зарвавшихся и не все пропускали в номер, но многое все же пропускали. Солидные издания, вынужденные сохранять респектабельный вид и тон, действовали в своей манере: совсем не сплетничали и только время от времени как бы проговаривались, а также публиковали снимки, полагаясь на их содержание и делая вид, что снимки не несут никакой смысловой нагрузки. Просто увидели и сняли. «Лики форума». Ни одна из уважаемых газет не щипала князя сильно.

Ни участники, ни проныры-журналисты не знали, что в сердце князя - другая женщина, и с Сильвией, не заботясь о том, что компрометирует ее, он общается только потому, что эта другая женщина попросила его не бросать ее на глазах у всех, угробив на глазах у всех ее репутацию, и после Форума ей следовало задуматься, что делать дальше.

Именно газеты донесли княгине на ее легкомысленного мужа, причем неболтливая, солидная "Фигаро", которой она привыкла верить. А уж княгиня, не в пример репортерам, знала, как способен вести себя супруг, когда он уезжает в места, где будто бы не предусмотрено женщин, и возвращается с похудевшим лицом и заострившимся носом, с улыбкой, которая сначала раздражает и в конце концов становится невыносимой, так что хочется «заново перекроить ему вывеску».
Все это княгиня знала, поэтому ко всему была готова: князь не впервые ездил в Альпы и вообще на конференции. Как только подворачивалась сколько-нибудь значительная, авторитетная конференция, его тотчас звали, как будто зная, что без него будет скучно. На многие он не ездил. Но если ездил – газеты всегда о нем писали. И на снимках неподалеку от него почти всегда маячило новое женское лицо. Свежее молодое личико. Часто сережиного возраста.

Новым в его альпийском приключении было то, что он, вероятно, вовлек Сережу. Аристократизм княгини позволял надеяться, что муж, если и займется в Альпах чем-то выходящим за рамки строгой нравственности, то проделает это тихонечко, тайком и во всяком случае, не на глазах раненного сына. Иными словами, отпуская Сережу «подышать альпийским воздухом», княгиня была убеждена, что если у отца появится девка, он не станет знакомить с ней Сережу.

А газета, которая приходила к ним домой, опубликовала снимок, где они были втроем: фоторепортер щелкнул их и передал в редакцию с обдуманно-нейтральной надписью "Экономический обозреватель «Z-экспресс» Сильвия Рихтер в компании князей Гончаковых».
Выводы, которые следовало сделать из опубликованного снимка, были так многообразны и противоречивы, что княгиня не стала делать их сама и позвонила Жаклин. Жаклин явилась в Прейсьяс и пристально всмотрелась в очень молодое, очень хорошее лицо, одно из тех лиц, которые, нравятся вам такие лица или нет, признаются хорошими благодаря отчетливо написанному на них выражению мягкого ума. Поразительнее всего было лицо князя с устремленными в объектив глазами. С такими глазами молятся. Лицо было одержимым, худым, помолодевшим лет на двадцать. Он казался одного возраста с Сережей.

- Ну и как по-твоему? Который из них с ней путается?
Жаклин, у которой не было сомнений на этот счет, пожалела приятельницу и насколько смогла, смягчила правду.
- Может быть, она их "пасет". Бывает такое редакционное задание.
- Если бы она их «пасла», они бы не стояли округ нее с такими лицами, как будто совсем потеряли совесть, - твердо возразила княгиня.
Конечно, ей виднее, с каким лицами члены ее семьи должны позировать перед объективом фотокамеры. Сережа выглядел как всегда. И в выражении отца не было ничего такого, что давало бы повод заподозрить, что он совсем без совести. Разве что  выглядел он на 20 лет моложе своей жены. Но так мог повлиять на него альпийский воздух. На Сережу, судя по его лицу и отличной куртке, он повлиял очень хорошо.

Оставаться в замке, принимая на себя залп мрачных прогнозов и зловещих пророчеств расстроенной княгини, Жаклин показалось не под силу, и она вернулась к себе домой. Час спустя Анне-Лоре без стука вошла в комнату Патриции, которая гостила на де Вентейль, и сурово сказала ей: - Иди уйми мать. А-то я отсюда съеду.
Патриция, привыкшая к тому, что дом после отъезда Гончаковых, которые оживляли его своим присутствием, униженно притих, спустилась вниз, где была Жаклин, с черными обвисшими волосами, страшная, как ведьма. Тициана уехала на велосипеде, а Анне-Лоре пряталась от хозяйского гнева в кладовой, которая не вмещала двух женщин разом, учитывая темперамент Жаклин и кухаркин зад.
- Мама! – окликнула Патриция.
- Если она служанка, она не смеет обращаться со мной, как будто я у нее в гостях.
- Надо держать себя в руках. Завтра среда. Ты не можешь выгнать ее среди недели.
В среду Гончаковы должны были вернуться домой. Если не задержатся.

В среду они не появились, зато пришло письмо от Сережи. Текст его был так же бестолков, как все открытки и письма с форума, с единственной разницей: те были неопасны.
Прочитав письмо, княгиня позвонила Жаклин.
- Надо ехать забирать их оттуда. Не понимаю, как я вообще их отпустила.
- Кто-то из них женился на мерзавке?
- Джеки, я просила тебя не острить о таких вещах. Он купил озеро в горах.
- Какое озеро?
- Я не знаю, какое озеро. Неважно, какое озеро. Он купил его потому, что оно называется Рыжая Фредерика.
- А что, Швейцария распродает озера?  При озере, вероятно, есть какой-то дом?
- Этого он не пишет.
- Может, ты невнимательно прочла?
- Всему есть предел, Жаклин. Я сегодня за ним поеду.
- За отцом?
- За сыном. А отец пусть живет на озере с репортершей.
- Нет, как можно! Если ехать, то за отцом. За сына ты можешь быть спокойна: у него нет склонности покупать озера.
- Как я могу быть спокойна, если он в такой компании?
- В компании своего отца.
- И этой шлюхи.
Княгиня ужинала на де Вентейль и сдерживалась: присутствие за столом мэра и Тицианы дисциплинировало обеих дам.
- Глянь-ка, наши красавцы, - сказал мэр, показывая Тициане газетный снимок. И не было ничего дурного ни в том, как он это сказал, ни в том, как взглянула Тициана. Обе дамы подумали: может, они поторопились с выводами.
- Я ее знаю, - объявила Тициана. – Это Сильвия Рихтер из Швейцарии. Она брала у меня интервью и прислала газету и фотографии по почте.

В голове у Жаклин прояснилось. Она вспомнила, что действительно прошлой осенью приезжала из Женевы журналисточка, которая после интервью с Тицианой сказала, что никогда не видела такой умной девочки. И прислала им большую, интересную статью «Тициана из Монпелье».
- Она приезжала? Сюда? – удивилась Ольга Юрьевна. – Какое ей дело до Монпелье, если она живет в Швейцарии?
- Наш город старый. Его многие приезжают посмотреть, - примирительно возразила Тициана. – Вообще-то она хотела поговорить с Сержем. Только он не дался.
- У старшего князя она тоже брала интервью?
- Хотела взять, но и он не захотел с ней разговаривать. Я сказала, что могу ее отвести к любому из них, но она сказала: не надо их нервировать.
- Заговор, - сказала княгиня.
- Почему заговор? Обыкновенная карьеристка, которая хочет получить обозревательский портфель. Следует ждать, что после форума ее пригласят в Париж.
- Странно, что ее знает Тициана.
- Почему странно? Я ее тоже знаю. Она у меня была, - сказал добродушный мэр.
- У тебя? Зачем?
- Не забывай, кто я в этом городе.
- Что они купили в горах?
- Имение на ста акрах леса.
- С озером?
- По-моему, большой дом. Какой-то водоем вроде бы упоминался: возможно, озеро.

***

На вечер понедельника был назначен фуршет, а во вторник утром участники Форума должны были разъезжаться по домам. Князь пригласил на фуршет Элен. Она отказалась. Сережа, для которого фуршет не имел других соблазнов, кроме возможности бесплатно вкусно поесть, тоже сказал, что не пойдет. Ему нравилось, как его кормили на лыжной базе и в доме Элен. Правда, он согласен был пойти на фуршет, если Элен, захочет, но она сказала – смешно придти на фуршет с собственным врачем. Он ей поверил, а князь-отец спросил: «Кто знает, что вы врач?» «Все знают, - ответила она. – В Швейцарии все знают, к кому бежать лечиться».

Прокатавшись до темноты на лыжах, Сережа уснул тотчас, как вернулся домой. Так было и накануне, и не было причин думать, что может быть иначе. На ужин она жарила ему мясное ассорти: несколько сортов сарделек, грудинки и ветчины, которые выкладывались вместе на сковородку и обжаривались до хрустящей корочки.
Она хорошо его кормила. Помимо разных сортов колбас в доме было несколько сортов сыра: твердый голландский, швейцарский с большими дырками, белый козий сыр, который сначала Сережу удивил, а затем понравился, мягкий творожистый и два сорта французского сыра с плесенью. За завтраком он старался есть их все, отрезая от каждого небольшие порции. И сам выбирал себе варенье: грушевое, земляничное или желтое варенье из сливы мирабели.
Он перевез к ней из отеля свою дорожную сумку и собаку. Она сказала: «Какая хорошая собака. Как хорошо пахнет». («Какая хорошая была кожа, как жалко, что испортили», - вспомнил он).

Когда запахло копченым мясом, он проснулся и сказал, что если она хочет на фуршет, то еще не поздно. Все только собираются. Она ответила, что не хочет, и поставила перед ним большую тарелку с ужином и большую чашку чая.
Прислонившись спиной к нагретой каминной стенке, он поставил около себя тарелку с чашкой и начал неторопливо есть, размышляя о черном спуске, на который его не пускают шведы, о своей Рыжей Фредерике – запертом, нетопленом доме, в который он мог поехать переночевать, если б захотел. В детстве он любил представлять, что вдруг остался в доме один – без родителей и прислуги. Страшно это было бы или нет? Тогда ему казалось, что очень страшно. Что от страха он выскочил бы на улицу. Теперь он нисколько не боялся ни пустой Фредерики, ни любого другого места. Доблести в этом не было никакой, а просто скучно. И теперь он думал: если бы пришлось переночевать одному во Фредерике – спал бы он или пережидал ночь, глядя в темноту и прислушиваясь к звукам? Он подумал, что Элен живет круглый год одна. Возвращается по вечерам в пустой дом, растапливает камин, ужинает, читает, ложится спать. Правда, дом стоит на городской улице, и кругом соседи, но все-таки одна. А он не захотел на фуршет, где весело и можно вкусно поесть, и раз не захотел он, не поехала и она. Может быть, у нее и вечернего платья нет. И никого знакомых. Хотя какие-нибудь подруги, наверно, есть. Сестра в Веве. А может быть, даже друг.

Он взглянул, как она сидит читает, в свитере и с его собакой на коленях, и подумал, что неплохо и дома и что на фуршете наверняка не подадут длинных сосисок с хрустящей корочкой и незлой кисленькой горчицей. Неплохо было и дома. Элен поглядывала  на него задумчиво и улыбалась. Ей нравилось, как он ест и пьет, сидя на полу, нравилась ленивая поза, то, как он молчит, и ему не скучно. Ей понравилось, что он отказался ехать на фуршет, проигнорировав бесплатный обильный ужин, хотя к еде он относился с почтением. Ей нравилось его неподчеркнуто-почтительное отношение к еде и деньгам, его опрятность, манера молчать и разговаривать, его старинная русская порода.
 
- Вы летом ездите отдыхать? – спросил он, и она довольно легко проследила цепочку от отказа ехать на фуршет до его вопроса.
- Конечно. Два последних лета мы с подругой ездили по Уэльсу, затем по Ирландии  на велосипедах.
- С какой подругой? С Сильвией?
- С Жанной Нордмарк.
- А этим летом?
- Этим летом один английский врач, Саймон Лоуэлл, пригласил нас на своей яхте пройти по Темзе.
Шлюха, подумал он. Я ожидал, что ты порядочная, а у тебя англичанин с яхтой.


После фуршета Сергей Сергеевич привел журналистку в номер. Вынул из кармана визитку и бросил на стол, уверенный, что она ее возьмет. И никогда ею не воспользуется.
- Здесь адреса, телефоны, явки. Понадоблюсь – найдешь.
- Не бойся. Я не стану тебя искать.
- Я должен быть уверен, что ты хорошо живешь. И вот что: в случае затруднения… ты знаешь, о чем я говорю, обращайся прямо ко мне. Не пугайся и не ищи подружек. Позвони мне. Вместе решим, что делать.
- На случай затруднения у меня есть Элен.
- Я все думаю, как бы мне увезти ее с собой.
- Я здесь не за тем, чтобы разговаривать об Элен.
- Извини. Я не могу сесть спокойно в поезд и уехать после того, что сделал.
- А что ты сделал?
- Если твой отец явится бить мне морду, я должен буду вытянуться во фрунт и подставить щеку.
- Отец? За что?
- За то, что я  обесчестил его дочь.
- Какие старозаветные взгляды – «обесчестил». Кто тебя научил так выражаться? Обесчестил меня другой человек. Давно. Брат Элен.
-Пан Кшетусский?
- Его зовут Мартин Райан.
- Положим. А дальше что?
- Вернусь в Женеву и будут работать в своей газете.
- Я не свободен, киска. Я не могу взять тебя себе. У меня семья, четверо детей. Я не могу их бросить.
- Я не прошу никого бросать. По совести, так это я за тобой гонялась. Вспомни, как ты отбивался локтями в первый день.
- Тебе нужно было интервью?
- Серж, я гоняюсь за тобой три года! Я бываю во всех местах, где бываешь ты. Три года спустя ты меня, наконец, заметил и теперь впадаешь в отчаяние и говоришь слово «обесчестил».
- Я не понял, что ты сказала. Сядь, - рявкнул он и, подчинившись собственному окрику, сел в кресло в то время, как она осталась стоять, касаясь его коленом, как вышколенная гончая.
- Какие три года? Как тебя использует твой редактор?
- Не кричи, - попросила она спокойно и погладила его руку в шелковистом рукаве фрака. – Никто меня не использует. И никто не обесчестил. Уж во всяком случае, не ты.
- Я помню. Генрих Райан.
- Серж, нельзя настолько ничего не видеть вокруг себя. Ты хоть что-нибудь способен понять?
Он смотрел снизу вверх и молча ждал.
- Я сама хотела быть около тебя.
- Я несвободен, - напомнил он. - У меня семья, четверо детей. Я не могу развестись с женой или желать ей смерти.
- Что с тобой? Нельзя так спроста раскрывать свои секреты.
- Какие секреты?
- О том, что у тебя четверо детей.
- Я сказал – четверо? – удивился он и начал считать на пальцах.
- Сказал и сказал, все и так знают. Замечательные дети.
- Я не могу их бросить.

- Я не прошу никого бросать. Это началось в Сорбонне, когда ты читал нам экономику. Самое смешное, что я очень долго тебя не замечала, хотя важность момента чувствовала: приходит импозантный мужчина, знаменитый финансист и читает четыре часа в неделю. После твоих лекций мы сами к себе относились лучше, как будто дороже стоили. Мне нравилось на тебя смотреть, поэтому я не пропускала. Ждала эти вторники и пятницы, хотя ничего не записывала из того, что ты читал. Почти все девчонки записывали то, что ты говорил между текстами из лекции. Это было очень смешно, это все записывали. Мы всё о тебе знали. Что сын в России. О тебе как-то всегда всё знали. Потом увидели фильм с Сережей… тут во мне что-то как будто стронулось. Я испугалась - такой красивый мальчик, в России. Как можно терпеть разлуку с ним. Мне сказали, что он там с дядей. А потом Элен…
- Элен приходила ко мне на лекции.
- Я ей сказала: сын воюет в России, а папаша живет в Париже, благоденствует. Она ответила: «он не благоденствует. У него в глазах беспредельный ужас». Я вгляделась и увидела: одиночество. И ужас. Когда я сама увидела, я стала иначе воспринимать эти лекции, твою знаменитую артистичность, и осанку, и вечную иронию, которая всем так нравилась. Я начала жить от вторника до пятницы. Стала молиться Богу. Этому меня приучали с детства, но в детстве все получаешь само собой и нет причины молиться. А тут я дала обет: во-первых, не заниматься любовью с Мартином, во-вторых, не есть сладкого, пока Сережа в России. Без сладкого было очень тяжело.
- Действительно не ела?
- Представь себе. Даже кофе пила без сахара.
- Надо же, - озадаченно удивился князь.

- Я теперь сама с трудом это представляю. Мне давали банан, а я вычисляла: съем, а его за это ранят. На деле я боялась совсем другого. Стыдно сказать, но больше всего я боялась, что с ним что-нибудь случится, а ты по этой причине пропустишь лекцию. Или вообще больше не появишься. Мне казалось - мы все зависим от успехов на русском фронте. Я сама себе казалась ужасно подлой и боялась прогневить Бога. Боялась, что он поймет природу моих молитв: что я прошу Его не о благополучии Сережи, а о том, чтобы женатый чужой мужчина приходил читать мне о малом и среднем бизнесе. Я боялась, что Бог накажет за неискренность… И как-нибудь так, чтобы отбить охоту быть неискренной и оставить женатых мужчин в покое. Проще всего было не есть сладкого. В то время меня почти всегда тошнило.

- Отчего?

- От ужаса. Я понимала, что кончится семестр - и кончатся наши вторники и пятницы. Что я стану делать? Он и кончился. Ты уехал к себе на Юг, а я жила как жила: пила несладкий кофе и сходила потихоньку с ума: ужасно хотелось тебя увидеть. Дошла до того, что поехала к Элен и месяц лечилась в санатории. После этого мне показалось, что можно жить, только не нужно распускаться.

- Дальше, - сказал Сергей Сергеич.

- Дальше всё. Мы окончили Сорбонну. Я стала фотографировать. Про тебя я знала: нельзя преследовать, нельзя по-дурацки обращать на себя внимание. Ты сам объяснил нам это.
- Не помню.
- Какая-то из студенток писала тебе записочки, и ты однажды объяснился со всеми сразу.
- Пару месяцев назад я получил письмо, которое начиналось словами: «Олух ты царя небесного». Это не ты прислала?
- Нет. Я даже не знаю таких выражений.
- Действительно. И написано по-русски. Дальше что?
- Дальше – всё. Мне даже и не снилось, что когда-нибудь я увижу тебя так близко. Серж, я не буду тебя преследовать и в случае затруднения обращусь к тебе последнему. В этом ты можешь быть уверен.
- Мне нужно знать, что ты хорошо живешь! Хочешь дельный совет? Я не могу тебе дать никакого будущего, но посоветовать я могу.
- Какой совет?
- Вернись к этому парню, издателю открыток. Это самое умное, что ты можешь сделать. Тогда и я буду за тебя спокоен. Я его помню. Генрих Райан.
- Мартин Райан.
- Он был самый дельный.

- Лучше всех решал твои задачи. Ты нам дал письменное задание на тему: «Как с пользой употребить свой ум и свою энергию». На моей работе ты написал «пролетарская агитка», а его – прочел вслух и сказал, что, когда он кончит Сорбонну, возьмешь его в помощники. Он взмыл тогда до небес. А потом купил издательство.

- Выйди за него! И не забивай себе голову чужими призраками. По большому счету я ничем не могу тебе помочь, а он может, он молодой, он способный, он выбьет дурь из твоих мозгов. Надеюсь, сделает это нежно. Значит, вы не слушали. Я как дурак готовился к этим лекциям! Боялся показаться примитивным, скучным, недодать, недоучить, недовложить. Если б я знал, что вы слушаете только то, что не относится к делу, и смотрите, что в глазах, я вообще не пошел бы к вам. И теперь подумаю. Кстати, меня опять зовут.

- В Сорбонну?

- Экономический факультет в Монпелье. 
- Когда я говорила, что мы не слушали, я имела в виду девиц. Мужчины – другое дело. Мартин вырос на твоих книгах. Они ему много дали.
- Он простит мне форум? Или с ним мне нужно объясниться?
- Я думаю, он про него не знает.
- А ты?
- Я не буду тебя преследовать. Не буду писать тебе письма с приветствием «Олух ты царя небесного». Если они будут приходить, заранее знай, что пишу не я.
- Оставь, пожалуйста, это слово.
- Олух?
- «Преследовать».
- Но вы все этого боитесь. У тебя теперь собственность в горах. Будешь приезжать?
- Не думаю, что смогу часто здесь бывать. Сережа, надеюсь, будет. Для тебя это ничего не значит. С тобой я согласен встречаться, где и когда назначишь. Именье – это одно, а встречи, если они будут – совсем другое. Адюльтера в сережином доме у нас не будет. И не будет, если ты по-хорошему выйдешь замуж. Подумай об этом Райане.
- Я уже подумала.
- Роди ему сына, Сильвия. Когда у вас будет сын, ты иначе начнешь смотреть на вещи. Сразу поймешь, для чего живешь.
- У нас будет столько детей, сколько он захочет.
В среду утром он объявил, что остается до субботы: поездит с Сережей на горных лыжах. Все, у кого была возможность, поступили так же.

- Что твой юноша с прозрачными глазами? – спросила Франческа де Бельфор. – Что о нем ничего не слышно?
- Вылечился и уехал с отцом в Швейцарию. Я слышал, они купили имение в горах.
- Живучий какой. А писали, что он умер. Что в него пулю как-то хитро всадили. Прямо в глаз. Или, наоборот, в живот. Не помню. Он в санатории в Швейцарии?
- Катается на лыжах.Сориньи говорит, что ему предлагали санаторий, но он отказался в него лечь.
- Теперь у всех собственность в Швейцарии, - задумчиво подытожила жена.