Откровение католической монахини. Рецензия на книг

Откровение католической монахини
О религиозно-фантастической книге Л. Улицкой
    «Даниэль Штайн, переводчик».

Я выблевала все еврейские и нееврейские энциклопедии,
которые за последние месяцы прочитала, весь еврейский вопрос,
которым я отравилась сильнее, чем томатным соком.
Я ненавижу еврейский вопрос, я отравилась им…
Это самый гнусный вопрос истории нашей цивилизации.
Он должен быть отменён как фиктивный, как несуществующий.
Л. Улицкая. Даниэль Штайн, переводчик. Изд. «Эксмо», М., 2007.

1. ВВЕДЕНИЕ В ТЕМУ

На самом деле, Улицкая «блевала» от того, что еврейский вопрос, которым она занимается с позиций католического и православного богословия, оказался для её желудка неудобоваримым, а для ума – непосильным. Лишь после второй части книги Улицкая призналась в письме к своей подруге, притворяясь пресвятой Девой Людмилой: «Не могу объяснить ни себе, ни тебе, зачем я за это взялась, заранее зная, что задача невыполнимая. Но если нет решения, - успокаивает себя Улицкая, - то хорошо бы хоть увидеть саму проблему, обойти её с заду, с переду, с боков, с верху, с низу. Вещей таких множество – первородный грех, спасение, искупление, зачем Бог, если Он есть, то кто создал зло, а если Его нет, в чём смысл жизни…» (стр. 242). Вот Улицкая и забалтывает эти проблемы «с заду», так удобнее, хотя хорошо осознаёт, что взялась за неподъёмную тему ради разрушения еврейских душ, с желанием посеять в них сомнения и запутать наиболее слабых. Перечисление одних вопросов без ответов лишь усиливает недоумение в сознании читателей, тем более что в перечислении «вещей» одновременно содержатся уловки и хитрости. Еврейского вопроса, действительно, нет, его искусственно создают злобные антисемиты или больные на голову русские интеллигенты. Улицкую можно отнести сразу к обеим категориям. Искажая сущность еврейского вопроса в течение многих лет, именно она переводит этот «вопрос» из сферы надуманных проблем в опасное и антисемитское чтиво, придавая ему реальные черты.
Любое художественное произведение, каждое историческое исследование глубинных жизненных процессов и мотиваций поступков отдельных личностей имеют право на существование и дискуссию, если не содержат глобального искажения правды, если не стремятся увести читателей из реального мира и от решения главных проблем в мир мистики и фантазий, где сами герои не отдают себе отчёта в том, что с ними происходит. Особенно опасным становиться это занятие, когда совершается сознательная подмена общепринятых понятий добра и зла. Поскольку книга Л. Улицкой «Даниель Штайн, переводчик», по-моему, задумана и посвящена задаче одурманить сознание читателей с помощью неверных утверждений, прикрытых религиозными рассуждениями разной степени глубины, достоверности и смысла, это мероприятие российской писательницы вызывает сомнение в искренности авторских намерений, а также подтверждает беспомощность и наивность предпринятых попыток автора.
Книга соответствует умственному развитию католической монахини. Некоторые сложные дискуссионные вопросы только названы, но не ищите ответов на них в книге, наоборот, сами проблемы сильно запутаны, превращены в клубок распустившихся ниток. Причём очень часто совершается сознательная попытка уйти от реальных проблем и заменить их говорильней по искусственно придуманным мотивам. Сказанные автором в «Послесловии» заключительные фразы о причинах создания этого произведения вызывают наибольшее недоумение: «Оправдание моё в искреннем желании высказать правду, как я её понимаю, и в безумии этого намерения». Безумие намерений Улицкой, действительно, не вызывает сомнений, ибо она умышленно принимает ложь за правду и протаскивает, мягко говоря, ошибочные убеждения с помощью общеизвестных приёмов: частичным замалчиванием основной информации, подменой главных проблем второстепенными, большей частью надуманными, недосказанностью мыслей, в том числе нечленораздельностью каких-то неосознанных мистических соображений, которых и мыслями-то назвать затруднительно. Именно с помощью примеров откровенной неправды и чистой лжи, сознательного умолчания реальных причин происходящих событий и фактов будет опровергнуто главное утверждение писательницы, что она пыталась «высказать правду».

   2. КАТОЛИЧЕСКИЙ МОНАХ ШТАЙН

Начну с главной неправды, которая состоит в том, что Улицкая своего вымышленного героя, еврея Дитера Штайна, сумевшего во время Второй мировой войны, в годы еврейской трагедии и Холокоста, выжить благодаря случайным стечениям обстоятельств, заставляет перейти в католическую веру, прослужить большую часть жизни монахом в католическом монастыре на земле Израиля и неожиданно закончить её в автокатастрофе на ровной дороге. Чтобы сразу же показать читателю, с уровнем какого произведения мы имеем дело, начнём с установления возраста Штайна. Вначале Улицкая сообщает, что в 1938 году «лет ему было уже семнадцать» (стр. 43). Значит, родился Штайн 1921 году. Чуть позже сам Штайн в беседе со школьниками в немецком городе сообщает: «Был декабрь 41-го года. Мне было 19 лет», то есть год рождения переносится на 1922 год (стр. 102). Однако в 1984 году всё тот же Штайн отмечает свой юбилей: «Восемнадцатого марта 84-го года Даниэлю исполнилось шестьдесят лет» (стр. 368). В этом случае, он родился в 1924 году. Не иначе как в религиозном экстазе можно вообразить себе фантастического человека, который появляется на свет трижды в разные годы, но с одним и тем же лицом. Возрастная разница в пять лет лишь подтверждает неуверенность авторши в своей версии. Получается, что 17-летний юноша пришёл в гестапо, чтобы служить там добровольно в роли переводчика и секретаря. И не только. Этот юнец, не имевший никакого жизненного опыта, сумел заслужить уважение и полное доверие прожжённого гестаповца, профессионального полицейского, что является откровенным недоразумением.
Штайн родился в Южной Польше «в захудалой деревне с польско-еврейким населением», в семье Элиаса Штайна, «еврея военизированного образца», восемь лет прослужившего в австро-венгерской армии. Имя матери не называется. Дитер окончил светскую школу на немецком языке, затем польскую Государственную школу Йозефа Пилсудского, куда ещё принимали еврейских детей. В 1938 году вместе с младшим братом Авигдором они вступают в молодёжную сионистскую организацию «Акиву», изучают иврит, еврейскую историю и традиции. 11 сентября 1939 года братья навсегда расстаются с родителями, которые погибают в 1943 году в газовой камере. Но Дитер даже не пытается их найти: боится, что если они выжили, «то будут его отговаривать от этого его католичества», значит, понимал, что нарушил волю родителей. О гибели родителей он ни разу не вспомнил, как будто их и не было. Католичество для него оказалось важнее сыновних привязанностей, домашнего воспитания и полученного образования.
18-тилетний (или 20-летний?) Штайн принимает важное решение - стать католиком, поэтому уделим этому событию соответствующее внимание. По версии Улицкой, Штайну удаётся несколько раз спасти свою жизнь от неминуемой смерти. Каждый раз Улицкая заставляет юношу молиться богу, не уточняя, какому. Безусловно, еврейскому, потому что Дитер в то время ещё ничего не знал конкретно об особенностях другого вероисповедования. О том, как во время облавы он спрятался в подвале, и фашисты не обнаружили его, Дитер рассказывает в 1990 году почему-то школьникам немецкого города Фрайбург: «Никогда ещё я так горячо не молился Богу. Я принял решение: еврей остался в этом подвале» (стр. 96). Почему и на основании чего юноша принимает такое нелепое решение? Почему католический бог оказался лучше еврейского? Добравшись до фермы поляка Болеслава, которые согласился его спрятать, Штайн «был полон благодарности богу, который потратил столько времени, чтобы вытащить» его из мышеловки. И опять Улицкая не уточняет, какому Богу был «благодарен» юноша. В это время он слышит автоматные очереди – немцы расстреливают полторы тысячи евреев, попавших в облаву. «То, что происходило в нескольких километрах, было ещё более немыслимо, чем любое чудо», - признается герой Улицкой (стр. 99). И что же? Дитер даже не подумал, почему всемилостивый Бог спас только его одного, однако ничего не сделал, чтобы спасти от расстрела полторы тысячи невинных людей. Милость Бога почему-то оказалась выборочной, распространялась всего на одного человека, и такую избранность никак нельзя назвать чудом, а следует отнести к выдумке автора романа. Есть прямой смысл подумать об этом и объяснить странное спасение Дитера не вмешательством божественных сил, а случайным стечением обстоятельств. Дитер понял, что «нарушаются высшие законы жизни и творящееся зло сверхъестественно и противоречит всему мироустройству». Что из этого следует, Улицкая не поясняет, но заставляет своего героя, вопреки законам природы, нарушая смысл жизни и ощущения самого Штайна, почему-то перейти в католическую веру. Каким образом Штайн догадался, что своим спасением он обязан не еврейскому, а католическому Богу, Улицкой объяснить не по силам. 
Почему Штайн решил служить католическому богу – главный и самый существенный вопрос, который задаёт Эфраим Цвиг, бывший товарищ юности, приехавший в монастырь, чтобы забрать заблудшего друга из католического монастыря. Он, естественно, спрашивает Дитера: «Но почему же ИХ Господу? У нас что, своего Бога нет?» «А Дитер стоит и улыбается, как дурак. Ну, ей-богу, как дурачок» (стр. 27). Ответа не последовало, ведь дурачки неспособны отвечать за свои неосмысленные поступки. А ведь здесь и следовало бы хоть как-то объяснить читателю главную причину непонятного поступка Штайна, которую Улицкая не смогла ни найти, ни выразить членораздельно, и тем самым подтвердила искусственность самой идеи и нелепость романа.
Возможное существование реального прообраза выдуманного Штайна не может являться основанием для превращения этого человека в героя романа, если его поступки не имеют логического объяснения. Конечно, в жизни всегда можно встретить множество не совсем нормальных людей с непредсказуемыми действиями и судьбами. Разве мало людей, которые совершают неординарные поступки! Причины, по которым еврей Штайн решил принять католическую веру, и как он сам эти причины объясняет, являются кульминационным моментом, сердцевиной содержания книги Улицкой. Если они окажутся надуманными и неестественными, вся история с монахом Штайном лишь подтвердит злонамеренность идеи романа очередного христианского автора. Поэтому уделим объяснениям этого поступка максимальное внимание.
Гестапо, куда в качестве переводчика, фактически, добровольно приходит еврей Штайн, в описании Улицкой выглядит не как зловещее учреждение, которое занималось планированием и уничтожением еврейского населения и врагов Рейха, а как богоугодное заведение. Во главе гестапо оказывается чуть ли не самый порядочный человек, некий майор Адольф Рейнгольц, профессиональный полицейский с 30-летним стажем, который лично не участвует в убийствах, а только отдаёт приказы по уничтожению невинных людей. При этом «гуманист» Рейнгольд сразу же после вступления в должность «организовал настоящее гетто на территории замка, организовал его охрану», которая позже куда-то исчезает (стр. 177). Теперь послушайте, каким образом Улицкая облагораживает начальника гестапо: «Работа в полиции выявляла  в людях самое дурное, что в них было. Были среди них  и настоящие садисты, и люди умственно отсталые в медицинском смысле. Как это ни поразительно, но самым достойным человеком среди всех был майор Рейнгольд. Член нацистской партии, по природе своей он был добропорядочным человеком и добросовестным исполнителем», - придумывает Улицкая поразительную сказку для детского сада и ухом не ведёт (стр. 178). Немцы всегда отличались особой исполнительностью. Но в данном случае речь идёт о профессиональном гестаповце, который 30 лет успешно продвигался по службе в фашистском государстве. Здесь обязательно после слова «исполнителем» следует уточнить, о каких приказах идёт речь: об уничтожении мирного еврейского населения. «Я не расстрелял ни одного еврея, - оправдывается немец. - Но кто-то должен это делать. Приказ есть приказ» (стр. 206). Да эти «аргументы» – просто класс! Именно в деталях, в подобных словах и прячется настоящая ложь.
Действительно, как Улицкая всё убедительно и просто объясняет – ведь в последней фразе преступность действия, состоящего в том, что кто-то обязательно «должен» убивать евреев, не подвергается сомнению, и в правильности такого утверждения нацист совершенно не сомневается! При этом Улицкая пишет, что «он понимал, какая несправедливость творится по отношению к беззащитным людям, но его человеческая честность имела определённый предел, далее действовало солдатское повиновение, которое могло принудить его совесть к молчанию» (стр. 206). Оказывается, честность имеет предел, после которого она продолжает существовать, хотя никакой честностью уже не является. Этот образец рассуждений и характеризует уровень мышления самой писательницы. «Он вселил в меня мужество и желание жить…», - обманывает наивных читателей Штайн словами Улицкой (стр. 208). Вот такой замечательный эсэсовец! Кто же уничтожал миллионы людей, если других гестаповцев в книге Улицкой просто не существует?
Штайн свидетельствует об эсэсовце, что «он избегает участия в акциях по уничтожению еврейского населения, а когда присутствует, пытается соблюсти видимость законных действий и обойтись без лишних жестокостей». Такой нацистский вздор могут написать лишь сами фашисты, которые при уничтожении безвинных людей, видите ли, ещё как бы делали вид, что соблюдали законность! И какую жестокость следует считать излишней, если речь-то идёт о такой малости – об убийстве беззащитных детей, стариков и женщин! Разве не следует эту «литературу» отнести к античеловеческой? Писания Улицкой перекликаются с «логикой» другого русского баснописца, Солженицына, которой оправдательно писал о деятельности фашистов на территории бывшего СССР: «А приходилось же немцам и правосудие вершить – например, над доносчиками советского времени – как расстрел дьякона Набережно-Никольской церкви в Киеве, да не единицы случаев таких» (А. Солженицын. Архипелаг ГУЛаг, YMCA-PRESS, Paris, 1973, ч. 5, стр. 20). Как о проявлении особой гуманности, Штайн сообщает, что Рейнгольд «обязал команду непременно собирать всех евреев и зачитывать приказ, объявлявших их врагами Рейха, и – в качестве таковых – расстреливать». То есть не сразу расстреливать, а после чтения приказа: пусть, мол, слушают и умирают от страха ещё до начала расстрела. Вместо себя Рейнгольд посылал, из гуманных же соображений, «своего вахмистра, который как раз и отличался особым садизмом». Кто ещё сомневается, что мы имеем дело с нацистской литературой!
И эти фразы о деятельности гестапо сочинены в 2007 году, спустя более шестидесяти лет после завершения Нюрнбергского процесса по делу главных преступников Рейха, на котором были отвергнуты попытки признать какие-либо оправдательные мотивы для исполнителей преступных приказов, а само гестапо было квалифицировано как преступная организация. Таким образом Улицкая ставит под сомнение решение Международного трибунала! При её-то «аргументации» можно оправдать и других членов гестапо!
17-летний Штайн с декабря 1941 года начинает «исполнять обязанности переводчика между немецкой жандармерией, белоруской полицией и местным населением». «Я был жив, и это было чудо» (стр. 102). Работу в гестапо еврея в роли переводчика ещё можно как-то понять и даже оправдать ради спасения жизни. Но если бы только в роли переводчика! Оказывается, во время службы Штайн якобы занимался тем, что спасал людей, да незаметно «воровал оружие со склада», которое находилось на чердаке полицейского участка, перетаскивал его в еврейское гетто под носом у немцев, что представляется наивной фантазией. Он также предупредил евреев гетто о дате намечаемой акции уничтожения, и даже с помощью ложного рапорта о партизанах направил карательный отряд фашистов совсем в другой район. Если этот мальчишка мог с помощью рапорта руководить деятельностью полицейских, значит, он был не только переводчиком. В результате его «сообщения» триста из восьмисот евреев успевают вовремя покинуть гетто и якобы спасаются в лесах. Кстати, оружие им не понадобилось, да и сам Штайн уговорил узников его не использовать. Если триста евреев смогли покинуть гетто, значит, замок был никем не охраняемым, случай -  исключительный в истории уничтожения европейских евреев. Эту историю следует отнести ещё к одной из нелепых версий самой Улицкой.
Напрасно Улицкая вводит читателей в заблуждение, что в гестапо Штайн якобы помогал людям и даже защищал невинных. Штайн, с его же слов, исполнял обязанности секретаря и «распределял дежурства полицейских, вёл финансовую деятельность. Свою работу я делал добросовестно, я старался предельно точно переводить…» (стр. 178). Тоже мне заслуга, добросовестно исполнял обязанности секретаря гестапо! «Работая в гестапо, я понимал, что разделяю ответственность за то, что там происходит, - это признание уже чуть ближе к правде. – Вообще, очень много в памяти такого, что хотелось бы забыть. Но помню…, - однако на этом Улицкая фразу обрывает, и напрасно. Вот, к примеру, рассказ самого Штайна о его личном участии в убийстве евреев в одной деревне: «Я прочитал приказ (приказ начальника гестапо Рейнгольда об уничтожении людей! – В. О.), после чего вахмистр (который отличался «особым садизмом» – В. О.) записал фамилии взрослых, а детей пересчитал поштучно. Всех отвели в сарай. Спрятавшись за сараем, я не выходил, пока не смолкли выстрелы» (стр. 181). «Хотя я и не участвовал непосредственно в убийствах людей, я чувствовал (ещё бы! – В. О.) свою сопричастность» (стр. 173). И после этих жутких убийств и признаний самого Штайна Улицкая превращает этого перевёртыша чуть ли не в героя войны, а позже – в праведника! Вот здесь-то и таится ещё одна смысловая ложь романистки.
Согласно версии Улицкой, самого Штайна почему-то добровольно выдаёт заложник гетто еврей Наум Баух перед уничтожением оставшихся в замке евреев, в том числе и его самого, а Штайн был вынужден признаться во всех «проступках» и зачем-то сообщить самому начальнику гестапо о своём еврейском происхождении. Крайне опасное признание «переводчика» вместо гнева вызывает сочувствие у сердобольного гестаповца, который фактически создаёт условия для свободного побега Штайна из полицейского участка. «Я вам так доверял!» - только и выдавил из себя сентиментальный эсэсовец и даже «не спал всю ночь». «С Рейнгольдом у меня были очень теплые отношения. По возрасту, он годился мне в отцы… Он ценил во мне порядочность», - утверждает 17-20-летний Штайн, не имеющий, как и Улицкая, понятия о реальной порядочности вообще. Кто хочет, может этому верить.
После побега из гестапо Штайн спрятался в скирде из снопов, где немцы с овчарками не смогли его обнаружить. Вскоре он узнаёт подробности, как немцы уничтожают оставшихся в гетто людей: «Я плакал. Я был уничтожен – где Бог? Где во всем этом Бог? Почему Он укрыл меня от преследователей и не пощадил тех пятисот – детей, стриков, больных? Где же Божественная справедливость?» - вот вопросы для ответов серьёзного писателя, а не для дешёвого пропагандиста вздорных идей (стр. 209). Однако Улицкая способна только задавать вопросы. После трёхдневных скитаний по лесам Штайн «страстно желал больше не быть, перестать существовать», но о самоубийстве и не думал, хотя был «близок к безумию» (стр. 226). Замечание о «близости к безумию» с учётом дальнейших действий Штайна весьма правдоподобно. Значит, молодой человек думал не о смерти, а лишь о том, как изменить способ своего существования. «Душа вопила: Господи! Как Ты допустил? Ответа не было». Нужно ли уточнять, что нет ответа у писательницы и сегодня. А если нет ответа, зачем волновать читателя? Семнадцатилетний Штайн в полубреду воображает, что к нему подходит настоятельница несуществующего монастыря «Сёстры Воскресенья» мать Аурелия: «Не помню слов, с которыми я к ней обращался, но речь шла о чём-то более важном, чем жизнь» (стр. 227). Откуда возникло такое видение, каким образом еврей Штайн, никогда не читавший богословских католических книг, догадался о существовании настоятельницы ликвидированного когда-то монастыря, разрешить эту загадку даже выдающимся эрудитам из Клуба весёлых и находчивых не под силу. Кто сможет, перевести этот полубред на человеческий язык, переведите и объясните!
После побега от немцев Штайн под носом гестаповцев «ворвался» (это выражение из книги Улицкой – В. О.) в помещение монастыря в Эмске и «кинулся к настоятельнице», которая, не зная как поступить с чужаком, решила в молитве попросить «Господа нашего (очевидно, не того, которому страстно молился Штайн в момент смертельной опасности – В. О.) о каком-нибудь знаке: как нам поступить с юношей?». Вместе с другой монахиней настоятельница вошла в церковь, где в это время «читали отрывок из Евангелия – о милосердном самаритянине» (стр. 228). Улицкая не стесняется привести весь текст притчи, явно враждебный евреям и потому придуманный ранними христианами или поздними католиками.
Авторство притчи приписывается Иисусу, который якобы Сам рассказал её ученикам. Суть притчи, которая и сегодня часто вспоминается, состоит в следующем. На еврея, идущего из Иерусалима в Иерихон, напали разбойники, ограбили и сильно побили, а прошедшие мимо него еврей-священник и просто еврей не оказали никакой помощи. И только «чужой человек, житель Самарии», то есть не еврей, «сжалился, перевязал раны, отвёз в гостиницу и даже заплатил хозяину деньги на содержание и лечение» пострадавшего (стр. 228). Избыточность благородных поступков мифического самаритянина по сравнению с преступным безразличием евреев только подчёркивает надуманность и антисемитскую направленность очередной клеветы католических монахов для разжигания ненависти к евреям. Во-первых, невозможно представить, чтобы Иисус, который принадлежал к еврейской общине, сам был евреем и молился еврейскому Богу, рассказывал ученикам эту лживую и опасную антисемитскую сказку. Иисус мог осуждать евреев, совершавших неблаговидные поступки, но Он никогда не проповедовал ненависть к своим соплеменникам. Поэтому первоначальный смысл притчи искажён, видоизменён и не может восприниматься в качестве исторического документа.
Во-вторых, суть притчи противоречит многократным утверждениям той же Улицкой, что проповеди Учителя наполнены любовью к ближнему. Какая уж тут любовь! После чтения текста этой притчи католики вполне были готовы к погромам: они брали топоры в руки и шли убивать и грабить «бессердечных» евреев, которые даже не подозревали о причинах их ненависти. В-третьих, именно русские антисемиты, и Солженицын в частности, обвиняют евреев в особой взаимной солидарности и взаимовыручке, что противоречит существу текста приведённой притчи. Даже в условиях сталинских лагерей, по Солженицыну, евреи отличались этим качеством среди русских. Благотворительность характерна именно для евреев, и тому можно привести множество исторических примеров. Вот и сегодня израильтяне снабжают оружием, электроэнергией, горючим, продовольствием и медикаментами своих смертельных врагов - хамасовцев, а те в ответ ежедневно посылают смертоносные ракеты на города Израиля. Трудно даже вообразить, чтобы сделали русские православные, к примеру, если бы с территории  Эстонии был запущен в сторону города Санкт-Петербурга хотя бы один Кассам! Приведите хоть один пример массового проявления благородства «самаритянами» - католиками какой-либо страны! Приведите в пример хоть одну страну, которая бы поступала таким же образом как Израиль. Не найдёте! В-четвёртых, сама Улицкая пишет, что среди евреев наиболее распространена взаимная поддержка. В обычной жизни именно евреи проявляют благородство и первыми оказывают необходимую помощь даже своим врагам. Очередная жертва Улицкой, католичка Кася Коген, убежавшая от веры отцов, признаётся своему мужу: «Я всегда немного завидовала евреям, что у них такое дружное сообщество, такая крепкая семейная поддержка… (стр. 293). В-пятых, нет и не может быть никаких реальных доказательств, что именно эту притчу две тысячи лет тому назад якобы рассказывал Иисус. Поэтому с большей уверенностью можно утверждать, что согласно невыдуманной притче именно евреи оказали необходимую помощь ограбленному путнику, а так называемые язычники - самаритяне прошли мимо и даже не посмотрели в его сторону. Это логичнее и соответствует реальной жизни, а не злонамеренным россказням антисемитов, повторяемым убогой католичкой.
Однако именно эта, на мой взгляд, несуразная и опасная притча подтолкнула мифических монахинь (две из четырёх возражали!) оставить еврея в монастыре. «Первое, что я взял в руки, - вспоминает позже Штайн, - был католический журнал, в котором я прочитал о явлениях Девы Марии в Лурде». Чудеса явления Девы поразили молодого Штайна, хотя он был достаточно образован, начитан, знал об антисемитизме католиков не понаслышке и не был склонен к наивному мистицизму. Штайн провёл 15 месяцев в тайном монастыре, расположенном напротив полицейского участка, но немцы не обнаружили его даже при обыске монастыря. В такую версию могут поверить лишь те, кому очень хочется слушать улицкие сказки о чудесах. Впервые прочитав там Новый завет, Штайн якобы «получил ответ на самый мучительный вопрос: «Где был Бог в то время, когда расстреливали пятьсот человек из Эмского гетто? Где Бог во всех событиях, которые переживает мой народ? Как быть с Божьей справедливостью?» (стр. 229). Как видите, Штайн ещё находится в своём уме и даже помнит о своём народе. А сейчас, читатели, прошу повышенного внимания, как Улицкая отвечает на вопрос, который, на самом деле, не имеет ответа. Впервые взяв в руки Новый Завет, Штайн вдруг сразу же находит ответ: «И тогда мне открылось, что Бог был вместе со страдающими. Бог может быть только со страдающими и никогда – с убийцами. Его убивали вместе с нами. Страдающий вместе с евреями Бог был мой Бог». Весьма ответственное заявление, из которого следует, что Бог никогда не находился среди католиков, которые столетиями уничтожали евреев. А католики-то считали и считают сегодня совсем наоборот! Да и сами евреи иногда говорят, что в страшные годы Холокоста Бог как бы покинул еврейский народ. Ещё более вздорно звучит следующая фраза Улицкой: «Я понял, что Иисус действительно был Мессия и что Его смерть и Воскресение и есть ответ на мои вопросы» (стр. 229). Это откровение, извините, невозможно перевести на человеческий язык. При этом мозги оказываются совсем не нужными, не способными что-либо объяснить.
Как же всё просто и убедительно! Во-первых, Улицкая подменяет понятия и на вопрос: «Где был Бог?», - сообщает, что Он был вместе с жертвами, хотя речь идёт не о Его буквальном местонахождении во время расстрела, а о том, как Он, справедливый и всесильный, допустил убийство и страдание невинных людей. Ведь каждый из расстрелянных перед смертью также молил еврейского Бога о спасении, но Он его, почему-то, не услышал. Во-вторых, в судьбах реальных жертв, способных ощущать боль, страх, угрызение совести и так далее, и воображаемого Всевышнего существует огромная разница: жертвы уходят из реального мира навсегда, а Бога ожидает Воскресение, и Он - вечен. В-третьих, не может существовать в мире справедливости, когда оправдывается спасение отдельных людей, но отсутствует какое-либо объяснение гибели миллионов. Таким образом, в изложении Улицкой, понятие Бога ассоциируется с индивидуальным, единичным проявлением чуда, для которого не существует моральных критериев. По моему неразумению, сущность понятия Бога должна быть неразрывно связана с соблюдением основных моральных принципов, и, в первую очередь, со справедливостью. Понимание Бога как разовое чудо спасения одного человека подрывает само понятие справедливости для всех, а не только для избранных. Дитер воспринимает своё спасение как чудо, и на основании этого ощущения решает стать католиком. Почему, например, католиком, а не буддистом или мусульманином? В четвёртых, миллионы католиков, которые участвовали в убийстве евреев, не считают и не догадываются, что Бог их покинул, до сих пор продолжают молиться, как будто ничего с ними не случилось. Пусть Улицкая постарается убедить своих собратьев по вере, что Бог покинул преступную часть паствы, что она оказалась без поддержки Бога, которому они верят. 
В итоге своего открытия Штайн заявил: «Я примирился с богом через Христа и пришёл к мысли, что должен принять крещение» (стр. 330). Примирился с еврейским Богом, а решил перейти к католическому – таков смысл этой странной фразы. Более того, настоятельница сообщает Штайну, что во время моления она «вдруг почувствовала, что я (Штайн) стану католическим священником». С таким же успехом ей могло показаться, что Штайн станет римским Папой Пием XIII. При таком-то способе изложения текста можно почувстовать всё, что угодно перу бойкой фантазёрки, даже в его запоздалую беременность, поверить в которую могут только крайне доверчивые и недалёкие люди. Собственно, на слабый интеллект или, точнее,  на его отсутствие и рассчитаны подобные писания. Именно так в итоге звучит «обоснование» перехода Штайна в католичество, в котором судьба еврейского народа предаётся забвению, да и сам Штайн признаётся: «Тот, кто принимает крещение, больше не принадлежит к сообществу еврейского народа. Но я хотел немедленно принять крещение», то есть сознательно желал убежать от еврейского народа (стр. 230).
Замечу, что уйти от своего происхождения за долгую историю человечества, ещё никому не удавалось. Почему «но» и в чём состоит главный смысл этого поступка? Правда, тот же Штайн через десять лет затеял судебную свару в Израиле, требуя для себя статуса еврея в образе католического монаха. Именно таким образом католики выражают свою претензию на израильскую землю. Здесь фактически Улицкая излагает «обоснование» перехода еврея в другую веру, в котором нет ни здравого смысла, ни логической последовательности мысли. По-моему, подобное «обоснование» может устроить душевнобольных и психически нездоровых людей. Именно эти люди и наполняют своим присутствием фантастический роман Улицкой.
Около десяти месяцев «провёл» Штайн в партизанском отряде, пока в августе 1944 года территория Белоруссии не была освобождена Красной Армией. Слово «провёл», а не воевал, использует Улицкая. К тому времени Штайн забыл о том, что принимал участие в расстреле евреев, поэтому сообщил: «Для меня быть партизаном было хуже, чем работать в жандармерии. Работая у немцев, я знал, что у меня есть задача – помогать людям, спасать тех, кого могу спасать. В лесу у партизан было сложнее» (стр. 270). Оказывается, Штайну было гораздо сподручнее легче работать в гестапо, чем служить в партизанском отряде. Читаю этот бред, и становится страшно: разве у партизан задача не была более ясной и целеустремлённой – бороться с захватчиками и защищать свою землю! Единственное, что вспоминает Штайн, это то, как партизаны грабили местное население и насиловали женщин. «Женщины не могли противиться сексуальным притязаниям мужчин. Это было беспрерывное насилие» (стр. 271). О военных рейдах партизан нет ни слова, как будто они занимались только сексом и грабежами. Так Улицкая в очередной раз смешала завоевателей с партизанами, которые им противостояли.
Ещё в партизанском отряде Штайн «принял решение уйти в монастырь». Случайно встретивший Штайна сразу же после войны доктор Гантман спросил о причине, почему он собирается поступить в католический монастырь. Вот ответ Штайна: «Вы меня спасли для того, чтобы я мог послужить Господу», чтобы «спасать людей от адских лап» (стр. 24). Всё в этой фразе похоже на детский лепет про адские лапы. Оказывается, когда-то еврейский доктор «поручился за него перед русскими партизанами», где Штайна «едва не расстреляли» (стр. 84). Сам доктор оказался в отряде случайно, его привезли к себе партизаны, чтобы он «прооперировал раненого», то есть из-за временной надобности. Так доктор якобы спас Штайна от смерти. По существу, все это - отвратительная ложь, а для русских партизан поручительство еврейского доктора - явная липа, придуманная Улицкой.
Сбежавшие из гетто евреи организовали так называемый еврейский семейный лагерь, но Улицкая не пишет и, конечно, не сообщает читателям о том, что белорусские партизаны евреев в свои отряды не принимали из-за антисемитизма, а оставляли их на произвол судьбы для уничтожения немцам. Некоторые русские командиры партизанских отрядов не только не принимали в свой лагерь, но тут же евреев расстреливали. Так что шансов на выживание у семейных еврейских отрядов во враждебном немецком; белорусском и русском окружении почти не было. В конце войны монах Штайн из русского партизанского отряда приходит в тот еврейский семейный лагерь, но уже в новой роли: «Он сел на пенёк и начал говорить о Христе. Наши только переглядывались: ничего не могло быть глупее в этот момент, чем говорить о Христе, - признаётся в собственной глупости Улицкая словами одного из евреев отряда. – Я думаю, он помешался немного. Представьте себе, он к этому времени крестился, какие-то иконки всем показывал. Кто-то мне потом говорил, что он стал после войны ксендзом…» (стр. 15). Сам Штайн признаётся, что его «христианство было непонятно», что многие евреи «считали его выбор изменой еврейству» (стр. 273). Так оно и было.  С самого начала поведение молодого монаха в еврейской среде выглядит неестественно и нелепо. Поведение Штайна также нелепо, как и его последующие действия. Он не смог объяснить Гантману и его жене, которых встретил в это же время, свой выбор: «Я не смог ему объяснить, что из всех богатств я выбрал ценнейшее» (стр. 274). Раз не смог объяснить, значит, не имел основательных доводов, как не имеет их и Улицкая, которая совершено вздорно загоняет евреев в католицизм.