дворянская быль

               





        Его все, сплошь и рядом, называли Дворянином. А как же ещё, если весь двор был в его распоряжении. Да только разные это вещи – называться и иметь. Против владения двором претензий не имелось – ему не нравилось само слово, которым называли этого пса люди – «Дворянин». Но уж если такое слово вдруг совпадало с куском колбасы, то почему бы и не плюнуть на гордость … и даже не потанцевать на задних лапах? – они от этого не отсохнут. А кто видел собак с отсохшими, после танцевания, ногами? Вот и он не видел. Ну, раз так, то можно и поплясать.
       
        Вообще-то у него, как у всякого, уважающего себя, пусть даже и маленького, пёсика, имеющего при своей особе, кроме двора, ещё и семью людей, имелась собственная кличка. Эту кличку люди, заискиваясь перед ним, произносили на разные лады. И для псины было очень приятно, когда оно (заискивание людей) совпадало с куском пирога, косточкой или просто от души, почёсыванием за ухом.
       
        Официально-то его звали Ефимом, но люди почему-то коверкали – то Ефимий, то Фимка, то просто Пёс. А чаще всего, почёсывая белый живот у разлёгшегося по такому случаю Ефима, с чувством тянули из себя – Дворяни-и-ин! Но самое главное-то, что все эти обращения отмечались людьми чем-нибудь приятным – интонацией, ласковым прикосновением, чем-то вкусненьким.
       
        Появился он в этой квартире (именно в этой) не случайно. Она же была на первом этаже – значит, удобно будет выбегать на улицу и возвращаться назад. К тому же будущая хозяйка, до вошествия пса в квартиру, всегда ласково разговаривала с соседями, а значит и с ним, когда он поселится в этом жилище, будет обязательно приветливой. Надо добавить, что входная туда дверь, всегда дурманяще пахла невообразимыми деликатесами. О них будущий Фимка даже и не помышлял, но запах-то, вот он – издеваясь и отнимая последние остатки гордой воли, мягко, но настойчиво толкал с противно-кошачьей лестницы в тёплое и маняще желанное нутро человеческого жилья. Ко всему ещё, свившиеся в тугой клубочек собачьи мысли о будущем безбедном существовании именно в этой квартире, не давали покоя всему пёсьему тельцу. Они-то и заставляли нетерпеливо, в позорном поскуливании, перебирать передними лапами перед желанной дверью. А уж что творилось с хвостом, ушами и носом в это время, не поддаётся описанию …
       
        … Пёс не знал о конкретностях, но безмятежно верил в существование того мига, когда он всецело завладеет выбранным для себя жильём. Собака, сама того не подозревая, командовала своей судьбой.
       
        Если очень захотелось, то всегда получится, про то даже люди знают. Так вот это всё – что захотелось – и произошло до банальности просто...

        Однажды, жильцами этой квартиры входная дверь была нечаянно оставлена открытой, а в прихожей, как по заказу, к этому случаю, никого не было. Что ж, прикажете, псу ждать другой оказии? Дудки!!! – смелость пополам с отчаянием не позволили!... Дальше – прокрасться в комнаты, выбрать себе место между креслом и батареей, уверенно улечься там, правда, на всякий случай, подняв одно ухо, было делом простой техники.

        Напрашивается вопрос – … а как же люди?... – а им будет милостиво позволено продолжать жить как и жили, но уже возле пса – места-то всем хватает – с чем они, после бурных и заполошных восклицаний, мудро согласились, правда в нагрузку наградив захватчика кличкой.

        Теперь-то он стал зваться (хочешь-не хочешь) Ефимом. Это ему не мешало и он, отстучав на торжестве присвоения клички … хвостом по полу, снисходительно согласился. Ну и что?! Пусть думают, что они умеют распоряжаться – думать-то пока ещё никому не запрещалось, просто надо уметь это делать … Кстати, люди оказались Людьми (да-да ... с большой буквы) – дали ему миску, из которой он будет лопать и чашку для воды, мягко намекнув, что гадить в квартире категорически запрещено.

        А вот это уже лишнее, на этом можно было и не заостряться – он же не кошка, которую-то и надо учить носом в наделанное, приговаривая при этом – «… Ходи на улицу!!!... Ходи на улицу!!!...». Как же эти кошки не понимают, что он настоящий Пё-ё-ёс!!!… и этим всё сказано. Он же ни одной вещи в квартире не отметит. А зачем? Да вся мебель в комнатах и так в его распоряжении, один диван, при чистых собачьих лапах, да непогоде за окном, чего стоит!

        Ко всему ещё хозяева – пусть они так о себе думают, что они хозяева – дали ему честное человеческое слово не предавать его и этим не запускать в квартиру чужих собак, а тем более кошек. За это уж лучше потерпеть, и потом, на улице … в полное удовольствие … обновить собственной отметкой и деревца, и забор, и громадные камни … да всё, что привлекает фимкино внимание …
       
        … Он любил весь мир … ну, кроме кошек, конечно. Между прочим, и тех не трогал, если они спокойно грелись на солнце. Иногда только, из интереса и дружеских расположений, нюхал их, напрягаясь всем тельцем, но на дистанции чуть больше вытянутой кошачьей лапы … А вы попробуйте поближе … поближе-поближе!!!... пёс не ручается за ваше безмятежное – «… Ну и что?!». Но уж когда кошка бежала, тут – извини-и-ите …!!! А вдруг, у неё в зубах колбасная шкурка или кусочек сыра?!...
       
        … Фимка любил рыться носом в прошлогодней листве, замирая всем своим, дрожащим от нетерпения и какого-то предчувствия, естеством. Он, даже, вытягивал по такому случаю хвост, от изобилия, бьющих из-под земли, волнующих собачье воображение, запахов …
       
        … Любил рыскать по следу давно пробежавшей собаки, а потом, с прижатыми, тут уж от страха ( а что? ... кто-то об этом догадывается?), да ... - неизвестно почему прижатыми ушами, пулей возвращаться на зов живущих с ним хозяев. Да пусть они себя, в конце концов, сколько угодно называют хозяевами – Фимка-то знает истинное положение вещей …
       
        Но что он не любил, но неукоснительно выполнял, так это мытьё ног после прогулок под дождём. Пёс сам, интеллигентно, зная, что сопротивление – признак дурного тона, поочерёдно поднимал свои лапы, позволяя хозяевам бессмысленно мыть и вытирать их, да ещё норовил лизнуть хозяйскую физиономию, сопящую и радостную от отсутствия в природе собак сороконожек.
       
        Как у всякого, уважающего себя пса, у него во дворе были и свои враги, и свои друзья … О врагах он думал, когда видел их и предстояла драка, или так, пустой перебрёх. А друзей помнил всегда и всё время прятал куриные косточки и мослы по углам и под диваном, чтобы поделиться с самым главным своим другом, таким же псом независимой дворянской породы, которую люди почему-то путали с неопределённой.
       
        Этот пёс жил в норе под соседним подъездом, был намного крупнее Ефима, а значит, и мудрее, на что у Фимки хватало ума не обижаться. Но вот чему завидовал Ефимий, так это шкуре своего друга. И не потому, что она выручала владельца в самые лютые морозы, нет, она была трёхцветной, состоящий как бы из заплат – белого, чёрного и рыжего цвета. Такой шкуры не было ни у одного пса в округе и Ефим очень гордился выдающейся шкурной особенностью своего приятеля. А ещё у трёхцветного торчали оба уха. Это, по словам хозяина, в праздничные дни читающего умные книги, говорило о том, что у Трёхцветного, в отличии от соседа Степана (хозяйского соседа ... не фимкиного) в голове имеются какие-то полушария и он (пёс, конечно, куда до него Степану) работает ими одновременно – сразу двумя.

        А откуда же они будут у Степана, если он курит натощак, пьёт с похмелья, что-то пытается делать с женщинами и ушами не может шевелить. Вот уж кто не работает этими полушариями, так у тех уши висят, как бесполезные тряпочки. Это как раз касается болонки со второго этажа – не собака, а курица какая-то … Ни чувств, ни дел. Скамейку толком не может отметить. Бегает ... бегает вокруг неё, а потом лужа на асфальте – стыдоба.
Правда, хозяева говорят, это от того, что с ней мало гуляют. Отговорки – гордость-то собачью надо иметь в любом случае!

        Что касается самого Ефима, то у него уши торчат только по одному. Когда он силится понять сущность речей хозяина – торчит левое ухо. Кстати, голова в это время, не выдерживая напряжения, наклоняется то в одну, то в другую стороны, поскольку собачьи мысли так и норовят превратиться в вопрошающий заливистый лай. Но когда Фимка испытывает удовольствие от беготни с собаками, или от вкусного мосла, который самозабвенно гложется непременно в лежачем положении и непременно же с сосредоточенным урчанием, тут уж жёстким становится конечно правое ухо. Оказывается, прав хозяин, когда говорит своей хозяйке, почёсывая фимкины уши, что левое полушарие думает, а правое … – чувствует. В это время, от ушного блаженства, у Фимки закрываются глаза.
       
        Взаимоотношения двух псов были самые что ни на есть дружеские. Трёхцветный каждое утро, дрожа от нетерпения и переминаясь передними лапами, изваянием ждал у подъезда Ефимия. И, когда тот внезапным вихрем вылетал из подъезда, они, бурно исполнив ритуал приветствия, принимались по кругу носиться вокруг беседки, или вырывать друг у друга седую, кем-то забытую и ссохшуюся под солнцем, половую тряпку, грозно при этом рыча и раздёргивая её зубами из стороны в сторону. А уж если кто из прохожих не понравится одному из них, то другой норовил выразить свою солидарность непременно в превосходной степени, и не только лаем, но и зубами. Правда, у Фимки они кривые, редкие и коротенькие, почему и выпускали из своей пасти штанину врага в самый ответственный момент.
       
        Нагулявшись, друзья расходились. Фимка деловито вёл свою хозяйку домой, а приятель обязательно провожал его до подъезда и, игнорируя фимкину владелицу (пусть она так думает про себя) задиристым лаем, убегал уже по своим личным, но, конечно же, собачьим, делам.
       
        Между прочим, у фимкиного приятеля была и другая, удобоваримая кличка – «Трёшка» … А история её такова … и, кстати, что бы было понятно, её надо начать издалека …
       
        … В этом же доме … давно ещё … до появления Фимки не только в этом дворе, но и вообще на белом свете, бесхитростно проживал алкаш по прозвищу Слива, ну нос у него и по цвету, и по форме, нагло напоминал этот плод. О том, что он алкаш, Слива и не подозревал, но безудержно любил приятные компании, где раскованно можно было поговорить за жизнь … И не его вина, что они заодно и «грелись», собираясь всегда втроём – ну тара, из которой они грелись, уж такая – для четверых – мало на брата, для двоих – это, извините, уже пьянство, а на троих – самый раз – и по объёму … и по цене …
       
        Так вот, однажды, перед тем, как «потеплеть» очередной компании, на Сливу выпало с тремя рублями бежать в магазин. Само по себе это не событие, но для Сливы такой жребий был приятным, поскольку путь за пузырём лежал через местный базарчик, где в своё удовольствие можно было побазарить с любым торгашом – а откуда тот знает, что Слива и не собирается покупать треснувшую патефонную пластинку или безголосый велосипедный звонок?... Но в этот день … а откуда, в свою очередь, Слива мог знать, что в этот день встретит на барахолке своего бывшего коллегу по лётным делам – они два сезона подряд лёд на вокзале кололи – незабвенного Витька с кликухой «Шмель»?
       
        Шмель нисколько не изменился … По-прежнему, как и пять лет назад, чёрная, с синюшным отливом, одутловатая физиономия, с буйными кустами любопытной щетины … По-прежнему на слюнявых губах фирменным знаком висит семечковая шелуха, та самая, что висела пять лет назад … По-прежнему саднящее дыхание сопровождается шипящим жужжанием где-то внутри Витька (почему и погоняло-то «Шмель»)… Всё та же свободная от пуговиц телогрейка, универсальная своей всепогодностью, запахнутость которой всегда страхуется левой заскорузлой витьковскиной клешнёй. От этого задница, туго обтянутая стиранными в первую сталинскую пятилетку штанами с претензией на утерянный кремовый цвет, своей странной упитанностью демонстрировала полную независимость от вихляний всего хозяйского тела. Она презирая его за несерьёзное отношение к жизни … В общем ничего нового – тот же словоохотливый Витёк …   
       
        ... Пардон, всё-таки одна новая деталь была – несмышленый щенок за пазухой с остервенением жующий на телогрейке петельку для несуществующей пуговицы. Наверно не надо добавлять, что кутька был весь в маленьких ярких заплатах белого, рыжего и чёрного цвета.

        Бывшие лётные коллеги, имея цельный мужской характер, конечно не обнялись, но ритуал приветствия исполнили далеко не холодно. После традиционных расспросов о житье-бытье и односложных, ничего не значащих по смыслу ответов, пошли длинные вздохи с репликами типа – «Вот такие дела-а-а». По всей логике своего развития, встреча уже должна была заканчиваться, как вдруг Шмель по-бабьи взвизгнув, отпрыгнул задницей назад и одновременно выхватил из-за пазухи щенка, невозмутимо, даже повиснув в холодном воздухе, продолжавшего своё мокрое дело.
       
        Понятно, что пожарная поспешность Витька натолкнула Сливу на простой недоумённый вопрос – откуда, мол, щенок и что Шмель собирается с ним делать на базаре и, поскольку недоумение было высказано вслух, бывший лётчик поведал коллеге щенячью одиссею … А она была такая …
       
        … Днём раньше, к вечеру, когда базар уже заканчивался, нелёгкая дёрнула Шмеля подойти к мужику с кутятами, который, узрев в алкаше человека, легко поддающегося на уговоры, подозвал Витька поближе и легко развесил на его ушах большие гроздья лапши, что щенки-де о-о-очень уж породистые, но если их сегодня не раскупят, то бабка прикажет их утопить – возни с ними много, тем более, когда подрастут – их же кормить надо будет, как же тогда свиньи? Лишней жратвы в доме нет – всё чушки подъедают … Всего-то за рупь, мол, и продам … не то – утоплю!!!

        Угроза щенячьего утопления на Шмеля остро подействовала и собачий дилетант с размякшим сердцем, за рублёвку, приобрёл головную боль, поскольку длинный и глупый язык Шмеля (а где вы при таком казусе видели человека умным?) да, длинный и глупый язык дома, для солидности и страховки содеянного, увеличил цену аж до трёх рублей – чтоб баба прониклась и не шипела.

        Сперва, как будто бы, домашняя кобра согласилась и даже с брезгливой опаской погладила щенка. Но ночь … Ночь с лужами на половике и жалобно противной скулёжкой под кроватью, внесла свои жёсткие коррективы, из коих кобра смекнула, что исчезновение щенка пахнет ночным спокойствием и трёхрублёвой прибылью. Ну кто тянул Витька за язык о завышенной щенячьей цене? Утром змеиный ультиматум был доведён до немытых ушей домашнего исполнителя – щенка отдать хоть Чёрту, а деньги вернуть в казну семьи без вычета комиссионных и более без спроса не брать ни копейки!!! 

        Слива не знал витьковой кобры, но ему запало в память высказывание, которое Шмель частенько пускал в ход, когда заходила речь об извращениях в общении людей, именуемых семейными – мужик, мол, самая последняя в мире сволочь, хуже которой может быть только баба. Сейчас этот афоризм крутился в сливовой голове, пока он, помогая змеиному подкаблучнику, держал за шкирку зло скулящего щенка, а Витёк, чертыхаясь, продолжал рассказывать щенячью историю, вытирая свою посрамлённую под телогрейкой рубаху.
        Подсознательно-то у Сливы всё уже было решено – он, правда, сам об этом ещё не догадывался, и если левая сливовая рука, ни чего не соображая, была занята кутёнком, то правая … перебирая в недрах брючного кармана финансовое ассорти, как раз в размере трёх рублей, тщетно пыталась натолкнуть Сливу на уже созревшее праворукое сознательное решение о щенячьей судьбе, а заодно и предугадать степень кары пославших его не за щенком, а за пузырём.
       
        Щенок был хорош – его уже не хотелось выпускать, и правая рука, игнорируя медлительность потуг сливовых извилин, без всяких хозяйских команд, самостоятельно протянула Шмелю деньги, которые уже шмелёвая рука, но не менее расторопная, чем дающая, тоже при нулевом витьковском мышлении, моментально схватила и упрятала поглубже в карманные лабиринты когда-то кремовых штанов …
       
        … Расставанье было скорым и мужики разбежались каждый по своим делам. Витёк, понятно, вприпрыжку домой, а Слива, понурив голову и машинально гладя щенка, отчего тот довольно урчал, обречённо тащил ноги к своей нетерпеливо ждущей компании, познать цену предательства. Не надо, наверно, заостряться на разборке ожидавшего пузырь коллектива со своим послом. Этот день позволил Сливе надолго запомнить законы сохранения общественной собственности … Это ещё хорошо, что дворовая ребятня, прекрасно зная, чем может кончиться диспут о финансовой этике малых коллективов, вовремя забрала скулящего щенка подальше от ног брызжущих слюной и приноравливающихся к сливовой морде, обманутых и обиженных …
       
        … Вот так Трёхцветный, купленный за трояк, приобрёл свою первую кличку – «Трёшка», а заодно и обосновался в этом дворе … Но, ближе к делу.
       
        В одно пронзительно морозное, понятно, что зимнее, утро, как обычно пулей, Ефим выскочил из подъезда, заранее, заливистым лаем, приветствуя Трёшку. Но ....... Того не оказалось на своём посту у дверей. Фимка оббежал все их общие места – нет пса … В норе под соседним подъездом – нет … У газетного киоска – нет … За беседкой – нет … Под окнами у старика со страшной палкой – нет … Наконец, где останавливается мусорка – тоже нет …

        Так по кругу и носился Фимка между этими местами, внимательно, с дрожью в тельце обнюхивая их, пока не приспичело … хозяйке, а она у Ефима ой какая беспомощная – её обязательно надо отвести домой. Вот и пришлось в одиночку облаять окна своего людского врага – старика со страшной палкой, который жил в соседнем доме и не раз уже замахивался на Трёшку. Но на этот раз куража в фимкином лае не чувствовалось – так, вялая обязаловка. 
      
        … Пропал Трёшка … Загрустил Ефимий … Уже год складывает в дальнем углу под тахтой куриные косточки и колбасные шкурки … Уже год, как хозяева, при уборке убирают эту собачью заначку ... Уже год нет Трёшки …
       
        … Приблизительно через год, и это случилось зимой, вечером, когда хозяева … ну Фимка-то прекрасно разбирается, кто истинный хозяин в квартире, а кто и мнимый … так вот, когда мнимые … неподвижными статуями пялились в чёрный, трещащий и сверкающий ящик, а Ефимий, с поднятым левым ухом на своих приживалов, силясь понять, чем же нравится им этот ящик, от которого ни еды, ни питья, в передней раздался беспардонный звонок, напомнивший псу его святую обязанность – поставить людей по ту сторону двери в известность, что в квартире есть сторож с хорошим звонким лаем, отважной душой и ужасно большими клыками – за дверью-то не видно, какие они у него.
       
        «Фу!!!» – сказал упрямо думающий, что он хозяин в доме, и, с тоской оглядываясь на чёрный ящик, неохотно пошёл открывать. Открыв дверь, он с радостным удивленьем впустил в квартиру того самого врага, да с той, самой страшной, палкой, которой враг (да старик же со страшной палкой) всегда намахивался на собачьих друзей. После дружного дуэта восклицаний и противных дедовских кряканий, взаимоотношения людей приняли более осмысленный характер.
       
        – С новыми унтами тебя, дед Василь! Пошил всё-таки! – уважительно залебезил хозяин – Ну-ка … ну-ка! Покажи … покажи! ...
       
        ... Фимку, чтобы попусту не путался под ногами, прогнали в комнаты и закрыли туда двери, а дед, с кряхтеньем присев на лавочку, снял унты и надел, хозяйкой брошенные ему под ноги тапочки.
       
        Ефиму было жутко интересно, что же это за вещь такая – унты, и можно ли её употребить в собачьей жизни, а поэтому с нетерпением, носом в косяк, переминаясь под закрытой дверью и поскуливая, ждал своего часа. Наконец, этот час настал – дверь открылась и, на разные лады произнося – … обмыть … стаканы … к столу … закуска … – все трое пошлёпали в комнаты …
       
        … Из самоуважения Фимка не сразу кинулся в прихожую, а гордо и смирно посидел перед уже открытой дверью и не спеша, как бы нехотя, пошёл в переднюю …

        ... Там, в прихожей, его охватило радостное и беспокойное предчувствие – пахло им, Трёшкой. Понимая, что его друг сейчас балуется сюрпризом, Ефимий оценил это по достоинству и, принимая условия игры, принялся игриво искать Трёшку, одновременно соображая, как же это удалось его дружку проникнуть в квартиру незаметно для Фимки, да ещё в кампании с лютым врагом, но время затягивалось, а пёс всё не появлялся … были унты … кстати, как из заплат на шкуре у Трёшки – белого, рыжего и чёрного цвета … а Трёшки – нет.

        Фимка из любопытства, да и в тайной надежде, что именно там, в стариковской обуви может прятаться его друг, поскольку именно оттуда-то и выплывал трёшкин запах, пытался поочерёдно влезть в унты деда Василя. Конечно же это не получалось, так как обувка сама, как живая, отползала от фимкиной морды, как ни пытался ищущий залезть в неё носом. Тогда он стал лапой валять унты – а вдруг оттуда возьмёт и вывалится его товарищ и, как ни в чём не бывало, начнёт с ним обнюхиваться …
       
        … Об левое ухо Фимки можно было обжечься, когда он челноком суматошно носился между комнатой, где пировали люди, и прихожей, силясь воедино соединить три вещи – Трёшку … новую обувь старика … и разговоры людей за столом … суть которых сходилась явно на нём, Фимке, где пёсик недвусмысленно уловил сожаление и старика, и хозяина в том, что псина-то очень уж маленькая, а то бы и у хозяина были бы такие же унты. Хозяин даже по барски – и это свой хозяин! – какая беспардонность! – потрепал Ефима за уши, весело при этом приговаривая – «Тебе повезло! Животина, живи!» – но Фимка, почему-то, не поддержал его, как раньше, весёлым топтаньем задними ногами с одновременным кручением хвоста …
       
        … Всю ночь дворянин пролежал с открытыми глазами не на своём месте, у батареи, а под тахтой, рядом с кучкой колбасных шкурок и куриных косточек, собранных за неделю для Трёшки … Всю ночь он тоскливо прометался в мыслях, но уже без поднятого уха, положив морду на вытянутые лапы, носом в подарки для друга и глядя в равнодушную и чёрную тишину комнаты. Но к утру Фимка всё-таки разобрался со своими мыслями.
       
        Во-первых, Трёхцветного уже нет на свете. Это однозначно и напрямую связано со стариковскими унтами. Во-вторых, не ясно, как и в чём, но хозяин, с молчаливого согласия хозяйки, его предал, даже не запуская кошек и чужих собак в квартиру. В третьих, и думать, и переживать можно свободно не поднимая ушей.
       
        Утром его, с опущенным хвостом и болтающимися ушами, выпустили на прогулку. Он уже по-другому посмотрел на болонку со второго этажа … лизнул её в ставший симпатичным, мокрый нос … попрощался со всеми общими с Трёшкой местами … нагадил под окнами у старика с палкой и, с вялыми ушами, не обращая внимания на ужас шумных машин, побежал по зимней дороге, царапая лёд маленькими коготками … побежал просто так ...   в никуда ...