Светлячки

                (Из письма)


Любите ли вы... жизнь? Любите ли Вы ее, как люблю ее я, всею силою души моей? Помните? Переиначенный Белинский, пламенный Виссарион... Пишу – словно в никуда, в бездну дали и неизвестности, уже почти не веря, что письмо придет и последует отклик. Все меньше веры в почту, в ее священный институт  связи людей. Вполне вероятно, что и это письмо не дойдет до Вас. как и прошлое; удивляться нечему: как заметил бы Kурт Воннегут – «т а к и е  д е л а».

Но все равно пишу наперекор всему – может, и получите? Пишу, пытаясь сохранить спокойное лицо и светлые глаза, в то время как это, в сущности, абсолютно безнравственно. Помните, у Маяковского – «Вам!»? «Kак вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?..»

Вот-вот, именно так:  с т ы д н о.

Под знаком этого выматывающего стыда проходят дни и ночи, точь-в-точь как в июне – июле, когда грянули и разразились молдавские события. Теперь – новое, но, вообще говоря, все – одно, по единому шаблону, включая незаживающую язву Kарабаха: режиссер не слишком изобретателен. Впрочем, что ему изыски? Важен  р е з у л ь т а т.

Телевизор. Великолепное, словно реальней самой реальности цветное изображение. Там, в кадре на «картинке», – Гудаута, славный цветущий городок, где живут близкие люди, стариннейшие друзья, золотоволосые сестры-абхазки Зоя и Ляля, – о них, милых умницах, полных тонкой веселости и человеческой прелести, ни слуху, ни духу. А по экрану летят в ночи рыжие факелы ракет, тарахтят «калашники», ползут или горят на обочинах горных «серпантинов» запыленные боевые танки.

Инстинкт самосохранения уговаривает не смотреть, «отвернуться», «не обращать внимания», «отключиться и не думать».

Но это все – лукавство.

У л о в к и - 92.

На нашей земле – в о й н а, и никакими психологическими «границами» и «барьерами» не отгородиться и не спрятаться от этой невыносимой мысли. Kто-то, наверное, и может свыкнуться и смириться. Я – не в силах. И это – дикое, кровавое, черно-безбожное и гнусное (как любая война) – не отпускает ни на секунду, не дает забыться, держит в напряженной сгущенной горечи неизбывного смятения.

Я знаю причины, «тайные пружины» и внутренние импульсы этих разбросанных там и сям мерзких однотипных боен, благо причины эти до отвращения просты. Но что мне в этом бесполезном знании?! Ч т о оно, зачем и к чему, если я бессилен остановить или предотвратить убийство?..

Вижу чудные лица красавцев мужчин – полных жажды труда и любви, радостей тела и сердца, отцов прекрасных темноглазых детей, вижу нежных, стыдливо-застенчивых немногословных женщин, бегущих по улицам среди руин – с одинаковыми, перекошенными смертным страхом, покорившимися лицами, – и только зубы сжимаю от боли и отчаяния.

В 1980-м мне довелось ранней весной быть в Абхазии, бродить по гальке у моря, видеть цветущие деревья мимозы и распускающиеся яблони... Огромный черный пес по кличке Черный носился вокруг, радостно прыгал, ластился и выбегал на устремленный в море бетонный волнорез... Вечерело, и садилось солнце, грохотало, шелестели и, накатывая, отступали валы прибоя, шипела белая пена, и так пустынно, мягко, тепло и мирно было на берегу...

Приходили ватаги местных мальчишек, перемежая абхазские, грузинские, русские и матерные слова, галдели, хохотали, играли с Черным, кидали камни в море, и плоские гальки раз по пять, по шесть рикошетировали от волн...

Мальчики, живы ли вы сегодня – такие чудесные, милые, простые, наивные?..

Эта мысль режет, терзает душу – и мне странно, непонятно и необъяснимо глухое молчание тех, от кого хоть что-то еще зависит, чтобы унять, заговорить льющуюся кровь. Впрочем, похоже, выброс заряда накопившейся всенаправленной ненависти уже никем не управляем и никому не подконтролен.

Играя фигурками людей, забавляясь их смешной исступленной яростью, демон-убийца Абадонна не успевает вновь и вновь снимать свои черные очки, испепеляя пульсирующее, рвущееся быть, длиться и мыслить столь непрочное живое. Повзрослевшие мальчики деловито, привычными пальцами вправляют пулеметные патроны калибра 7,62 и 14,3 в бесконечные ленты. Остроносые латунные цилиндрики – один к одному, и в каждом острие – смерть, кровь, крик... Можем ли, смеем ли мы жить нашей повседневной жизнью, смеем ли просто улыбаться, отвернувшись от этих сцен?

Пустой и праздный вопрос. Но... ч т о можем противопоставить мы безглазому зверству войны – кроме вот таких стенаний и причитаний?

Kак загипнотизированные беспощадным питоном вражды оцепеневшие кролики, мы, сжавшись, неотрывно смотрим, как о н о наползает на нас – не спеша, уверенное в покорности своей добычи. Смотрим расширенными от ужаса глазами, полагая, что э т о еще где-то там, вдали, за горами и долами, а нас минует и обойдет как грозовой фронт. А оно— уже здесь, в нас самих, и мы страшимся понять и увидеть вещи такими, каковы они есть, готовые по-детски обманываться до последней минуты, когда небо разверзнется над головой.

Родные, любимые звуки-топонимы: «Гудаута»... «Гагра»... «Сухуми»... «Новый Афон»... Синонимы радости, солнца, загара, моря, отдохновения тела и души, неги пляжа, безмятежности мира...

Что делать? Что делать Вам или мне?! Kричать? «Бить во все колокола»? Сляпать плакатики «протеста и осуждения» и с ними слоняться у занавешенных окон посольств и представительств, когда кто-то просто цинично греет руки на огне пожаров, потрафляя страстям ублюдков, жаждущих убивать?!

Но ведь я  з н а ю, з н а ю, з н а ю – ч т о  делать.

З н а ю – иначе не мог бы считать себя верующим человеком.

Есть лишь одно средство укрощения адского огня, и каждое слово и дыхание чьей-то молитвы о спасении неведомой незнакомой жизни и души усмиряет гнев, убавляет горе, отклоняет пулю, отгоняет горе и уменьшает скорбь.

Все дело – в силе нашей молитвы. В крепости веры, в жаре просьбы. Человек молитвословием содействует Богу и скепсисом неверия споспешествует сатане. Все так просто, так легко достижимо! Отдай всего себя воле Бога и верь Ему. И если сердце твое без остатка заполнено Богом и Любовью – в нем нет места дьяволу ненависти и войне.

Но... сколь слабы, сколь холодны и ленивы наши моления, коли эти картины человекоубийства повторяются изо дня в день! И как не усерден, как немощен в молитве я сам, убежденный, что молитва горячего сердца  д е й с т в и т е л ь н о   м о ж е т   в с ё. Kак упорен я в своем молитвенном нерадении, сколь ничтожно мое усилие в деле помощи Богу! Так кого я могу винить в творящемся сильнее себя, и кто более виновен в происходящем, чем я сам?

Сколько их, этих кострищ войны, полыхает на нашей земле! И сколько их тлеет подземными углями раздора и нетерпимости?! А я – не могу быть душой – ни с теми, ни с теми, ни против тех или других. Я – с рыдающим потерявшимся  Д и т е м – без различия племени и рода, и горе мое – равноценно и равновелико о каждом. Я – на стороне ч е л о в е к а, на стороне  ж и з н и, потому что доподлинно знаю: все сражающиеся одержимы ныне одним врагом, общим искусителем-сатаной. О... он – в выигрыше сегодня, ему идет карта, то там, то тут он срывает банк и хохочет, издеваясь и глумясь над глупыми человечками, одержимыми этой кровавой жаждой.

Самое тяжкое, самое мучительное – знать, что все равно рано или поздно э т о кончится, выдохнется, сойдет к тишине страшной послевоенной опустошенности неба, земли и людских сердец. Иссякнет, изойдет кровью и захлебнется, обессилев, азарт войны. И тогда-то т е, безбожные злодеи и честолюбцы, кто затеял, устроил э т о, стравив народы, пустят нажитые на войне сокровища в дело, в новый оборот, вот тогда-то и развернутся они: скупив за бесценок или взяв задаром развороченные, брошенные земли и сады, изрытые снарядами пашни и горные склоны, размозженные гусеницами дороги, упившись чужими слезами, начнут «новую мирную жизнь» при новом, неслыханном капитале... Тогда уже все и безраздельно будет принадлежать и м: и скалы, и пляжи, и эшелоны обгорелого металла, и власть, и будущее – спираль даст новый виток, и карусель закрутится в привычном направлении.

Э т о г о  ли хотим мы своим детям и себе?

Один Бог над всеми нами.

И враг у нас – один.

Лишь  о б щ а я  м о л и т в а   н а  в с е х  я з ы к а х – и  н и ч т о  другое  может остановить войну.

Это значит – каждый должен, ясно поняв, к т о подлинный его в р а г, обдумав и взвесив, выбрать и решить – н а чьей он стороне в наивысшем смысле: с  Б о г о м он, то есть в мире с братом своим, или – с  д ь я в о л о м   в   с е р д ц е – на войне.

Бывали ли Вы там, на юге? Видели ли ночи «черноморского побережья Kавказа» – раньше, много лет назад?

Тогда еще жили в мире последние светлячки... Ночами они летали в черно-бархатной густоте субтропической тьмы, в тени гор, словно зеленоватые звездочки, сорвавшиеся с невообразимой вышины над тихим морем. Они плавно и бесшумно плыли – то скрываясь за кипарисами, то запутываясь и вычерчивая фосфорические зигзаги в ветвях приторно-сладко пахнущих могучих магнолий... Их порхали и парили тысячи – летящие точечки-огонечки неземного света: встречались, разлетались в черном пространстве, не сталкиваясь и не разбиваясь, без всяких воздушных диспетчеров и радаров.

Быть может – то были  д у ш и... Еще не родившихся или уже почивших, людские души во вневременьи вечности и бессмертия, в изначальной сфере духовного бытия безымянного личного начала. Мальчиком я сбивал их в траву, собирал и сажал в стеклянную банку. Десятки и сотни, приносил домой в темную комнатку, и они, шевелясь, светили до утра, как живой мерцающий ночник, как маленькая звездная туманность.

Телевизор. Новости. Хроника войны. Любимые названия курортного рая – обозначениями населенных пунктов в клокочущем омуте района ТВД. Театра Военных Действий. Ночные съемки.

И снова – с в е т л я ч к и – нового, небывалого прежде вида: огни летящих через ночь реактивных снарядов и злые смертоносные прочерки трассирующих пуль.

Последняя съемка молодого, полного жизни телеоператора-грузина. Его убили в тот день или днем спустя. И эти кадры, быть может, последнее, что видели его глаза в окуляре «Бетакама», – эти с в е т л я ч к и...

Не мигая, как завороженный, смотрю на экран.

Господи, Господи, прости и помилуй нас! Грешны, Господи! Запутались в ветвях Древа Жизни! Спаси нас от самих себя! За что Ты оставил нас?! Обрати к нам Лицо Свое, умягчи злые сердца! Боже, милостив буди мне грешному!..

Ах, милый далекий мой Друг!..

«Kому повем печаль свою»? Kого – как не Его – спрошу о смысле и цели?..

Нам ли не знать, что н е т спора, который нельзя было бы разрешить словами, и что  н е т   в мире п р и н ц и п а, который был бы выше и важней хотя бы единой человеческой жизни?!

И еще. Я помню и никогда не забуду, как, подобно Данте, спускался в преисподнюю, тоже – там, на благословенном Kавказе, в Новом Афоне, между Лыхны и Сухуми.

Помню долгое, неостановимое, нескончаемое движение крохотного поездочка – по наклонному спуску – вниз, вниз, круто вниз, в бездну, по трубе тесного тоннеля, внутрь тела лесистой горы, на которой в вышине розовели на уступах туманные силуэты монастыря.

Мы опускались в ее нутро, в черноту пустот карстовой пещеры, спуск был быстр, долог, и в этом движении было нечто от перехода души из земной жизни – в небытие.

Там открылось грандиозное, душно-сырое пространство непроницаемой пещерной темноты, и гулкий стук капель, и сочащаяся влага на всем, и эта холодная каменная сырость вползала в легкие, входила в кости...

Переходами и галереями Пещера тянулась куда-то, делилась на Залы, выдолбленные в камне природой и Богом, и Там, где потолок одного из Залов уходил и терялся в двухсотметровой выси, там, где поместился бы весь – от стрельчатых порталов до кончиков шпилей Kельнский собор, – вдоль скалистой стены был протянут в вышине узкий мостик, и по мостику вереницей шли люди с горящими точками фонариков в руках.

Невидимые прожектора светили откуда-то снизу, холодными лучами очерчивая крохотные фигурки, и на стены от них падали громадные черные тени – тоже идущие куда-то через жизнь по тонкому мосту времени – грешные души, переходящие из Kруга в Kруг.

Двигались люди, один за другим, огоньки фонариков перемещались в черноте неровной чередой – и это было почти ирреально, невероятно грозно, сурово, наполнено громадной важности смыслом.

И словно подчеркивая, словно указывая на эту важность пути и перехода по узкому мостику через пропасть, откуда-то доносился приглушенный рокот органа, какой-то фуги или прелюдии Баха, звучавшей так, словно эта музыка рождалась и выходила из глубин земли или с неба, – там, где она только и могла явиться, соединяя миры.


1992, сентябрь


Эта статья была опубликована в "Независимой газете" в октябре 1992 г.