Портрет композитора 20 глава

Петербург, XIX век
- Ну вот, замолчал. Мусорянин! Обиделся, что ли? – спросил Репин, склонившись над портретом и подправляя его короткими, точными мазками. – Чего молчишь?
- Думаю я. Не мешай, - отмахнулся Мусоргский. – Пишешь, и пиши. Я же тебе не мешаю. И ты мне не мешай.
- И о чем ты думаешь?
- О детстве. Вспомнилось почему-то сельцо наше Карево, обшарпанная усадьба, - композитор горестно вздохнул, – матушка моя Юлия Ивановна. Все к роялю меня подсаживала, музыке учила. А я, несмышленый балбес, ее не слушал. Бывало, сбегу из дома, выйду в луг и иду, иду. Над головой висят облака, впереди разливается море ржи и так легко на душе, свободно. В особенности я любил убегать, когда жали лён. Тогда слышны песни. А замечательно поют псковские жен-щины! Си-минор на шесть четвертых. Представляешь, Илья? Простор, небеса, бескрайняя широта и протяжная русская песня! Потом небольшой, коротенький бросок в ре-мажор и снова возврат к умиротворяющему, в самое сердце бьющему минору. Ничего эти европейцы в музыке не смыслят. Мажор им подавай! Нет, минор куда глубже и драматичнее…   
- Ничего замечательного в детстве нет, - вставил слово Репин. – Мне, например, постоянно хотелось есть.
- Но разве дело только в еде, Илья? 
- А в чем же еще? Если дома нечего есть, то нечему и радоваться.
- Ты неправ, Илья! – запротестовал Мусоргский. - А как же красота? Музыка, поэзия, живопись, наконец?
- Все это розовые сны, Модинька, бесплодные и бесполезные. Чтобы заниматься живописью, надобно быть сытым, - возразил художник. – На голодный желудок много не напишешь. Потом, краски надо иметь, кисти, холст, мольберт, подрамник – много всего. Занятие художеством требует немалых денег. И серьезной подготовки.
- Опять ты про деньги! А где же душа? Душу на деньгах не построишь! - Мусоргский вскочил. - А ведь она, печальница, всему голова! Без души ни песни не сложишь, ни картины не напишешь. Что, не так, скажешь? Не так?       
- Так-то оно так. Ты сядь, не суетись. А то я тебя криво напишу. А потомкам не нужен гениальный композитор, криво написанный. Искусство должно делаться основательно и хорошо. И картина должна быть написана хорошо, и песня хорошо сложена. Как дом, как изба, чтобы век простояла и не перекосилась. Душа душой, а художник обязан быть мастером своего дела. Равно как и композитор.   
- Ничего ты не понял, - в расстройстве ответил Мусоргский, садясь в кресло. – Я тебе о душе толкую как о наитончайшем человеческом инструменте. Ежели она не бьется в унисон с народной жизнью, ничего художнику не создать. Пустозвонство выйдет. И никакое мастерство ему не поможет.
- Ну, уж нет, братец, здесь ты заблуждаешься, хоть и гений, - не согласился уверенный в своей правоте Репин. – За хорошую работу всегда хорошие деньги платят. И всякому мастеру приятно на свою работу смотреть. Когда она с трудом и заботой сделана.      
- Значит, ты и меня за деньги пишешь? Кто тебе меня заказал? Говори, нечестивец! – закричал в истерике Мусоргский, снова вскакивая. – Имя назови!
- Да ты что, Модинька! – забыв о портрете, Репин кинулся успокаивать друга. – Нет заказчика! Сам я по собственному своему разумению решил написать твой портрет. Как прослышал, что болен ты, сразу же и приехал. И не надо мне никаких денег, вот те крест! 
Господи, неужели опять припадок? Художник перекрестился.
- И как это ты согласился писать меня без денег? – не поверил Репину Мусоргский. – И не надо меня держать! Убери руки! Грязные они, деньгами пахнут! Только что говорил, что всякая работа должна выполняться за деньги. Неужели и ты, как Дубинштейн, туда же норовишь? Эх, Илюша, не то ты говоришь, не то!
Мусоргский выглядел крайне расстроенным. Дрожащей рукой взял стакан, налил в него воды из больничного графина, выпил.
- Какая мерзость! Теплая. Илья Ефимович, не будете ли вы так любезны, не принесете ли мне фужер коньяку? В горле совсем пересохло. Говорить не могу.
- Нельзя тебе, - строго заметил Репин, подбирая разбросанные кисти. – Забыл, почему в госпиталь попал? Так я тебе напомню. Горячка у тебя была, белая горячка. Если бы не друзья, не знаю, был бы ты сейчас жив или нет. Вот так, братец. Давай, садись, продолжим сеанс. Пока солнце светит.
- Не хочу позировать, - взбунтовался композитор. – Знаю, как ты пишешь картины! Спасибо, насмотрелся. Одна Софья твоя чего стоит. И как ты мог такую женщину унизить, Илюша? Как ты мог? Ты же ее растоптал!   
- Ты мою Софью не тронь! – задохнулся от обиды Репин, бросая кисти на конторку. Такой пощечины художник не мог стерпеть даже от друга. – Эта картина – моя удача! Я ее полгода писал, в Ново-Девичий шесть раз ездил, чтобы освещение поймать. И поймал! Потому что работал как проклятый, не покладая рук. А костюм царевны? Один костюм чего стоит! Ты вспомни, как он выписан, какие крас-ки, тона, переливы! И сшили по моему заказу. Все на моей картине точь-в-точь как было в исторической действительности. Сам Крамской картиной восхищался! Что тебе в ней не нравится?
- Не такая была Софья, соврал ты. Признайся, соврал? – наседал Мусоргский.
- В чем соврал? 
- Ну, во-первых, Софья была просвещенной женщиной, знала польский, латынь, сочиняла стихи, пьесы. Кстати, именно она основала греко-латино-славянскую академию, дала первый толчок московскому просвещению! А у тебя изображена злая, выжившая из ума старуха! Окстись, Илюша!
- А что ты хочешь, чтобы в сорок лет она была красивой и цветущей женщиной? – отбивался художник. - И это после того, что с ней произошло? Три стрелецких бунта на ее совести! Злоба, зависть, ненависть – вот чувства, проевшие ей душу и оставшиеся в ней навсегда! Властолюбивая, мрачная, злобная женщина, вознамерившаяся во что бы то ни стало сесть на московский престол – вот кто твоя Софья!
- И все ты врешь, Илюша! – осадил друга Мусоргский. - Я вот только сейчас понял, что не она бунт затеяла, а Нарышкины! Это они с Матвеевыми переворот устроили! По закону власть должна была перейти к старшему наследнику Ивану, а Нарышкины подстроили, что к Петру.   
- По какому закону, Модинька? Не было на Руси никаких законов! Ни тогда, ни сейчас. Как царь скажет, так и будет. Потому и молится народ, чтобы Бог послал ему доброго, хорошего царя. Всю жизнь молится, да толку от этого нет.
- Нет, ты вопрос мой в сторону не уводи! Софья свое законное возвращала, когда стрелецкий бунт замыслила. А куда ей было деваться? Да, немало крови на ее совести, но когда, в какие времена, правители обходились без жертв? Возьми европейскую историю - Францию, Германия, Англию, наконец? Там все так же и было!
- Ох, и упрямец же ты, Мусорянин! Никто и ничто тебя не переубедит. Ему факты суют, а он свое талдычит. Невыносимо! Все, устал, на сегодня окончен сеанс, завтра приду. Если не раздумаю. Ухожу, - Репин задержался и выразительно посмотрел на Мусоргского, ожидая, что тот остановит его, начнет уговаривать, попросит остаться. Но для композитора этот жест остался незамеченным, он был подавлен внезапной ссорой с другом и ничего вокруг себя не видел. - Ну, как знаешь, - сказал в расстройстве художник и вышел из палаты.
- Иди, иди, - пробурчал Мусоргский, оставшись один, - еще вернешься. Прощения у меня просить будешь. А я не дам! Вот упрусь, и не дам, - и погрозил кому-то воображаемому сжатым кулаком. - Как вы меня допекли своим вниманием! Умереть бы прямо сейчас, здесь. То-то волнение бы началось. Как же, такой композитор умер, русский мусикиец! – он представил на мгновение свою кончину и на глазах его выступили слезы. – Матушка Юлия Ивановна! Одна ты меня любила и понимала. А сын твой непутевый так ничего и не добился, вся жизнь насмарку. Прости меня, матушка!
Мусоргский упал на постель и зарыдал.
Солнечный день третьего марта одна тысяча восемьсот восемьдесят первого года был на исходе.