Смута. Историческая повесть. Гл. 12. Засада

З А С А Д А

Десятого ноября, накануне праздника святого Мартына, около пятисот шляхтичей во главе с князем Корецким, сидевших в осаде в Москве, с боем прорвались из столицы и направились к Волге в хлебородные российские края. Его отряд за два месяца прошелся по Верхней Волге, потом по селам  севернее Волоколамска и собрал девяносто пять возов съестных припасов, которые теперь они везли в голодную Москву. Приходилось, конечно, погрозить мужикам, некоторых угостить плетьми, а иным и голову отсечь, чтобы не шумели и не сопротивлялись поборам.
Обоз был нагружен говяжьими, бараньими и свиными тушами, мешками с рожью, пшеницей и овсом, ящиками с салом, маслом, бочками с медом, сыром (так называли тогда творог), пивом и другими съестными припасами. На двух последних санях ехали слуги русского помещика, охраняя его добро. Сам он находился в крытом возке, скользившем на узких полозьях чуть впереди. Этот помещик упросил Корецкого взять его с собой в Москву, назвавшись стольником Григорием Орловым, верным слугой царя Владислава и пана Гонсевского.

151
 Закутавшись в теплую лисью  шубу, помещик подремывал в своем возке, радуясь, что пристроился к сильному польскому отряду, который в случае чего защитит его от разбойников. А в Москве он зайдет к дьяку, да не с пустыми руками, чтобы узнать, как его челобитная, не застряла ли в каком-нибудь кривом приказном закоулке. Тут он вспомнил дни мартовского бунта  в Москве. Даже под теплой шубой холод прошел по спине. Ничего нет страшнее для богатого и знатного человека, чем мужицкий бунт. Кровь, грабежи, разорение. Пускай лучше Гонсевский с иноземцами, чем свои подлые люди возьмут верх. И он еще раз порадовался, что огнем и мечом уничтожили бунтовщиков. И поделом! Не лезь не в свои дела. Бояре и дворяне  сами решат всё о Российском государстве  без  подлых, без посадских, без крестьян.

Все мятежные дни Григорий Орлов отсидел безвылазно с тремя слугами (четвертый – Ромка- куда-то пропал) на подворье в Китай-городе, пока кругом гремело и пылало. А как только поутихли громы пушек и погасли пожары, он вылез из своей норы и пошел в Поместный приказ к дьяку, в Кремль. И тот охотно принял его. Поплакался на разорение, мол, дом весь сгорел, и все имение разлетелось в прах. Григорий посочувствовал и кое-что пообещал, прямо, без обиняков. Тогда дьяк посадил его к столу, сунул в руку ему гусиное перо и стал говорить, а Григорий записывал. Он на память запомнил свою челобитную.
«Яснейшему великому государю Жигимонту, королю польскому и государю царю и великому князю всея России Владиславу Жигимонтовичу бьет челом Гришка Орлов. Милосердные великие государи! Пожалуйте меня, холопа своего, в Суздальском уезде изменничьего князя Дмитрия Пожарского поместьицем сельцом Ландехом Нижним с деревнями; а князь Дмитрий вам, государям, изменил, отъехал с Москвы в воровские полки и с вашими государевыми людьми бился в те поры, как на Москве мужики изменили, и на бою в те поры ранен. Милосердные великие государи! Смилуйтесь, пожалуйте».
Отдав челобитную, Григорий Орлов стал каждый день наведываться к дьяку, но тот, пряча глаза, говорил, что его челобитная отдана, и скоро будет ответ, а ему, мол, нечего беспокоиться, а надо возвращаться в
152                свое имение. Орлов понял, что без приношений приказная телега не сдвинется с места, и уехал домой.
Подумал он о своей челобитной, и ему стало весело. Да, не растерялся тогда Григорий Орлов, хоть и жутко было. Да зато оттяпает у соседушки князя Пожарского немало землицы. Правда, дьяк попался совсем ненасытный, но что поделаешь!  Теперь Григорий Орлов вез дьяку (в который уж раз) доброхотные приношения.
 Из суздальского имения везти припасы в Москву было опасно – далеко, кругом стрелецкие отряды, казаки, шиши. И он решил собрать приношения для дьяка из своего поместья под Волоколамском, рассчитывая податься сразу к Можайску, где стояли польские роты. «Пристану к какому-нибудь отряду, - думал Григорий, - вместе с ним и пробьюсь в Москву».
Так он и сделал.

Отряд Корецкого двигался с предельной осторожностью. Кругом в городах, кроме Можайска, стояли сильные русские отряды, а в полку насчитывалось не более пятисот воинов. Остальные двести человек были пахолики – слуги, каждый из которых вел по коню, а то и по два, вез боевые доспехи своего господина, латы с длинным стержнем, загибавшимся несколько вперед, с яркими перьями на нем, железные каски, запасные ружья и пистоли.
Морозы стояли жестокие, но Корецкий не позволял разводить огней, опасаясь неприятеля. Конники мерзли, хотя каждый носил теплую шапку, отороченную соболем или другим дорогим мехом, зимний кунтуш тоже на меху. Впрочем, многие обзавелись за счет русских мужиков  шапками ушанками – треухами и бараньими полушубками, меховыми рукавицами и валенками, заставив своих пахоликов переделывать стремена, расширять дужку под валенки. Правда, вид польских гусар заметно ухудшился , но Корецкий смотрел на это сквозь пальцы, повторяя понравившуюся ему русскую поговорку: «Не до жиру, быть бы живу».
Никогда стужа не была столь губительна,  как во время этого похода. Руки примерзали к палашам. Многие отморозили пальцы на руках и но
153                гах, в том числе и князь Корецкий. Сто сорок человек умерло, не выдержав морозов. Люди ослабли и погибали от самого пустякового недомогания.
Отряд растянулся на дороге, поднимавшейся на невысокий холм, заросший лесом. Корецкий обернулся и увидел, что обоз с припасами растянулся больше, чем на версту, отстал от передового отряда шагов на триста. А в конце обоза было всего пятьдесят воинов охраны. Командир нахмурился.
- Конвой! Подтянуть обоз! –закричал он грубым простуженным голосом.
Конвойные засуетились, закричали на возниц. Защелкали кнуты, и крестьянские выносливые лошади понесли сани намного веселее, догоняя конный отряд.
 С вершины холма открылся обычный вид бескрайних русских лесов, засыпанных снегом и прорезанных тонкой темной лентой дороги. Местами отдельными островками белели ровные заснеженные поля и виднелись темные деревенские избы, над которыми поднимались столбы дыма.
Но командира  не очень тронула дикая красота лесного края, скованного морозом. Он был осторожен и знал, что в этих краях завелись шиши, которые для него были не иначе, как разбойниками и бандитами.

- Эй, там, конвойные, - снова закричал он, -  пощекочите обозных кляч  плетьми, а заодно и возниц. Спят они там, что ли, на своих санях? Так разбудите их!
Конвойные с еще большим рвением набросились на русских возниц, щедро осыпая их ударами. Те засуетились, замахали кнутами, и подуставшие лошади, от которых шел пар, заторопились. Обоз заскользил в гору живее и скоро догнал передовой польский отряд.
- Зачем же бить людей плетью? – услышал князь Корецкий вдруг незнакомый низкий голос. Он со своим отрядом провел в России вот уже три года и научился хорошо понимать по-русски и даже немного говорить. Незнакомый мужик, который так внезапно оказался на дороге,

154                удивительно походил на вырванный с корнями из земли пень, странным образом оживший. У него была крупная голова, из-под шапки, надвинутой на лоб, выбивались светлые спутанные волосы. На широком скуластом лице курчавилась заиндевевшая борода. Коренастое тело с широкой грудью, короткой толстой шеей и сильными руками без рукавиц, несмотря на мороз, казалось неповоротливым и словно не умещалось в овчинном до колен тулупе. Большие светлые глаза глядели спокойно.

Князю не понравилась смелость мужика, который на первый взгляд выглядел туповатым.
- Кто ты такой? – спросил он голосом, в котором звучало раздражение.
- Я-то?
- Да, ты!
Мужик усмехнулся.
- Да крестьянин я, здешний.
- Зовут тебя как?
- А Яшкой кличут!
И мужик с неподдельным простодушием посмотрел на князя безмятежным взглядом.
Но его не обманул глуповатый вид русского крестьянина, даже несколько обеспокоил. Он вспомнил, как его предупреждал Гонсевский, отправляя в опасный поход, что где-то недалеко от Волоколамска появилась шайка разбойников, которые нападают на польские отряды. Тут каждый крестьянский двор мог стать западней, любое дерево скрывало засаду, и смерть грозила отовсюду.

Корецкий подозрительно посмотрел на бесстрастное лицо крестьянина и велел схватить его и зарубить на месте, если вдруг на отряд нападут разбойники. Крестьянин, казалось, изумился, но когда два всадника с обнаженными палашами сдавили его с боков конями, он покорно поплелся за отрядом, ступая обутыми в валенки ногами по-деревенски чуть косолапо, не выказывая большого волнения.

155
Дорога сбегала с холма и поворачивала влево, скрываясь за густыми елями. Даже в солнечный зимний день здесь было сумрачно.
- Такие дебри, что не удивлюсь, если на дорогу вдруг выбегут медведи и накинутся на нас! – невесело пошутил Маскевич, растирая щеки рукавицами. - А посмотрите на этого простоватого увальня, заросшего волосами. Вы видели, как он появился? Возник, словно лесной дух, из-под снега или из берлоги! А если он не один?
Ротмистры посмотрели на мужика, который вразвалку шагал между конниками, тупо упершись взглядом в дорогу. К дороге в этом месте вплотную подступили темные могучие деревья, засыпанные снегом.Вдруг раздался нарастающий треск и огромная ель рухнула поперек дороги. И еще два дерева упали.

- Сто-ой!- громко скомандовал Корецкий, выхватив саблю. – Окружить  обоз!
Но было поздно. На обоз, который  снова отстал шагов на двести, из леса напали крестьяне, вооруженными топорами и косами, и, убив двух конвоиров, быстро отвели в лес несколько отставших саней и возок с помещиком. Русские возницы выхватили из-за поясов топоры и тоже напали на конвоиров.
Конники, охранявшие бородатого мужика, обернулись туда, где загремели выстрелы. Воспользовавшись этим, он метнулся с дороги и, проваливаясь в снегу, исчез.
Пока одни нападавшие отбивали усиливавшийся с каждым мгновением натиск опомнившихся поляков, другие поспешно отводили в лес сани с припасами, с таким трудом собранные для московского гарнизона.
Поддерживаемые ружейным огнем, спешившиеся кавалеристы быстро оттеснили шишей от завала и отбили большую часть обоза. Крестьяне были плохо вооружены по сравнению с опытными польскими воинами, но их упорство и отвага почти уравняли силы сторон.
 Корецкий подивился ярости и ожесточенности простых крестьян. Такого прежде он не видел. Ему приходилось биться со стрельцами, с дворянскими отрядами, с боярскими дружинами, и он отдавал долж
156                ное стойкости русских воинов. Но где это видано, чтобы на боевой многочисленный отряд средь бела дня нападали какие-то мужики? И какое ожесточение!

Лесные разбойники исчезли так же внезапно, как и появились.
Хмелевскому приказали похоронить пятерых убитых жолнеров. На сани, припасы с которых растащили, были уложены трое раненых. Их укрыли шубами, но в такую стужу они едва ли могли выжить.
Лесной отряд тоже понес потери. Несколько раненых или убитых крестьян шиши унесли с собой, а одного жолнеры схватили. Хмелевский велел перевязать ему раздробленное пулей плечо, и конник послушно достал из седельной сумки перевязочные тряпицы и баночку мази.
Подъехал возбужденный боем Корецкий.

- Ротмистр Хмелевский! – резко крикнул он. – С кем это возится твой жолнер?
Хмелевский со своим обычным теперь угрюмым видом посмотрел на полковника.
- Это раненый.
- Раненый? Это разбойник из тех лесных молодцов, что грабят на больших дорогах! Вели его прикончить!
Хмелевский вспыхнул, лицо его покраснело от гнева.
- Пан Корецкий, я привык сражаться и убивать в честном бою, а не приканчивать раненых!
Корецкий потерял на какое-то время дар речи и, сжав кулак в меховой рукавице, замахнулся. Хмелевский мгновенно выхватил саблю. Полковник сдержался, опустил руку. Медленно повернул крупную голову в медвежьей шапке.
- Приказываю тебе, солдат, казнить лесного бродягу, разбойника и убийцу наших товарищей!
Растерявшийся солдат торопливо засовывал обратно в седельную сумку тряпицы и баночку с мазью. Шагнул к раненому, который лежал на снегу, часто со стоном дышал. Остальные солдаты, услышав гневный приказ Корецкого, подошли ближе. Солдат медленно вытащил саблю и замахнулся. Ротмистр Хмелевский резко закричал:
157
- Не сметь!
Солдат замер и тихо опустил саблю.
- Руби, если тебе своя шкура дорога!- завопил Корецкий.
Ротмистр оттолкнул солдата и выдернул из-за пояса пистоль, щелкнув курком.
- Убью на месте любого, кто поднимет руку на раненого!
Корецкий направил коня на упрямого ротмистра.
- Взять его, - приказал он, и Хмелевского схватили, вырвав пистоль.

- Будешь казнен за нарушение присяги! Пожалел голову этого русского мужика, - злобно шипел Корецкий, наклонившись к побледневшему лицу Хмелевского, - так поплатишься своей! И разбойник тоже будет казнен!
 Подбежал ротмистр Руцкий, вытаскивая саблю из ножен.
- Пан полковник, разрешите мне!
Корецкий кивнул, и Руцкий, взмахнув саблей, ударил лежавшего на земле мужика. Снег окрасился кровью.
Услышав смертный приговор своему ротмистру, солдаты стали роптать.

- Пощади Хмелевского, - послышались требовательные крики,- пощади его!
Окружившие Корецкого ротмистры и поручики тоже уговаривали его проявить великодушие и не казнить молодого шляхтича. Один Руцкий молчал.
- Он горяч, но храбрый воин! – взволнованно говорил поручик Маскевич. – Пожалей его, и тебя будут почитать еще больше, чем прежде! Достаточно того, что в боях и от морозов гибнут наши товарищи!
Корецкий уловил настроение солдат и ротмистров. Он знал, как важно в ратном деле, чтобы приказ командира беспрекословно выполнялся. Но он также понимал, что его воинство должно видеть в нем не только беспощадного начальника, но и доброго старшего наставника, который выше личных обид и гонора, столь часто ослепляющего польского шляхтича и толкающего его на необдуманные поступки. И он сдержал себя и потом никогда об этом не жалел, ибо это было разумно.
158
- Ротмистр Хмелевский! Ты заслуживаешь того, чтобы тебе отрубили голову за нарушение шляхетской клятвы, которая требует исполнять приказы командира, Но ты молод, поддался слепому чувству жалости. Прощаю тебя и дарую тебе жизнь! Отпустить ротмистра Хмелевского!
Все дружно завопили:
- Слава Корецкому! Слава, слава!
Жизнь возвращалась в остекляневшие глаза Хмелевского, слезы стали щипать их, и он часто заморгал. И вот теперь, стоя рядом с валявшимся в крови зарубленным пленным русским мужиком, Хмелевский, уже мысленно простившийся с жизнью и помилованный, испытывал лишь чувство ненависти к полковнику за унижение и перенесенный ужас. Радости спасения в его душе не было.

Узкая дорога привела отряд Корецкого к деревне, которая казалась безлюдной. Стужа загнала всех под крышу. Лишь один старый крестьянин вышел из своей избы, спокойно глядя на чужеземный отряд.
- Пан Корецкий, надо этого старика взять с собой проводником, - посоветовал полковнику ротмистр Подгородынский. – Как бы не заблудиться и не набрести на Волоколамск, там сильный гарнизон московитов.
Полковник велел объяснить старику, что он должен провести отряд мимо Волоколамска в Можайск.
- Отчего же, можно провести, только надо окольными дорогами ехать, а снегу выпало много.
- Веди окольными, но знай, в Волоколамске тебя ждет смерть.
- Да чего пугаешь-то, она и без тебя ко мне скоро в гости пожалует.

Выйдя из деревни, которая называлась Вишенцей, отряд долго двигался по каким-то лесным дорогам, почти тропам, часто меняя направление. Старик поглядывал по сторонам, сидя на передних санях, и уверенно показывал, куда ехать. Стало смеркаться. Узкая лесная дорога едва пропускала сани в один ряд. Полковник начал беспокоиться, несколько раз велел спрашивать старика,  не сбились ли они с пути. Тот усмехался и говорил, что едут они верно.

159
В неясном вечернем свете слева на боковой дороге, которую пересек польский отряд, послышался крик. Три всадника просили задержаться. Пахолик, дремавший на последних санях, покричал  едущим впереди, и отряд остановился. Трое подъехали. Это был польский пан с двумя слугами.
- Куда это вы едете? –почему-то взволнованно спросил он Подгородынского.
- В Можайск, к своим, а оттуда в Москву.
 Пан был по виду невозмутимый, крепкий шляхтич, с лицом грубым и неподвижным. Но тут он всплеснул руками, лицо его исказилось.
- Как в Можайск? Да вы в одной версте от Волоколамска! Дорога уже пошла кверху и там сразу город! В нем полно москалей!
Проводника схватили. Отряд, лихорадочно понукая коней, развернулся и помчался прочь от города. Обоз далеко отстал от основных сил поляков. Так ехали около часа, и только тогда их начал отпускать страх.
Остановились на лесной дороге, отдышались, дали отдохнуть коням. Полковник подошел к проводнику.
- Ты что же, лайдак, погубить нас задумал?
Старик только вздохнул. В лунном свете его лицо казалось восковым.
- Отвечай!
- Ну, задумал!
- Ты пожалеешь об этом!
Старик поднял голову.
- Жалею, что сгубить вас не удалось!
- Как тебя зовут?
- Да зови Иваном!
Старика повалили на колени. Шапку с головы сорвали. Взметнулся палаш, и  старик с разрубленной головой упал в снег.
***
Отряд Якова Шиша отступил в лес и остановился в небольшой деревеньке верстах в трех от дороги. Раненых отнесли в ближний дом, деревенская баба-знахарка промыла раны травяными настойками, смазала их какими-то мазями, приложила высушенные травы, перевязала
160                чистыми тряпицами, и все шептала не очень внятно заговорные слова, из которых можно было расслышать: «От земли трава, а от бога лекарство».Убитых не было, но одного раненого поляки захватили в плен – Семена Бобыля.
В избу, где остановился на постой Яков Шиш, привели русских, отбитых во время нападения на обоз. Яков сидел на лавке, а пленники стояли перед ним. Маленький толстый помещик – Григорий Орлов быстро понял, что Яков из простолюдинов, и сразу сел на лавку напротив вожака, решив, что негоже дворянину тянуться перед мужиком. Дворовые остались стоять.
Помещик стал рассказывать, как они очутились в польском отряде, и вдруг запнулся, увидев вошедшего в горницу какого-то молодого парня с кудрявыми светлыми волосами. Он вскочил на ноги и закричал:
- Ромка, вон ты где обитаешь, беглый холоп! А ну, поди сюда, подлый!
Кудрявый парень окаменел, будто громом пораженный.
- Я тебе говорю, Ромка!
Тот неохотно подошел.
- Ну, Ромка, чего тебе?
Толстяк затрясся от гнева. – Как ты смеешь со мной так разговаривать, со своим законным господином? Да я с тобой, знаешь, что сделаю, холоп?
Но и Роман рассердился.

- А чего ты со мной сделаешь? Теперь я вольный казак и твоей кабальной записи не признаю!
Вожак не вмешивался в перепалку, и по его суровому широкоскулому лицу с небольшой темной бородой нельзя было понять, что он думает.
Помещик на какое-то время онемел и, не найдя веских доводов своей правоты, привычно отвесил ему крепкую оплеуху. Роман, отвыкший в вольном лесном отряде от господских оплеух, недолго думая, тоже треснул помещика по скуле, да так, что тот свалился на пол и, поднявшись, изумленно воззрился на своего холопа.

161
- Да как же ты посмел поднять руку на законного господина?- растерянно и слезливо сказал он, растирая ладонью ушибленную скулу, и обратившись к вожаку, потребовал:- Вели схватить и выдать мне беглого холопа Ромку и посечь его розгами!
На каменном лице вожака дрогнули губы. Он улыбнулся.
- Как же я могу выдать Ромку, да еще сечь его, коли я сам такой же беглый, да все у нас такие?
Григорий Орлов совсем растерялся.
- Ты…беглый холоп? От кого же ты убежал?
- От кого убежал, того здесь нету, а тебе знать незачем. Был холоп, да весь вышел. Хотел царю-батюшке челом бить, чтобы он всем нам волю дал по закону, да прослышал, будто ныне в Москве вовсе никакого царя нет, а какому царю крест целовали, так он не хочет приезжать. Ну что же, подождем, пока иноземцев прогонят и нового царя на престол посадят. Мы люди терпеливые.

Помещик не знал, что и подумать.
- Да кто же вы такие, чьи, за кого воюете?
Вожак ответил медленно, солидно:
- А ничьи мы, сами по себе, вольные казаки, а еще нас прозвали шиши. Вот меня так и кличут – Яков Шиш, нам никто не нужен – ни господа русские, ни бояре московские, ни королевич польский. Мы никого не трогаем, но и себя грабить не дозволяем. А теперь служим по доброй воле казачьему атаману Заруцкому.
Толстый помещик почувствовал враждебность в голосе вожака, но пересилить себя не мог.
- Ты добрый человек, честных людей не обижаешь, - сказал он, - спасибо тебе за это. Но государские законы нарушать никто тебе не велит. Мне государь даровал село Вязники со всеми угодьями и крестьянами, и дворней холопскою. Они мои, - помещик гордо стукнул себя кулаком в грудь, - и никто их у меня не отберет! Я – господин и за мною государство!
Нахмуренное лицо вожака теперь выражало открыто гнев и угрозу.

162
- Ты господин в своем селе, Там и показывай свой нрав. А здесь у нас свои законы. И Ромку мы тебе не выдадим, заруби это на своем толстом носу. Но конечно, ежели он сам не захочет вернуться к тебе. – Он обратился к молчавшему Роману: - Сам скажи, остаешься с нами или как?
Ромка отступил на шаг.
- Чего спрашиваешь? Лучше в петлю, чем к такому господину!
- Ну вот и ладно, договорились. Роман останется у нас, а ты со своими  холопами волен идти, куда пожелаешь. Одежонку тебе оставляем, а сани с припасами берем себе. Садись в возок и катись.
Но тут вперед выступил один из дворовых холопов Орлова.
- Никуда не пойдем!- сказал он, отчаянно махнув рукой. – Возьми нас тоже в свой отряд! Опостылела холопская доля, хотим пожить по-людски, без господской указки! Верно говорю, братцы?
Помещик всплеснул в отчаяньи руками.

- Ах вы, подлецы неблагодарные! – набросился он на взбунтовавшихся холопов. – Мало, видать, я вас колотил, что убежать собрались!
Вожак согласился взять к себе в отряд трех холопов. Григорий Орлов запугивал земными и небесными карами и проклинал беглецов, Ромку, но вожака не трогал. Переночевав в избе, он наутро в одиночестве отправился в свое поместье, до которого было верст сорок. Ехать в Москву с пустыми руками не имело смысла.