Орет душа

(Инткрвью Регине  Соболевой по поводу книги «Ор» Щекиной)
Р.С.
- Галина Александровна, скажите пожалуйста, какова концепция книги в общем?
Г.Щ.
- Концепция легко прочитывается. В первоначальном эскизе обложки женщина и мужчина, одетые в крылья, стояли спиной друг к другу. На самом деле, это не преувеличение. Героиня «Графоманки» Ларичева и герой «Ора» Тимоша действительно срослись одним плечом. Они срослись, потому что у них есть много общего, и, в первую очередь, то, что они рвутся к творчеству и не могут себя в нем выразить. Это такая страстная жажда. У героини «Графоманки» - жажда писать. У героя «Ора» - жажда заниматься живописью. Они хотят, но не могут. То, что одного желания мало – мы давно знаем. Что еще мешает? Субъективно человек сам себе мешает творить. Но он же без этого жить не может. Ему приходится как-то выкручиваться из этой ситуации. И, кроме того, и в первой вещи и во второй… я вообще склонна называть это романом, и то и другое, потому что, мне кажется, по количеству действующих лиц и хитросплетению линий, это вполне на роман тянет (а вообще-то, объем тут не главное)… социальный фон и там и тут присутствует. А социальный фон тоже мешает. То есть, получается, что в человеке есть дар (а мы привыкли считать, что если он есть – этого достаточно, но, по крайней мере, это много) – дар есть у обоих героев, и оба героя не могут творить. Концептуально они связаны. По самой генеральной мысли, именно потому что без творчества жить нельзя («Творчество – способ жизни, причем лучший ее способ», как у Анчарова). Они  же пытаются жить, не зная никакого Анчарова, инстинктивно они так чувствуют, что им без этого жить невозможно - скучно, уныло, противно.  Не хотят существовать только в бытовом слое. Они хотят какого-то  сверх -  над - бытийного существования. Прожить несколько жизней. Их все обжигает. Тимошу обжигает живопись, Ларичеву – текст. Но не удается. Вот – может быть, попытка объяснить, почему не удается, она в какой-то мере и в «Оре» и в «Графоманке» уравновешивает генеральный вопрос. Почему же не удается все-таки?!
Р.С.
- И… тогда скажите сразу – почему!
Г.Щ.
- Все очень просто. Дело в том, что если у женщины по ее социальной роли (дети, работа, муж, домашнее хозяйство душат), то Тимоша, жадный до жизни человек, ярый мужчина, облепленный женами, любовницами, детьми, всеми людьми, включая сослуживцев, его засасывает бытовой слой, облепляет, как глина. Он настолько любит людей, что эти люди его не пускают к самому главному вопросу – не пускают его к творчеству. Он живет на отдачу. Все отдает, отдает, отдает… Ларичева, тоже, достаточно доброе существо, правда, слегка растерянная, но добрая, точно так же, как добр и Тимоша. Но вот они тратятся, жизнь, отпущенная им вытекает сквозь пальцы, и получается, что на творчество остается слишком мало жизни. Тимоша очень любит женщин, хотя это и не считается чем-то плохим (когда мужчина любит женщин) в наш век, когда много всяких других решений этого любовного вопроса, это даже простецки и хорошо, но, как только Тимоша хочет заняться живописью появляется новая женщина. Все. В рамках той истории, которую мы читаем в «Оре», это последняя женщина сержанта… все… больше он не может. До того его лихоманка дотрясла, что он был вынужден сам по доброй воле отказаться от своей любви. Это вроде бы немыслимо. Простой человек может сказать: «Да что вы там выдумываете?! Можно и любить и творить, и работать, и все – нормально! Как же миллионы других художников-то живут?!». Ну, а вот Тимоша – очень неистовый! Ему надо очень сильно. А любовь его юная – тоже неистовая, ей тоже надо все. Никто не отпускает никого, ни на секунду, ни на грамм, ни на миллиметр. Искусство требует всего человека. Любовь требует всего человека. Ничего между. И когда Тимоша, главный герой романа «Ор» - понимает, что тут собственно выбора-то никакого нет… на фоне этого оглушительного понимания, уход его любви уже не так горек. Ведь он же сам от нее отказался. Если мы вспомним замечательные любовные сцены в лесной избушке, мы же понимаем, что он лежал-лежал, думал-думал, а потом видит –раскоряченный подрамникс  холстом  стоит с засохшей краской, и думает: «Господи, нет, забери ее обратно!». А если он внутренне от нее отказался, собственно говоря, что теперь?! Теперь твори бог волю. И у Ларичевой то же самое. Эти параллели очень прочитываются. У Ларичевой ведь не только семейство является грузом (это у каждой женщины), там есть еще внутренние причины. Не надо женщине лезть туда, куда ее не просят. Ее не просят быть писателем. А она должна подчиняться общественному нормативу. От женщины требуется быть хранительницей очага – так храни, господи, храни, чего тебе надо, куда ты лезешь-то?! – она пытается хранить, и душа ее умирает в процессе хранения очага, то есть Ларичева покупается на неодобрение общества (обществу не нужно, чтобы она была творцом), и она перестает быть творцом. Здесь общественная мораль выступает палачом.
Р.С.
- Но получается очень уж гендерно (в традиционном понимании). Если Тимоша выбирает творчество, то Ларичева выбирает семью… Не страшно так писать?
Г.Щ.
- Страшно. Еще бы нет! Потому и пишу. Если бы я могла найти какое-то решение этой проблемы! Я не вижу решения! Потому что все требует всего. Как Кузнецова говорила на встрече… Почему вы не пишете, не издаетесь? – Я должна работать, я должна быть матерью. Поэтом нельзя быть наполовину! Надо быть или совсем поэтом, тогда невозможно быть уже нечем. Эта мысль проскальзывает у Кузнецовой. Я даже удивилась, что наши мысли так совпали. Мы не обсуждали это.
Р.С.
- Милорад Павич в одной из своих небольших литературных статеек однажды сказал, что творец – это монах. То есть поэтов сравнивает с монахами, которые уходят в полное отшельничество, и с теми, которые живут в монастырях. Тут тоже есть некоторое разделение. Ларичева выбирает орден тех монахов, что живут в монастырях. А Тимоша ведь, в конце концов, уходит в отшельничество.
Г.Щ.
- Он не уходит в отшельники. Он приходит к людям. Но он уходит в себя. То есть, если он раньше был человек - «душа нараспашку», готов был плащи в грязь бросать, только идите, пожалуйста, идите, «я счастлив, что я вам нужен», то теперь все в нем на дне души оседает, он перестает прыгать, как кузнечик… он понимает… Он же там кричит в конце. Что теперь, как теперь я должен жить? Он не думает о смерти. Он очень сильный человек. Значит, любви теперь никакой не будет, вот сиди и работай… сплошная духовность, сплошное творчество. Да куда мне столько!!! Этой духовности! Господи, зачем мне ее столько?! Он понимает, что жизнь его ополовинена. Он в ужасе. Задает себе этот вопрос, потому что больше спрашивать некого. На него небеса реагировали? – реагировали. То, что он просил, давали? – давали. Так теперь на кого пенять-то?!
Р.С.
- Просто это похоже на пострижение в монахи.
Г.Щ.
- Да  какие там  монахи! Пострижение в монахи для Тимоши невозможно, потому что, я повторяю, он земной, он остается со своей прекрасной женой, с кучей детей, с кучей внуков, весь в цветнике своей родни, любящей его. И сам он – домовитый человек, в этом всем готов раствориться, но для Тимоши  и другое служение естественно. Если не удается служить Любови, значит, он будет так же молчаливо и неистово служить семье и, если удастся… там же нет решения вопроса, четкого, не говорится, что Тимоша стал знаменитым художником. Для него сам процесс сладок. Он весь находится в процессе. Он – такой ярый. Может быть, ничего и не будет. Как одна рецензентка написала: «Боже мой, да что это такое! Этот козел никогда не будет художником!». Это ненависть читателя к неправильному человеку. Очень здорово, что Смирнов нашел ключевое слово для Тимоши – «неправильный герой», неправильный художник, неправильный любовник, неправильный отец, неправильный учитель (какой это еще учитель будет спать со своей ученицей?!). Естественно, Тимоша нарушает все человеческие нормы. А если он их нарушил, значит, он понимает, что все эти наказания естественны. Вопрос веры там все равно возникает. Никак его не обогнуть,  Тимоша – верующий человек. Пусть он дикарь, в церковь ходит, как в баню – смыл с себя грехи и идет дальше (он искренне верит, что очистился).
Р.С.
- А как же героиня, девочка Тома?
Г.Щ.
- А с девочкой вообще очень сложный вопрос. Дело в том, что Тимоша мне представляется носителем альтруистического понятия. Он – неправильный, но он щедрый. А девочка – это потребитель. Это изящный нежный стебель, который только себе… она не знает, что такое отдать. Она попыталась его собезьянничать, она отдала ему себя, но она же потом понимает, что она, не любя, это сделала. И тоже начинается корежение. И тоже душа орет. То есть, душа орет у всех героев «Ора».
Р.С.
- Даже у второстепенных?
Г.Щ.
- Даже у второстепенных. А возьми ты Толика Безруких! Этого зятя. Он погибает по совершенной нелепости, потому что он интуитивно, как ты говоришь, концептуально, понимает, что не нужен своей жене, которую он безумно любит (жена любит другого). И его высшая сила из жизни убирает. Он прожил кротко, он – молчаливый человек. Говорит: «Единственная страсть у меня, сидеть у воды, смотреть, как она рябит». Почему Тимоша кидается потом писать воду, потому что это память о Толике в нем оживает. Это – жертва. Значит, человек тоже прожил жизнь несчастливо. Тоже не получил, того, что он хотел. Он и успел-то порадоваться, когда у него двойняшки родились, он их кашей кормил, распределяя по поверхности стола равномерно всю эту кашу. И – все. Понимаешь, он не успел пожить как следует (ведь это же молодой человек!)… Если посмотреть на всех героев «Ора», мы увидим, что все переживают свою трагедию – кто-то умирает, а кто-то остается жить, не понимая еще только, как он будет жить.
Р.С.
- Здесь есть какое-то странное разделение любви и творчества, любви и искусства.
Г.Щ.
- Ничего странного. Равновесие существует, но в данном случае ни один из героев его не находит. Равновесие, конечно, где-то есть (о нем когд-то бился  Мишка  Жаравир), но я уже говорила, что искусство требует всего человека и любовь требует всего человека. Если он не может выбрать, то небо за него выберет. Раньше было такое понятие: любовь вдохновляет, и она – муза, и она должна человеку надуть огня творчества в сердце, и сердце будет пламенеть, и человек будет творить. Ничего оно не пламенеет. Ведь исключительная любовь по силе, по огненности, она ведь действительно человека дотла выбирает. Так и любая другая страсть. Будь это страсть к женщине, или страсть к рисованию… то есть, получается, что ничто не уравновешивается. Если чашка весов наклоняется, любовная, она перевешивает в человеке, значит, он не может творить. Тимоша говорит любимой: «Милая, посиди в домике, я пойду попишу!», а она ему: «Нет, я пойду с тобой!». Он ей уже прямым текстом говорит: «Ну, ради бога, одзынь от меня, дай поработать!», - так она поворачивается и уходит, покидает его. Потому что ни одна женщина не может смириться с тем, что она – искусство номер два в жизни своего мужчины. Нет, никогда. Только – первая! И вот и получается, что силы человеческие не бесконечны. Пока ты ее любишь, подрамник засыхает, пока работаешь, любимая рассердилась. Так без конца. Тимоше надоело бултыхаться, и он говорит: «Господи, возьми ее обратно! Я не могу. Я ее выпросил, вымолил, но я же тебе ее и вернул». Слышала бы Тома эти мысли… Это – цинизм! Он ее ведет на автобус, у него кончается любовь в жизни, самая большая, последняя любовь в жизни, а он думает: «Так, день потерян, сегодня не поработаю!». Так рассуждает настоящий художник, но с точки зрения женщины – это цинизм.
Р.С.
- Мне очень понравилось, что «Ор» - реалистическое произведение.
Г.Щ.
- О реализме надо сказать отдельно. Я бы не сказала, что это абсолютно реалистическая вещь. Мне один человек сказал, что это – совершенно почвеннический роман. Я была в ужасе! Почему почвеннический?! Земля, Бог, Любовь! – триединство для  сельского человека… Для почвенника – это три кита, на которых плывет вся вологодская литература. А сколько там мистики! Мне говорят: «А где мистика?! Нет!». Я считаю, что это наполовину реалистическое, наполовину мистическое произведение. Потому что много в жизни Тимоши происходит такого, что объяснить нельзя. Ведь не зря там два художника: один – реалист, другой – авангардист, условно говоря. Второй все время говорит первому: «Ты реалист наголимый, что видишь, то и пишешь!». С бешенством ему говорит Дирай: что ты, мол, листочки-то рисуешь, зараза? И когда самого Дирая нарисовали тянущим руку к цветку, он был взбешен. Это оскорбление для него, потому что Дирай считает, что искусство – это только то, что человек из себя достал, не  с натуры скопировал. Какие бы он образы не достал. А то, что берешь с натуры – это позорище и подражательство. Я сама очень боялась осуждения Дирая. Думаю: «Ну, что ж, просто написать историю, историю, которую я знаю, которая произошла, у всех этих героев есть реальные прототипы… Ну, думаю – это все?! Потом меня этот самый Дирай засмеет». Какие мистические моменты не позволяют отнести эту вещь полностью к реалистическому произведению?! Когда Тимоша провожает Тому и говорит: «Я не могу без нее! Ну, подожди – будет момент, когда не уйдешь! Господи, дай! Господи, дай!». «Господи!», между прочим, здесь употребляется в очень плохом контексте. Это вот – «Я хочу, я – жадный! Дай мне!». Дают. Ведь дают. Дают любимое существо, хотя существо его совершенно не любит. Все происходит противу каким-то разумным понятиям о жизни. Да, она к нему приходит. Да, приходит даже насильно, даже назло себе. Дали. Дальше. Когда он поехал в свой лесной домик жить. Идут по лесу пьяные люди, готовые его обдать мочой, он вжимается в землю, земля его спасает, потому что он рядом с негодяями находится и  ни его не заметили. Эти идиоты готовы были покрошить кого угодно: во-первых, они что-то украли, во-вторых, они пьяны в дым. И Тимоша! Какой-то скорченный в кульке целлофановом. Они бы его убили и «Ах!» не сказали. И побежали бы дальше. Во-первых, Тимошу рядом с кустом не заметили, во-вторых, он вжался в землю, спасся. А когда он встал на четвереньки (на колени) и попросил: «Землюшка, спаси меня!», вдруг идиоты исчезают, а появляются из земли грибы, один за другим, один за другим… Он уже их даже собрать не может. Ведь это же аллегория: ты просишь, но ты следи за речью; дано будет все, но ведь не унесешь. Он действительно не смог унести. И естественно – третий эпизод, когда шаровая молния ударяет в сосну, а Тимоша остается жив. Никто не остается в живых в этих случаях, мне многие рассказывали, особенно те люди, которые имеют отношение к аномальным явлениям, ко всяким зонам; шаровая молния не смотрит, она ударяет в возвышение, при чем если разрывается, то выжигает дотла все. Он же валяется живой, ну, пусть у него там сердце зашалило, но ведь это же нельзя объяснить, почему не  сожгло.
Р.С.
- Просто я не увидела в этих эпизодах противоречий с основным текстом. Мне показалось, все очень хорошо спаяно.
Г.Щ.
- Так да! Знаешь, почему нет противоречий?! Потому что по внутренней логике Тимошу надо уже шарахнуть! Хватит уже бегать за юбками-то! Опомнись, сколько тебе лет жить осталось! Внутренняя логика должна действовать на читателя так же, как и внешняя логика. Эта вещь – может, только в какой-то мере реалистическая. Но Дирай не одобрил бы, если бы она была бы просто… взял и написал с натуры. Нет. Все мои представления о людях – наполовину мистические, потому что многого я не могу объяснить. Я вот сейчас пишу новое. Там будет много мистики. Потому что меня это волнует, меня волнует, что в человеке полно всего того, что он сам в себе не понимает. И главное – не хочет ведь понимать. Его не разбирает любопытство, что он наполовину – черная дыра. Он знает поверхность: вот так я себя веду среди людей, вот так говорю, вот такой мой имидж, такая работа. А то, что во снах, или еще где -  там «я» - гибель. «Чую с гибельным восторгом - пропадаю, пропадаю…». Человек туда не суется, боится. А Тимоше ведь надо все понять. И вот он такой дикарь, вроде бы дурачок (есть и такие взгляды, что это архетип «дурачка»). Немножко-то он дурачок. Это да. Нельзя быть таким простодушным в наше время, ведь затопчут. Собственно говоря, что и делает его возлюбленная, пользуясь каждой мелочью, чтобы его ткнуть, показать ему… «Ты – ничтожество, ты – валяйся под столом! Я тебя доведу до обморока!». Ведь эта сценка в ресторане – очень символическая. К девушке не пришел любимый человек. Она не вдается в подробности, почему он не пришел. Ей наплевать. Она будет мстить. Она мстит жестоко. Что она делает? Она не просто ему дает пощечину (причем рука у нее тяжелая, несмотря на то, что детская), она его доведет, что он сдохнет (он может сдохнуть в ее присутствии, потому что она всю энергию из него выберет). Она – ведьма. В таком лилейном цветке люди никогда ничего такого не увидят. Не поверят. Скажут: «Это ж нормальная девчонка! Современная, в белом плащике и белых кроссовках. Ангел Господень!». Как Архипов пишет: «Ангел, мой ангел, и кровь голубая…». Все у нее: и кровь голубая, и свитер голубой, и сама она чудо… а вот… если она захочет, чтобы он не жил, он не будет жить. Заметь, как только Тимоша падает, Тома начинает расцветать. Натуральное поведение энергетического вампира. Она пылает румянцем, она «Простите, простите меня!», она такая сладкая, не понимает даже, что она делает. Это тоже – символ. Каждая женщина внутри – королева. Она хочет властвовать. А тут Тома может властвовать, Тимоша сам дал ей повод. Тимоша-то – дурак. Зачем? Он ее уговаривает: «Ты, милая, не бери из меня силу, это нехорошо, ведьмой станешь!». Курам на смех. Как будто какая-то ведьма его послушает! А если бы она была воцерковленным человеком, она бы может и подумала: «А хорошо ли это?! А, может, не надо?!». А Тома считает свой атеизм естественным. А что она плохого делает-то?! Извините меня! Она пойдет каяться за то, что она любит человека? Да, может, она подруга великого художника. Так ведь опять же у нее позиционные представления. Она – «подруга великого художника». Тома думает, что не делает греха. А это может знать только батюшка. А батюшка совершенно спокойно без всяких пузырей понимает, что ребенок занимается блудом (для Церкви любовь без брака – это блуд). У нее грех не потому. Помнишь, под капельницей она начала плакать. Не потому, что осознала этот грех, как грех перед Церковью, нет… просто она понимает, что, не любя, Тимоше отдалась. И тот мальчик, которого она любила, еще будучи совсем маленькой, опять начинает где-то в ее сознании «бродить». То есть, на самом деле, Тома – быстро взрослеющий человек, но еще все-таки внутренне незрелый человек. Ей дали много власти, но она не умеет ею пользоваться. Она могла бы пользоваться этой властью для радости, для счастья. А что она делает? Она же пляшет пляску смерти на Тимошиной груди. Зачем? Тимоша и так дурачок, весь уже готов, все роздал («В нее вселился райсобес, все всем раздаст и ходит без…»). У него, кроме этой девочки, ничего не осталось. И тут происходит такая фигня. И вот это сердце, которое начинает давать сбои, оно ему намекает: «Давай, давай уже, старый козел, давай отползай, пока еще не полностью тебя убили!». Сначала мы видим лилейный цветочек, Тому, потом мы замечаем, что она – довольно-таки зловещий цветочек. Борьба мужского и женского не решена. Просто судьба их разводит, чтобы сохранить каждому из них жизнь. Они ведь как сцепятся, так это может кончиться черт знает чем! А судьба их разводит, хотя они уже начинают друг друга по-настоящему любить. В чем и горечь событий! Любовь заканчивается, едва начавшись. А все это время, которое было дано им для понимания, они затыкали друг другу рот поцелуями. Они прекрасно спали на сеннике, в то время, как они могли поговорить и договориться. Философия любовного чувства – это не единственный момент, который я тут пытаюсь понять. Я вообще находилась в процессе. В Тимоше – половина меня, потому что это мой приятель (я описываю приятеля, я знаю его любовную историю, он мне ее сам рассказал), но настолько Тимоша совпал со мной, что просто ужас какой-то. Мы по линии альтруизма с ним – одно и то же. Как две матрешки похожи мы. Просто у него отдача происходила в виде картин, в виде служения семье. У меня тоже отдача происходила, тоже ничем не кончилась, хорошим. Вот я растратила свои силы, черт знает на что, теперь мне их не хватит на мою же собственную литературную работу. Посмотри-ка, мне – 55 лет, я совершенно обессилела в борьбе с идиотами, вологодскими. Я в Тимоше все это про себя и проговорила. И поняла, что вообщем-то альтруизм сыграл со мною злую шутку. Так происходит и с Тимошей. Что, хочешь служить людям?! – Так служи! Только не думай, что тебе от этого что-то обломится. С одной стороны, убежденный альтруист я, с другой стороны, я этот альтруизм развенчиваю. Потому что, чем там все кончается? К Тимоше же никто не относится так же неистово, как он относится к окружающим (всех готов зацеловать, залюбить, одарить – той же соседке берет переворачивает телегу – пожалуйста, только попроси, он на все готов). А ему поддержки неоткуда ждать, кроме как от Марьяны.
- Расскажите о своих героинях в «Оре».
- Здесь есть галерея женских образов. Все первым делом спрашивают: «Что такое, что за женщины? Это что – современные типы?!». Да это – вечные типы! Здесь нет ничего новоизобретенного. Возьмем Марьяну. Всегда весь мир держался на женщине, которая бы все прощала, видела, все понимала и все прощала и вела бы себя так, как будто ничего и не существует. Может быть, вот такая любовь должна быть? Себе – ничего. Ведь она – тоже альтруистка. Только мы почему-то этого не видим, мы считаем: а, пусть она работает, пусть Тимоша любит, рисует, а она на него пашет, пускай! Борщи ему варит эта баба в балахоне. Но ведь эта баба в балахоне тоже живой человек. Ведь ей, наверное, было несладко наблюдать, какой он из лесов приехал. Что вот на нем не жиринки, что он весь загоревший, весь помолодевший. Она же все это видела! Она на себя взвалила всю его семью, и так и поволокла. Она, даже будучи нерасписанной женой, делала так, как и расписанные не делают. Мне кажется, Марьяна хоть и стоит в тени, но хоронить его будет она. Никакая Тома не придет на его могилке даже чихнуть! А Марьяна будет хоронить всех и всех нянчить. Это тип дегендарный даже. Всякая баба призвана хранить очаг. Ларичевой было не дано, но она хранила. Марьяне дано, и она будет это делать. Семья Тимошина будет держаться на ней. А возьми Томочку (цветок лилейный)! А сколько таких женщин, тоже лилейных цветков, которые имеют и мужей, и любовников, и прекрасно живут… за чужой счет. Сами ничего не отдают никогда. Женщины-паразитки. Таких тоже было всегда полно. И всегда они будут окружены деньгами, обожанием, всегда найдутся люди, которые будут их лелеять. А, если заглянуть поглубже… если б не Тимоша, еще не знаю, какая бы Тома была. Прививка Тимошина может быть что-то в ней изменила. Ведь она же стала способна на какие-то порывы, на какие-то мысли, в ней этого раньше не было. Тоже – чем не тип?! И, между прочим, там есть еще такой типаж, который является как бы второстепенным, - Машка-черепашка. Эта Черепашка, несчастное существо, слезливое совершенно, обреченное всю жизнь любить тех, кого не положено. А не положено ей любить никого. Пусть она сидит там и культурку обихаживает. Вот эта Черепашка, которая выросла из любви из полнейшей, выросла в холе, в неге, она образованный и общественный человек. У нее в жизни ничего не состоится никогда. Она – мать-Тереза, которая в чем-то как Марьяна, но для себя ничего ей не отвалится. Все-таки Марьяна, благодаря своей красоте, немного потверже. Ведь она же себе Тимошу в какой-то мере отвоевала. Терпением, молчанием. А у Черепашки ничего. Чем не тип? Таких женщин у нас в стране – половина. Они не умеют построить свое счастье. Они всегда так будут прозябать, находиться рядом при умирающей. Все. Ничего. Мы понимаем, что Черепашка – трогательное существо. Но это тоже типаж. Разговаривала я тут с некоторыми по поводу прочтения, мне сказали: дочери у Тимоши сливаются. Ты мне сама скажи – сливаются? Ты их не запомнила?
Р.С.
- Не обратила внимания.
Г.Щ.
- И – напрасно. Значит, так  внимательно  читала. Там каждая героиня – особенная. Там старшая  Лиля,  юристочка, кило косметики на  ресницах – она тоже  свою драму  перебарывает, любимый оставил, надо заново  жить с мужем Толиком, который  не виноват… Младшая Нинка, менеджер торгового  центра –она  очень отца  понимает, внутренне  ближе, и Марьяну  тоже… У меня сострадание на стороне женщин чаще бывает. Просто это – роман-исключение. Сострадание на стороне мужчины оказалось, потому что он в сильный переплет попал. Как зародилась эта вещь… Когда впервые мой друг ко мне пришел в библиотеку, и, сидя на диване, плача, рассказал мне эту историю. Я с ним зарыдала, потому что… «Я, когда увидел, как мать ее высекла»… Мать их застала. И – все. И она Тому так высекла, что та ходила с полосками по школе. Я в ужасе была. Я девочку видела. Она случайно зашла в библиотеку. Конечно, потрясающей красоты девушка, но… кончилось все это плачевно, потому что она тоже ушла от него к молодому парню, а его оставила корячиться. «Погори-ка ты на адовых кострах моей ненависти! Погори-ка!»… Меня это потрясло. Думаю: «Как?!». Да почему же? Да вот потому что! Виноват полюбивший. Не тот, кого любят, а тот, который полюбил, который сам все это начал. А разве человек – специально? Ужалило его что-то – да и все. Ничего тут не поделаешь. И понеслась! И недаром Тимоша в книге, как дурачок выступает. Он же сравнивается с Герасимом. Он себя пытается с Гумбертом сравнить, казня себя самого. А так-то он – дурак дураком, хоть уши щупай. На-ка у него и внешность такая, как у Иванушки-дурачка. Большие плечи, толстая шея, переходящая в голову, большие губы, большие руки лопатами. Почему меня так разжигает? Просто человеческая судьба меня потрясла, вот и все.
Р.С.
- Галина Александровна, вот вы почти все и сами рассказали, даже вопросов особенно задавать не пришлось. Но мне еще кое-что важно. Хочу спросить у вас по форме, по обложке. На картине, использующейся в оформлении, люди или кричат, поют  или орут… Это ведь очень похоже.
Г.Щ.
- Да, это похоже, это близко. Ну, во-первых, это заслуга дизайнера обложки, а именно – издательницы моей. Она сама всегда делает дизайн книги. У меня было предложение – мужчина и женщина с крыльями. У меня был эскиз обложки, который мне моя подруга сделала. Но издатель мне сказала: «Нет, нельзя!». Она Босха «Корабль дураков» использовала. Здесь – фрагмент. Если к этой картине ближе подойти, то они поют. Но это же пьянка на корабле, с которого пьяные падают. Долго ли они напоют, и стройно ли они напоют? Неизвестно. То есть, - вопль человека, обращенный в пространство, это всегда вопль человека, обуреваемого горестями и недовольного тем, что ему дал Господь. Всегда не так – что бы ему не дали. Я думаю, что здесь точнее додуматься, как додумалась Ракитская, нельзя. Если я воспринимала своих людей с крыльями, людей-символов, которые рвутся куда-то, на уровне каких-то слабых идей, которые парят. То она здесь все воплотила очень материально. Вот он крик, вот он ор человеческий! Что бы тебе Господь не дал, будешь ты кричать и вопить, потому что ты не дашь себе толку никогда. Кое-где я вставляла цитаты из Священного Писания. Меня очень ругали за это. Вот, например, Новоселов говорил мне, что это выглядит, как  у неофитов: усиление  своей конструкции при помощи Священного Писания. Не в этом дело! Ведь святые книги писались тысячелетиями. Я хотела этим доказать, что вообще-то в проблемах этих, наверное, есть лекарство, чтобы жизнь стала гармонична. Одно из лекарственных моментов – Писание. Ну, не хочешь ты пользоваться, так ори, ори дальше! Ведь человек не может сам с собой сладить. И даже с тем даром, который ему выдан. А что делать? Сходи с ума. Так и умрешь в крике. Понятие «ор» пришло из двух источников. «Орать» - «пахать» и «кричать» (сотрясать воздух). Тимоша – пахарь. Да это работник – дай боже! Сильный, умелый и на все руки мастер. ОН – пахарь. Он пашет, он «орет», в смысле – пашет. А с другой стороны, он потом орет от боли. Но эту боль он сам себе организовал. Я цитатами хотела сказать, что душой надо заниматься, и не тогда когда тебя схватило, лихоманка так затрясла, что ты уже не можешь с собой ничего поделать. «Спасибо, Господи, что  не до смерти!» - зачем Тимоша это говорит? Так  ведь Боль меня воспитывает. Учи, учи меня, Господи. Как ты думаешь, он – сильный человек? Сильный. Более-менее сильный. И еще мне хотелось на фоне мужской деградации в век феминизма (когда все говорят, что мужчины спились и не справились с жизнью), сказать, что мужчины никуда не девались. Они существуют. Великолепнейшие образцы. Просто надо их увидеть. Ведь этот Тимоша – еще полунемой. Это хорошо, что он кого-то там полюбил, кто-то на него посмотрел… На него посмотрела эта Марьяна. Он плохо разговаривает, у него язык – корявый. Он – недалекий человек. Но он жаждет. Тимоша здесь ничего не совершает в этой жизни хорошего. Он просто жаждет. Но другие-то могли подумать: о, как мужику-то досталось. Мы все живем по привычке. И Тимоша живет по привычке. Не задумывается, как он живет. Когда в очередной раз ему хочется заняться картинами, приходит очередная женщина, это ведь не просто так… не случайно. Его пытался кто-то научить, что «Уже прекрати наконец-то».
Р.С.
- Хотелось бы задать вопрос для тех читателей, которые не совсем в курсе. Дайте, пожалуйста, небольшой исторический экскурс: от «Графоманки» к «Ору». Как все шло?
Г.Щ.
- Это шло не от «Графоманки». Если посмотреть на мою раннюю прозу, там уже начался Тимоша. И он начался в рассказе «Мелисса», который был в самом раннем сборнике – «Мелисса», где художник с хромой ногой едет куда-то на природу почерпнуть вдохновение. Давно было понятно, что если у тебя все ресурсы выбраны, тебе некуда деваться, проси матушку-природу, она тебя пожалеет и даст. Вот мужик и поехал. Там описаны красоты Кирилловского района. А у Тимоши хоть, на самом деле, лесной домик был возле Кириллова, он в произведении ходит по харовским природам. И эта жажда напиться из небесной чаши, она уже была давно в разных героях. Еще, например, в «Арии», там, где герои одного из рассказов сидят в глухомани, по радио слушают, как умирает Курехин… Это согласие с жизнью без всяких объяснений, не мудрствуя лукаво, давно началось, еще в ранней прозе. В «Мелиссе» и в «Арии» оно есть. То есть, попытка творческого человека найти источник, и чтобы этот источник  не иссяк. В «Мелиссе» героя звали Берлогин. Он увидел там женщину, такую природную. Смотрит на нее и думает: Да! Вот это женщина! И он влюбляется в женщину, у которой три свиньи, четверо детей, муж-алкоголик. Начинает ее любить, как какую-то Мадонну. Это все смешно, но ведь рассказ кончается тем, что человек идет и ремонтирует церковь своими руками. Он себя просто нашел в этой жизни. И тоже ругали. Что это, мол, за богоискательство такое?! Теперь это всем можно. А если можно все, то человек не знает, как себя к жизни пристроить. А тот человек нашел, как себя к жизни пристроить. Короче говоря, богоискательство было в ранней прозе, природа как небесная чаша, из которой можно испить вдохновение, была в ранней прозе. А в «Графоманке» как раз почему Ларичева несчастна? Потому что она природу воспринимает, как наказание… Ну, вот она пошла на болото ягоды собирать и утонула. Она – городской человек, она не может. Ларичева просто другая. Она не научилась просто еще пить из этой небесной чаши. А Тимоша уже понимает. Линия природная – постоянная линия, во многих произведениях. Линия с поисками Бога и даже с поисками себя (человек себя должен найти, а Бог ему помогает)… Что еще?.. Знаешь… редкостный русский человек (я знаю, меня будут бить и обзывать почвенником, но я не почвенник, а просто потому что человека утешает это лекарство, то надо дать ему его, пусть он изопьет из этой несчастной реки, пусть он обнимет эту несчастную сосну – просто так припадет – и ладно, и ему поможет, потому что человек, который понимает что он частица, он всегда-всегда себя найдет)… Все мои герои – не просто люди, выполняющие план, а выполняющие много сверх того. Все мои герои – это люди, которые превышают ожидания и выдают то, чего от них никто не ждет. Мне кажется, Тимоша тоже перевыполнил план. Сейчас много рефлексивной литературы, которая показывает внутренние страдания человека, и это надо – надо пытаться разбираться с этой душой, потому что когда заорет – уже поздно. Но мои герои превышают ожидания. Они очертя голову кидаются, ошибаются. Они очень грешные. Но, по крайней мере, они – жадные до жизни. И эта жадность их куда-нибудь да выведет, только не быть огурцом. Те люди, которые огурцы, их не жалко. А этих людей мне жалко. Неистовых, горячих, любящих, работающих – и все это сверх меры, и все это фонтанно, много, круто. Такие герои меня привлекают. Мне кажется, что и пишу-то я из-за этих людей, чтобы рассказать другим, какой хороший вот этот человек. А вот смотрите – какой он хороший! Честно говоря, творчество для Тимоши тоже оказалось лекарством. Представь, как бы он остался на этом месте, как простой учитель физкультуры. Во-первых, не представить, а во-вторых, сколько он перепробовал до того. Все те художники, которых он смотрит… он их пытается понимать. А учителей у него нет. И он куцо как-то пытается их понимать. Сидельникова, Васильева, Рериха. Это все смешно, просто, но это же инструмент для исследования своей души! Параллель с ранними произведениями очень сильная. «Творчество – как способ жизни, при чем лучший ее способ». И не важно, кто этот человек по социальному положению: он какой-то утонченный интеллигент, или вообще физрук дряхлый в адидаске (самый, что ни на есть, заурядный). Мы не видим в произведении, что герой стал знаменит. Ну, покупают у него картины, да сколько таких в  городе художников.
Параллели с другими произведениями еще и в том, что человек не просто творит, но еще пытается приспособить это творчество как инструмент для изменения своей жизни, которая на самом деле бедна и утла. Комплексность талантливой личности – всегда для меня признак. Тоже превышение ожиданий. Это все – продолжение старых разговоров о том, что «Жизнь есть трагедия, УРА!». Плотное переплетение трагикомического – трудно разделить.
Р.С.
- Хотела еще спросить о книге как таковой. Как это было технически? Как получилось?
Г.Щ.
- Когда-то давным-давно, в году эдак в 2002 в Вологду приехала Ракитская. Я с ней познакомилась совершенно нечаянно, через сайт Сергея Саканского. Она делала книжки людям. При чем она заявила о себе, как о некоммерческом издательстве. Я так удивилась… Однажды я приехала в  Москву по делам Союза и разыскала ее. Потом она приехала в Вологду. Как оказалось, она – совершенно потрясающая поэтесса, себя затерявшая, никогда себя не издававшая. Меня с Ракитской сроднило ощущение того, что «чужие книги важнее моей». У меня было тогда такое ощущение. Она приехала, выступила на лито. Она любит открывать имена, и не любит всех тех людей, которые известны. Она сама читает, оценивает - «О, в этом человеке есть зерно!». Приехала, походила по Вологде, почитала Дербину, а потом уехала и написала мне большое письмо. Оно до сих пор у меня хранится. Наши связи то возобновлялись, то обрывались. Она уезжала в Израиль. Потом снова вернулась. И тут-то я ее и «достала». Мне все равно надо было платить большие деньги за эту книгу, но со мной никто бы не стал возиться нив каком другом издательстве, где меня никто не знает. Я спросила у нее: «Эвелина, можно я у вас в издательстве книгу сделаю?» - «Ой, не надо, не надо одну книгу с двумя произведениями, надо две – тогда каждая больше будет!» - «Так ведь все это очень близко!» - «Ничего не близко!».
Ей  нравится «Графоманка», но совершенно не нравится «Ор» (она говорит, что Тимоша – это какая-то неправда). Но не уговорила она меня. Книгу я отдавала в декабре. Она ее вычитала, снова мне вернула, я опять отправила. Мы с ней долго мучились. Она правила. Я правила. Много было переделок. А потом у нее рухнул компьютер,невозможно было сделать спуск полос. Пришлось все начать сначала. Она мне сказала об этом в феврале. И пошли снова правки. В другом бы издательстве сели бы и поправили, как захотели. Она же показывала мне все. Она вынянчила мою книгу. Технически – это заслуга издателя. Если б не она, ничего не получилось бы. У меня много грязи в тексте. А когда начинают мне эту грязь убирать, я ору – нельзя, что это стилевое. Многие за ошибками не видят характера автора. Но с ошибками, конечно, бороться надо. Эвелина  боролась, но старалась непонятное или стилевое не трогать. Я это не могу разделить, а она это может. Я считаю, что она стиль нигде не давила. Такой издатель и должен быть. Мы с ней три месяца боролись. Я вся вышла из терпения. Говорила: «Я не буду больше читать это! Я ненавижу этот текст!». Потом, когда я приехала в типографию, у меня перед глазами туман стоял. Меня трясло. Хорошо, что мой друг Дима Гасин зашел со мной в типографию, взял книгу, ладонью погладил, сказал: «Красавица! Вот какая красавица!». Это он делал мне терапию. Я-то была невменяемая. И говорит: «А теперь будем все считать!», и начали считать. А  потом грузить в коробки  и на  вокзал. Когда привезла  книгу, немного успокоилась. Дорого  все  это досталось, дорого.