После убийства

               



                Единая заповедь да будет тебе: останься чист!


                Убил!


  Владлен Васильевич или Владлен‚ так зовут моего героя‚ проснулся, словно вынырнул, сразу. Ему, показалось, голова соображает чётко, будто на отработках экстремальных ситуаций на тренажёре. Первое, что осознал - он дома, у себя, только каким образом добрался - полный провал. За окном совсем темно, значит ночь, горит лампа торшера. Во рту сухо, мерзко. Язык распух и покрылся шершавой коркой. Странно, почему он не в постели, а в лётной своей штормовке,  одетый лежит на диване? Где Наташа? В звенящей ночной тишине ему показалось - что-то происходит. Не вставая, напряжённо прислушался, пока не дошло – да, какие-то звуки идут, скорее из ванной. Тогда он сел. Комната пошатнулась, в ушах зашумело, но скоро всё вернулось на своё место. Только ощутил сердце, какое оно стало большим, во всю грудь, и бухает гулко, быстро и немного больно. На обеденном столе початая бутылка коньяка, стаканы, палка колбасы и буханка хлеба с воткнутым узким хлебным ножом. Вслушавшись снова, Владлен уже больше не сомневался, звуки шли из ванной. Вот перестал шуметь душ. Женский шепот и особенный приглушенный смех - это Наташа. Но при чём же тут гудящий, до боли знакомый баритон? Может, всё же показалось? Потряс головой -  нет, определённо два голоса, женский и мужской. Встал  и тихонько на цыпочках, не отдавая отчёта, что может увидеть, пошёл на голоса. В спальне, напротив ванной, горел ночник; разглядел на банкетке разбросанную в беспорядке одежду и знакомые лакированные мужские туфли. Ревность и ярость захлестнули так, аж задохнулся, и, не успев осмыслить происходящее, Владлен резко толкнул дверь ванной комнаты.

Господи, лучше бы никогда этого не видеть! В ванной, ещё мокрый после душа, стоял голый друг Семён. Глаза зажмурены, блаженно оскаленный, ещё больше обычного похожий на усатого кота, руками придерживал беленькую головку Наташи, тоже голой, но почему-то в трусиках. Они‚ как позже будет записано в уголовном деле, “совершали половой акт в извращённой форме”. На секунду все застыли, потом Владлен испустил вопль, словно раненный зверь. “****ь, гады! Убью!”, - и‚ как слепой, руками вперёд, ринулся в ванную. Оказалось, голых и мокрых людей не так легко схватить. К тому же Владлен больно ударился коленом о край ванны и ещё обо что-то головой, да так, что искры из глаз. Наташа и Семён выскочили из ванной и - в спальню. Щёлк, - быстро закрылся замок. Владлен, обезумевший от ярости, горя и боли, крича в полный голос, стучал кулаком в дверь. Первой подала голос Наташа:
– Ты что орешь, как сумасшедший, весь дом разбудишь.
– Открой, сука, убью!
– Убьёшь, - в тюрьму посадят. Кончай орать, псих ненормальный!
– Открывай, говорю!
Владлен схватил табуретку с пластиковой крышкой  и стал лупить ею в дверь. От ударов появились первые вмятины и начала отскакивать краска. Грохот стоял  на весь дом. Сверху засигналили, застучали по потолку. В спальне бурно шептались. Наташа, зная характер мужа, подвывала от страха:
– Кончай ломать дверь, сейчас выйду. Только, пожалуйста, успокойся, иди в комнату.
Прекратив стучать, Владлен почувствовал, что трясётся словно в лихорадке, колени дрожат, лицо мокрое от слёз, бешено стучит и щемит сердце. Мысли, словно тучи в бурю, носились клочками, не складываясь в целое: . . . “всё, конец, сейчас убью обоих . . . нет, себя! Что же мне делать? Что-о?”
Почти ничего не видя и плохо соображая, почему-то спиной, попятился в столовую. Остановился, натолкнувшись на обеденный стол. Закружилась голова, схватился за край. “Надо взять себя в руки. Надо. Хотя зачем? Чёрт, Жизнь то кончилась!” Не понял, как в руке оказался  хлебный нож на деревянной ручке. Секунду удивлённо  смотрел на него и машинально сунул в карман куртки. Дверь из спальни, наконец, открылась. Первой, с заплаканным, в красных пятнах лицом, в домашнем халатике появилась Наташа. За ней, уже в костюме и галстуке, в лаковых своих туфлях, с дублёнкой, перекинутой через руку, со смущённым и вместе с тем нагловатым выражением лица, Семён.
   У Владлена опять прибоем зашумело в голове и зрение стало каким-то  суженным, он не замечал обстановки, а видел-ненавидел только тех двоих. Зубы сжались, комок в горле - не продохнуть. Пол и стены закачались, словно поплыли.
–  Владенька, успокойся. Лица на тебе нет. Мы просто опьянели, не соображали что делали, да и ты тоже...
Тут подал голос Семён:
– Ну чего там, дело житейское, со всяким бывает.
Слова - “Дело житейское” - окончательно лишили Владлена самообладания, и он с рёвом ринулся на обидчика.
Как в старых, ещё немых кинокомедиях, они бегали вокруг стола. Наташа заметила в руках мужа  нож.
– Владик, брось нож, поранить можешь!
– Убью обоих ****ей!
Наконец, Владлен поймал Семёна, схватил правой рукой за грудки,  глаза бешенно-красные, нож к горлу, спросил задушено:
– Ну, отвечай, кобель поганый, давно ты мою жену пользуешь?
Семён, со страху серый, не мог сказать ни слова, только икал.
Наташа отважно протиснулась между мужчинами.
– Всё, спокойно, отпусти его. Сейчас же убери нож. Расходитесь, чего кричите.
Изо всех сил расталкивала их, и  вдруг тихонько:
– Ой, больно!
Схватилась за низ живота. Владлен сделал шаг назад и увидел - нож в крови. Ударил ли он Наташу, или она напоролась сама, - непонятно. Прямо из-под халатика по ноге быстрым ручейком, образуя тёмную лужицу  на полу, текла кровь. Ярость, смутившая рассудок, испарилась  мгновенно.
– Наташенька, ты что?
– Не знаю, больно, худо . . . и холодно.
Она на глазах стала бледнеть, зевать, закатывать глаза и опускаться на пол. Они вдвоём понесли её на кожаный диван, распахнули халатик и увидели, что трусы тяжело намокли от крови, а она текла и текла...
– Что делать, Влад?
– Скорую вызывай!
– А как?
– Ноль-три.
– Скорая? У нас тут женщина кровью обливается.
– Фамилия!
– Власова.
– Имя‚ отчество?
– Наталья Ивановна.
– Год рождения?
– Влад, когда она родилась?
– Сорок пять ей.
– Адрес? Как пройти? Встречайте.
– Наташенька, прости, пожалуйста, только не спи!
– Надо кровь остановить.
– Чем?
– Не знаю... кулаком, наверно.
– Где затыкать - то? Здесь просто кровяной студень.
– Наташа, тебе больно? Говори! Не спи! Господи, она совсем белая! Когда же  врачи приедут?
– Я побежал встречать.

Через двадцать минут.
– Где ваша больная?
Вошли трое в белых халатах. Впереди пожилой лысый врач в очках. Хмурый, усталый и заспанный.
– Доктор, скорее!
– Так-так, похоже, торопиться уже некуда. Сейчас посмотрим... Зрачковой реакции нет…. Дыхание тоже отсутствует. Пульс не прощупывается. Сердцебиение? -
Он достал фонендоскоп,-
– Тишина . . .Что ж, надо милицию вызывать. Ага, - артерия феморалис, бедренная, значит. Понятно. Теперь работать криминалистам, а не нам. Всё кончено. Смерть.
Владлен и Семён заплакали одновременно, в голос.

Врач звонит в милицию.
– Записывайте - смерть до прибытия. Ранение бедренной артерии. Да. Она ж широкая как шланг. Тут и десяти минут хватит. Приезжайте, мы вас подождём.
Как сквозь сон, Владлен видел приехавших людей в милицейской и гражданской одежде. Задавали, казавшиеся ненужными, казённые вопросы, писали, фотографировали. Спрашивали,  не было ли раньше попыток или намерения убить жену.
– Нет, не было.

Потом, как бы со стороны, с недоумением услышал, что против него возбуждается уголовное дело по статье сто три УК - умышленное убийство без отягчающих обстоятельств. Причём тут уголовное дело? Просто нелепица! Случилось страшное, нет больше Наташи, его Натки. И нет потому - немыслимо – он сам её убил! Немыслимо! А она ещё присутствовала, лежала с подвязанным подбородком, мраморно-бледная, казалось, волосы её чуть рыжеватые,  стали белыми, как и лицо. Потом, словно нереальный, донёсся голос милиционера:
– Труповозка? Приезжайте, - и назвал адрес.
Приехали двое подвыпивших молодых парней. У одного полный рот золотых зубов, он их охотно показывал, вроде как улыбался. Ловко завернули Наташу в простыню, на носилки и унесли.
Семён сказал тихо:
– Ну, я пошёл - и, почему-то на цыпочках, в дверь.

                ОДИН

  Звенящая тишина….Взгляд Владлена, блуждая, задержался на листке, белевшем на столе. Сосредоточившись, прочитал: - Подписка о невыезде... Только сейчас, наконец, понял, что всё случившееся не сон а наяву,
 и заплакал. Слёзы облегчения не принесли. Он встал, и его блуждающий взгляд остановился на откинутой дверце бара недавно купленной стенки. Там стояли несколько бутылок с разноцветными наклейками, а впереди, прямо на дверце, открытая бутылка коньяка, переставленная кем-то со стола. Она притягивала словно магнит. Владлен Васильевич почти автоматически наполнил стакан, подумал было о закуске, нет,  есть решительно не хотелось. Медленно, не останавливаясь, глоток за глотком, выпил. Ощутил, как жгучая жидкость согрела желудок, но  облегчающего опьянения не наступало. Коньяк ли в бутылке? Понюхал - запах коньячный. Глядя на просвет высокого  стакана, используемого обычно под лимонад, перелил в него остаток. Получилось чуть больше половины, торопливо влил в себя. Снова ощутил лишь тепло в животе и никакого опьянения. Походил по комнате, автоматом наводя подобие порядка. Пить больше не хотелось. Наконец, с облегчением почувствовал - слипаются веки. О том, чтобы идти в спальню, нет-нет! Страшно представить, там всё связано с Наташей. Снял с вешалки штормовку  и форменную шапку с эмблемой, лёг на диван, накрылся курткой, кулак под щёку, на другую шапку, совсем как прежде на необорудованных аэродромах. Лениво проплыла мысль - а где же кровь, кто вымыл пол  и диван? И не мог вспомнить. Во сне, скорее забытье, мозг восстанавливал вчерашний день из прошлой, ещё реальной жизни...

                Всё что было...               


Накануне утром‚ в женский праздник 8 Марта‚ они с Семёном вернулись на своём рефрижераторе из Баку. Семён уже лет двадцать болтался по железным дорогам страны, перевозя мороженое мясо и рыбные консервы, а Владлен всего третий год, как списали его с Аэрофлота. Налетал свои двадцать пять лет, да ещё полярные. Так что пенсия была, дома же сидеть не хотел, не привык. Вот и соблазнил его Семён Гнедой, сосед по гаражному кооперативу, на такую работу - семь месяцев в вагоне, пять месяцев - отдыхай, рыбачь, ковыряйся на даче или с “Москвичом”. В общем, делай, что хочешь. Да и Наташа не возражала, - чего, мол, у телевизора торчать да глаза мозолить? Во время кочевой жизни выкраивались деньки, вырывался он домой в Питер, соскучившись по жене. Нравилось ему в ванне понежиться,  да домашним теплом отогреться.

Всё, вроде, складывалось тогда удачно. В Баку купили по огромной охапке мимозы и гвоздик, чтоб хватило на всех женщин санчасти. Так, по привычке, называл Владлен институтскую поликлинику, при которой  торговала в киоске аптечными товарами его жена, и где все докторицы и медсёстры считались ей подругами. Хватит цветов ещё и тёще - маме-Клаве, и Иришке, молоденькой невестке, которую полюбил‚ как дочь. Правда устал на сей раз зверски, плохо работало отопление, а спать две недели в одежде – одно мучение. Этот рейс совпал со сменой Семёна. Тот сопровождал соседний рефрижераторный вагон. Гнедой снова был холостым. Женился он неоднократно - раза три или четыре. Ну и благодаря его лёгкому нраву и жизни на колёсах - ППЖ, походно-передвижные жёны, так он их называл, имелись во многих городах. Некоторые, пользуясь его благосклонностью, делили с ним служебное купе,  переезжая по закупочным и прочим надобностям из одного города в другой. С жёнами  расставался со скандалами, но потом, удивительным образом, сохранял дружеские отношения и даже, если мог, помогал. Была  у него дочь от первого брака, но та отца не признавала. Откровенничать на эту тему Семён не любил. Будучи сегодня свободным, сразу согласился помочь отвезти цветы в поликлинику.

                Праздник в поликлинике               

Женщины в больших марлевых шапочках и высоко сидящих белах колпаках, слабо скрывавших барашки бигудей, были с утра оживлены. Поликлиника  напоминала коммунальную кухню. В стерилизационной кипели кастрюли: с чищеной картошкой - под селёдку и для мяса, а в мундирах - под винегрет. В сестринской  крошили салаты и чистили селёдку. В комнате отдыха, она же красный уголок, на электроплитке румянились, обливаясь жиром, куры. Хирургическая сестра Сима с почтенной Валентиной Петровной из зубного разводили и подкрашивали вареньем сэкономленный спирт. Единственный в поликлинике мужчина - хирург Василий Васильевич - в темпе принимая за себя и за терапевтов смущённых, чувствовавших себя посторонними, пациентов. Наталья Ивановна внесла свою долю: бутылку спирта и “Советское шампанское” с надпечаткой “Брют”. Решили - работать будут только до двенадцати. В одиннадцать подъехали двое мужчин с цветами - Власов и Гнедой. Их прибытие было встречено с восторгом и о том, чтобы вырваться - привести себя в порядок, не могло быть и речи. Ударными темпами закончили приём больных задолго до полудня.
На длинном столе, составленном из нескольких, покрытом белыми простынями из хирургического кабинета теснились большие тарелки с винегретом и салатом “Оливье”, домашней капустой с брусникой, таинственно мерцающими кружками крутых яиц студни, селёдкой “под шубой” и просто селёдочкой, маринованными грибочками и пупырчатыми огурчиками. Стояли разноцветные бутылки с разведённым спиртом, домашний квас, клюквенный морс, шампанское и ликёр под названием “Бенедиктин”. Украшали стол четыре кувшина с пышными южными цветами, чей аромат в сочетании с запахом закусок и оживлением женщин, создавали атмосферу праздника и сближали людей. Сидящая во главе стола, обычно строгая главврач по имени Изумруд Латиповна, заглазно называемая “татаро-монгольское иго”, надев очки, встала, вынула листок из кармана белого, никогда не снимаемого в стенах поликлиники халата и начала читать: “В этот праздничный день международной солидарности трудящихся женщин‚ наш коллектив . . .” дальше её уже никто не слушал, пока не дошло  до наградных списков: одним премия - десять рублей, другим благодарность в трудовую книжку. По прочтении каждой фамилии все хлопали, а после оглашения, обойдённые шептались, обиженно поджимали губы. Речь она закончила тостом: “Дорогие женщины, выпьем за наши успехи в социалистическом соревновании и за ваше здоровье!” Подняла, как и все, гранёный стакан с пенящимся шампанским.
 Потом пили за любовь и за детей, за мужчин, чтоб любили крепче и за мир во всём мире. Владлен Васильевич шепнул сидящей рядом жене, что купил ей на базаре замечательную кофточку из шерсти горной козы под названием “серебрянка”, заработав торопливый поцелуй в щёку. Когда тарелки наполовину опустели, женщины запели “Катюшу” и “Если женщина просит”, пели “Миленький ты мой” и разбитную. . . „рыжая такая, всегда ты молодая”. Хирургическая сестра Сима чистым низким голосом затянула “Казак молодой”, ей подпевали и аплодировали, а разрумянившаяся певунья смущённо улыбалась и кланялась. Потом включили проигрыватель “Аккорд” и начались танцы. Мужчины, бывшие в меньшинстве, шли нарасхват. Владлен Васильевич, небольшой любитель танцев, вскоре почувствовал, что от выпитого разбавленного спирта вперемешку с вином и шампанским, от обильной еды и шума, от накопившейся за последние дни усталости опьянел, раскис и хотел только одного - домой и спать. Он сел в уголок и начал клевать носом. Наташа, неутомимая в веселье, пыталась его расшевелить, но, увидев бесполезность, плясала с обоими, оставшимися в наличии кавалерами, заразительно смеялась и была по-молодому хороша. Уже засыпая, Владлен Васильевич с неприязнью отметил, как жена, тесно прильнув к Семёну и раскачиваясь, медленно и томно танцевала танго. Он смутно припоминал - они кажется продолжали пить у кого-то на квартире. Как оказался  дома, хоть убей, не помнил!


                Тяжкое похмелье.

Звонят или снится? - сквозь тяжёлую дрёму Владлен пытался отделить явь от сновидений. Снова и снова длинные звонки. Значит - не сон, нужно идти открывать. Мимо него, не здороваясь, прошёл сын Саша, держа за руку Иришку. За ним - с опухшими лицом, тяжело дыша и по - утиному переваливаясь, обутыми в просторные войлочные ботинки ногами, тёща – мама Клава. Прошли в столовую. Дети сели на диван, мама-Клава, вытирая скомканным платком беспрерывно текущие слёзы, - на кончик стула. Саша неприязненно взглянул на пустую бутылку коньяка, потом на отца. Слов не было. Иришка, тревожно и виновато улыбаясь, всматривалась в лица. Она вероятно не могла полностью оценить происходящее, отчего ещё сильней походила на большого ребёнка.
– Как же ты? - спросил, глядя мимо, не ожидая ответа Саша, таким отчуждённым тоном, что Владлен с леденящим ужасом понял: он потерял не только жену, но и сына. Его гордость - серьёзный и сдержанный сын, очень похожий на него в молодости, заканчивал Академию Гражданской Авиации. Гнетущая пауза. Потом вопрос, как в пустоту:
– Ты способен сам по-человечески похоронить мать?
И‚ увидев беспомощное выражение лица и блуждающий взгляд, сказал жёстко:
– С тобой всё ясно. Нужно бельё, платье и деньги. Остальное мы сделаем сами.
– Клавдия Ивановна, Вы лучше меня знаете, где что лежит, а деньги, как всегда, на полке под постельным бельём. Возьмите сколько надо, возьмите всё.
Плечи его затряслись. Жалеть Владлена было некому. Пошуршав и пошептавшись в спальне, они ушли, не прощаясь.
 
И опять, как в тундре, один в звенящей тишине, которую только усиливали редкие звуки падающих капель из крана на кухне. Хотелось пить. Пошёл на кухню и стал пить прямо из носика чайника. Наташа терпеть не могла эту его привычку, называя деревенской, но кто теперь его отругает...
 Он не знал, что ему делать, не представлял, что и как будет, и ощутил старое давно забытое чувство, поднимающееся со дна души и заполонявшее его. Что-то мелко дрожало внутри, вспотели ладони, лоб.  Он вспомнил - такое случалось с ним в детстве, когда из комнаты надо было попасть через тёмный с изгибами коридор в кухню, а выключатель единственной лампочки высоко, чтобы дети не баловались, и было страшно. Он бежал к маме на кухню мимо вешалок с пальто и плащами, мимо штабелей коробок и‚ казалось‚ не будет конца этому коридору. Уже много лет не испытывал он страха… А сейчас, стоило закрыть глаза и он снова был тем мальчиком, только надежда, что коридор вот-вот кончиться, его встретит заступница-мама и светлая, вкусно пахнущая кухня, пропала. Тревога заполняла всё его существо, он начал быстро ходить по комнате, тереть лоб, ладони, повторяя: – Что делать? Пора решиться и что-то сделать. Взгляд его‚ вроде случайно‚ наткнулся на открытую дверцу бара. “Ага, надо немного выпить и успокоиться”. Автоматически, и будто удивляясь себе, вынул бутылку шотландского виски, дрожащими пальцами свернул металлическую головку и наполнил золотистой жидкостью стакан. Тень сомнения мелькнула в голове - может не стоит, так горю не поможешь, - нет, надо успокоиться и принять решение. Он быстро выпил. Стало теплее и спокойнее. Мысли прекратили свою скачку, но решение всё не приходило. На душе и в голове пусто. И, как на экране, откуда-то слева, буквами выплыло: - А что, собственно надо? Саша взрослый, всё сделает сам - и, пройдя  весь экран, исчезли буквы где-то справа. Пустота. Он лёг на диван и задремал. Резкий телефонный звонок разбудил его. Запрыгало сердце. Кому ещё от него что-то надо?
– Власов.
– Диспетчер Витебской товарной - Иванова. Власов, почему не выходите в рейс? Вам через два часа в Армавир.
– Видите ли ...
– Что с Вашим голосом? Вы заболели, у Вас больничный?
– Да, да я заболел, - наврал Владлен Васильевич.
– Чего тогда не звоните, надо же кого-то из резерва вызывать. До свидания‚ - и короткие гудки в трубке.

                А в поликлинике

А в это время в поликлинике, где больше десяти лет проработала Наталья Ивановна Власова и, благодаря её открытому нраву, знали в женском коллективе, “как облупленную”, царило нервное возбуждение. Ещё бы, только вчера вместе пели, пили и веселились, ещё вчера завистницы шептались, что Власова опять принародно “оторвала” ухажёра, и‚ когда же она, наконец успокоится; а сегодня, - о ужас! - муж зарезал, и говорят, из ревности. Никто обстоятельств не знал, поэтому передавали разное: “Прямо в сердце и наповал”, или - “на мелкие куски разрубил”. Вспоминали, вздыхая: “Хорошая, была, добрая. Всегда деньгами и спиртиком выручит, достанет любое дефицитное лекарство”. Но многие знали её слабинку - неравнодушие к мужчинам. Те, кто числились её подругами, изображая таинственность, передавали известные им подробности, слушательницы, округляя глаза, притворно удивлялись, - “Подумать только! Муж такой представительный и сын взрослый, а она! “ В общем, хоть порок и наказан, всё равно жалко, - девка была своя, хорошая. Председатель месткома на чистом листке написала: на венок - три рубля с врачей, рубль - с медсестёр. Изумруд Латиповна дала пять рублей и список понесли по кабинетам. Волновал непростой вопрос: нужно ли звонить Власову? Решили - позвонить всё-таки надо. Хирургическая сестра Сима, знавшая покойницу лучше других, бывавшая не раз у них дома, окружённая любопытными ушами, позвонила из регистратуры:
– Владлен, это Сима. Мы узнали‚ какое случилось несчастье. Можно мы от коллектива к Вам подъедем? Не надо? А когда будут похороны? Не знаешь? Узнать у Клавдии Ивановны? Да,  знаю, у меня есть её телефон.
И‚ обратившись к возбуждённо-любопытным коллегам:
– Бросил трубку. Девочки, он пьяный.
Понимающе решили сообща: запьёшь, пожалуй, когда такое случится..


                Ольга

Владлен Васильевич пил, пытаясь вином залить горе и пустоту. Ранее не дававший покоя телефон, замолк. Жену похоронили без него. Из дому не выходил, не ел, жил как в тумане. На третий день очнулся от забытья, - кто-то упорно звонил и стучал в дверь. С трудом дотащившись, спросил:
– Кто там?
– Это я, Ольга.
– Какая ещё Ольга?
– Да Наташина сестра.
– Сейчас открою. Как ты здесь очутилась?
 Открыл дверь и от неожиданности отпрянул назад так резко, что ударился затылком о дверной косяк. Перед ним стояла Наташа. После отъезда Ольги, с десяток лет  назад к мужу в Североморск, они почти не виделись, изредка разговаривали по телефону, если та не могла застать Наташу дома, и Владлен Васильевич даже подзабыл, насколько сёстры-близнецы похожи.
– Ох, и запах от тебя! Фу! Выглядишь тоже, как последний забулдыга. Войти можно?
– Конечно, конечно‚ проходи - отступил в сторону. И фигурка тоже тоненькая, почти мальчишеская, только светлые волосы не прямые, а завиты “венчиком”. Она была во всём тёмном, в руке держала дорожный чемоданчик.
– Ну, и кабак! Теперь понятно‚ почему не пошёл на похороны жены. Погляди, до чего докатился!
– Да, докатился - эхом повторил Владлен, пытаясь скрыть дрожь рук и задыхаясь от бешеного сердцебиения.
Она взглянула пристальнее:
– Ты хоть ел что?
– Наверно, ел.
– Значит так: быстренько в ванную и пока не приведёшь себя в порядок и побреешься, не выходи. А я посмотрю, есть ли что в холодильнике, накормлю тебя, а то раньше срока за женой отправишься.
– Отправлюсь, - эхом повторил он.
– Ну и дурак! Умереть - хитрость небольшая. Смерть ко всем придёт. Иди мыться, лётчик, герой хренов.
Наполняя ванну, пытался, как кошмарный сон, отогнать ту, вновь наплывающую картину Семёна с Наташей.

Давно не испытывал он такого блаженства от горячей ванны. Похоже, жизнь возвращалась к нему. Тепло, казалось, отогревало не только тело, но и окоченевшую от горя душу, а когда вдруг задремал, увидел себя мальчиком в тёмном коридоре за два шага до светлой кухни и почувствовал, что спасён, и можно жить дальше, хоть и станет много трудней прежнего. Вспомнился, вроде как не к месту, Гоголь: “есть ещё порох в пороховницах!”
– Ты не утонул?
Голос Ольги показался резким, неприятным. Наташа всегда говорила тихо.
– Не утонул, - вынырнул он из своих мыслей.
– Не торопись, я ещё вашу берлогу не убрала, - весело двигая стульями, кричала Ольга. Здесь пыль два месяца не вытирали.
Владлен соскребал седую щетину со скул и рассматривал запавшие серые, „стальные“ - так называла Наташа - глаза, глубокие морщины лба и складки от носа до углов рта. Попытался  улыбнуться, лицо не слушалось, рот напоминал подкову углами вниз, и подумал с жалостью:” Да-а, быстро же скрутило тебя, Власов!”
– Тебе курицу отварить или поджарить? - Всё равно? Тогда потушу на бутылке. Не пробовал? Мой Колька обожает, хвалит - никто лучше не делает, - кричала‚ как в поле‚ Ольга.

  Выйдя из ванной, увидел‚ как она, в Наташином халатике, ловко и быстро тряпкой без швабры трёт пол на кухне,  ухитряясь при том болтать без остановки.
– Если бы у меня была такая квартира и мебель, всё бы сверкало и блестело. - И, взглянув на вошедшего Владлена, добавила - И ты тоже. Ну вот, теперь на человека похож. Иди в залу, не мешайся. Скоро кушать будем.
Владлен Васильевич послушно прошёл в большую комнату, прислушиваясь, как Ольга шурует в холодильнике и кладовке. Дом наполнялся звуками, жизнью. Из кухни аппетитно запахло. Он почувствовал, что голоден и  обрадовался этому.
– Что сидишь, как граф Потоцкий? Иди сюда, давай стол накрывать.
И он безропотно пошёл на кухню, носил квашенную капусту и маринованные грибочки, баклажанную икру и болгарские помидоры.. Нашёлся даже круг Армавирской сухой колбасы. Хлеб был чёрствый, но‚ как определила Ольга, ещё съедобный.
– У тебя выпить есть что? Надо ж помянуть Наташу.
Владлен заглянул в бар и тут обнаружил, кроме бутылки шампанского, он выпил всё. О чём и доложил.
– Пьяница несчастный, хорошо в кладовке нашлась вишнёвая наливка.
Она принесла пузатую бутылку, на этикетке “Гамза” красовался лейкопластырь с корявой надписью “Вишнёвая”. Большую часть бутылки занимали тёмные сморщенные ягоды.
– Давай‚ наливай, хозяин.
Владлену пить больше не хотелось, но и отказаться  невозможно. Ольга зашмыгала носом и стала платочком вытирать то слёзы, то нос. Выпили, принялись торопливо закусывать‚ а Ольга, удивительным образом успевала есть, подкладывать Владлену, плакать и причитать.
– Говорила ж ей, достукаешься, как в воду глядела.
Владлен даже поперхнулся и опустил вилку. Ольгу несло.
– Наливай ещё. Устала, как собака. Ночь в поезде, похороны, наплакалась, у тебя тоже накрутилась.
– Ты пей, а я больше не могу, тем более этой сладкой пакости.
– Ладно, - легко согласилась Ольга. - Пусть земля ей будет пухом. И‚ по-мужски‚ сходу опрокинула большую рюмку наливки.
– Как ты-то поживаешь? - поинтересовался из вежливости.
– Сейчас вот принесу куру, пока едим, расскажу.

Она вприпрыжку (походка Наташина, заметил Владлен) на кухню, принесла блюдо с начинённой чесноком, одуряюще вкусно пахнущей курой, сняла с бутылки, отрезала ему половину, приговаривая:
– Ешь, ешь, ты голодный. - и слегка заплетающимся языком быстро, не прекращая есть, начала трещать, перескакивая со старых обид на сестру на тяготы своей жизни:
– Понимаешь, Владик, мне всегда казалось, жизнь - вещь тяжёлая. Помнишь, в школьных учебниках картину Перова “Тройка”, где сельские дети зимой сани с хворостом тянут? Или Репина “Бурлаки” – всё обо мне. С детства приходилось помогать маме, убирать, а потом и стирать за себя и Наташку. Она на тридцать минут раньше родилась, а всё повторяла: “Я - старше”, будто главнее. Годами играла в принцессу и артистку. Требовала себе красивые платья и  умела привлечь внимание. Например, собирается вечеринка, она опоздает, войдёт и замрёт в дверях, пока кто-то ни скажет: “Вот и Наташа!” Тогда она довольна, сияет. Ещё ребёнком, если что не по ней, сразу заболевала,  родители пугались, суетились. Училась сперва хорошо, любила только похвалу. Получит, бывало, плохую отметку, хлопнет партой и в рёв… Учителя считали - переживает за учёбу, а она просто добивалась внимания любой ценой. Класса с пятого стала учиться хуже, получала двойки, но ругали меня - мало помогаю. Вечно она что-то теряла, забывала и путала. Что-либо сломается - я виновата. Если подарки, то понятно кому доставалось лучшее. За ней первой и мальчишки стали бегать, дёргали за косички, дарили конфетки, портфель таскали. Это нравилось ей больше, чем учиться. А мечтала она стать артисткой и непременно знаменитой. Читала наизусть стихи на школьных вечерах, ей хлопали. В театральный,  помнишь, она провалилась, а в фармацевтическое  пошла - там конкурса не было. Собиралась в театральный снова, потом видно поленилась, так аптекаршей и осталась. Я всё думала: вырасту, стану жить самостоятельно, а не как Наташина сестра. Горе то какое... Влад, тебе неинтересно? Может выпьем?
– Нет, говори-говори, а если хочется, пей.
– Пожалуй, за Наташу ещё рюмочку выпью.
– Знаешь, с девчоночьих лет в неё всегда кто-то влюблён, не могла  без того жить, становилась недовольной и злой, будто обделили. Ведь ты, Владлен, нравился нам обоим, а больше мне. Мы даже некоторое время по очереди на свидания бегали. Никогда не примечал? Потом она заметила, что ты мне люб и отбила.  Вот так! В молодости ты видный был, да ещё летчик. А в форме прямо киноартист. Заметил хоть, что вашего Сашку подняла, и хозяйство вела мама-Клава? Всё за неё делала, а Наташке всегда жилось легко. Со мной, правда, всем делилась, я её лучше всех знаю. Она тебя не то, чтобы  любила, просто ты не мешал ей жить. Не была, как говорят, охоча до мужского полу, нет, но чтоб её любили - она обожала. В молодости только почует охлаждение, бросала сама, первой. Последние годы начала цепляться за молодых, делала подарки... Все её за доброту любили, только я знала, что она о подругах говаривала и какие клички навешивала. А с Семёном, уж я - то знаю, у них ничего серьёзного не было. Так что зря приревновал. Ох, жалко как! Владик, спишь ты, что ли?
– Нет, думаю, зачем всё плетёшь?
– Ты, вот, моей жизнью интересовался, - не почувствовав изменения его настроения, продолжала скороговоркой Ольга, - ничего хорошего - техникум, нормировщицей на заводе ругалась, потом заочно кораблестроительный - всё время в работе, - так и молодость пролетела. Очень хотелось иметь семью - не получалось. Отчаялась, ведь когда Колю встретила, мне было почти тридцать пять. Он приехал к нам подводную лодку принимать. Человек непьющий, тихий и дочку любит, а видимся редко - он чаще в море, чем дома. У вас, вот, сын взрослый, скоро дедом станешь, а моей Леночке всего девять. Нам ещё поднимать её и поднимать. А она часто болеет в гнилом Североморске, врачи определили - слабые лёгкие. Может‚ в Крым удастся в этом году отправить? Голова кругом, и Кольке ещё четыре года до пенсии. Скучища в городке - повеситься можно. Работы для нас, женщин, особенно с образованием, никакой. Вот и вылизываю целый день квартиру, как кот кое-что. Ну, книги ещё… Наташа пару раз в неделю позвонит, так её рассказы  для меня больше‚ чем кино и театр вместе. Даже не верилось. Судьба... Праздничная она была. Жалко сестрёнку. Говорила ей тысячу раз, - добром твоя  гульба не кончится. Как в воду глядела. Без неё скука заест. И почему так? Ведь я ничем не хуже. Правда, Владик? Давай, поцелуемся? - она вытерла тыльной стороной ладони рот, губы трубочкой, глаза зажмурила и потянулась к нему.

Он встал,  обнял за плечи и погладил по голове:
– Спасибо, что пришла и помогаешь из ямы выбраться. Только зачем ты о Наташе так, не понимаю.
Ольга обхватили его, и снова потянулась для поцелуя. Он мягко освободился от объятий:
– Вот этого, пожалуй, и не к чему. Лучше расскажи на каком кладбище Наташу похоронили, и когда собираешься домой. Ольга обмякла, обхватила лицо руками и раскачиваясь, запричитала:
– Всю, всю жизнь меня обыгрывала, даже сейчас, мёртвая.
– Пойди в ванную, приведи себя в порядок и успокойся, -  прервал он жёстко.
  Она ушла, и долго слышались вздохи, рыдания, сморкание. Наконец потекла вода, а потом из ванной комнаты медленно вышла уже немолодая, усталая с опухшими от слёз глазами, и всё же очень похожая на Наташу, женщина.
– Извини меня, Владик, - это, наверно, от наливки. Наташу похоронили на кладбище “Памяти 9 января”, так кажется, там ещё железная дорога, а по другую сторону - еврейское кладбище. Домой поеду завтра. Можно у тебя переночевать? Ехать к маме и слышать её стоны у меня просто нет сил.
– Конечно, о чём разговор. Спальня в твоём распоряжении.
– А с тобой-то, что будет? На похоронах говорили - в тюрьму посадят . . .
– Не знаю. Меня ещё   никуда не вызывали. Посадят – значит, заслужил на старости лет.
– Сколько тебе, я подзабыла?
– Пятьдесят четыре уже исполнилось.
– Тоже мне старость!
– Ладно, отдыхай, пройдусь немного, четыре дня из дома не выходил.


                Отрезвление.

Спустился с третьего этажа. Почтовый ящик был полон. - Потом, - подумал, - на обратном пути заберу. Они жили в ленинградском Авиагородке на улице Штурманов. Немногие ленинградцы знают о существовании этого посёлка в громадном Ленинграде. Связан он с городом единственным автобусом N° 13. Формально Авиагородок относится к Московскому району, но жители, если собирались в центр, говорили, что едут в город. Многие имеют отношение к гражданской авиации. Большинство мужчин носят синюю форму. Там же находится Академия Гражданской Авиации. Есть клуб, пара магазинов и медсанчасть. Вот, пожалуй, и все достопримечательности. Многие знают друг друга лично или понаслышке. Слухи в городке, естественно, распространяются мгновенно. Поэтому первая же соседка, с которой Владлен столкнулся у парадной, резво отшатнулась  и проводила его долгим взглядом. “Только этого мне и не хватало”, - со стыдом и досадой подумал Владлен Васильевич, нахлобучив поглубже форменную ушанку, поднял воротник куртки и зашагал в сторону гаража.
При бедственной нехватке автогаражей в Ленинграде, в Авиагородке - огромный гаражный кооператив, чьи ячейки вмещали почти все личные машины. Весной мужчины выкатывали свою технику, общались, готовили к летнему сезону любимые “Москвичи” и “Жигули”. Люди попроще, ездили на “Запорожцах”, наиболее солидные - на казавшихся верхом благополучия “Волгах”.  Шёл 1984 год. Эра импортных машин была впереди.
По дороге в гараж Владлену Васильевичу показалось, что несколько знакомых, не здороваясь, оглянулись, окончательно испортив ему и без того скверное настроение. Даже пожалел, что вышел из дому, и предстоящее свидание с “Москвичом”, к которому относился с нежностью,  почти как к живому, не радовало.
Хорошо, что вечерело и окружающее теряло чёткость. Опустив голову, казалось, оборачиваются все, проскочил на территорию гаража, дошёл до своего 225 номера, открыл, включил свет и сразу закрыл ворота. Гараж он сам обшил вагонкой, развесив картинки с моделями авиалайнеров и ослепительно улыбающимися стюардессами, призывающими летать самолётами Аэрофлота. Посередине, занимая почти всю площадь, под брезентовым чехлом стоял его любимец. Сдвинул чехол, похлопал, как друга, по крылу, тихо поздоровался,
-  „Здравствуй, мальчик мой,“ - и впервые не получил никакого отзыва. „Весь мир  против меня, и ты тоже,“ - подумал с горечью. „Один. Что же делать? Что?“ В гараже оставаться было неинтересно, и он зашагал домой. Из почтового ящика вместе с газетами вынул два листочка. При слабом свете прочитал о вызове к следователю Савченко, а на втором, повторном, - в случае неявки, будет доставлен. Явиться надо не позднее, чем завтра в десять утра. „Вот и хорошо, приду“ - и, полегчало.

Ольга перемыла посуду, успокоилась. На плите закипал чайник, готовился ужин.
– Иди мыть руки, садись чай  пить, - скомандовала привычно, как пришедшему с работы мужу.
Сели за стол. Помолчали, думая каждый о своём. Наконец, Владлен, вздохнув, посмотрел на Ольгу:
– Знаешь, Оля, я решил сдаться.
– Как это? - удивилась, подняв брови.
– Сама понимаешь, придётся за Наташу отвечать. Значит - тюрьма. Сейчас шёл по улице, со стыда перед людьми лучше сквозь землю провалиться.
– Я тебя понимаю.
– Меня завтра вызывают к следователю. Вот повестки. Попрошу‚ чтобы сразу в кутузку, или куда там они сажают. На кой хрен мне подписка о невыезде. Отсижу своё, если выживу, вернусь.
– Вернёшься, куда денешься.
– У меня к тебе просьба. Помоги собраться - голова плохо соображает. Ключи отнеси маме-Клаве. Скажи, пусть Саша с Иришей сюда переезжают, хватит комнату снимать. Можно и «Москвичом» пользоваться, ключи здесь, запомнила?
– Не забуду, запомнила. И собраться помогу, охотно откликнулась Ольга. Сели пить чай с хлебом и колбасой,  Ольга громким своим голосом теперь хвалилась, какая замечательная у неё дочка, как хорошо учится и рисует, и муж Коля тоже очень даже замечательный...
Рассеяно слушая, Владлен обдумывал, какие вещи надо уложить в большой “абалаковский” рюкзак, а времени на сборы мало, потому как надо завтра встать пораньше и съездить на кладбище, поклониться Наташиной могилке, затем назад за рюкзаком, и к десяти утра - к следователю, как его, Савченко.
После ужина они дружно паковались, и Ольга уговаривала взять кальсоны с шерстяным начёсом, потому что отправят в Сибирь и можно “всё” отморозить.   Собрали имевшиеся в наличии тёплые носки и свитера. Она пообещала утром, пока Владлен ездит на кладбище, купить сала, сухарей и шоколаду. Сборы закончили поздно. Владлену постелили на диване. Ольга, надев полупрозрачную Наташину ночную сорочку, пришла пожелать спокойной ночи и всё говорила и говорила...
– Олечка, я очень устал, иди спать.
Она ещё долго щелкала выключателями в ванной и туалете, ходила на кухню и, наконец, громко повздыхав, улеглась в спальне.

                Прощание со свободой

   Приняв решение действовать, он привёл свой организм в рабочее состояние. Спал крепко, проснулся, как и задумал, без четверти шесть. В семь - уже на кладбище и, несмотря на приблизительность Ольгиного объяснения, он, старый штурман, хорошо сориентировался и довольно быстро нашёл Наташину могилу. Простенькая раковина, столбик с крестом, на мраморном прямоугольнике надпись “Власова Наталья Ивановна”, даты рождения и смерти. Два венка - от родных и товарищей по работе и ещё живые цветы в стеклянных банках из-под консервированных овощей. Снова больно сжало сердце:
– Прости меня, Наташенька, птичка  вольная,  погубил я тебя.
И впервые почувствовал‚ как слёзы приносят облегчение. Он с детства не плакал, и такое проявление чувства считал распущенностью, слабостью.
– Наташенька, если выживу, до конца дней буду приходить к тебе.
Удивляясь себе, перекрестился и поклонился в пояс.
– Я обязательно вернусь!
  По выходе с кладбища увидел, как деревенского вида тётки на саночках привезли цветы в горшках и срезанные. Купил, набрал тех и других, - трусцой к могиле, разложил, расставил и обратно. Время поджимало.
Ольга закупила больше, чем просил. С трудом запаковались, обсудили, что надо ещё сделать, обнялись. Ольга поплакала у него на груди, он сдержался. Попрощались. Ей хотелось оставить квартиру в порядке, а он, взвалив тяжеленный рюкзак, поехал к следователю. Начинался новый, очень не похожий на всё прожитое, этап его жизни.
Прокуратуру и кабинет следователя нашёл довольно легко. Постучался.
– Подождите.
Сел в коридоре, тихонько разглядывая людей, сидящих перед другими дверьми. В основном народ простой, притихший, одеты бедновато.
Дверь открылась. От удивления Владлен на секунду замер. Занимая всё пространство проёма, стоял огромный и костлявый мужчина, лет сорока на вид.
– Как фамилия ... Власов? Я ждал Вас.
Раздался сверху живой, разнящийся с внешностью  голос. Он прошёл к столу какой-то механической походкой. За исключением живых, внимательных глаз, полным отсутствием округлых линий и плавных движений, следователь напоминал телевизионного робота из передач для детей и подростков.
– Садитесь. Ваш паспорт? А это что за рюкзак? В горы собрались, что-ли? Почему Вы не явились по первой повестке?
Они внимательно рассматривали друг друга. Среднего роста, седой, с мужественными морщинами и прямым взглядом, Власов понравился Савченко. Из всех вопросов Владлен Васильевич решил ответить только на последний.
– Почему не пришёл? Пил, и из дому не выходил.
То была первая его  ошибка, только понял  он это позже, уже от сокамерников.
В глазах следователя зажёгся огонёк.
– Пили, говорите. Сколько дней? - Три? Надо Вас на 62-ю направить.
Слова были какие-то специфические, непонятные.
– Направляйте‚ куда считаете нужным.
– А жену тоже пьяным убил?
– Пьяный - не пьяный, но накануне выпили крепко, Восьмое Марта, их день‚ всё-же.
– Тем более надо направить. Я уже допросил свидетеля Гнедого Семёна Михайловича.
– Сволочь - этот Гнедой!
– Попрошу соблюдать сдержанность в выражениях. Ещё я беседовал с сотрудниками по работе Вашей, теперь покойной, жены, с соседями по дому, и запросил характеристики с последней Вашей работы и из  Аэрофлота.
– Зачем так, чтоб все знали?
– Положено. Предварительно скажу, Вас характеризуют положительно, а с покойницей дела посложней, но это тоже хорошо.
Власов почувствовал‚ будто его прилюдно раздели и разглядывают и, сдерживая накипающее раздражение, спросил:
– Почему чьё-то плохое мнение о моей жене - это хорошо?
– Потому, как является вашим смягчающим обстоятельством.
– Не требуется мне смягчающих обстоятельств!
– Вы‚ будто не понимаете, что у Вас 103-я статья Уголовного Кодекса, от одного года до десяти. Есть смягчающие обстоятельства - суд может дать по минимуму, нет - получите на полную катушку. Ясно?
– Понятно, - толком не разобравшись, отреагировал он.
– Я и так больше положенного Вам рассказал.
– Спасибо.
– Сейчас ознакомитесь с предварительным обвинением. Оно подписано прокурором.
  С трудом сосредотачиваясь, прочитал. Из показаний свидетеля Гнедого следовало: потерпевшая Власова Н.И. сама проявила инициативу в сексуальных отношениях. Остальное он уже знал. “ Оговаривает Наташу, вот подонок”‚ – тихо закипел Власов.
– Что я должен теперь делать?
– Подпишите и идите домой. Вас вызовут.
– Товарищ Савченко, скажите честно, меня посадят?
– На Ваш вопрос ответит суд в виде приговора, но, убийство - преступление серьёзное и без лишения свободы, думаю, не обойтись.
– Тогда, - решительно заявил Власов, - сажайте меня сразу, с таким позором невозможно находиться среди людей, - и неожиданно, хотя о том и не думал, добавил, - или с собой что-нибудь сделаю. Домой пути нет. Я уже вещи собрал, - и кивнул на рюкзак.
– Власов, подумайте хорошо, сидеть в Крестах очень тяжко.
– Тяжелее, чем быть дома одному, - не может.
– Ну, чтож, давайте паспорт и посидите в коридоре. Я  доложу сейчас прокурору, как он решит, так и будет. Спустя полчаса, проходя мимо с бумагами своей механической походкой, проронил:
– Решение положительное, ждите.
Снова сидит в длинном скучном коридоре. Какие-то люди в милицейской форме и цивильной одежде выходят из одного кабинета, заходят в другой с бумагами и папками. Из одной комнаты слышалась пулемётная дробь пишущих машинок. В других тоже стучали подобные машинки, только стук пореже и с паузами. С трудом верилось, что в этой унылой, скучной конторе буднично и бумажно решаются человеческие судьбы...

В полдень Савченко вышел из кабинета в пальто, видно собирался обедать. Владлен Васильевич поинтересовался можно ли ему тоже пойти перекусить.
– Нет, подождите, за Вами скоро приедут.
Через час Савченко вернулся.
– Вы ещё здесь?- сейчас позвоню куда надо.
Владлен устал, проголодался, хотелось, чтобы хоть что-то происходило. Наконец, ещё часа через два‚ появились двое милицейских сержантов. Оба небольшого роста, один - толстенький и румяный, ноги в раскорячку, другой - худой и сутулый с желтоватым лицом, на котором прочно застыло выражение: ох и обрыдла мне эта работа. Судя по невероятной древности портфеля в руке, он был старшим. Они зашли в канцелярию и вскоре вышли. В руках у худого появилась папка с надписью “Дело”.
– Власов?
– Я, - и встал. Сержант, взглянув мельком, углубился в чтение какой-то бумажки из папки. Дочитав, уложил всё в портфель, порылся в нём, извлёк что-то. Через секунду Владлен увидел - наручники. Один наручник сержант замкнул у себя на кисти, буднично приказав,
– Руку, - и Владлен не успев сообразить, что случилось, почувствовал неприятный холодок на запястье.
– Это ещё зачем?
– Чтобы не спрашивал. Твой рюкзак? Бери и пошли. При попытке к бегству, пристрелю сразу, как собаку. Понял?

                Пока не тюрьма.
                Разговоры с бывалым.

На улице народ мирно спешил по своим делам. Некоторые оглядывались на маленького милиционера, как бы тянувшего на поводке немолодого мужчину в лётной куртке с большим рюкзаком на одном плече. Завершал процессию хрустящий вафельным мороженым толстяк. Власов сжался и от позора готов был сгореть. Неторопясь завернули за угол. Там стояла грузовая полуторка с выцветшим когда-то голубым кузовом и надписью “Милиция”. Толстяк открыл боковую дверь ключом. Худой залез первым в машину‚ Власов с трудом протиснулся за ним. Дверь закрылась. Наручник сняли. Владлен разглядел сумрачную внутренность кузова, разделённую решётчатыми дверьми на клетушки. Из темноты на него смотрело много глаз. Худой сержант клацнул замком одной из дверей, скомандовал, – проходи! Владлен Васильевич протиснул рюкзак и сел на скамейку, заметив, что у него двое соседей. Решётка захлопнулась. „Как зверей перевозят”, - подумал обречённо. Машина тронулась. Вскоре почувствовал‚ толчок соседа справа. Молодой, лохматый и небритый, с фингалом под глазом парень улыбался, показываая нестройный ряд порченых зубов. „Ну и рожа!“ - промелькнуло в голове.
– Земеля, дай закурить.
– Некурящий.
– Угу, - буркнул парень сипло и‚ подняв воротник замусоленной телогрейки, закрыл глаза. От него густо пахло немытым телом и перегаром, на грязных пальцах татуировка...
Ещё несколько раз останавливались. Одних людей куда-то выводили, других впускали и запирали. Разговаривать не разрешали. Сразу командовали: “Молчать!” Наконец услышал,  -
– Власов, на выход! - Тело затекло. Согнувшись - клетушки низкие, выпрямиться никак - вытащил рюкзак и вышел во двор. Темнело, куда привезли, где он, непонятно. Сопровождающий нажал кнопку звонка в железной двери с глазком. Изнутри посмотрели и открыли.
– Заходи.
Высокий полноватый милиционер с погонами старшины, лицо круглое, добродушное, по-домашнему в тапках. Принял папку, о чём-то пошептался с худым, после чего тот, не взглянув на доставленного, ушёл. Полистав бумажки, старшина подозвал Власова, скомандовал, - всё из карманов сюда, - постучал по столу, и составив опись, сложил в холщёвый мешочек.
– Сейчас раздевайся догола!
И он прощупал каждую складочку одежды и белья. Всё, кроме ремня, бумажника, шарфа и часов, отдал обратно. Владлену было мучительно стыдно от такой процедуры. Он спросил:
– Это уже тюрьма?
– Нет, пока в КПЗ.
– Где, где?
– Каляева десять.
– И долго мне здесь торчать?
– Не могу знать. Может‚ завтра в Кресты отвезут, а повезёт, поживёшь пару недель.  Здесь курорт для вашего брата, вспоминать будешь.
– Точнее можно узнать?
– Нет.
 Старшина ещё обыскал рюкзак, изъяв складной нож, таблетки аспирина и солонку, сказав буднично,
–   Не положено.
   И повёл по железной гулкой лестнице на второй этаж. Открыл большим ключом дверь и впустил в камеру. В комнате площадью метров семь-восемь стояли три привинченые к полу, похожие на садовые, только без спинок, скамьи, имелась железная раковина с медным краном и чугунный, как в старых вагонах, унитаз. На одной скамье, накрывшись старым пальто, кто-то спал, отвернувшись к стене. Владлен Васильевич, обессиленный переживаниями сегодняшнего дня, лёг на свободную скамью и, неожиданно для себя, заплакал. Сосед зашевелился, сел, подошёл к унитазу,звонко помочился. Затем достал пачку “Беломора”, поковырявшись в ней, вынул окурок, спичку, ловко чиркнул о скамейку, закурил, после чего спросил:
– Первая ходка‚ что-ли?
Владлен молча кивнул.
– Вторая будет легче.
– Утешил, - усмехнулся Владлен. Он рассмотрел соседа. То был старик лет шестидесяти или старше. Небольшого роста, коренастый, лицо морщинистое, глаза холодные, спрятанные, зоркие. Волосы короткие густо посеребрённые. Впечатление, что не брился с неделю. Кожа на лице и руках тёмная, задубевшая. Пора знакомиться.
– Как Вас звать? Меня - Власов Владлен Васильевич.
– А я - Павел Богданов. Вообще в тюрьме на Вы и по отчеству мужики не обращаются.
– Спасибо за науку.
– И такие цирли - манирли как “спасибо, пожалуйста”‚ тоже лучше забыть.
– А Вы, то есть, ты откуда знаешь?
– Потому что всю жизь в зоне прожил.
– Так ты, этот, - Власов напряг свои знания криминалистической литературы - вор в законе?
– Сейчас закона, считай, нету, но вроде того.
– Не страшно в колонии?
– Мне нет. Я - человек в зонах авторитетный.
– Что это значит?
Павел прислушался,
– Ужин везут. Можешь пока о себе рассказать.
– Что рассказывать. Мне пятьдесят четыре года. Двадцать пять лет отлетал в Гражданской Авиации. Списали‚ пересел на вагоны-рефрежираторы. Вот‚ жену убил, - и снова заплакал, подумав со стыдом, - нервы ни к чёрту. Реву, как баба.
– ****овать, что ли‚ стала?
– Застал её за этим делом.
– Туда ей и дорога. Хорошо, у меня семьи нет, делов меньше, - сказал убеждённо Павел. - Статья-то какая, 102 или 103?
– Сто третья.
– За жену чаще сто третью дают.
– Не знаешь, Павел, сколько могут присудить?
– Раньше не сидел, говоришь? - Павел наморщил лоб, принялся разглядывать что-то на потолке, шептать, загибая пальцы.
– Думаю больше пятилетки, как первоходке, не дадут, ещё от защиты и суда зависит. Особо от адвоката. У тебя  есть уже? Бери лучше еврея.
– Нет, а надо?
– Понятно! Ты ведь законов не знаешь, кто будет защищать? Требуй от следока адвоката.
– И пришлёт?
– Куда денется. Обязан!
– Почему лучше еврея?
– Все знают: пришла беда - зови еврея, ушла беда - гони его. Такая у них нация.
Владлен проходил юридический ликбез. Открылась форточка в двери:
– Ужин. Вас двое? Принимайте.
Подали мятые алюминевые миски с перловой кашей и такие же, погнутые ложки. Голодный Владлен с жадностью быстро опустошил миску. Павел ел неторопливо и почти половину вылил в унитаз. Потом тщательно  помыл миску и поставил рядом на скамейку. Заметив удивлённый взгляд, объяснил,
– Чай дадут в ту же миску.
 Снова открылась форточка, налили по черпаку тепловатого несладкого чая. Выпили. Павел достал “Беломорину”, закурил прежним способом, выкурив половину, загасил и спрятал обратно.
– Павел, расскажи про жизнь в тюрьме.
– А что говорить? Вы на воле живёте в большой тюрьме, считай, без закона, а мы - в нашей‚ по своим законам. Они неписанные, а выполняются. Потому каждый должен знать своё место, будь ты пахан, бык, овца или мужик. Только пидарасы и козлы вне закона.
– Я из твоего выступления ничего не понял.
– Молодой ещё потому, что зелёный. Слушай. Заселяют,  к примеру, хату, камеру то есть. Если трое-четверо, то они ещё могут быть наравне, и то не обязательно, а если человек пятнадцать-двадцать, тогда через неделю уже ясно‚ кто чего стоит. Самый авторитетный - пахан. Под ним  по одну сторону быки или бойцы, по другую - лисы, советчики, значит. Ещё ниже - овцы, ими командуют. Мужик - он работает на себя и немного на тех, кто сверху. Пидарас - это кого опустили. Козёл, -  кто закладывает, ему среди зеков никакой защиты нет.
– Ну а ты, кто?
– Я пахан уже давно.
– Пахан что делает?
– Что делает? Ничего. Соблюдает закон, справедливость, чтобы оборзевших придержать, мужика не обижать, маленько защищать слабаков. Тюрьма слабых не любит.
Павел немного важничал и объяснял снисходительно законы родной ему стихии. Владлену вдруг стало всё неинтересно, и подумал, что лучше жить по законам своей совести. Места в Пашкиной пирамиде себе не видел. Он лёг на отполированную многими спинами деревянную скамью и закрыл глаза. Сосед, поскрёбшись и покряхтев под своим пальто, вскоре захрапел.

Сон, спасительный сон не приходил. Даже наоборот, чем больше Владлен старался уснуть, и тем быстрее и как бы помимо  его воли работал мозг. В груди мелко дрожало. При всей реальности и жестокости событий последних дней, возникало ощущение, что он видит фильм о себе на тему: “что могло бы быть, если бы. . .” Новый жизненный опыт не имел общего с прежним. С закрытыми глазами он увидел картину из полярного прошлого:
Вот от старой льдины откалывается большой кусок. Чёрная вода. Новая льдина ещё рядом, близко, вот она медленно разворачивается, трещина шире и шире. Новая льдина начинает свой путь в океане.  Внезапно и остро возникло чувство - дальше плыть не хочется, незачем, всё, приплыл. Хочется покоя, конца, смерти...
Он открыл глаза, в камере под потолком горела тусклая лампочка. Стены и потолок грубо оштукатурены, комки цемента образуют выступы и разводья. Напряжённо вглядываясь в потолок, увидел очертания головы по плечи. Голова вроде развёрнута так, что видна шапка волос, торчащий нос и беззащитная длинная шея. Ещё увидел‚ как навстречу шее тянется рука с тремя узловатыми пальцами и почудилось, что страшная рука всё ближе и ближе к шее. Сердце стучало сильно, быстро, а на грудь будто положили тяжёлую плиту. Подумал, если рука дотянется до шеи -  всё, конец, я умру. Но рука прекратила своё движение, и сердце колотилось уже не так бешено. Решил, надо немного походить. Встал и начал, как маятник, мерить камеру. Пять шагов от двери до окна‚ пять обратно. Деревянный пол поскрипывал, он снял ботинки, остался в носках. Мысли во время ходьбы замедлили бег, стали в ритм шагов  приходить в какой-то порядок. Хочет ли он сам покончить с жизнью? Нет‚ пожалуй не хочет. Самоубийство всегда считал последней степенью трусости перед жизнью. Значит жить. Зачем - пока непонятно. Но‚ ясно одно - жалеть тебя тут никто не будет, нельзя показаться слабым, иначе потеряешь себя, и какой-нибудь Павел начнёт распоряжаться тобой. Пришла ещё одна спасительная мысль - за много лет в авиации пережито столько экстремальных, “внештатных” ситуаций‚ и он всегда мог принять оптимальные, правильные решения. И вот ещё одна. И надо справиться. Знал, что сегодня ещё не на все вопросы ответил себе. Почему-то не думалось о Наташе, о вине своей или её. Сейчас нужно было выстоять, не сломаться. За окном светлело, вконец измученный Владлен лёг на жёсткую скамью и мгновенно уснул.

Проснулся от щелчка открываемой дверной форточки. Некто держал две полбуханки хлеба.
– Принимайте!
Павел быстро подскочил, взял хлеб. Форточка захлопнулась. Не глядя на соседа пробурчал:
– Ты чего всю ночь мотался как заводной. От твоих забот моя голова болеть не должна. Бери пайку.
Молчали до завтрака. Дали ту же густую перловую кашу и чай. Павел разделил хлеб черенком ложки на три части и одну неторопясь съел. Владлен повторил за ним. Ветеран снова вылил половину каши в унитаз.
– Ладно, не сердись. Ты почему продукты переводишь? - не удержавшись, спросил Владлен.
Павел больше не злился, неторопливо закурил и снисходительно объяснил новичку:
– Понимаешь лётчик, тяжелее всего в зоне перенести голод. Порции слабые - вода да крупица. Самое ценное - хлебушек. Кто может терпеть голод или сыт малым - тот себе хозяин. Кто не может - того подкармливают. Только просто так в тюрьме ничего не делают. Придётся должок отдавать. Понял? Вот я три месяца в отпуске, то есть на воле был. Кишку размотал, даже пузо чуток наел. Теперь снова привыкаю обходиться малым.
– Павел, не хочешь - не отвечай. За что тебя посадили?
– Меня? - Ни за что, за детский сад. Не понимаешь? Объясняю - у меня надзор: значит, после девяти вечера сиди дома. Два раза участковый не застал, на третий раз - иди парень домой, в зону по 198-ой статье. Детский сад! По этой статье положено от года до трёх. Но всем дают два года, дело известное.
– Когда отсижу, мне тоже надзор будет?
– После первой ходки не обязательно, а после второй - это верняк. Но я доволен: матери домик починил, старой-то уже восемьдесят,  ну и погулял, самогоном маленько побаловался. Пора домой. Мужики в Медвежке, небось, заждались.
– Медвежка, это где?
– В Карелии. Там одни зоны. Медвежегорск, не слыхал?
– Слышал. Меня могут послать на вашу Медвежку?
– Молодой ещё, батон зелёный. По первой - под Питером отсидишь, Медвежку заслужить надо.
В обед оба съели по полпорции, остальное дружно вылили. Владлен развязал рюкзак, достал плитку шоколада, протянул соседу. Тот отломил маленький кусочек, проворчав, что к шоколаду не приучен, баловство. Уже к вечеру заклацал замок двери.
– Богданов, с вещами на выход.
Прихватив тощий полиэтиленовый пакет с надписью “Фирма ЛЕТО”,  и застегнув на имевшиеся в наличии две пуговицы пальто, пошёл к выходу. Уже в дверях‚ оглянувшись‚ назидательно  поднял палец:
– Не боись и будь мужиком, лётчик. - И, не попрощавшись, вышел.

Оставшись один, Владлен снова начал мерить из угла в угол камеру, пробуя навести порядок в мыслях. Каким-то образом Ольга, а теперь и Павел Богданов поколебали в нём острое чувство вины и раскаяния. Неожиданно зло подумал о жене: - прожила почти сорок шесть лет себе в удовольствие и умерла сразу, без мучений. А я вкалывал всю жизнь, как проклятый, и сейчас никому не нужный, должен доживать век в тюрьме среди преступников и страдать. Павел напророчил пять лет. Легко сказать. За один то день чуть не помер.
 Так размышляя, он стал жалеть себя, вспоминать детство на Бармалеевой улице, комнату в коммунальной квартире, где одно окно выходило в стену, а второе - во двор-колодец. Отца, одного из первых комсомольцев Ленинграда, верившего в победу коммунизма во всём мире, даже назвавшего сына в честь Основателя Владленом, что означало Владимир Ленин, не помнил. Его забрали в легендарном тридцать восьмом. Больше он не возвратился. Будучи взрослым, в демократические шестидесятые‚ выяснилось, что Власов В.И. осуждён невинно и теперь реабилитирован посмертно. Ещё помнил двух соседок - Аню Нуждину, с сыном, другом детства Юркой, работавшей уборщицей в большой конторе и гордившейся тем, что сожитель её не какой-нибудь пьяница-прощелыга, не босяк, а полотёр. И вторую Аню, мывшую посуду то в столовой, то в больнице, тётку добрую, но словно взбесившуюся на старости лет, водившую в свою комнату у кухни многочисленных женихов. Когда же мама Владлена, Надежда Ильинична, упрекала Анюту за распутство, та обижалась и заявляла, что она не «пронститутка подзаборная, а женщина рабочая»  и ей отдохнуть тоже хочется. Мама же больше замуж не вышла, работая машинисткой, часто брала работу на дом, и всё его детство прошло под чечётку пишущей машинки. А потом война, голод и эвакуация в Узбекистан, куда везли в теплушке целый месяц через всю страну, и опять голод и страх, что разбомбят. И фильмы про войну, где главные герои - лётчики, и страстная мечта стать лётчиком. А вернулись в Ленинград - бабушку парализовало, и он тощий, как скелет, ездил закупать дрова, пилил и колол их, топил печь в холодные зимы по два раза в день. Появился новый герой - Григорий Новак, штангист, чемпион, как и он бывший в детстве слабаком. Бегал в “Спартак” качать силу. В семнадцать лет стал мускулистым и крепким, хоть и худым‚ мог дать сдачу, хотя сам драться не любил. По выходным дням разгружал вагоны с картошкой и, поработав деревянной лопатой часов девять, получал четыре рубля. Да ещё разрешалось взять с собой сетку картофеля, что хватало им с мамой на неделю. Бабушки уже не стало. Мама сочиняла разные картофельные блюда столь изобретательно, что до сих пор картошка для него - неприедающаяся еда. И был аэроклуб в Ольгино‚ первые прыжки с парашютом и незабываемые, как первая любовь, полёты на учебных У-2. Служба в Армии, в ПВО под Москвой на аэродроме, опять же рядом с новой техникой. Как многие пилоты и штурманы, любил самолёты, относился, как к живым. Любимая песня юности:

                Первым делом, первым делом - самолёты,
                Ну, а девушки, а девушки потом...

Женился, сразу и безоговорочно поверив, похожей на Янину Жеймо в кинофильме “Золушка”, маленькой голубоглазой Наташе. Когда другие зубоскалили по поводу неверности женщин, говорил уверенно:
– У меня тылы надёжные. - Только сейчас вспомнил, что после такого утверждения, знакомые как-то по-особому переглядывались, будто знали или слышали ему неведомое. С горечью вспомнил прописную истину, что обманутые супруги всё узнают последними.
От многочасовой ходьбы гудели ноги, но стало спокойнее. Он лёг на скамью и с трудом нашёл на потолке то, что вчера казалось рукой судьбы, тянувшейся удушить.  Сегодня то были не больше, чем грубые комки штукатурки, и он уснул усталый.
Следующие два дня, находясь один в камере, разжигал обиду и злость против Наташи, будто она явилась причиной теперешних его бед.

Казалось, весь мир забыл о нём, лишь трижды в день, как зверя в клетке, кормили. Полное отсутствие информации рождало внутреннюю тревогу, и многочасовые мотания по камере лишь слегка притупляли её. На четвёртый день:
– Власов, без вещей‚ на выход!
– Куда меня?
– Куда положено. Руки за спину! Пошли!
Вскоре привели в небольшой темноватый кабинет. Над столом воздвигался следователь Савченко. Нынче он как-то меньше походил на механического человека, даже улыбался.
Милиционеру:
– Идите, я Вас вызову.
Власову:
– Здравствуйте, Владлен Васильевич. Как Вы себя чувствуете?
– Вы кто, врач? - буркнул Владлен.
– Конечно не врач. Просто выглядите неважно. Через пару часов Вас переведут в Следственный изолятор, в Кресты, советую, запишитесь сразу же на прием к врачу. Должен сказать, что Ваш Аэрофлот мне все телефоны оборвал. Уверяют, что Вы - хороший товарищ и надёжный штурман. Рассказывают, что на Севере всяческие героические дела творили. Даже не верят, что могли жену убить. Спрашивали, в своём ли Вы уме. Обещают послать на суд общественного защитника и оплатить услуги адвоката. Мне уже звонила Люда Марченко.
– Кто такая?
– Молодой, но очень способный адвокат. Если не возражаете, будет Вас защищать. Мы с ней в университете учились. Умница, несмотря та то, что красивая.
– Мне всё равно. Марченко, так Марченко.
– Договорились, а сейчас во всех деталях повторите заново, как всё произошло.
После услышанного о заботах старых друзей - аэрофлотовцев, Владлен Васильевич ощутил почти физическое облегчение, и тягостное чувство полного одиночества отступило. Мучительно преодолевая стыд, привыкнув быть точным, пересказал снова всё случившееся. Савченко задавал короткие вопросы, давал подписывать каждый лист. Закончив допрос и складывая бумаги, как бы между прочим рассказал,-
– Мой отец был военным лётчиком. Погиб в сорок пятом, под Берлином. Меня в авиацию не пустили из-за этого дурацкого роста, но коллекционировать модели самолётов продолжаю, уже и сына пристрастил. Жена сердится, обещает всё на помойку. Но разве можно выбросить мечту? И смущённо, устыдившись своей откровенности, погасил улыбку. Помолчал, потом нарочито сухо:
– У Вас вопросы к следователю есть?
– Сын не объявлялся?
– Я его уже вызывал, допрашивал.
– Как он?
– Лучше чем Вы, хотя ему сейчас очень непросто.
– Ещё бы.
– Мне дадут пять лет?
– Кто сказал?
– Сосед по камере, рецидивист. Извините, я, наверно, глупость несу?
– Вы в тюрьме и не того наслышитесь.
– Можно идти?
– Вас проводят, - и нажал кнопку вызова.

                Кресты

Оказавшись в камере, Владлен Васильевич продолжал мерить её от окна до двери‚ но будущее не казалось ему столь безнадёжным. Темнело, без часов время весьма приблизительно. Дверь скрипуче открылась.
– Власов, с вещами на выход!
И снова битком набитая тюрьма на колёсах, только теперь совсем недолго. Команда:
– Выходить попарно, потеснее, пошли!
И вот они в полуподвале в камере. Чeловек пятнадцать с вещами сидят тесно, ждут. Многие курят. Душно. Потом пошёл конвеер: с вещами - на обыск, без вещей - фотографироваться в фас и профиль, без вещей - на отпечатки пальцев, без вещей - на медосмотр. Там велели раздеться догола. Холодно. Мужчина в белом халате, похожий на кавказца, в очках, мельком взглянул. Быстро пишет одновременно спрашивая,
– Жалобы есть, на учёте психиатра, венеролога, фтизиатра состоял?
– Лётчик я, нигде нe состоял. Сердце немного пошаливает.
Ещё один быстрый взгляд,
– На корпусе вызовут к терапевту. Идите.
 Потом минут на десять запустили группой в душ, а под конец мытарств в тёмном приёмном отделении - “собачнике”, он‚ с рюкзаком сзади, и впереди с толстым рулетом плохо сгибаемого дырявого матраца, из которого торчит солдатское одеяло‚ пошли искать место. Сержант большим ключом открывает одну скрипучую дверь. Полуголые зеки стоят в проёме стеной.
– Ты что, хозяин, у нас мышь поселить некуда, а ты такого пассажира ведёшь.
Цирик даже не спорит, закрывает. Идут дальше. Останавливаются,
– Слушай, здесь мужики потише, пустят, только быстро.
Открывает со скрипом следущую дверь и толкает Власова в камеру. Дверь тут же закрывается. Он в камере:
– Здравствуйте.
Откуда-то сверху голос:
– Здоровее видели.
– Меня звать Владлен Власов.
– Так уже лучше.
– Куда мне всё девать?
– Сегодня будешь спать под нижней шконкой.
– А завтра?
– Послезавтра Васька идет в суд, займёшь его место.
– Ладно.

Владлен расстелил матрац под нижней из трёх рядов койкой, на цементном полу. Пока он устраивался, остальные сокамерники продолжали свои занятия. Четверо играли в домино внизу, ещё четверо - в самодельные карты‚ наверху. Один что-то писал или рисовал, двое спали. Ещё один, спустив штаны, сидел на унитазе, одновременно читая растрёпанную книгу. Владлен постелив, сел на нижнюю шконку, стал развязывать рюкзак. Один из играющих в домино, слегка скосившись на него, спросил,
– Курево есть?
– Не курю, а вот сало, сухари, сахар, печенье, шоколад есть. Куда сложить?
– Твоё или общак? - поинтересовался кто-то.
– Для всех, конечно.
– Тогда сюда, на подоконник.
Владлен почувствовал, что время отчаяния и слёз для него миновало и, чтобы выжить, нужно рассчитывать каждый шаг и слово, потому как ошибаться опасно. Он пока лишь догадывался, что попал не только в следственную камеру ожидавших суда, но и в особое человеческое сообщество, где очень разные по характеру и развитию люди вынужденно жили вместе неделями, месяцами. Боролись, порой жестоко, за себя, защищая последнее, что у них оставалось - человеческое достоинство. Там были свои, отличные от общепринятых, законы. Честность, компетентность, доброта, жалость, как правило, считались за слабость. Котировались физическая и психическая силы, агрессивность, мстительность и коварство, умение самому выяснять отношения без обращения к другим, к администрации. Самое страшное обвинение и ругательство “козёл” - предатель. Уличённого в сотрудничестве с оперчастью - “операми”, преследовали и иногда убивали, причём даже после освобождения.
Власову, человеку минимум лет на двадцать старше остальных‚ обликом не похожим на сокамерников, предназначалось место в нижней части пирамиды, что жила по законам Павла Богданова.
– Батя, ты случаем не комуняга, раздался голос с верху. Доминошники внизу продолжали игру, делая вид, что не слушают.
– Что это такое?
– Ты - комунист?
– Нет, комунисты моего отца в тридцать восьмом расстреляли, так что не вступал.
Комунистов в тюрьме не любили. Он выиграл одно очко.
– Куртяшка знатная, где оторвал?
– Куртку не покупал. Нам, лётчикам, выдавали.
Лётчик - профессия везде уважаемая. Ещё очко.
Сверху спрыгнул вертлявый тощий, лохматый парень‚ кривляясь и глядя Владлену в глаза, громко пукнул. Власов отреагировал единственно правильным образом - без подготовки, резко ударил кулаком в живот, в солнечное сплепление. Тот согнулся пополам, не мог вздохнуть. Раздался общий смех. С третьего яруса соскочил мускулистый парень с татуировкой “СЕВЕР” на плече, дружелюбно осклабился, показав два отсутствующих зуба спереди, зато две золотые коронки - фиксы, сбоку. Представился:
– Серёга я, Смирнов. - И обратившись к согнутому, – Ты, тля, пойдёшь вниз, понял, а лётчику на шконке место.
Владлен выиграл неизвестно какое по счёту, но очень важное сражение.
– На Севере служил? - спросил он, взглянув на татуировку Сергея.
– В Мурманске, на базе подводных лодок.
– А я - на Северной Земле‚ на аэродроме.
– Хата то где?
– В Авиагородке.
– Понял, а я - лиговская шпана. Считай земляки.
– За что тебя, - неосторожно спросил Владлен.
– Свои дела, - последовал уклончивый ответ.
– Всё понятно, - не лезь в чужой огород.
– Есть ещё поговорка: меньше знаешь - крепче спишь, а  крепче спишь - дольше живёшь.
Посмеялись.
– Отец, ты в карты играешь?
– В дурака, помню,  в школе еще играл, да молодым - в преферанс, но сейчас забыл. Я больше по шахматам и книгам.
– Залезай к нам наверх, научим в кинга играть. Просто,  лёгче преферанса.
– Лучше завтра. Сейчас устал, поспать бы.
Владлену хотелось осмотреться и держаться, по возможности, в стороне.
- Перекладывай матрац на второй этаж и отдыхай, - добродушно скомандывал Сергей, сам одним махом взлетев на верхний третий ряд коек. Игра в карты продолжалась. Лохматый парень Федька без возражений стелился на полу. Сквозь дрёму он слышал, как азартно над ним резались в карты, пересыпая через слово матом, нещадно дымили и под гогот, громко считая, били проигравшего картами по носу и по ушам. Потом видел, как один прикрыл спиной глазок двери, а другой присоединил “аппарат”, состоявший из двух бритв, скреплённых через прокладку, и двух проволочек к оголённым проводам электролампы под потолком. Бритвы опустили в чёрную от копоти кружку, и вскоре запахло чаем. “Аппарат” спрятали в дырку матраца. Сверху свесилась голова Сергея:
– Отец, присоединяйся чифирить.
– Чай пить? Почему ж нет. Чаёк, пожалуй, попью. Только сухари возьму, проголодался.
– Забирайся к нам.
Владлен взял сухари, стал хрустеть ими, предлагать сокамерникам, но те отнекивались, готовясь к ритуалу чифиропития. Наверху собралось человек шесть. Кто-то раздал всем по конфетке-подушечке, и литровая закопчённая кружка с чёрной жидкостью пошла по кругу. Каждый,  неторопясь, делал по одному глотку и передавал соседу, причмокивая конфеткой. Дошла очередь до Владлена. Жидкость была густоватой и столь отчаянно горькой, что поперхнулся. Сергей покровительственно хохотнул,
– Привыкай, отец.
 Кружка обошла три круга, пока в ней не осталось ничего, кроме разварившихся листьев чая. Вскоре Владлен ощутил звенящую ясность в голове, мысли побежали быстрее, легче. Сокамерники показались ему вполне симпатичными парнями. Спать вовсе расхотелось. Сердце стучало часто-часто. Стало почему-то очень весело, он начал травить старые анекдоты, и, удивляясь себе, вспоминать разные смешные истории. Парни похохатывали, а Сергей заключил:
– Что отец, словил кайф? Понял теперь - без чифиря в тюрьме нельзя, как на воле без водки.
Когда возбуждение немного утихло, он нашёл на подоконнике какую-то книгу без начала и конца и читал до утра. Сон не приходил вовсе. Остальные “чифиристы” занимались кто чем. И они тоже не спали. Уже под утро, задремав, Владлен Васильевич решил чифирь больше никогда не пить.
После завтрака - „опять овёс, скоро как кони ржать начнем“ - снаружи послышался приближающийся стук. Наконец, брякнули ключом  в их дверь тоже:
– Прогулка! - все стали вяло сползать со своих шконок и одеваться. Через десять минут дверь открылась. Сержант:
– На прогулку выходить всем! Руки за спину, не разговаривать, пошли!
     И потянулись гуськом, крутя головами, чтобы получить хоть толику свежей информации. А видели те же железные лестницы и двери, скучные стены, девушку с тележкой книг у открытой кормушки в двери, да милиционера с настороженной овчаркой на первом этаже. Владлен чуть не задохнулся от первого глотка свежего уличного воздуха после спёртого камерного. Дворик маленький, площадью метров пятнадцать, не больше, сверху решётка. Но видно небо, слышно, как в соседних двориках переговариваются люди. Владлен стал энергично ходить из угла в угол. К нему присоединился молодой темноволосый курчавый парень, зашептал:
– Меня звать Борис. Я учился в университете на филфаке, выгнали за пьянку. Понаблюдал вчера за Вами и позавидовал. Сколько мне пришлось тычков нахвататься, пока не научился защищаться. Не хочу быть с ними, - он кивнул на сидевших в кружок на корточках и куривших сокамерников, - давайте вместе.
– Попробуем.
 После прогулки началось лёгкое возбуждение. Протёрли пол остатками старой тельняшки, выбросили окурки в унитаз, причёсывались, по очереди глядя в мутное, вделанное в стенку зеркальце, срочно подклеивали  хлебаным клейстером оборванные страницы книг. Вскоре причина волнений прояснилась. Открылась форточка и словно солнышко заглянуло: в окошке появилось приветливое миловидное девичье лицо с миндалевидными глазами:
– Здравствуйте. Библиотека. Приготовьте книги. Что будем читать? - спросила низко и певуче.
– Здравствуй, Аллочка, радость ты наша! - все присели на корточки, улыбались, впитывая недоступную им красоту. Она собрала книги. Каждый хотел сказать что-то приятное, никто не матерился. Сергей протянул ей сплетённую из цветных капроновых ниток авторучку со смешным чертиком на конце, а лохматый парень Федька - тетрадный листок со стихами. Алла отнекивалась, но подарки приняла. Потом записала заявки: про войну, фантастику, про деревню, что-нибудь интересное с картинками. Увидев новое для себя лицо - Власова, записала фамилию, спросила:
– Что Вам принести почитать?
Не задумываясь, назвал любимого Наташей, Есенина.
– Стихи? - немного удивилась девушка. - А если не будет Есенина?
– Тогда классику, Пушкина, Мандельштама, Блока.
– Хорошо, - улыбнувшись, пропела Алла и закрыла форточку. Будто свет погас. Все курильщики дружно задымили.
– Мне бы такую, - вслух помечтал один.
– Губу раскатал, сопли подотри, - съязвил другой. Мужики молча разбрелись по койкам и спали до обеда.
На следующий день Алла принесла заказанное, и сцена повторилась. После её ухода все улеглись и уткнулись в книги.
– Изба-читальня, прокомментировал, свесившись сверху, Сергей. Владлен читал, отчётливо представляя, как декламирует Наташа и затосковал.... Подсел Федька, заглянул через плечо,
– Что читаешь?
– Собаке Качалова.
– Я этот стих знаю. Тоже вот, немного пишу, - и покраснел.
– Покажи, если хочется.
Порылся в самодельной папке, достал тетрадный листок в клеточку, смущаясь, протянул.
– Вот. Стих называется “Ни рыба, ни мясо”

Не человек и не зверь - кто же?
Не финн и не русский - кто же?
Не крестьянин и не рабочий - кто же?
Не дурак, и не умный - кто же?
Несчастливый и счастливый - кто же?
Да я, Федька, пьяная рожа!

Заглядывая в глаза, спросил:
– Ну как? Хорошо?
– Да, не ожидал. По - моему неплохо.
– Как у Есенина?
– Нет, как у Фёдора. Каждый должен писать по-своему.
– Мне очень стихи нравятся. Буду писать и тебе показывать.
– Показывай, только не всё подряд.
– Ладно, - обрадовался лохматый парень Федька и огрызок карандаша быстро застрочил по листу.
Сергей научил Владлена, как можно из хлеба, если его долго мять, сделать поделочный материал для фигурок и масок и показал мастерски слепленную кобру с раздутым капюшоном и готовую к атаке.
– Ты прямо Левша, - похвалил.
– Кто такой Левша?
  Владлен Васильевич пересказал знаменитый рассказ Лескова, как англичане сделали игрушечную блоху, а русский мастер Левша подковал её. Рассказ всем понравился. Власов и дома любил мастерить и сейчас пробовал лепить по памяти из хлеба модели гражданских и военных самолётов, рассказывая сокамерникам о них.

Дни-близнецы, разделяемые кашей, прогулкой, щами снова с кашей, а вечером селёдкой и синеватым пюре, тянулись бесконечно. Только раз вызвали к врачу, и немолодая рыжая докторша в очках, осмотрев его за минуту, прописала валидол и корвалол на десять дней. Щемило же  не сердце, а душу. Днём он научился  занимать себя. Сделал из хлеба шахматные фигурки, сокамерники расчертили доску. Играли в шахматы, домино. Владлен Васильевич играть „на интерес“ наотрез отказался, только если просто так, без призов. Молодые играли на приседания, отжимания или нещадно лупили друг друга картами по носу и по ушам. На прогулке он начал активно делать зарядку и, несмотря на скудное питание, чувствовал себя лучше, хотя и похудел. Ночью же спал плохо, ворочась под разнокалиберный храп соседей, и тоска одолевала его. Постепенно он избавлялся от ревнивой обиды и помнил лишь, какая Наташа была весёлая и праздничная. Как красиво‚ ладно двигалась и вообще тянулась к красоте, любила, чтобы дома стояли свежие цветы, а он, считая прихотью, приносил их редко. Вспоминал, как любовался ею и как сильно любил её. Громада случившегося несчастья раздавливала почти физически, и он не мог представить, как жить дальше, без неё. Боль душевная мучила сильнее физической. Рана была ещё очень свежа и нервы оголены.
Недели через три вызвали на первый  допрос, точнее на очную ставку. Когда открылась дверь следственного кабинета, он увидел Савченко и Семёна Гнедого. В глазах аж потемнело, кулаки сжались… Отрезвил жёсткий голос механического человека Савченко. Он распрямил свои угловатые члены и откуда-то сверху произнёс:
– Власов, прекратите заводиться, прикрепим наручниками к стулу. Успокойтесь!
Пришлось сдерживаться...
     Началась неприятная процедура допроса. Каждый рассказывал свою версию. Гнедой утверждал, что прежде интимных отношений с Власовой не имел. Когда они доставили “пьяного до бесчувствия” мужа, было поздно, и Власова предложила переночевать у них. Он согласился и попросил разрешения принять душ перед сном. Она тоже пришла в ванную. Знал Владлен кобелиную натуру брехуна Семёна Гнедого и не верил ему. Потом разыгрывали “следственный эксперимент”. Пригласили молоденькую вертлявую выводную Свету. Савченко дал Власову деревянный нож. Свете всё было смешно, она не могла войти в роль Наташи, отчего человеческая трагедия превращалась в карикатуру, фарс. Савченко был серьёзен, даже бестактен, требуя много раз повторить сцену убийства, фотографируя и задавая бередящие душу вопросы. Владлен Васильевич устал и измучался от такого допроса. Снова разболелось сердце и даже кружилась голова, будто попал в жестокую воздушную болтанку.
 С трудом добравшись до койки рухнул, и, обессиленный, не вставал почти сутки. Лишь к вечеру следующего дня появилось первое душевное движение к продолжению жизни: в гроб живым не ляжешь, а будешь показывать слабость - затопчут. Он встал и помылся. За ним молча наблюдали. Держась за шконку, поприседал, побоксировал воздух и сказал бодро:
– Поспал, теперь есть охота, проголодался.
Чей-то голос:
– Мы твою пайку хлеба и картошку с селёдкой оставили на подоконнике.
Съел всё, видно здоровая натура взяла верх. Запил водой из-под крана. Тут же с горящими от нетерпения глазами подсел Федька, как выяснилось, фамилия у него Менгеле, видно бросивший мать с детишками папаша был финном, и зашептал,
– Отец, проверь, я стих хороший написал, - и подсунул очередной листок в клетку.

ВЕЧЕР

Тянет сизый ветерок
Дымку паутины.
Тихо светят окна
из кустов малины.

Скалится плетень
коронками крынок.
Берёзовая тень
закрывает рынок.

Заглядывая в глаза, нетерпеливо:
– Ну как? Хорошо? Похоже на Есенина?
– Ты, Фёдор, молодец, да и, похоже, талант есть. Будешь серьёзно работать – может, и получится из тебя настоящий поэт.
Лицо Федьки расплылось от счастья почти детской улыбкой.
– Спасибо, дядь Владик. Ты первый сказал, что из меня что-то путное получится.
Взглянув наверх, Власов поймал напряжённый взгляд Сергея. Он явно не разделял щенячьего восторга поэта. На следующий день произошло событие, взволновавшее Владлена. Он получил первую передачу. Раз в месяц заключённые могли получить продукты из дому. В мешке нашёл чеснок и сало, сахар и сухари. Не было лишь письма, но список продуктов написан твёрдым почерком сына, что для него куда важнее самой посылки. Жизнь обретала смысл. От радости на него напала несвойственная разговорчивость. Он рассказывал о службе на Севере, о лётчиках, какие они замечательные и преданные своему делу парни, о французском писателе-лётчике Сент-Экзюпери, об опасностях и романтике своей профессии.  В тот день даже не играли в карты и домино. Все, кроме Сергея, сползли со своих шконок и, как зачарованные, слушали.
Библиотекарь Алла вскоре принесла потрёпанный журнал для авиамоделистов. Владлен мастерил по нему маленькие крылатые модели из хлеба, и шли мужские беседы о назначении, конструкции и лётных качествах самолётов.. Кроме Федьки и несостоявшегося филолога Бориса, к ним присоединился самый молодой‚ восемнадцатилетний Роман, с детства, оказывается, грезивший небом. В камере начали образовываться две группы с двумя лидерами. Сергей перестал играть с ним в шахматы, и не столько резался со своими приближёнными в карты, сколько о чём-то шептался с ними наверху. Владлен же хотел мира, разговаривал с Сергеем дружелюбно, будто ничего не замечал. Тот, не имея повода для ссоры, отвечал, не глядя в глаза, односложно, нехотя. Напряжение в камере заметно нарастало.
Проснулся Владлен Васильевич от глухих стонов, ударов и приглушённых голосов. Сверху тихо подначивал Сергей,
– И ещё по яйцам, чтоб тля знал, кто в хате хозяин.
Взглянул вниз и при тусклом свете лампы увидел - на полу извивается и ойкает Федька. На голове у него подушка, на подушке сидит приближённый Сергея по кличке Сизый, а второй - Петров бьёт Федьку ногами. Не задумываясь, спрыгнул вниз и стал оттаскивать избивавших. Не почувствовал боли, только искры из глаз - получил удар в лицо. Как ни странно, это его отрезвило, он прижался спиной к двери, встал в боксёрскую стойку и наносил точные удары. Спрыгнули Роман и Борис, встали на сторону Владлена. Остальные делали вид, что спят. Сергей остался в стороне. Драка закончилась. У Владлена расцветал фингал, и глаз почти закрылся. Федька, держась за бока, плевался кровью, стонал и хныкал. Другие участники отделались царапинами. Наутро никто ни с кем не разговаривал, прятали глаза. После завтрака - вывод на прогулку. Перед выходом на круг, который непременно пересекают идущие на прогулку, - старший лейтенант с блокнотиком. Намётанным глазом оперативника увидел живописные следы побоища, скомандовал:
– Стой! Номер камеры? - и записал.
После прогулки стали всех “выдёргивать”. Ещё до того, как вызвали, Власов решил в тюремные игры заключённых, - “ментам ничего не говори” - не играть. На вопрос оперативника Белкина:
– Что же всё-таки у вас в камере произошло? - открыто рассказал о нездоровой обстановке, сложившейся в последнее время, и чем она разрешилась.
– К сожалению, мы вашего Сергея наказать пока не можем, только на заметку этого пахана возьму. А его подручные пусть отдохнут в карцере. Мне Ваш глаз не нравится. Сейчас распоряжусь отвести к доктору.

– И его повели через лестницы и переходы на подростковое отделение, где работала педиатр, являвшаяся одновременно и окулистом. В маленьком, но по-женски уютном, украшенном цветами в горшочках кабинете работала столь же уютная, не похожая на тюремных работников, врач. Тут же присутствовал, как выяснилось позже, старший воспитатель подростков с погонами капитана. Врач осмотрела через лупу глаз, заметила:
– Повезло - глаз не повреждён, а опухоль спадёт.
Поинтересовалась случившимся. Воспитатель присматривался, потом, задав несколько вопросов, предложил:
– Зачем Вам там мучиться, хотите, переведу к нам? Будете четвёртым в комнате с малолетками, за воспитателя. Только придётся ещё несколько дней подождать, пока получим разрешение руководства. Согласны?
Владлен Васильевич почувствовал спокойствие и доброжелательность этих людей и согласился.
В камере, пока его не было, произошли перемены: Сергея перевели в другую, его дружков - в карцер, а лохматого поэта Федьку Менгеле - в тюремную больничку.
– Ну, что? - спросил Борис, и Власову показалось, что со всех шконок в его сторону вывеселись уши.
– Решали вопрос - лечить зека или пусть живёт. Постановили - не лечить.
– И только? - протянул разочарованно Борис.
– И всё. Сказали - на этот раз глаз не вытечет.
К вечеру камеру заселили новыми людьми.

Назавтра утром:
– Власов!
– С вещами?
– Без вещей.
– Куда ещё? - недоумевал сопровождаемый выводным Владлен. Привели в подвал. Тесный коридорчик аккуратно обит деревом. Двери. Сели рядом.
– Что здесь?
– Шестьдесят вторая, - равнодушно ответил сержант.
Здесь надо пояснить. В Уголовном Кодексе есть статья под номером шестьдесят два о принудительном лечении лиц, совершивших преступление и страдающих алкоголизмом или наркоманией. Казалось бы, всё чинно-благородно: человек не только исправляется в местах лишения свободы, но и вылечивается от тяжёлого недуга. При всей же бесчеловечности советской судебной и исправительной системы происходит обратное - человек не исправляется, озлобляется‚ чуть ли не половина становятся рецидивистами, а определение необходимости лечения и само принудительное лечение столь бездушно и формально, с ничтожным лечебным эффектом, что не выдерживает критики. Вместе с тем многие заключённые очень боятся пресловутую 62-ю. Почему? Да потому, что пока курс лечения не пройден, и судом(!) не признаёшься вылеченным, заключённый не подпадает под почти ежегодные амнистии и должен, как говорят, сидеть “от звонка до звонка”. Но наш герой пока не знал этого.
– Власов.
В комнате из-за стола, на котором возвышалась большая стопка уголовных дел, виднелась голова пожилой толстой докторши с бородавчатым лицом. Самая большая бородавка торчала на носу. Быстро строчит. Не глядя:
– Садитесь.
Сел на единственный стул. Старуха привычно ловко перелистала уголовное дело.
– Значит пьяным убил жену, - мельком взглянув на него, неприязненно спросила докторша.
– Восьмого марта, в Ваш женский праздник.
– Потом был трёхдневный запой?
– Да, пил с отчаяния три дня.
– С горя, с радости - не всё ли равно. И часто у Вас запои?
– Не знаю, что это такое. Выпивал в гостях, по праздникам, как все люди.
– Все так говорят. А потом жён убивают. Даже в тюрьме не утихомиритесь, - она ткнула пальцем в сторону его кровоподтёка  под глазом.
Объясняться, как-то оправдываться не хотелось.
Докторша вытащила из-за стола толстое своё тело в длинном халате, по утиному подошла, вынула неврологический молоточек, поводила им перед его глазами, ударила по коленям и, возвращаясь к столу, на ходу кинула,
– Идите.
– Всё? А какой результат?
– Лечиться надо. Не бывает первый запой в пятьдесят четыре года, - и нажала кнопку звонка. Появился выводной,
– Пошли.
По дороге сержант спросил:
– Дали 62-ю?
– Не знаю, кажется.
– Да, считай, кого следователь направит, всем дают.
Владлен расстроился и решил - мнение заключённых, что хороших следователей не бывает, скорее верны, чем нет. . .Эх, следователь Савченко! Вроде и расположен ко мне, но ведь знал же куда направляет. Зачем, за что? - Профессия, видно, такая...

                С подростками.

Не представлял раньше, из каких счастливых мелочей состоит наша обыденная жизнь, - застилая вполне приличной, хотя и сероватой простынёй постель, улыбаясь, думал Владлен. В комнате стояло всего четыре солдатских кровати, и было светло! Точнее стекла, обычного оконного стекла, конечно, не имелось. В оконный проём вставлены толстые стеклоблоки с маленькой форточкой. Но нет решёток с наваренными снаружи пластинами, и отпала необходимость постоянно жить при электричестве! А как здорово - свежий, не спёртый и не прокуренный воздух. Соседи - трое юных созданий, с коими придётся не просто сосуществовать, но и обязан воспитывать. Потому как ты сейчас не просто зек, а помощник воспитателя!
  Закон позволяет привлекать к суду с четырнадцати лет. Подростки совершают то же, что и взрослые, за исключением, конечно, хозяйственных преступлений. Они не берут и не дают взяток, не злоупотребляют служебным положением, но то‚ что они вытворяют, отличается особой жестокостью и часто совершается группами. Вместе воруют, грабят, насилуют и убивают, придерживаясь подростковых понятий - ”мы”, значит свои, - “они”, - чужие, чаще враги, с ними и поступают‚ как с лютыми  врагами. В этом возрасте слабо развито индивидуальное, а жалость и понимание единственности, уникальности собственной и чужой жизни, если и придёт, то позже. У них - “я”, лишь часть “мы”, причём маленького “мы”. - Наши ребята с нашего двора, класса, реже улицы или школы. Все кто дальше - чужаки, враги. К таким подросткам, лишённым родительского тепла, мгновенно прилипает уголовно-бунтарское. Надерзить взрослому, воспитателю. Избить, пусть даже явно более слабого, или отказаться есть положенные им масло и сахар, чтобы больше походить на настоящих зеков. Даже попасть же в карцер - “ништяк”, нормально, даже хорошо. Культурный, человеческий слой сознания над животным началом там особенно тонок. Конфликты возникают из-за ерунды, мгновенно перерастая в агрессию. Именно поэтому в следственном изоляторе во многие камеры подростков поселяют взрослых, имеющих жизненный опыт и впервые совершивших преступление.

Власов, привык к армейской, а затем полувоенной дисциплине в Аэрофлоте‚ сумел организовать подростков. Его‚ лётчика, человека сильного и бывалого, они вскоре зауважали, признали за лидера. Вовремя вставали, соблюдали личную гигиену, чему, оказывается, социально запущенных детей тоже надо было обучать. Власов делал с ними зарядку, заставлял приседать и отжиматься, после чего щупал и хвалил наливавшиеся силой бицепсы. Утром подростки работали - прямо в камерах клеили коробочки для детского пластилина и цветных карандашей. Потом час гуляли. Главная задача - всё время чем-то загружать, занимать не привыкших трудиться малолеток. Он брал в библиотеке школьные учебники, задавал и проверял уроки, подбирал интересные книжки, заставлял читать про себя и вслух, пересказывать прочитанное. Сам беседовал с ними и поражался, какие они малоразвитые и ленивые умом, хотя вовсе не тупые, просто запущенные. Ребята рассказывали ему про пьянки отцов и отчаянье матерей. Про нищету, голод, а нередко жестокость к ним, детям. Многие же и вообще не знали родительского тепла, а были воспитанниками детских домов, специнтернатов для трудновоспитуемых детей. Где уж им, душевно искалеченным с детства, испытавшим побои, ненужным, лишённым ласки, научиться нормальным человеческим понятиям? В то время официальная пропаганда, сообщая о подростковой преступности, писала, что это ребята, избалованные в семьях. Очередная ЛОЖЬ!! На самом деле не больше семи процентов малолетних преступников из внешне благополучных семей. Всё остальное - от бедности, горя, пьянства, нелюбви к детям. Подрастая, ребёнок тянется к тому‚ кто поведёт, сильному, властному. Если не дома, то где? На улице. Тот кто старше, сильнее, у кого деньги, джинсы, наколки, водка, кто объединяет одиноких, ненужных, даёт простые решения сложных вопросов: “А ты ему дай! Ты что - не мужик! А мы её все вместе . . . Да мы знаем, где деньги достать”. И найдется дядя бывалый, он такие истории про зону расскажет! Романтика! И всё просто. И можно не думать. Но если кому наредкость повезёт и попадётся такой “Дядя Владик”, с которым интересно и много знает, и справедливый, и похвалит, и поругает как отец, которого не было . . .У его воспитанников даже лица становились другие, осмысленные. Но надолго ли? Ведь после суда их отправят в колонии, где будут другие “авторитеты”, . . .

                Адвокат Марченко

Он даже специальную форму поощрения придумал - уроки юного авиатора, когда из пластилина и спичек вместе делали модели самолётов, и он, садясь на любимого конька, рассказывал о лётчиках, о Севере, о полётах. Тогда они не то, что шуметь, казалось, дышать переставали. Штатные воспитатели, облегчая себе жизнь, естественно, пользовались способным педагогом - самородком и переводили к нему самых трудных.
Постоянная занятость несколько притупляла, но не снимала груза собственных переживаний. Если чувство потери превращалось в привычную душевную боль, тяжесть пребывания в тюрьме и совместной жизни с подростками-преступниками в трудную, но обыденную нагрузку, то неопределённость будущего, ожидание суда и приговора, рождало внутреннее беспокойство, лишало сна. Местная докторица, милейшая Людмила Ивановна‚ давала ему иногда таблетки валерианы. Но он старался обходиться без них, обливаясь перед сном холодной водой и растирая докрасна запасной простынёй тело. А дело, неторопясь, шло своим чередом. Ровно через три мясяца его вызвал Савченко на подписание обвинительного заключения, которое должно было пойти в суд, и тут Власов обнаружил, что у него не одна статья Уголовного Кодекса, а целых три. Первая - убийство жены, вторая - угроза убийства Гнедому Семёну Михайловичу и третья - принудительное лечение от хронического алкоголизма. Владлен, давя поднимающийся в нем гнев, стараясь быть спокойным, посмотрел на раскинувшего на полкомнаты ноги, со скучающим видом изучавшего потолок следователя.
– Я хотел бы побеседовать со своим адвокатом, Вашей, как там её . . . Марченко. Пока ничего подписывать не буду.
Савченко с деланным равнодушием пожал плечами.
– Это Ваше право. Сегодня позвоню в юридическую консультацию. Обвинение оставьте у себя, - и‚ закрыв портфель, уже другим тоном:
– Звонил Ваш сын, Александр, интересовался Вашим здоровьем. Что-нибудь передать?
– Скажите, я в порядке, пусть не беспокоится.
В Савченко удивительным образом уживались двое  совершенно разных людей.

   Через день Власова привели в следственный кабинет снова. На этот раз его встретил не механический человек, а стройная симпатичная, с тёплыми карими глазами и, удивительным для ленинградок свежим лицом молодая, лето тридцати, женщина в открытом летнем платье. Единственно, что немного портило её - большая, похожая на мохнатую пчелу, родинка на верхней губе. Она протянула руку и осветила лицо белозубой улыбкой:
– Здравствуйте, Владлен Васильевич. Если не возражаете, буду Вас защищать на суде. Меня звать Марченко Людмила Васильевна. Увидев столь яркую женщину, Власов несколько оторопел. Он не представлял, как может сообщить ей деликатные обстоятельства своего преступления. Оказалось, что этого почти и не надо.
– Я внимательно прочитала Ваше дело и вижу хорошие возможности для защиты. Да Вы садитесь и расслабьтесь. Я ведь не следователь и не прокурор. У меня функции, как у них, только с точностью наоборот.
Владлен почти физически ощутил, как от неё исходит удивительная волна тепла, понимания и желания действительно помочь. Что-то внутри него дрогнуло, и он понял, как душевно устал и в каком напряжении находится.
– Прочитал обвинительное заключение Вашего однокурсника. Решил, что живым из тюрьмы мне уже не выйти.
– Да, такой уж он, Савченко. Суров. Вы ещё ему понравились. Считайте, повезло. Но нам не горeвать надо, а действовать, значит защищаться. Сначала ответьте на некоторые вопросы. Минуточку. . . где моя записка? Вот, нашла. Первое: почему у Вас в руках оказался нож?
– Не знаю, наверное, случайно, когда пятился из ванной и спиной наткнулся на стол. И до сих пор, убей Бог, не вспомню, как нож очутился в руке, зачем засунул его в карман куртки. Я был как в тумане.
– Значит‚ ударить ножом, желания отомстить, убить его или её, было или не было?
– Конечно, нет! Даже в самом страшном сне не представлял, что могу убить кого-то, тем более Наташу. Ведь я люблю. . . любил. Извините, это, наверное, нелепо звучит в моём положении.
– Да нет, всё нормально, по-человечески. Я так себе и представляла. Расскажите теперь‚ зачем приставили нож к груди или к горлу пострадавшего Гнедого.
– Он не Гнедой, а гнида! Конечно, я его усатую фотографию испортил бы, но только не ножом. Не могу вспомнить‚ как достал из кармана нож, хоть убей! Неужели этот...   ”друг семьи” утверждает, что угрожал ему убийством!
– Утверждает, что вид у Вас был зверский, и он испугался. Но кто бы не испугался в его положении! Значит,  Гнедого Вы убивать или ударять ножом не хотели?
– Возможно, другой убил бы его в такой ситуации, и правильно сделал, только не я.
– Вы утверждаете, что не можете кого-либо ударить ножом, как же тогда нанесли удар жене?
– День и ночь думаю об этом! Тысячу раз пережил тот, самый страшный момент в моей жизни и не могу вспомнить, хоть убей, что ударил её или даже хотел ударить!
– А может она сама, когда вас разнимала, напоролась на нож?
– Может быть, но чтобы ударил, не помню. Стоит закрыть глаза - вижу каждый миг того страшного вечера, но как ранил Нaташу не вспомнить. Может ли такой провал в памяти образоваться?
– Сомневаюсь, вряд ли, спрошу у психологов.. Сейчас, пожалуйста, расскажите о Вашем отношении к спиртому.
– Никаких особых отношений не было. У меня всегда полный бар разных вин. Нравились мне красивые наклейки, необычные бутылки. Любил, чтобы по праздникам на столе стояло хорошее вино. В одиночку, до тех дней, никогда не пил. Потом, в Аэрофлоте медицинская комиссия суровая. Да ещё “Москвич”. Никто пьяным меня, вроде, и не видел. Конечно, по праздникам или в гостях выпивал. Может‚ за всю жизнь раз десять пьяным был, а может, и нет. А так, чтобы пить три дня подряд, первый раз случилось! Сейчас же, как видите, я, по Савченко, убийцей и алкоголиком оказался.
– Пожалуй, для меня - это самая трудная часть Вашего обвинения. Суд крайне редко назначает повторную наркологическую экспертизу. Но надежды терять не будем. Правильно, Владлен Васильевич?
– Надежды юношей питают, дорогая Людмила Васильевна. А нам-то на что надеяться?
– Подождите немного, сейчас всё запишу и договоримся, как будем защищаться.
Марченко, склонив набок своё миловидное лицо, шевеля, как ученица, губами и улыбаясь, стала быстро-быстро писать в блокнот. “Такой девочке - в артистки, все бы любовались. И что она в адвокаты к преступникам потянулась?” - поймал себя на почти безгрешной мысли Владлен...
– Теперь слушайте внимательно. Первое - мы отобьём обвинение в покушении на жизнь Гнедого Семёна Михайловича. Он утверждает, что прежде интимных отношений с Власовой не имел. Пусть будет так. Тогда получается, - он, воспользовавшись беспомощным положением Вашей покойной жены, - ведь она была в состоянии алкогольного опьянения, цинично принудил вступить с ним в сексуальные отношения. Человек холостой, неразборчивый, имеет многочисленные половые связи, что моральный его облик определённым образом характеризует. Вы же свидетельствуете - намерений убить Гнедого не имели. Если он всё-же вздумает настаивать, можно возбудить уголовное дело по статье 119 УК - принуждение женщины к сожительству, или того хуже - статья 117 УК - изнасилование. Думаю, возможность попасть на скамью подсудимых самому, поможет ему изменить позицию как пострадавшей стороны. Теперь второе - убийство Власовой Натальи Ивановны. Мне не хочется сейчас долго рассуждать, но представляется, что случившееся - случайное убийство по неосторожности. Наказание по этой статье от нуля до двух лет лишения свободы. Больше судья дать не может. Получается - самая большая моя проблема - Ваша шестьдесят вторая статья. Ну, Владлен Васильевич, будем сражаться?
– Будем, - эхом, глядя на неё как на волшебницу, зачарованно повторил Власов.
– Конечно, не исключены всякие неожиданности, вроде например, судьи-мужененавистницы, но я готова бороться за минимальный срок, тем более, что ожидается мощная поддержка.
– Какая ещё поддержка, откуда? - растерянно улыбаясь от согревающего душу луча надежды, спросил Владлен.
– Вчера приходил в консультацию Сысоев Аркадий Петрович. Так это же не человек, а танк! Ваши товарищи по Аэрофлоту за Вас горой стоят. Аркадий Петрович попросил даже специальную юридическую литературу и договорились, пламенную его защитную речь будем корректировать вместе.
– Я у него штурманом пять лет летал. Ходила шутка, что от энергии Сысоева самолёт может без керосина взлететь. Людмила Васильевна, солнышко! Вы мне столько сил придали, теперь я могу перенести все тюремные мерзости. Знаете, сейчас в голове так всё перепуталось и крутится только старая детская пластинка “Теремок” по Маршаку. Ею меня Сашенька встречал из рейса, сразу же ставил, обрадовать хотел. Помните, чем она заканчивается?
–    Конечно, моя дочка тоже её обожает:

                Не горюй, голубчик Петя,
                Поживём ещё на свете.
                Будем песни распевать,
                Солнце красное встречать!

  Даже выводной, поторапливающий его присказкой: “Иди, поспеши корова ябливая”, - показался ему симпатичным.
 
                Маленькие радости и усталость

–    Мы подвели итоги соревнований на лучшую камеру среди малолеток, - не снимая фуражки, заканчивал выступление старший воспитатель капитан Жаров. В совещании принимали участие воспитатели-офицеры МВД в форме, просто воспитатели - в гражданском, и помощники воспитателей - заключённые, на которых и падала основная тяжесть поддержания порядка среди юных правонарушителей. Они сидели в красном уголке в серой тюремной одежде на “камчатке”, занимая последние два ряда.
–   Начнём с третьего этажа, - он взял расчерченный, похожий на график футбольного турнира, лист. - На первом месте 734 камера: по санитарному состоянию - пятёрка, по внешнему виду воспитанников - пятёрка, по трудовым показателям - пятёрка, они выполнили план по коробчкам для пластилина на 120%. По воспитательной работе - тоже пятёрка. Поздравляю воспитателя лейтенанта Комарова и помощника воспитателя Власова. Вручите камере красный флажок.
Раздались положенные в таком случае аплодисменты, сквозь которые Владлен Васильевич услышал, как сзади громко прошептали:
– В передовики выбился, жополиз! - и гаденький смешок. - Оглядываться он посчитал ниже своего достоинства, а зря. Врагов лучше знать в лицо.
Работа с подростками и мысли о предстоящем вскоре суде занимали его большей частью. Вместе с тем, он, естественным образом, стремился найти какого-либо собеседника, человека зрелых лет с определёнными, а не искажёнными как в кривом зеркале, взглядами на жизнь.
Неясность будущего, запрет  переписки до суда, страх потерять сына и отсутствие адекватного собеседника вызывало неприятные ощущения беспокойства, одиночества, пустоты, несмотря на оптимизм адвоката Марченко, уже трижды посетившей его. Он снова стал плохо спать и осунулся, но к врачу не обращался. В последние перед судом дни ему, кажется, повезло. Единственно‚ с кем можно было познакомиться, это с такими же помощниками воспитателей. Днём, когда подростки заканчивали клеить коробочки, взрослые паковали их в квадратные стопы, связывали и относили в УПК - учебно-производственный комбинат, точнее картонажку, где заключённые клеили коробки для обувной фабрики “Пролетарская победа”. По дороге в оба конца можно было минут десять (а это немало!) побеседовать с коллегами по воспитательной работе. Владлен Васильевич познакомился с человеком своих лет, крупным и полноватым, похожим на учителя, в толстых очках и с интеллигентной мягкой улыбкой, словно извинявшимся за то, что его так много, инженером-строителем, бывшим прорабом. Звали его Ким Наумович Сироки. Он руководил земляными работами на строительстве теплостанции в одном из пригородных посёлков. Прокладывали траншею. Местные жители, наверно, не без помощи рабочих, дважды разворовывали на дрова все бревенчатые распорки траншеи. Больше леса не давали‚ стройку же необходимо было продолжать. Тут внезапно тёплая весна, и случилось несчастье - обвалились стенки траншеи, и задавило насмерть двух рабочих. Кто виноват?  Конечно прораб, он же ответственный за технику безопасности. Оказывается есть статья Уголовного Кодекса: “Преступная халатность с особо тяжкими последствиями”. Рассмотрение дела тянулось больше года. Ким Наумович не выдержал, съездил в отпуск с семьёй, то есть нарушил подписку о невыезде, поэтому арестовали и - в Кресты.
Почувствов душевную близость и доверие, они‚ порой перебивая друг друга, рассказывали, жаловались, советовались, утоляя голод общения.
     Однажды его вызвал капитан Жаров. Постучав и не услышав ответа, вошёл в комнату воспитателей. Представился‚ как положено:
– Подследственный Власов прибыл.
В комнате было сильно накурено и густо пахло перегаром. В корзине для бумаг - пустые винные бутылки. Жаров, засунув обе руки в ящик, искал что-то в недрах письменного стола. Приостановился, долго рассматривал вошедшего, собираясь с мыслями. Фуражка, с которой он не расставался, сдвинута на макушку, рыжеватый чуб прилип ко лбу, китель растёгнут. Наконец, пожевав Беломорину, собрался:
– Власов, бляха муха, у тебя завтра суд. . . Мы тут. . .  воспитатели посовещались и решили - ты нам годишься. Если срок до трёх дадут, оставим здесь до химии. Тебя пацаны уважают. Понял?
– Понятно, - ответил Владлен Васильевич.
– Теперь иди, я устал‚ - махнул рукой капитан и снова углубился в изучение содержимого стола.
Погруженный в осмышление услышанного и увиденного, не обратил внимание, как кто-то сзади, хохотнув, прошипел:
– Пидарас!

                Суд и приговор.

  На сто тридцать восьмой день после ареста, он подсчитал, состоялся суд. Скамья подсудимых, отполированная тысячами штанов; тёмнокоричневая  деревянная загородка, с похожим на пузатые кегли заборчиком, отгораживает его от зала. Да ещё два молоденьких милиционера стоят перед этой загородкой. В зале из родных - одна Иришка. Лицо в ожидательной полуулыбке. Ему показалось, что она беременна. Отсутствие сына огорчило, потом взял себя в руки: “Почему‚ собственно, он должен здесь быть?” Присутствовали человек пять в железнодорожной форме, в том числе и Семён Гнедой, и раз в пять больше старых товарищей по Аэрофлоту, среди них своими габаритами и гудящим басом выделялся его бывший командир Сысоев. За отдельным столом - похожий на пингвина в очках, прокурор. За другим - в строгом костюме, но всё равно‚ как символ лета и цветения, адвокат Марченко, и большая мушка на её верхней губе напоминала мохнатую пчелу, собиравшую нектар.
Звонок. Секретарь:
– Всем встать, суд идёт.
Вошли трое. Судья Мельников - пожилой, с желтоватым лицом, узкогубый, опирающийся на палочку, с колодкой орденских планок. Двое заседателей, из которых один - знакомый авиатехник из Авиагородка, второй - человек явно рабочий, не знающий куда деть трудовые свои руки.
Вскоре Власов почувствовал, что зря опасался суда. Отношение к нему было отчётливо доброжелательным. Он не сказал ни одного плохого слова в адрес своей покойной жены и возражал каждый раз, когда зачитывали негативное о ней. Не вступал в полемику с Семёном Гнедым. Тот уже не настаивал на угрозе ему убийством. Марченко буквально раздавила своими вопросами виновника семейной трагедии, так что он сидел пришибленный, не смея поднять глаз. Замечательную защитную речь, цитируя Плевако, Кони и других великих русских юристов, произнёс общественный защитник Сысоев, назвав Власова героем Гражданской Авиации, на что судья сразу отреагировал, что и героям не позволено убивать жён. Марченко в своём выступлении убедительно настаивала на том, что произошло случайное убийство. Прокурор вяло возражал, требуя, при всех смягчающих обстоятельствах, два года лишения свободы. Адвокат‚ описывая всем известные тяготы Крестов, просила ограничиться уже отбытым наказанием и освободить сразу из зала суда. Наибольшую дискуссию вызвала шестьдесят вторая статья о необходимости принудительного лечения. Неожиданно прокурор, будто проснувшись и ссылаясь на заключение наркологической экспертизы, стал  настаивать на необходимости и пользе принудительного лечения. На том судебное заседание, ввиду позднего времени, было перенесено на завтра. Суд удалился. К Владлену подошла Марченко.
– Я знаю Мельникова. Он к Вам отнёсся на редкость хорошо. Будет предельно мягкий приговор и, ежели не медвежья услуга моего сокурсника с той наркологической экспертизой, завтра Вы могли быть уже на свободе. Ну‚ отдыхайте, до завтра.

В камере подростки прилипли к нему:
– Как, дядя Владик, страшно?
Он погладил по голове младшего Кешку, четырнадцатилетнего белобрысого сироту-форточника. Воры-домушники запускали его в форточку, и он открывал дверь изнутри. По виду Кешка едва тянул на двенадцатилетнего и немного напоминал сына Сашу в детстве.
– Бояться нечего. Судья тоже человек. Врать только не надо, но и лишнего на себя не брать. Говорите честно и прямо. Такое поведение суду нравится. Подождите-ка! Что за побоище тут было без меня?
Он нащупал на затылке Кеши порядочную шишку, разглядел, что у всех физиономии и руки в свежих царапинах и ссадинах, а у длинного, похожего то ли на флюгер, то ли на огородное пугало, Витьки на куртке оборван карман и нет половины пуговиц. Ещё обнаружил  подушки, которые положено ставить “петушком” - углом кверху, изрядно потрёпанными и похудевшими. Подростки сидели красные, насупленные, в глаза не смотрели и, естественно, молчали.
– Детский сад! Взрослых парней нельзя на день оставить. Сейчас всем готовиться ко сну, а завтра разберусь и накажу.

На утреннем заседании суда предстояли заключительные выступления прокурора и защитника, последнее слово подсудимого и оглашение приговора. По тому, как невнимательно слушал судья выступавших, временами наклоняясь то к одному заседателю‚ то к другому, у Власова создалось впечатление, что приговор готов и надо лишь соблюсти формальности. В своём последнем слове он говорил о том, что убивать жену не хотел, оправдывал её поведение стечением обстоятельств. Понимая, что суд не место для лирики, старался быть сдержанным и не терять достоинства.
Суд удалился на совещание. К Власову подошли Сысоев и невестка.
– Спасибо, Аркадий Петрович, за защиту, но ты речь произнёс, будто меня к ордену рекомендовал.
– Ты, главное, не вешай носа. Освободишься, мы тебя в аэропорту на работу устроим. Негоже в твоём возрасте в вагонах по стране мотаться.
– Спасибо за заботу. Надо ещё до свободы дожить.
– И доживёшь, куда денешься!
Иришка:
– Владлен Васильевич, Саша в Чите застрял. Он хотел на суде быть. Я звоню ему каждый день. Он Вас не забыл, просто очень трудно пережить. А бабушка Клава сейчас в больнице, с сердцем. Я её всё время навещаю.
У него стало немного легче на душе.
– Ты, случайно, ребёночка не ждёшь?
– Нет, а что, плохо выгляжу? Просто устала, пройдёт. Вы то, как?
– Что со мной станется? Всё нормально. Надо как-то жить дальше. Спасибо за передачи.
– Не за что. Что Вам надо ещё принести из одежды, еды?
– Не волнуйтесь, у меня всё есть. Вы в нашу квартиру уже переехали?
– Саша сказал наверное, попозже. Но Вы не беспокойтесь, мы квартплату вносим аккуратно.
– Спасибо. Как там Ольга поживает?
– Она нам звонит,  интересуется, приветы Вам шлёт.
– Передавайте и ей тоже. Я не забыл, как она помогла мне тогда и благодарен.
– Передам, передам обязательно.
– Секретарь:
– Всем встать, суд идёт!
Судья и заседатели сдерживали улыбки и больше походили на поздравителей с юбилеем, чем на “Советский строгий, но справедливый суд”. Судья Мельников бормотал довольно тихо, и Владлен Васильевич уловил лишь, что Статья  угрозы убийством Гнедому С.М. отпадает. Учитывая положительные характеристики, мнение трудового коллектива, высказанное общественным защитником Сысоевым А.П., первую судимость, чистосердечное раскаяние суд приговорил. . . ниже нижнего предела статьи 103 УК РСФСР - два года на стройках народного хозяйства и принудительное лечение от алкоголизма по статье 62 УК РСФСР, рекомендуемое провести в Следственном изоляторе N° 1. Приговор может быть обжалован в Ленинградском Городском суде. . .
Первой к нему подошла адвокат:
– Поздравляю. Более мягкого приговора по Вашей статье добиться трудно. Будем писать жалобу?
– Думаю, не стоит. Огромное спасибо, Людмила Васильевна, за Ваш труд, дай Бог счастья и оставайтесь такой же красивой. С Вами рассчитались?
– Я тоже довольна, что помогла Вам. Спасибо за тёплые слова и хороший гонорар,-  она кивнула в сторону оживлённо беседовавших аэрофлотовцев.

                Опять тюрьма

Ещё в “воронке” Власов ощутил смесь облегчения и радости, что не забыт близкими и от мягкого приговора, со страшной, почти физической усталостью; впервые за долгое время ему захотелось спать. Оказавшись в своей камере, сразу рухнул на койку и провалился в сон.
Кто-то грубо тряс его за плечо:
– Власов, вставай! С вещами на выход!
С трудом включил сознание. Сержант, держа в одной руке учётную карточку, другой будил его.
– Проснулся? Думал, ты помер, что ли? Считай - десять минут бужу. Вставай‚ переводим в другую камеру.
– Почему? Капитан Жаров оставил меня здесь!
– Не могу знать. Приказано срочно перевести в 546-ю.
– Что это за камера?
– Нормальная, этапная.
– Меня же - на химию, на стройку!
– Значит‚ на стройку и поедешь. Много болтаешь! Через десять минут приду, чтоб был готов!
Укладывая рюкзак заметил, что подростки притихшие, тесно прижавшись как воробьи на ветру, сидели на койке и молча, виновато наблюдали за ним.
– Не горюйте‚ ребята. Всё будет хорошо. И не деритесь. Как говорят: лучше плохой мир, чем хорошая война.

И перевели его в “нормальную” камеру, где день и ночь стучали в домино, резались в карты, чифирили, через слово матерились, от табачного дыма нечем было дышать.  Местный “художник” краской, полученной от смеси жжённого резинового каблука с мочой, наточенным обувным гвоздиком накалывал татуировки, изображая драконов, разъярённые тигровые морды, церковные купола и профили великих вождей, украшая ими груди, спины и ягодицы сокамерников. На полу, лицом к унитазу, спал жертва издевательств, неприкасаемый - „опущенный“...
Когда парень с татуировкой “Не буди!” на верхних веках, выпустил в лицо Власову густую струю вонючего махорочного дыма, Владлен схватил его за грудки и, глядя в упор, с ненавистью тихо сказал: “Сообщаю, у меня - 103-я. Так что тебя, гадёныша, я с удовольствием туда же отправлю. Понял?!” Парень струхнул: “Ты, бля, псих что-ли?” Многие слышали и больше к Власову не приставали. Владлен Васильевич ни с кем не общался, целые дни молчал и вновь тайно затосковал. Он терялся в догадках и недоумевал, почему судьба-злодейка опять отвернулась от него...
Через две недели - новый поворот.
– Власов, с вещами на выход!
  Он, понимая бессмысленность вопросов, и не спрашивал, – куда? К большому удивлению, его перевели обратно на подростковое отделение, и в ту же камеру.
Едва он сбросил матрац и рюкзак, как снова, теперь без вещей,  вызвали и отвели в кабинет воспитателей. За столом сидели двое в капитанской форме: воспитатель Жаров и оперативник Степашкин‚ человек весьма примечательный. Небольшого роста, кривоногий и  худющий - при ходьбе из формы одни углы торчали: колени, локти, лопатки. Кадык тоже торчал на цыплячей шее, лицо обтянутое, как из концлагеря. Сам лопоухий, глаза рыбьи, маловыразительные, рот часто полуоткрыт и говор косноязычный. Только всё это внешнее, на самом деле - хитрый и осторожный профессионал, “расколол,” пользуясь дурковатой внешностью, не одного рецидивиста,  позже сделал хорошую карьеру.
– Так вот, Власов, мы этого мудилу, что малолеток против тебя науськал, отправили на север мошкару кормить, а ты вернёшься в свою камеру. Мне Жаров доложил, тобой довольны. Смотри не зарывайся. Иди паси малолеток дальше и построже. Понял? Свободен.
В камере ребята уже застелили его койку, и на одеяле стояли три глиняных самолётика. Увидел виноватые лица готовых к “разборке” подростков.
– Есть такая русская поговорка: кто старое помянет, тому - глаз вон. Следствие отменяется. Будем жить дальше, как и раньше.
Ребята облегчённо вздохнули и, присев у его койки на корточки, толкаясь и перебивая друг друга, стали делиться новостями отделения и своими накопившимися проблемами. Неустойчивый мир и доверительность восстановились.

Назавтра, во время обычного пути с коробочками в “картонажку”, коллега по воспитатетльной работе Ким Сироки объяснил причину павшей на Владлена немилости судьбы. Была она банальна и стара - зависть. Оказалось, один из заключённых, судимый за обман покупателей‚ по фамилии Блин, человек внешности столь непримечательной, что Власову с трудом удалось представить о ком речь, остро завидовал ему - молодёжь уважает и тянется, начальство отмечает. Пока Владлена водили в суд, Блину поручили присматривать за подростками той камеры. Он, уловив страх ребят быть наказанными за драку, настроил их написать на Власова “ксиву”. Витёк под диктовку написал, мол, воспитатель чересчур нежен к Кешке, гладит его по голове и попке, наверное, он - “пидарас”. Все коллективно подписали. Блин пообещал, что им пришлют настоящего пахана, который и курить в камере сколь угодно  разрешит и научит их стать всамделишными зеками. Им и прислали такого, что в первый же день все их домашние передачи сожрал, навесил обидные клички, провоцировал ссоры и воспитывал крепкой ладонью по затылку и кулаком под рёбра так, что на третий день побежали к Жарову просить вернуть дядю Владика. Но пока дотошный Степашин пол-отделения не допросил, пришлось Власову “отдыхать” в общей камере.

Дни серые, как тюремная роба, тянулись за днями. Россия всегда славилась строгостью законов и необязательностью их исполнения, и Власов понял - если не злоупотреблять, можно приспособиться к жизни даже в тюрьме. Пользуясь, как помощник воспитателя, некоторой свободой передвижения, он зачастил в библиотеку, где подбирал не только доступные для подопечных подростков книги, но и сам получал возможность читать интересную литературу, „толстые“ журналы. Помогали выбирать двое пожилых, очень дороживших своим местом заключённых из хозобслуги, подклеивавших и приводивших в порядок книжный фонд. Там мог он просматривать свежие газеты и обсуждать, что ждёт  страну после смерти еле живого Черненко или разбирать  шансы “Зенита” в следующем сезоне. То был крошечный очажок, где можно было позволить, хоть на минуты, забыть‚ что с тобой и почувствовать себя почти свободным...
Заканчивался столь трудный 1984 год. Чувство потери не то чтобы притупилось, просто он начал привыкать к нему, как привыкает жить потерявший руку или ногу.
 

                Психиатр

В январе его включили в очередную группу подлежащих принудительному лечению от алкоголизма. В Крестах работает большой отряд так называемой, хозобслуги‚ из впервые осуждённых: кухонные работники  столовой для персонала, раздатчики пищи - “баландёры”, слесаря и сантехники, автослесари, строители, электрики, уборщики, санитары в больнице, прачки - все, кто обслуживает десятитысячное население, включая расчётчиков в бухгалтерии - заключённые. Копеечной зарплаты хватает лишь на курево, да ещё на скромный “ларёк” раз в месяц. Все они, естественно, мечтают об одном - скорее вернуться домой. Ждут праздников, юбилеев и очередных амнистий, но для признанных наркологической экспертизой алкоголиками, а таких примерно треть, препятствие- красный свет, необходимость проходить принудительное лечение, затем суд - снимут 62-ю, то бишь признают излечившимся, - зелёный свет, жди амнистии или отправляйся на “химию”,  если подошёл срок. Таков уж закон!
В половине одиннадцатого Власова с очередной группой, человек десять, привели, как положено, к дверям больницы. Вышел врач - темноволосый мужчина лет сорока с небольшим, провёл в свой просторный и светлый, но тоже со стеклоблоками в оконном проёме, кабинет. Уселись в деревянные, видно из клуба, кресла; врач - у стола. Представился, приметливо вглядываясь в лица. Началась беседа о вреде алкоголя, со статистикой о последствиях пьянства, начиная с детей-уродцев и кончая коротким веком алкоголиков. Многие слышали подобные выступления и скучали. Врач сделал паузу, затем тихим голосом медленно произнёс:
– Сядьте поудобней, расслабьтесь, закройте глаза, - помолчал несколько минут и мягким, будто обволакивающим голосом начал:
– Полный покой, отдых. . . Все Ваши заботы и тревоги остались за стенами этой комнаты. . . Отдыхайте. . .И пусть душа ваша унесётся в прошлое, туда, где ещё легко и беззаботно было...
Владлену Васильевичу показалось, что он провалился в своё детство:  видел речку и песок, счастливых родителей, игравших в волейбол и себя, лепившего песчаный замок, и покой, тепло, защищённость. Комок в груди расслабился,  дышать полной грудью оказалось легко и приятно. А тихий голос настойчиво вёл за собой, и вот тело стало свинцово тяжёлым, а потом лёгким, невесомым, и он, почти бестелесный, то ли летит, то ли плывёт‚ словно в юношеском сне‚ счастливый и вольный, как Ихтиандр. Затем голос стал внушать отвращение к спиртному, во рту появилось гадкое ощущение, будто он накануне перепил, и даже мысль о новой выпивке невозможно противна. А ещё, что тягу к спиртному преодолеть можно и нужно и воли хватит, было бы желание...
И перед пробуждением:
– С каждым днём, с каждым сеансом лечебного внушения вы будете чувствовать себя лучше и крепче во всех отношениях. На счёт пять проснуться!
Очнувшись, Владлен ощутил лёгкость в теле и почти забытое чувство хорошего, приподнятого настроения. Посмотрев на соседей увидел, что и они растерянно улыбаются.
– Следующий сеанс послезавтра в то же время, всего десять раз. Вопросы есть?
– Доктор, что это было?
– Лечебное внушение, медицинский гипноз. Вам понравилось?
– Да, - ответил Власов, - и удивило. Я впервые на сеансе гипноза.
– Сейчас убедитесь какой отвратительной для вас стала водка, - врач указал на мензурки с водкой.
– Сначала хорошенько понюхать, пополоскать рот и только затем проглотить.
Некоторые, заранее глотая слюну, принялись обнюхивать мензурки. Запах, действительно, был резче обычного. Преодолевая спазм в горле, Владлен выпил. Уже во дворе по дороге в камеру почувствовал тошноту; гадкое ощущение перепоя держалось до вечера, будто он выпил не двадцать граммов, а пару стаканов самой дряной водки. На следующий раз он схитрил и незаметно перелил водку согласно кивнувшему соседу. Перед третьим сеансом тот предупредил:
– Ты мне больше свою водку не лей. Я как начал после обеда блевать, так к вечеру только закончил. Всю слесарку заблевал, мыть пришлось, да ещё мужики надо мной оборжались.
Пришлось пойти на хитрость. Он выливал водку в рот, подходил к раковине, наполнял мензурку водой, полоскал рот и выплёвывал вместе с водкой. Врач делал вид, что не замечает. Избавившись от тошноты, Владлен даже полюбил эти сеансы. Расслабляясь и охотно погружаясь в гипнотическое состояние, забывал‚ где он. Душа, распрямляясь, отдыхала от плена и, стремительно улетая, за час гипноза дарила ему картины тех мест, где он был счастлив, и дважды, правда издали, видел Наташу, и сердце его по-молодому радовалось. Ему нравился врач. В нём не было ничего казённого, бездушного и представлялось, что можно довериться, попробовать получить ответы на бередящие сердце вопросы. Да и врач присматривался к немолодому, с мужественным лицом и прямым взглядом пациенту, в котором не наблюдалось ничего от алкогольной деградации, но вместе с тем, столь легко впадавшему в гипнотический транс. Перед одним из сеансов, предложил Власову:
– Мне показалось, Вы попали в тюрьму с немалым грузом душевных проблем. Если, как психиатр, могу своим  советом быть полезен - останьтесь после сеанса, побеседуем. Потом я отведу Вас на рабочее место. Чтобы зря не терять время, вопросы и просьбы продумайте заранее.

       Предложение взволновало Владлена Васильевича, он  размышлял. Первый вопрос: стоит ли вообще обращаться, раскрывать перед посторонним душу? В его представлении, как в представлении почти любого советского человека, обращение к психиатру равно признанию, что ты - не в порядке, не в себе - „псих ненормальный“. Нередко можно слышать о человеке, который говорит или делает нечто, не полностью вписывающееся в так называемые общественные нормы, -”ты‚что - того? Псих?” - и как высшую форму неприятия, - “тебе пора к психиатру!”
Тогда Владлен стал обдумывать с другой стороны: а чем собственно, может такая беседа ему грозить или  повредить? И подумав, ответил себе - нет, ничем. Он вспомнил чеховское высказывание, что порой случайному попутчику в вагоне можно довериться скорее, чем ближайшему другу. Таким образом, он и решился на беседу. Главное - хотелось спросить, как лечить незаживающую душевную рану, посоветоваться, как жить с ней дальше.
После сеанса, оставшись вдвоём, врач записал в журнале его паспортные данные, номер камеры, статью и задал первый будничный вопрос:
– На что жалуетесь, Власов?
– На память, доктор!
– Стала ухудшаться память?
– Наверное, возможно. . . но не об этом речь! Скорее наоборот - уж слишком остро всё помню, будто вчера случилось.
– Расскажите, если хотите.
– Вы же знаете мою статью. Я убил жену, с ней прожито четверть века, и теперь у меня никого. Сын взрослый. Пустота. Не представляю, как и зачем жить дальше.
– Посещают мысли о самоубийстве?
– До этого пока не дошёл.
– Тогда расскажите, как всё произошло.
Владлен поведал обстоятельства случившегося, стараясь быть точным и объективным. Врач слушал внимательно. Затем уточнил:
– Так Вы психиатрическую экспертизу  не проходили?
– Зачем? Разве я похож на ненормального?
– Наоборот, сейчас производите впечатление вполне адекватного человека. У меня есть вопросы.
– Пожалуйста, спрашивайте, доктор.
– Вы перенесли блокаду в Ленинграде?
– Да, большей частью.
– Дистрофия была?
– Ещё какая! Когда в сорок третьем нас эвакуировали, я - двенадцатилетний - не ходил, к машине на руках вынесли. Ещё немного и померли бы мы с мамой. Свой вес я только в Армии наел. Меня в детстве мальчишки кащеем и дистрофиком дразнили.
– Как учились?
– Трудно. Усидчивостью и упрямством брал. Но ничего, выучился!
– Травмы головы с потерей сознания случались?
– Один раз, ещё подростком на катке упал. Потом много лет голова кружилась и болела, только скрывал.
– Медицинскую лётную комиссию проходили легко?
– Проходил, но очень волновался.
– Припадков, конечно, не было?
– Вы - второй врач, кто меня о припадках спрашивает. Не было.
– А кто первый?
– Когда меня с лётной работы по сердечной болезни комиссовали, обследовали даже больше, чем при допуске к полётам, вот тогда в эпилептический центр на энцефалограму и направили. Там врач головой качал, удивлялся, как с такой энцефалограмой больше двадцати лет отлетал и о припадках спрашивал.
– Я посмотрю Вас неврологически? - и врач подошёл к нему с металическим молоточком.
– Конечно, если нужно. Последний раз видел этот предмет тридцать секунд на наркологической экспертизе.
В конце осмотра надо было встать в позу - носки, пятки вместе, руки в стороны, глаза закрыты.
– Я знаю, это называется поза Ромберга. Она мне всегда плохо удавалась, качался.
После осмотра врач, улыбнувшись, сказал:
– Теперь я буду вроде той гадалки, что прошлое угадывает. Вы, конечно, не алкоголик, хотя я вынужден исполнять эту часть приговора, но врач экспертизы имела всё же некоторые основания направить Вас на лечение. Почему? Вы несколько раз повторили, что пили даже меньше, чем Ваши друзья. Так? - Я верю. Наверно подсознательно чувствовали, как реагировали на спиртное?
– Честно говоря – да. Другие выпив, веселились, а из меня чёрт какой-то вылезал: спорил, раздражался. В молодости даже в драку лез, пока не понял, что выпивка - это не для меня, одним словом - внештатная ситуация. А совсем не пить - быть белой вороной, тоже не хотелось.
– Вы‚ человек точный, пунктуальный?
– До безобразия. Никогда не опаздываю, очень люблю порядок. Покойница жена часто называла меня занудой. Она была совсем другой.
– Теперь, я постараюсь угадать, чему удивлялся врач на энцефалографии. Он обнаружил знаки органического изменения мозга, эпилептическую активность. Однако бывает эпилепсия и без припадков. Достоевский - сам эпилептик, создал своих героев, описывая многие разновидности эпилептического характера, из которых у одних, как у князя Мышкина, припадки были, у других - нет. Я с большой степенью вероятности предполагаю, что Вам, как и многим выжившим, навредили война, голод, дистрофия, да ещё та травма на катке. Но Вы, благодаря силе воли, справились, скомпенсировали то, что наделала с нами проклятая война. Если бы мы встретились раньше, я дал бы совет, который дам сейчас на будущее - наилучший выход - стать трезвенником на сто процентов. Хоть и сказал тысячу лет тому назад князь Владимир: “Веселие Руси - есть пити”, но не всем такое веселье выдержать, не для Вас оно.
– Тогда получается, я убил свою жену неумышленно, как делают сумашедшие?
– Мое мнение не может повлиять на Ваше будушее в тюрьме, но представляю, что Ваш повреждённый мозг, лишь благодаря Вашей воле, способен нормально функционировать. Под влиянием же переутомления, возрастных изменений сосудов, алкоголя и мощного психологического стресса от увиденной сцены неверности жены, на высоте аффекта, вполне мог дать реакцию такой силы, что на её “пике” Вы не могли отвечать за свои действия и были невменяемы  в судебно-психиатрическом смысле. Это редкая форма психического расстройства. Жаль, следователь назначил Вам не ту экспертизу. 
– Так, вот оно, что! Жаль, доктор, раньше Вас не встретил.
– Теперь разрешите удовлетворить лично моё любопытство: с кем Вы переписываетесь?
– Написал благодарственное письмо в отряд моему общественному защитнику.
– И всё? А сыну, тёще?
– Я полагаю - они от меня после всего, что натворил, отвернулись.
– Кто Вам это сказал? Они? Разве Вы не получаете передач?
– Передачи есть. С голоду, думаю из жалости умереть не дают, но не пишут.
– Почему бы не попробовать самому восстановить семейные связи, почему не пишете друзьям?
– Вы так считаете? Может, действительно... Если честно, мне сейчас так одиноко.
– Попытка - не пытка. Пишите! К следующему сеансу принесёте, а я, минуя нашу цензуру, отправлю. Договорились?
– Спасибо.
– Но моя любознательность ещё не удовлетворена. Представьте, Вы попали в фантастическую машину времени, и она унесла Вас назад, в тот трагический мартовский день, точнее ночь. Вы застаёте жену в момент неверности. Повторили бы Вы свои действия?
– Ни за что! Конечно, Сёмке Гнедому набил бы его поганую рожу и накрутил бы жене хвоста! Но убить - нет! Никакие обиды, никакое чувство ревности не сравнить с тем, что испытываю сейчас!
– А жену жаль?
– Ну и вопросики! И действительно, я всё о себе, да о себе.
– Подумайте теперь и о ней. Ведь ей было всего сорок шесть.
– Доктор, как мне дальше жить?
– А как, Вы, полагаете?
– Пока не знаю.
– И я не знаю, но уверен, Власов, Вы сможете сами найти правильное решение.
– Спасибо за беседу. Простите, Вы так со всеми?
– Нет. Немногим здесь хочется в себе разбираться. Вы же мне симпатичны и интересны как пациент. Сейчас провожу Вас до места.
По дороге с очередного лечебного сеанса услышал он разговор:
– Проходил тут мимо цирика, от него перегаром нормально разит, меня от того запаху аж фонтаном. Чуть сержанта не заблевал. Водку дают, а кайфа нет. Поганка, а не лечение...

Непонятным для Владлена Васильевича образом, то ли от гипноза, то ли после беседы с врачом, но внутренняя тревога и грызущее чувство вины и потери стали не столь мучительными и позволили планировать шаги на ближайшее будущее. Собрав некоторые сведения о “химии”, пьянках, мордобое и “разборках” в общежитиях, тяжёлых условиях труда, Власов решил не рваться на такую свободу, а дождаться ближайшей амнистии. Вот уже целый год жил он в Крестах, казалось - вечность, и было удивительно вспоминать, как жил раньше‚ то была совсем иная жизнь, а теперь  проживает то ли вторую жизнь, то ли пребывает в каком-то сне, а может сном была предыдущая жизнь? Недавно, подбирая для своих малолеток книги в библиотеке, наткнулся на чудесные рассказы Виктора Драгунского, и его поразило удивительное восприятие мира через детскую душу. Он сам смеялся как ребёнок, читая “Двадцать лет под кроватью”, про мальчишку, игравшего в коммунальной квартире в прятки, заскочившего в комнату соседки и спрятавшегося под её кровать. А та пришла, закрыла дверь на ключ и, потушив свет, улеглась спать. У Дениски на фоне страха появилось чувство, что он давно здесь и, возможно, обречён оставаться под кроватью ещё лет двадцать, пока жива старуха. Он зашевелился и начал чихать от пыли, а насмерть перепуганая бабуля вместо “караул” кричала: “грабаул”. Владлену показалось, что  рассказ и про него немного тоже.
Ещё думалось - какой памятник поставить Наташе, какую фотографию,  и как будет ходить и разговаривать с ней. В письме к сыну просил памятник без него не заказывать.

                Финал, Свобода...

Тюремные дворики для  заключённых лишены растительности (лишь травка пробивалась у стен)‚ и наступившая весна чувствовалась по удлинению дня, сиянию неба и по беспокойству котов и подростков, с которыми стало труднее управляться. От мужских корпусов к женским неслись весенние трубные крики, шли заочные, по голосам, знакомства и скорые объяснения в любви. Не уступая по громкости, вопили коты, празднуя свои свадьбы. Повсюду ворковали и целовались бесчисленные тюремные голуби. Многое можно отобрать, приказать и ограничить, но слава Богу, нельзя отменить очередной приход Весны!
То была особая весна, весна восемьдесят пятого года. Наконец, скончался дышавший на ладан генеральный секретарь Черненко, которого, как и Брежнева с первых дней короткого правления, называли могучим ленинцем и выдающимся деятелем советского государства. Закончилась пора семидесятилетних правителей, на смену им пришёл молодой энергичный пятидесятичетырёхлетний обаятельный Михаил Горбачёв. Едва приступив к должности генсека, он начал кормить народ любимейшей и сладчайшей пищей - надеждой. В преддверии предстоящего праздника сорокалетия победы над Германией обещал расселить подвалы, обещал всем ветеранам дать квартиры и телефоны, через два года - небывалый расцвет советского государства, а через пятнадцать - лучшую на земле жизнь. Нужно только следовать правильному ленинскому пути и перестать пить водку. По-иному зазвучали слова - демократия, свобода слова, появилось новое - перестройка, и многие поверили в него. Люди, в том числе и в тюрьме, встрепенулись. Зеки ожидали большой амнистии, как после смерти Сталина. Однако надежды опять не оправдались, и амнистия хоть и состоялась, но столь куцая, что в колониях родилась горькая шутка: на волю отпустят ветеранов революции, имеющих детей дошкольного возраста...

Власов подходил под амнистию по отбытому сроку, снятой 62-ой статье и наличию правительственных наград.
Вот и настал он, самый желанный, чтобы там ни говорили и как бы ни “хлестались” заключённые, день - день освобождения. Накануне выдавали со склада одежду, в которой человек поступал в тюрьму. Кладовщики на Руси всегда отличались вороватостью. Тюрьма  - не исключение‚ и редко кто получает ранее сданное сполна.  И Власову не вернули лётную куртку-штормовку. Спрашивать, где она, - бессмысленно. Взамен получил средней поношенности телогрейку. Постирал бельё. Отутюжил брюки. Распрощался с ребятами, воспитателями, как штатными, так и такими, как он. В канцелярии получил длинную синюю справку об освобождении, в бухгалтерии - заработок за год - 124 рубля и 44 копейки, получил беленький пропуск. Перекинул через плечо ставший тощим рюкзак, и вот он уже на улице, точнее на Арсенальной набережной. Он пересёк проезжую часть, забыв‚ какое здесь большое автомобильное движение, и остановился у парапета. Как и все ленинградцы, он любил Неву и будто здоровался с ней, жмурясь от весеннего солнца и весёлых бликов на воде. Он дышал полной грудью воздухом свободы. Сзади кто-то голосом недорезанного вопил: “Триста тринадцатая, браток!” Никто его не встречал. Пройдя с квартал, увидел телефонную будку.  Сдерживая волнение, набрал домашний номер. Подошла  невестка.
-   Иришка, это я.
-   Ой, Владлен Васильевич, сразу не узнала! Вы из тюрьмы?
-   Тюрьма кончилась, а где Саша?
-   Он в Чите застрял, нелётная погода. Так Вы, что, к нам?

                1997-2017 Штутгарт

Читателя, дочитавшего повесть до конца прошу написать отзыв.