Сопин

     Сопин Михаил Николаевич. Родился в 1931 году в селе Ломном Курской области. Отец – испытатель танков на Харьковском танковом заводе, в 1937 году был арестован, через несколько месяцев выпущен и почти сразу умер от скоротечного распада легких. Мать – рабочая.
     Пережил оккупацию в Ломном, по которому проходил вал Курской битвы – «Огненной дуги». Посильно оказывал помощь выходившим из окружения в 1941-42 годах. У него на руках умер младший брат, погибали друзья. Принимал участие в боях в армии генерала К.С. Москаленко. Дошел до Потсдама. В послевоенный период трудился в колхозе, закончил ремесленное училище, работал на заводе токарем.
     Был арестован за хранение оружия, работал на строительстве канала Волго-Дон. Вторично был осужден по Сталинскому Указу от 4.06.47. Срок в 15 лет отбывал в Пермских северных лагерях, там же закончил заочно десятилетку и начал писать стихи.
     По отбытии срока жил в Перми. Трудился сантехником, имел семью, двух сыновей. Но его стихов не печатали. Однажды в отчаянии обратился к известному критику В .В. Кожинову, и тот Михаила поддержал, но оказалось, что для того, чтобы эти пожелания превратились в действие, нужно переехать в Вологду.
     В Вологде, куда он переехал с семьей в 1983 году, получил поддержку местной писательской организации. В 1985 году вышел его первый сборник «Предвестный свет», в дальнейшем – сборники «Судьбы моей поле», «Смещение», «Обугленные веком», «Молитвы времени разлома», «Свобода – тягостная ноша». С 1991 года – член Союза писателей России. Умер 11 мая 2004 года. Похоронен в Вологде.

Материал из «Энциклопедии» Щекиной.
КРИК И МОЛИТВА.  ( О поэзии Михаила Сопина, прозе Татьяны Сопиной ).
1.ВХОЖДЕНИЕ
     Литературная жизнь есть отражение жизни общественной, отсюда и якобы вторичность литературы. Якобы - потому, что отражать можно все, что угодно и при этом выполнять главную социокультурную миссию - осмысливать материальную жизнь и подниматься над ней. Именно так возникает искусство. Именно так живет слово вологодского и российского поэта Михаила Сопина. Проблема лишь в том, способно ли вслед за этим само общество понять своего художника, сумевшего шагнуть от факта жизни до факта творчества. Книгу  М. Сопина «Смещение», вышедшую в 1991 году в Архангельском Северо-Западном издательстве, нужно было долго усваивать и обдумывать. Возможно, данные заметки - это обламывание хрупких закраин проруби, где лед еще тонкий. Но они могли бы подсказать дорогу другим критикам. «Смещение» — это взято из нашей жизни, где все понятия смещены, перевернуты, ценности обесценены, идеалов нет, все лучшее обречено на гибель, где страдание стало законом существования — сейчас, как в недавнем прошлом - «Садистские дознания в подвале, Где не было мучениям конца, Где к милости напрасной не взывали, Под сапогами лопаясь, сердца...» И в таком случае «Смещение» — это еще мягко сказано. Если у нас ветер, то у Сопина - ханавей (состояние обреченности). Он на своем пути не то что смещает, а сметает! Стихи Сопина не аккуратные кирпичики лауреата, а острые, угластые глыбы, летящие в бешеную реку бытия. Он торопится успеть осмыслить, что творит с нами время. Проговаривая такие стихи, автор срывается на крик. Но это не прием, не истерика. Изначальность такого крика — и в горькой судьбе Сопина – человека, и в совестливости Сопина -поэта. «Дурманной тюрей Кодекса и КЗОТа Закормлен с детства на сто лет вперед: Согреты сердцем карцеры и дзоты. Едва скулит душа, уж не орет. Все так и было. Тягомотно. Тошно. Таков мой путь к Парнасу. Вот таков: Цинготный. Голодраный. Беспортошный. Сквозь золотую россыпь тумаков...» «За потраву души на корню Юность пеплом смело в обелисках. Не люблю, не кляну, не браню Ни чужих, ни знакомых, ни близких. А за то, что пощады просил, Был народным судом колесован. И одышливо падал без сил У таких же бессильных часовен». Говоря о себе, он обречен говорить о тысячах изгойных и увечных сыновей, среди которых столько лет находился. «Я о тех, что не встали, Глядя в небо с мольбой, И моими устами Говорит эта боль». Это целое поколение, поставленное на колени. Детдомовцы, гулаговцы, солдаты - вот они, его северные стаи, которые до сих пор требуют: «...И в дикость масс кричи о мертвых нас». Потому что у них, как и у него, один удел - «... Свобода сквозь решетку на окне, Улыбка обесчещенной любимой - Вот что досталось в этой жизни мне». Получается — нет своего или чужого, все воедино. Рушились на всех одинаково шквалы горя, и он обрушивает их же на читателей. «Хлеб мой тяжкий — дорожный мой камень. Озверелый прищур амбразур».  «К отвергнутым закон не шел с повинной. То бьет нас бойня тыла, то война: Кто чист — в легенды. Мы — в глухие были. Все стройки коммунизма - наш дебют. Нацисты не дожгли и не добили - Простой расчет: свои своих добьют». «Я ведь тоже прошел По крутой, не в обход. И за все — на висках Замерзающий пот».      Сопинский путь к Парнасу — от пережитого самим — к пережитому всеми — к пережитому страной. Он судьбу страны впитал — и выкричал, и выпел. Потому и язык сопинской поэзии лишен красивости, жесткий до предела. Он, как и прожитые годы, состоит из слов «злоба», «грязь», «палач», «обрубки», «ломали о колено кисти рук»... Да, много вобрал этот язык и черного, и кровавого. Но зато много и такого, по чему Сопина узнаешь за версту. Неповторимы, ярки как молнии его образы - «траки»,«пали», «глум», «безлюбье», «лиховей», «снеговей», «явь», «индевь» и «ржавь», «листопадит», «снежит», «лагеря, егеря» ,«вранье, воронье». Еще одна уникальная черта — обилие назывных предложений. Невероятно много умудряется сказать автор одним только простым и тяжелым, как выстрел, словом: «грунт и гравий, и тачка, и тачечник»; «жирный пепел, красный снег»; «преступно, каторжно, невинно»; «Поцелуи, похоть, вздохи, всходни - к плахе, на крыльцо?»; «Слева чаща. Леса. А направо обрыв. А с небес голоса — Плачут души в надрыв»; «Вечно, Недавно. Сегодня...»; «Пророчащее воронье. Буран народного бессилья...»; «Ни памяти, ни древа, ни колодца...»; «Орда Мамая. Зырк Мамая»; «Низкопоклонство. Страх. Усталость»; «Поколенья. Души. Судьбы». Поэтическая речь Сопина до того уплотнена и сконцентрирована, что даже самые абстрактные, отвлеченные понятия становятся резче, выпуклее самой реальности: «история хлобыщет в берега», «правда разрывала вены», «душа болит как отнятые руки», «по детски ложились под танки, российской землей становясь», «власть колет черепа», «чтоб властная клика на наших костях пировала»,  «вмерз иней страха»,  «от двоедушья ,от удушья»,  «бьет из главных калибров усталость по разгромленной жизни моей»,  «зека обрубленные руки - шизоидный диагноз масс», «подбило память серой льдиной», «родина... скипелся с ней как кладка древней стенки».    Есть в стихотворчестве такое понятие - оксюморон, это формальное противоречие поэтического текста, когда рядом стоят слова, противоположные по значению, и неожиданно усиливают друг друга. Так вот: стихи Сопина — это сущий кладезь оксюморонов самых разнообразных: „светотьмища“, „правда лжи“, „слепозряще“, „грустная удача”, „утратное счастье“, „оглушающая тишина“, „на родной чужбине“, „во имя мерзости святой“,„эпоха пряника -кнута“, „все мы невольниками воли“, „культура хамства“, „людно-нелюдимо“, „до удушья, до спазм — ненавижу любя“, «плача сухо, немо хохоча...», «вопль онемелый» и самые интересные - двойной оксюморон — «безумию ума смертельно рад» или — «со всем святым, что прежде было свято, крещусь без рук на церковь и тюрьму...».   У Михаила Сопина ткань стиха наполнена гиперболами, но они направлены не на преувеличение, а на усиление, в частности, это приставки гос- и ком-. Эта приставка как бы клеймо на слове, она подчеркивает и бессмысленность, и окончательность понятия, а иногда это действует, как отрицание — «Тепло мне в госодежде».
 «Спасибо, Господи, ты спас Меня от раболепья масс,       От гостеррора, зверств людских, От государственной тоски, От вьюг, что в сердце мне мели - Гослжи, госпьянки, госпетли...»
     В том же режиме — составные слова, слитые в одно, например: «психо - товарищей - господ». На усиление и обогащение образа работают не не только смысловые, но и звуковые характеристики.
«В бетонной ценрифуге века: Страна - казарма, храм - тюрьма» — прислушайтесь, как рычит и лязгает в этих строчках громадное, неповоротливое «р»… Так движется какой-то жуткий механизм.
     А вот из стиха «Удары»:  «Вглядись в фанерки звезд, в погосты -чащи. Легко произнося „тридцать шестой“, Мы восхваляем мрак кровоточащий, Тот ножевой, жеребый злобой взмах...» — В гудении и надсадном зуде шипящих чудится смертельная опасность пилы или косы, из тех, что косят насмерть.
Еще один пример:
«И опять согреваюсь у белого стылого полымя... И поет мне метелица голосом дикого голубя...», «И зеленой звездою снежинка в ладонь мою белую Опустилась как елка в туманном каком-то году» - Здесь перестук «г-л-д» создает полную иллюзию власти холода и ледяного морока.
     Сопин велел:
     «Работай, медсанбатная строка, Избавленная жизнью от излишеств». И, действительно, она работает, как кайло, вбивает в нас правду жизни, как в каменистую почву. Даже к известным, давно надоевшим словам начинаешь относиться по-новому! Возьмем слово «душа» — не найти, пожалуй, причала поэтов, более истоптанного. Оно встречается в книжке почти на каждой странице, но не только глаз не колет, а и найти его будет сложно. Это происходит потому, что в сопинском понятии «души» нет пустого упованья, а есть модификации, бесконечные преломления и оттенки. «Пригвождена к распятию душа», «развалинами душ не исцелиться», «иллюзий нет, душа, помыслим, стой», «души-свечечки горят в Сверхдержавье Черном», «кочуют стаи душ», «и листвой по октябрьской излуке гонит долгую горечь души», «душа кутенком истощенным в пеньковом галстуке сидит». Михаил Сопин не изобрел новояза. Язык его — это настоящий русский язык, которым он сумел воспользоваться по-человечески, так что, сразу ошарашивает: действительно, великий, могучий, свободный. Крик и плач по своим ушедшим братьям, по своим «северным стаям». Он то затихает в сопинских строчках, то вырывается наружу с новой силой. Это слишком напоминает кладбищенский причет, в нем тоже скорбь непреходящая и боль неостановимая. Сопин - плакальщик погибели? Есть еще закономерность: эмоциональный накал стихов - причетов все растет, растет, кажется, еще немного - и будет не вынести. Вот тут-то и делается шаг от факта жизни к факту искусства. Высота чувств, доходя до какой-то болевой грани, переключается на иной уровень. Туда, где за ослеплением приходит прозрение, за смятением — ясная мысль. Горе выбивает человека из колеи, и он становится бессмысленным рабом этого горя. На похоронах любимого человека девушка кричит до осатанения, становится на глазах безобразной. Но ей мудро подсказывают простые слова молитвы: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бесссмертный, помилуй нас...». И она, повторяя их, выпрямляется, приходит в себя, лицо яснеет. Душевная организация сопинского героя аналогична. Его плач как раз и содержит такую святую молитву, не позволяющую стать рабом горя. Иногда такой поворотный момент виден на странице.
     «Сорок второй. Нас жгут со скарбом всем. Горят косички, ленточки матросок. И по живым свинцовый хлещет посох Страшней приказа двести двадцать семь... И тут я понял — если не осилю...»
     Иногда весь мучительный предшествующий путь скрыт за горизонтом, и мы видим перед собой только последние, проясненные фразы. Поэт получает ядро стиха почти хирургическим путем, выделяя из одиннадцати строф всего три, но какие! Те самые, уже озаренные.
     «Иду среди скопищ и сборищ Глупцов и пророков. Иду издалека - Бог знает, в какое далеко. И темную ношу несу я, И светлую ношу. И друга в печали, И недруга в скорби не брошу. Под таинством неба иду я По таинству поля. Людская неволя во мне И Господняя воля»
     Тут все чисто от подходов и предысторий, тут высота и усталость мученика, терпенье философа. Недаром некоторые мотивы Сопина  очень библейские, и они даже перекликаются, например, с мотивами Заратустры. Тот несет людям свою идею о сверхчеловеке, и герой Сопина хрипит свое «ку-ка-ре-ку грядущему веку». И тот, и другой не  поняты и отвергнуты. Только пророк Заратустра, презирая «последнего человека», покидает мир ради пещеры отшельника, а сопинский пророк рубит тайгу и металл, надрывается со всей страною вместе и в то же время горько смеется над собой за то, что он «олигофрен идеи» и не может порвать со всем этим. Снова — причастность, прикованность, судьба. Если в книге «Смещение» взгляд поэта постоянно смещен в прошлое, в лагерно-военную эпоху, то в публикациях последнего времени этот взгляд все чаще останавливается на сегодняшнем дне, в тоскливом социуме которого ничего не меняется по сравнению с недавним кошмаром.
     «Все нет к родному куреню Дороги мирной, без погоста. Зато родному воронью Живется радостно и просто. В державе старцев и детей, В стране объевшихся и нищих.  И я — Господь меня не спас - Прошел дождем на пепелище». «Россия, что такое ты? Откуда дикость человечья? Свистят незримые кнуты, Переувеченных увеча».
     «Россия — вечный фронт без тыла», «всегда ты была замордованным краем» — это все о ней, которую он «ненавидит, любя». И даже в глубоко личных посвящениях Шаламову, Сидельникову шквально идет в нем этот глубинный поток осмысления «любви-ненависти». Разгадка проклятых вопросов по Сопину — в их противоположности. Это снова мотив оксюморона, только разветвленный и более глубокий. Своего рода философия, порожденная смещением сознания… Победа военная, внешняя есть поражение внутреннее, потому что самообман, кажущаяся правота и сила, а на самом деле — пропасть бессмыслия, духовное рабство.
     «Наше детство в кровавой пыли. Под бомбежкой обиды и беды. Наша юность замерзла вдали, В долгих сумерках после Победы». Долгие сумерки — вот чем оборачивается Победа. Лексика Сопина, обычно резкая, взрывная, становится все более  молитвенной, раздумчивой. Одна ли усталость тому причиной? «Лишь о пощаде не звени, не надо, щадящих в этой жизни не щадят». «Пред свечами тремя, пред свечами Мысль идет к одному рубежу... И гляжу я вокруг без печали, Без обиды и боли гляжу». «По окопам пройдя, по конвойным скалистым аллеям, Ощутив на себе обух битвы и мирную плеть, Если ты не смогла, мы, живые, тебя пожалеем. Отрыдав от обид, должен кто-то тебя пожалеть...». Четвертая  поэтическая  книга М. Сопина, «Обугленные веком»,  неотрывна от предыдущих - «Предвестный свет»,  «Судьбы моей поле», «Смещение». Это продолженье крика-молитвы, в котором все меньше крика, все больше молитвы. Потому что все смещено на поле его судьбы, где предвестный свет исходит именно от обугленных... Вынужденный проклясть изнемогает от жалости и любви. В этой книге много посвящений — это смещение души в те высшие сферы, где иное видение сущего. Исход жалости, человеческого тепла из души, промерзшей на столетья — видимо, это и есть нравственный вывод Сопина - человека и Сопина - поэта. Он не тешит себя иллюзиями, предчувствует время, когда наоборотная, мучительная жизнь отойдет в прошлое, он прозорлив до сердечного вздрога. И понимая это, твердо выводит: «Спертый ветер эпохи, дорожных страниц не листай, Не найдешь там ни слова о скопище строек великих. Мы уходим, последние певчие северных стай, Гениальные — в серость роняя — предсмертные крики».
     Обширны литературные полосы, литературные рубрики вологодских газет, а ни на одной долго не появилось отклика на новую, пятую поэтическую книгу Михаила Сопина, вышедшую в Вологде. Это «Молитвы времени разлома». Всего 140 страниц, но концентрация знания здесь не просто большая, она химически чистая. Сопин верен себе — он как патологоанатом, исследует современность. Но изменился подход. Если раньше был крик — гневный, ошеломительный, и человек «метался, истину ища», то теперь эмоции исчезли. Если раньше он описывал то, как он приходит к выводу («И тут я понял...), то теперь предварительные объяснения опускаются. Даются только выводы. И, если предыдущая книга - «Обугленный веком» - пронизана нежностью и прощением, то в «Молитвах...» автор беспощаден, точнее — бесстрастен. Мудрость — она выше всяких чувств. Вопреки постулату «надо выразить время» автор вынес приговор Веку: «Не с тобою я, Век, не с тобой», а вот человеку... Человек — сам себе вынес: «Кончается двадцатый век — в крови, в моленьях и надеждах. Стереотипен человек и жалок в действах и одеждах». «Поэзия? Куда такую? С ней больно сердцу и уму. Я ничего не публикую, не нужно это никому», — признается Сопин. Самая настойчивая тема: история повторяется, все идет по спирали, неважно — страна, отдельная личность. «С тех пор, как был распят Христос, С мечом шла милость на немилость. Как много крови пролилось, Чтоб ничего не изменилось».
     Уже не однажды прослеживалась и вновь высветилась мысль о главной болезни века — о глупости: «Кто нынче враг, кто друг? Все шли к великой цели. И оказались вдруг У глупости в прицеле». От книги холодно. Анабиозная стужа, анастезия прозрения будет наградой тому, кто откроет эти страницы. Сопин устал разжевывать вечные истины, устал кричать их глухим. «Михаил Сопин забивает последний гвоздь в гроб российской дурости. Но вся беда в том, что дураки этого не замечают», — сказал критик С. Фаустов. Окружающий мир таков, что единственным каналом общения становится молитва. Энергия мысли и сердца, отправленная в космос. Потому что она не предполагает, не требует ответа.
2. ПОЛЮСА
     Судьба стихов русского поэта Михаила Сопина мистически связана с жизнью самого автора. И так же, как при его жизни, внимание к ним то полностью гаснет, то разгорается с новой силой. Несомненно, что оказавшись после лагерей в Перми, он не был бы открыт для читателя — там его НЕ печатали. Но вмешательство в его судьбу критика Вадима Кожинова привело его в Вологду, где и вышли все его поэтические книги. Загадочно даже членство Михаила Николаевича в местном отделении Союза писателей России: он там числился, будучи глубоко чужим по духу — это классический пример «чужого среди своих». В газетах «Красный Север», «Русский Север» и других областных СМИ стихи Сопина появлялись, как правило, в связи с захоронением репрессированных либо на День Победы...
     Жизнь - любовь, любовь - ненависть, ненависть - прощение... Двоичная, двуполюсная основа этой книги сразу и бесповоротно приковала мое внимание. Эту книгу, вышедшую в Чикаго, «Пока живешь...» — написали ДВА незаурядных человека. Поэт и прозаик. Муж и жена. Солист и аккомпаниатор. Получилась сложная полифония, в которой то одна мелодия явственней, то другая. И переплетение их создает новый мелодический рисунок. Если я ошибаюсь, используя музыкальные термины, пусть меня пианистка Елена Николаевна Распутько поправит. Хочу не согласиться с уважаемой Галиной Макаровой, что Т. Сопина всего аккомпаниатор... Т. Сопина создала не только книгу, но самого Сопина. Как же можно говорить о ней как о втором голосе? Она — основной автор книги «Пока живешь, душа люби». В сущности, это же единое, неразрывное, это сильное любовное явление, двухполюсное. Герой всех ее эссе, поэт Михаил Сопин — человек в высоком смысле непонятый, пророк, неуслышанный страной. И упрямо стоящий на своем. Автор написала об этом просто до жути и без лишней позы... В прозе Сопиной, пишущей о великих понятиях, совсем нет пафоса. В стихах Сопина, наоборот, сплошной пафос. Он пишет на таких высоких тонах, которые иногда не под силу читателю. Но если в поэтической речи это читается, как горечь и гордость, как поэтическая гиперболизация, то на фоне бытовой истории его жизни это уже не выглядит преувеличением. Потому что те новые факты о жизни Сопина, которых он не мог или не хотел говорить мне в личной беседе — например, история со сжиганием писем, история самоубийства — перевернули многие мои представления об этом человеке. Убитых надежд было слишком много в жизни Сопина. Их было столько, что нет смысла вспоминать тут, их надо читать все вместе в книге... Противостояние государству — было, но не стране, а именно госаппарату. И при этом к самой-то стране — глубокое, сыновнее чувство. Разве не полюса? Вообще, что творилось у него в душе, разрываемой этими полюсами...
     Комментарии Сопиной к стихам Сопина, или поэтические эссе, резко расширяют поле зрения при столкновении не просто с конкретными стихами, но и с поэзией вообще. Подходы, ракурсы, увеличения и уменьшения — как при разглядывании картины. Все становится ярче и рельефнее, все оживает. Из слов рождается кино, или может быть, жизнь сама возвращается, течет вспять. Такова магия документального слова, когда оно сказано страстно и честно. Ее эссе и стали фундаментом всей книги, ее цементирующей составляющей. Да и лексика поэта тоже вся на полюсах и на противоположностях. Еще когда я писала в 90-х годах о творчестве Сопина в «Литературную Россию», я там говорила о широком употреблении оксюморонов. Но это не только оксюмороны-слова, но и оксюмороны-понятия, более сложные образы, состоящие из одного и более слов. Это еще раз подтверждает, что лит язык Сопина сверхконцентрированный сверхлаконичный и очень емкий. Условно я разбила бы поэтическое языковое поле Сопина на три части: отдельные слова, более сложные или составные понятия-образы и внезапность цвета в понятиях. Первая: Слова, в которых двоичная основа: Светотьмища, Смердовластие, Артбуран, Вожделюбы, Беловоронье, Заоконье, Яровью синей, Узница-лира, Завей похоронный, Безлюбье, Безлюдье, Пустофразие... Вторая: Понятия-образы с двоичной, оксюморонной основой: В злом милосердье, Героизм бедствий, Иго свободы, Стреноженная воля, Улыбчиво плачу о чем-то, Декабрьская легла весна, Ирреальная явь, Кипит снегами полынья, Эпоха пряника-кнута, Злая месса, Невольник воли, Олигофрен идеи, Культура хамства. В свою тюремную свободу, в свою свободную тюрьму, Скоросменной политчепухи, Недобитое добро, Метельный невольничий свей, Засушливый потоп... Эти символические слова-понятия — сильное выражение творческого стиля Сопина. Стиля, стоящего на полюсах, на противоположностях, на пропасти между ними. Сами стихи — это бездна между мирной рекой, «ребятишками солнечнотелыми» — и «садистскими дознаньями в подвале». И это внутри только одной темы детства. И ведь есть еще тема войны, солдатства, многие другие. Основное поэтическое пространство Сопина написано черно-белой палитрой. Все время не покидает ощущение, что смотришь жесткую хронику ХХ века, именно черно-белую. Но когда изредка вспыхивает цвет, он действует с удесятеренной силой: Алый дождь в косичках ковыля, алый стыд и алый смех, алым — грядущие годы... Вот опять — сочетание двух подходов. Как верно заметил Сергей Козлов, вся эта книга — полюса... Публицистика  Т. Сопиной — бытовая вязь, ровное суровое полотно, а стихи М. Сопина — это взлет поэтических образов — черно-красная графика, вытканная на этом суровом полотне...
Третья: ЛЮБОВЬ. Я занимаюсь популяризацией творчества Сопина уже несколько лет. За это время случались разные — и драматические, и смешные случаи. Например, выступая с этой темой в школе - интернате № 3, я строго спросила: «Вы знаете, кто такой Сопин?!»  «Я!» — крикнул белобрысый мальчик чуть ли не с первой парты. Я чуть не упала...
     Влюбленность в стихи может стать делом всей жизни. По крайней мере, так можно сказать о Татьяне Сопиной, которая после ухода из жизни в 2004 большого поэта Михаила Сопина, не закрылась в своей скорби, а стала работать с архивами мужа. За последние годы она совместно с издательством «Свеча» выпустила в свет боле 40 малотиражных изданий с произведениями Михаила Спина и о нем. Среди них - «Сопин крупным планом» — сборник рецензий и откликов на его творчество, эта книжечка уже есть в библиотеках. Татьяна Петровна Сопина, несмотря на её возраст, не знает, что такое усталость. В нынешнем году она рассказывала о жизни и творчестве Сопина в Булгаковском Доме в Москве, позднее стала гостей Кадуйской и Харовской районных библиотек. Ее выступления следствием поездки в Белгород, к тем местам, где война застала юного Сопина... И, познакомившись с историей боевых действий в Белгороде, с музеями Боевой Славы, она привезла потрясающую повесть о мальчишках, которые разминировали родные поля после боев. Но, мало кто знает о гражданском и человеческом подвиге этой женщины, написавшей свой крик-документ «Приключения рукописи в эпоху разлома».
     Документальная проза по отношению к художественной обычно в тени. Начинающих литераторов учат — для художественного изображения нужны реальные события плюс авторское лицо. Первооснова плюс отношение. А в документальной прозе, дескать, только хроника событий. Но книга Татьяны Сопиной опровергает этот постулат, здесь есть и реальность, и авторское лицо. Величина души автора! Реальность - страшнее некуда, лицо и душа - благородны. Никакой агрессии, никакой мести за причиненное зло. Здесь тот случай, когда документалистика смыкается с художественностью. Есть, правда, некое противоречие между содержанием «Рукописи...» и ее заголовком: заголовок намекает на беллетристку и легковесность, тогда как содержанием является трагедия. Но и в этом сказалась позиция автора: мудрость, простота и прощение. А какой разлом имеется в виду? Ну, конечно, разлом государства, который обвалом повлек за собой разлом сердец, отношений, уклада жизни. Только представить себе: молдаване дарят вино, а друг сына бросает как бы про себя: враги... Все с ног на голову. Врагов в этой повести много. Не только политических, но и личных... И вот, когда получен нежданный  «груз-200» — гроб с телом сына (даже без сопровождения) — и собраны его рисунки, начинается, собственно, история рукописи, история ее неиздания. Сына в чем-то узнаешь заново. Да и мир поворачивается непривычными сторонами. Врагом для опечаленной матери становится сама страна и слуга этой страны — Армия. Даже памятник мальчику оплатить не смогли, вынудили родителей, потому что бумаги долго ходили по инстанциям (с 1991 по 1992) и деньги, выделенные войсковой частью, обесценились. А мрамор украли в похоронной фирме. Платили дважды. Но она растерянно говорит: не в деньгах дело, в отношении. Господи, да почему? И в деньгах тоже... Ведь компенсацию за убитого ребенка родители отдали чужим людям на их сборник... Один за другим отворачивались от матери, которая просила помощи — военкомат, отдел социальной помощи, фирма «Лебедев», директор ВПЗ Александр Эльперин, предприниматель Евгений Носков, эколог Юрий Базанов, издатели Ирина Колущинская, Владимир Пирожков, Виталий Кальпиди, Деринг, консультант Натан Злотников, директор Валерий Судаков... Конечно, самые страшные враги — бывшие друзья. Это давно доказано. Но, Сопина ничего никому не доказывает. Она просто перечисляет, чаще даже безучастно, разные здания, кабинеты, отказы, а ведь на каждого человека тратились недели и месяцы — убитый сын, убитые деньги, убитое время. Убитые надежды.
     История убитых надежд не стала концом этой истории. Непонятно как, на чем, на каких внутренних резервах жила под спудом и вышла все-таки эта книга. Тут самое бы время встать в полный рост и пропеть гимн русской матери за ее терпение и героизм, но... не надо гимнов. Надо просто открыть и прочитать. Получив при этом такой ожог, который вряд ли забудется. Ведь любой читатель не захочет стать в одну колонну с этими людьми, не так ли? Книга эта написана простым и обыденным языком. В ней все прозрачно и объяснимо, в ней нет догадок, недосказанностей. Это язык культурного человека, интеллигента и мыслителя. Татьяна Сопина написала свою историю России здесь. Поэтому документальная история в данном случае дороже, чем художественная. Человек не сломался на дыбе чиновничьей власти, скажете вы, все кончилось хорошо. Но, почему такой ценой? Если читать внимательно, то нетрудно увидеть, что только частная инициатива спасала дело, а где же государственная власть? Где она, когда человеку плохо? Ведь именно власть загубила сына Сопиной в армии и не позволила создать памятник, даже не мраморный, а творческий, книгу, отпечаток души, необычную книгу, состоящую из тысяч смешинок, иначе говоря, роман-комикс. Это не русский жанр?! А что у нас русское? То, что описано в самом начале?! Русский фонд культуры отнекивался помочь Сопиной, как от подобных же многих сотен просителей, и сам погиб в пожаре. Пятнадцать лет шла история неиздания. Но книга сына Сопиной – Глеба - все-таки вышла в Москве: «ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ» - издательство «ЭРА». Она теперь существует. Тогда, это что — документальная история чуда? И на этом можно поставить точку? Мне жаль, что повесть о сыне, о котором здесь речь, отделена от повести про мужа («Журавушка», «Желтые тетради»). Это можно читать на «Стихи. Ру». Но, какая разница? В сущности, это неразрывное, сильное, любовное явление. Это дело рук человека, раненного любовью. Матери поэта и жены поэта. Когда замолчали они, она сказала за них.

- не чит
"НЕТ, ЖИЗНЬ МОЯ НЕ ГОРЬКИЙ  ДЫМ"
Обсуждение книги Веры  Белавиной "Нет жизнь моя не горький дым" (о  М. Сопине) на  заседании ЛитАРТели "Ступени" 8 сентября 2001 года в ГДК.

Валерий  Архипов:

Книга  начинается  с названия, а название неудачно. На первый  взгляд эффектно, но не запоминается. (Толстая  назвала "Кысь", это запоминается). Одно из  достоинств: в  книге хороший  литературный  язык, написано грамотно, хорошо. Но этого мало. Читатель вынужден  определять, какой это жанр, это непонятно. Начинается  как  ее автобиография, потом  дневник, потом  местами литературное  исследование… Нет никакой  четкости, поэтому и  судить сложно. Я  выбрал определяющий жанр - документальная повесть-исследование.
Один из минусов - книга  слишком  политизирована. Реплика  Сопина  наводит  автора на  размышления, они  слишком  спорные, ответить нет  возможности, а  сам  тон  автора  категоричный, даже не  просвечивает нигде  другой  точки зрения, все  слишком… однолинейно. Герой - поэт, нарисован  очень субьективно. Это домашний, кухонный, кастрированный  Сопин, гений в  тапках, лично я его знал  другим. Его появления на  лито были непредсказуемы, он  заставлял  думать. А здесь какой-то старый  ворчун, это все  снижает восприятие  Сопина. Есть великолепные куски о его работе,  о столе, машинке, о бумагах на полу. Но нет  анализа  стихов. Он  читает  стихи, Вера  ахает, и все хорошо. И ничего не  может сказать. Ну где  сам  процесс? Не процесс, а  готовый  продукт. Подбор  стихов  тенденциозен, спорен, сам Сопин  шире этих представлений о нем. Да  и она  симпатий не  вызывает. Хотя не отрицаю, труд совершен  большой. Она  не открыла, но ПРИоткрыла  нам  Сопина. И это прилично.
Минусы  есть в  виде  панибратства, всяких там  Т.П.- Татьяша, Серега…полковник в  отставке,  все эти курицы жареные… Я три  раза  был у  него дома, но он принимал  меня в  комнате, и меня это устраивает. Никакой еды. А то все  забытовизировано. Короче  у  меня  двойственное  чувство. Очень много спорного.

Руфь  Рафалович:
Я объективно говорить не  могу, три раза  прочла как  корректор. Тоже просила  разобраться с именами (с Еленами разобраться), и кое-что было сделано. Но есть люди,  которые  не  хотят светиться. Я взялась это  делать и я  горжусь этой  книгой и  всем нам  можно гордиться, это написано  членом  лито о  члене лито. О названии. Меня  "Кысь" отталкивает. Это название - соответствует  содержанию. То, что  жанр документальный, не значит, что  должны  быть строгие соответствия правилам  жанров. Да,  человек показывает  жизнь через  себя,  субъективно это, но объективно пусть решают литературоведы через много лет, здесь важно  живое  свидетельство о живом  человеке, писателе. У  такой  книги  цель - возбудить интерес к данному писателю, эта  цель достигнута. Да, нет  анализа, но книга же  для  широкого круга. Политизация. Это  принято считать грехом, но вы  вспомните, в  какое  время это происходит. И вина  перед отцом  толкала  автора написать эту  книгу. Это же  раскаяние. Как судить такое, зачем. Обсудить действительно надо. Не знаю насчет  кастрированного  героя, лично я  его  узнавала в  описании. И я рада, что  книга  вышла.

Елена  Волкова (делала передачу):

Два  раза  прочла  книгу, не  будучи корректором. У меня  все  книги делятся на те, которые я не  дочитываю, те, которые прочитала и забыла, и те, которые оставили ощущение. Вот эта  оставила  ощущение. Даже  далекий  от литературы  муж, относивший  куртку  великому  поэту, прочитал эту  книжку. Достойный  труд мемуариста. Сопину  очень повезло, что он нашел свою  Веру. Я желаю всем нам найти либо своего Сопина, либо свою Веру. А что  шокировало? Вот то, где "Сопин идиот, психопат, алкоголик". Но он не  возражал на  это. Думаю, что в  конечном  счете  мемуары  вытеснят все!

Галина  Макарова:
Обычно  смотрю  книгу с  конца, с  середины, а эта  книга  хороша с  любого  места. Очень  живое  изложение. Большинство  думающих людей ведут  дневники, так  что  пусть длинно, но содержательно. К  Сопину  отношение  двойственное, сложное, я не поклонник  его поэзии, но отдаю  должное тому, как  он  себя  сделал при помощи  Т.П. Он  стал  поэтом. Эта  книга  горькое  лекарство. С Белавиной  у них  много общего, а то, что она написала пристрастно, как  раз  ценно, потому  интересно. Отзываются  два опыта сразу.

Анатолий  Дорин:
Очень  интересный  личностный  взгляд, хотя  через 10-20 лет может, он изменится. Тут есть и начало  анализа (пусть не  поэзии, но личного опыта). Каждое  свидетельство о нем исторически ценно. Сопин еще  не так  политизирован, как  некоторые. Наоборот  его размышления уводят о  политики в другие сферы, а 90 годы  были такими острыми.

Ната Сучкова:
Не  могу  быть объективной, имела  отношение к  созданию  книги, верстала ее. Хорошо отношусь к  автору, уважаю ее. Когда верстала, видела  строчку,  шла  за ней  дальше, спохватывалась. То есть повествование привлекало. Потом  услышала  отрывки в  исполнении областного радио (читка вслух Елены  Волковой в  Ситинском  доме  творчества). Не могу  сказать, что Сопин для  меня такая  интересная  личность как  для  автора, просто передо мной было  знание  автора. Опыт  мемуаров имеет большую историю, и в  каждом  отдельном  случае нас  влечет либо  личность автора (кто описывает) либо личность главного  героя (кого описывают). Я читала  "Повесть о Сонечке"  Цветаевой, где абсолютно неизвестная, никто, становилась значительной  благодаря  яркому описанию. Серый Щеглов о Раневской - из-за  самой  Раневской. Мария  Рива  о матери,  Марлен  Дитрих, - тоже  из-за героини. В этом  случае  герой  меня не привлекал, наоборот, читала  из-за  автора. Меня  ждало разочарование. Мне было стыдно, как она  унизила  его. Ведь получилось, что он  чужими руками все  сделал. Не будь Веры и Татьяши, что с ним стало бы? Главные героини  они. И  Белавина мне  более  интересна, чем Сопин. И меня  коробит  возвеличивание  Верой   ее  героя. Меня  кололи  многие  фразы, которые  я  считаю, оскорбляют его (она его поднимает, он падает). Но всегда  помню - он  видел, одобрил  это.
Все-таки это событие не 100, а 1000 экземпляров!

Ольга  Кузнецова:
Читала  не все. Думаю, если не  самые  глупые  четыре  женщины читали это  целые  сутки в  Ситинском  Доме  творчества да  еще спорили несколько  часов,  так  тут  явно что-то  есть. Книгу  считаю личной  акцией Веры  Белавиной, человека с  обостренными  чувством  помощи. Она  действительно  сделала  вещь. О качестве: книга  вылежится и Вера  сама  увидит ее  иначе.

Сергей  Фаустов:
Стихи Сопина - это  забивание последнего гвоздя в гроб российской дурости, но вся беда в том, что сами  дураки этого не замечают. Книга Белавиной делает  это более  заметным  Сопинское  творчество, - но это опять-таки не для  дураков. А почему? Потому что,  следуя этой книге, ее  терминам, понимаешь, что Сопин -жертва  Гулага, Белавина -  жертва  Гулага, я, Фаустов, тоже - о господи… Осмелюсь  предположить, что вся  страна Россия  до сих пор все еще  жертва. И разве  пионерский  лагерь не слепок, не реликт сталинизма? (пионерлагерь как генератор бомжатников). Эта книга  - прежде всего - исследование посткоммунизма, поэтому ее надо прочитывать в историческом контексте, и исследователи  именно этой темы всегда в чем-то жертвы, хотя и остаются победителями. Эта книга о том, что свобода обманчива, потому что привлекательна, а жизнь - ежеминутное проявление воли против сладкого обмана. Если книга кажется эпатажной, то от того, что она честная, без лакировки, а это всегда проявление воли. В. Белавина  совершила самоотверженный поступок,  подвиг - записывая интелллектуальное  бытие  поэта за  пятилетний  период. Самоотверженность в том, что поставленная  задача - изложить  жизнь  человека на  бумаге - выполнена   честно, даже в ущерб себе. Самопожертвование  сделало книгу убедительной, поэтому ее  читаешь, не отрываясь. Потому что, по сути книгу  написал Сопин. Он ее  надиктовал, позволяя автору  вести  игру (писательство - литературная  игра) без правил (реплика "Это чушь!"). Живой Сопин позволил писать без правил (он книгу не правил) не от лени, а от воли. Мне кажется, они оба не  верили, что может что-то получиться, не знали во что это выльется. И для них самих, да и для всех это неожиданно как собственная жизнь, которая начинается неожиданно и воплощается не в то, что планируешь по всем нормам и правилам. Подобные книг в русской литературе есть.Из недавних воспоминания А. Сиротинской о В. Шаламове, но то были мемуары, а значит написаны по правилам. Или Г. Щекина о М. Жаравине, тоже мемуары, но документальные А из давних, например, воспоминания Анны Достоевской о муже, не помню, как они называлась по-русски, а по-польски - "Мой бедный Федя". О Сопине мемуаров не будет, есть более ценное, чем мемуары. Я получил несколько уроков от этой книги, и один из них - надо писать друг о друге, пока мы еще живы. Потом, после смерти - будет нечестно.

Галина ЩЕКИНА:
Нет  жизнь ЕЕ  не горький дым!
Книга  Белавиной  «Нет жизнь моя не горький дым» меня  шокировала. Первое -  тем, что механизм оболванивания  советских  людей  проиллюстирован нашим  литобъединением. Дескать, настолько  люди привыкли мыслить шаблонно, что и пишущие люди не миновали того же. У старосты - авторитарный стиль руководства и полная  глупость впридачу. Я понимаю, что работать надо  не ради похвал, и никто не просил меня этим заниматься, как любит повторять Р. Рафалович. Но цель - даже не  моя, а  общая цель литартели - не  насаждение идей  сверху, и не авторитет в  лито поэта Сопина, или прозаика Щекиной, а  создание  благоприятной литературной среды. В  которой  можно  творить и общаться  разным  талантам, понимаете, а не насаждать одно для  всех.
То есть у  меня  по  жизни было впечатление, что  лито эту  работу  выполняет и когда  Белавина  ходила  на  лито, ей  это помогало, да и она  гармонизировала среду,  вносила  туда  мягкость, нежность,  понимание... На  этом  же  лито она  встретила  Сопина и Донца, с  которыми так  подружилась. И  ушла в  норку любить их. А работать на  социум  должна  глупая  староста. А когда я  прочла  ее  дневники, увидела, что  лито для нее отвратительно, ну  что ж, есть люди, не способные жить в социуме, это  их  личное  дело.
Книга  меня  обожгла. Обида  жжет меня потому, что сама я  не смогла  написать. Но это моя личная  авторская драма.  Потому что  люди  сказали - это  ужасно, это  убьет  Сопина. Потому что  взгляд  Белавиной возносит Сопина, и это правильно, он это  заслужил, а  мой  взгляд  сводится к тому, что  человек, высокий в одном,  может быть низок в другом. В  человеке же все  перемешано. И  поэтому  книга, канонизирующая  Сопина, рождает во мне протест. Хотя  я люблю  Сопина -  я против того, чтобы  канонизировать кого бы то ни  было, Шаламова или Орлова, Рубцова или Сопина. Честность! О ней все же надо вспоминать, захлебываясь от любви.
Честность у  Веры Белавиной моментами - когда действительно  герой  книги  обижает ее, причем незаслуженно. Тут она получает  удар поддых и начинает  думать - почему. Потому, что  герой не  идеален. Мне  стыдно, потому что я в  свое  время тоже навязывала  всем  Сопина, думала, я  одна такая  умная, а  другие  его не понимают. А  читая  книгу,  поняла, что этот человек в чем-то несчастен, он не смог выйти из  своей  темы, тема  его  за  собой  потащила, а он же  сам  учил  нас управлять текстом, а не так, чтобы  текст  нами.
Но то, что  Вера  довела  свой  замысел до конца - это прекрасно. Никто не  отказывает ей в свободе  воззрений.
Книга  Белавиной заставила  меня  задуматься. Самое  ценное в книге  Веры не  главный  герой, предмет ее  восхищения, а она  сама. Она  описывала свой рабочий процесс, со всеми  его взлетами и провалами. Она делала себя одновременно с  книгой. Сделала. Назидание и пример  тем, кто дергает  себя  за  волосы из  трясины. Сильный  человек  Белавина,  мужественный, искренний. Но поскольку  предыдущая  ее жизнь очерчена бегло, а с  Сопиным подробно, то  выходит что  жизнь ее  была  не зря, потому что вот он, появился путь к Сопину (путь к  Ленину). Вот кульминация  всей жизни.
О стилевых ошибках. «Он  подо  мной, АД в норме». Это уже  виртуальная  измена. «За  эти  строки поцеловала бы каждый палец  ноги». Повод для  пародии.  Таких  строк  много в этой  книге. Поэтому  я бы  назвала  эту  книгу  «Эуфилин + любовь». Но как  говорит уважаемый  мной  поэт  Архипов, не надо  вырывать строки из контекста. В  целом  же это  явление  очень и  очень значительное.

+ чит
ЭХО С  БЕРЕГА (комментарии на «Речь о реке» М. Сопина)
Совпало
Когда я попросила Сопина рассказать о себе, то оказалась перед пропастью. Я обнаружила: спрашиваю одно, а он отвечает другое. Он не любит работать по намеченной программе: “Расскажите телезрителям, как вы...”
Однажды он пришел на встречу, это был  семинар сельских библиотекарей.  Договаривались, что он почитает стихи, поговорит с людьми, ведь он так умеет говорить! На встрече я сказала жаркое вступительное слово, даже спела песни на его стихи, а он - то читать ничего и не стал. Все очень удивились - а зачем он пришел? А он прищурился и сказал: “Я не должен у  вас по нитке ходить”. И ушел! А я осталась перед  людьми объясняться. Как выяснилось позже, дело было в том, что от слушателей  “не катились шары симпатии... зеки острей реагируют...” Сопин не любил встречаться со всеми подряд, для  поэта это как-то странно. Но когда неизвестные поэты пригласили придти на  ИХ  встречу с читателями, он согласился сразу и говорил такие удивительные слова! А когда выступал в Никольском детдоме, там его услышал мальчик Руслан и потом написал письмо. А через несколько лет переписки взял и приехал, перед тем, как отправиться на работу в Череповец. Он семью Сопина считал своей.
Общаться с Сопиным было опасно: сквернословит, своевольничает, полыхает, уносится в космос. Собеседников, равных ему,  просто нет. Он ошеломляет раз и навсегда.
Совпало: при бешеной тяге к людям видишь свою ненужность. Долго ждешь контакта, а потом никак не можешь очухаться, если контакт не состоялся. Проклятый анализ, вечные вопросы, которые не давали покоя - так было и у него, и у меня. И уставание от меня чужих людей: “Заткнись, радио”. И очень похоже мордовали по непониманию, ИХ жалко было больше, чем себя.
Совпало: дневник, уход в него как попытка хоть что-то понять. Только я начала писать его пораньше - шестнадцати лет. Но точно так же,  как  двадцатичетырехлетний  Сопин, пыталась разгребать свои “авгиевы конюшни”.

Когда я слушала Сопина, то местами замирала от ужаса. Зачем осмелилась ворошить то, что лучше забыть? Вспоминая, он оскаливался, переламывая пережитое страдание, а глаза... Есть такой оптический эффект при съемке, когда в глазах отражается фотовспышка, они испускают слепящий луч, как стеклянные. Отражение от глазного дна или что-то еще... Иногда он  смотрел на  меня так. Да, я  виновата. Пришла, как равнодушный вскрыватель, холодный зевака. Резанула по живому...
Первые же попытки разобраться в сопинских потоках показали: вряд ли я узнаю то, что хотела. Но может, узнаю то, о чем и не подозревала. Или  в десять раз больше. И, возможно, не в момент разговора, а гораздо позже, через несколько лет.
Никакой детектив не сравнится с историей невероятной души.  В которой навстречу друг другу ринулись две стихии: неимоверный поток злобы и нечеловеческий запас любви. Ошибка этих двух сил предопределила развитие души в сторону творчества. Сопин-мальчик из зеркала повзрослел стремительно и насильно. От него, заморыша, зависела судьба целых военных подразделений.
От него, горького поэта и мытаря страны, зависит ли теперь жизнь молодых и незамученных? Если они захотят выйти из зоны киряния и духовной глухоты, они его услышат. И он опять кого-то выведет из окружения...

Михаил Сопин родился в 1931 году.
Отец-Николай Никитич Сопин, мать-Дарья Петровна Исаева (Сопина по первому мужу). В семье кроме Михаила была старшая дочь Катерина и два мальчика младше Сопина, братишки Иван и Анатолий. Им было лет по пять, когда они загинули во время военной бомбежки.
Детство Сопина прошло в селе Ломное Курской области. Многие события в его жизни связаны с бабушкой Натальей Степановной, этаким генералом в юбке. Она умела отлично стрелять и характер у нее был дай Боже, ее боялись даже грозные братья. Наталья Степановна была столь же незаурядная, сколь и неоднозначная женщина. У нее было припрятано несколько систем оружия. Советскую власть она ненавидела и периодически материла. Когда Ломное попадало в прифронтовую полосу, она прятала Мишу и Катю, когда начиналась немецкая атака, она выходила и кричала, что лучше перейти на ту сторону...
Еще сложнее вопрос с дедами. Вот дед Михаил, служивший в полиции и разъезжавший на белом коне. Именно он учил маленького Сопина “пристреливать в ухо”: “Выстрелил, увидел, что упал - не верь. Поверни, повтори в ухо”. Это было в 1942 году на Покров. Все на конях, у внука Миши была серая лошадь в яблоках. Были и пулеметы, которые не бездействовали. Сколько было таких вояжей? Чему мог научить внука обожаемый дед? Разве есть у ребенка противоядие? Когда в 1943 году немцев вышибли, дед Михаил попал в тюрьму.
Наталья Степановна, кстати, ничему не удивлялась. Однажды обстреляли немецкую колонну, и бабка стегнула Мишу Сопина по голове-”где был?”
Она имела подозрение, что дед Миши, тоже Миша, руководил этим. Возможно, он служил нашим, но после окончания войны ему пришлось уехать с глаз долой, потому что народ с полицаями расправлялся по-своему, раздирал на деревьях. Спустя много лет после войны дед Миша оказался на подмосковной станции Узловая, где работал начальником участка. Однажды его арестовали. Потом было послано от него обращение к Калинину, последовало освобождение... В мирное время деда Мишу тайно задушили. Кто это сделал, почему?
Сопин вспоминает, что в 1942 году было какое-то питье самогона, во время которого один из дедов, Степан, отрубил шашкой угол стола и сказал, что скоро мы будем жить так, как хотим. В линейных частях ходили слухи: сам Жуков обещал, что не будет колхозов...
Поразительно, но оказывается были в то время люди, которые добровольно вступали в немецкую армию. Если кто-то из тамошних деревенских так делал, то это называлось “двойное отпевание”, то есть могли убить и немцы, и наши...
Именно бабушка попросила Мишу Сопина перевести военных через линию фронта, то есть инициатива на первых порах была ее. Но потом Миша не только за ней следовал, а стал переводить военных сам, он был маленький, проворный, места знал хорошо.  Он выручал стольких взрослых, что нет смысла вспоминать количество.

                Пытка дистанцирования

...Люди мне говорят: “Стихи Сопина читать страшно!”. Говорят - кровь, смрад, ужас, мучение. “Уважая и ценя его как личность, - читаешь, а потом дышать не можешь. Тошно и так на свете...” Многие смотрят брезгливо, многие просто жалеют, берегут себя до невозможности  - как бы им не пропустить в себя это страдание, это черное прошлое. Да, его стихи- сублимированное страдание. Это то, что разлито было по всей равнине жизни, но собрано и выпарено до горсти... Это химически чистая боль. Но его реальная жизнь.
У меня в момент разговора дети были такие, как Сопин перед войной. Я представляю их в этом жутком месиве, и у меня горло заболевает от крика, от затвердевших слез. Господи, это не мой ли сын (Никита) там, в бурьяне, весь в крови?  А у него был дед Никита... Маленький Сопин заболел во мне через сыновей. Однажды мне рвали зуб и долго мотали щипцами. С одной стороны больно, а с другой-омерзительный хруст взрывался в черепе опять и опять, до кругов в глазах. Когда я побрела оттуда, шатаясь, с полным ртом крови, я тупо думала: “Я что... Он-то был ребенок..."  Это я вспомнила про эпизод, когда он попал на разбомбленное поле... Бомбили  эшелон, люди бросились из вагонов на  волю,  а по полю  танки, танки, а  сверху самолеты.  самолеты... Сколько он там  пролежал в  бурьяне, пока не нашла чужая женщина и не замотала тряпкой разбитую голову?
Сумасшедшая сопинская родня и слишком военное детство могли сделать из Сопина равнодушного бийцу. Ожесточиться было от чего. Вдобавок он же был сверхчувствителен и видел не только то, что видели все, но в десятки, сотни раз больше и острей все воспринимал. Любить отца значило: потерять. Любить деда значило: быть как он. Любить армию значило: не видеть ее уродства. Но ни разу он не свалился в подобную узкоколейку. Падал израненный и никогда не был раздавлен. Пил спирт с одиннадцати лет, но не оглох, не осатанел, не перестал содрогаться от жалости. Его разлом любви к армии - это пытка на дыбе великой нежности к человеку...
Ухватившись за это, понять Сопина просто. Как в стихах, так и в жизни.Послушайте, представьте на минуту, вот вы: вашего любимого сейчас расстреляли, а родной  ребенок сгинул на том поле, перепаханном танками... Что молчите?
   
                Наказание без преступления

Сопин попал в мясорубку колоний и лагерей шестнадцатилетним мальчишкой за незаконное ношение оружия. Почти на двадцать лет его вычеркнули из жизни. Ни за что. Простая мысль, способная кого хочешь довести до безумия. Крепость его физического и духовного сопротивления оказалась непостижимой, он вынес то, что вынести нельзя.
В этой мрачной повести есть один момент. То есть дорого мне все, но как в необъятной пучине под рукой оказывается вдруг спасительная доска, так и здесь. Высверкнул один штрих, он в моментальной вспышке осветил для моего  сердца все, что я не могу постигнуть своим неповоротливым умом...

...В страшной слякости и стылости брякнулся с высоты деревянный ящик, распавшийся от удара на части. А содержимое осталось лежать грязной кучей, и только наклонившись низко, вплотную можно было разглядеть замурзанное мертвенно-белое лицо подростка, совсем ребенка. Орда малолетних преступников в колонии выбросила его с высокого этажа, шмотанула его о грешную землю только за то, что он остался человеком, возмутился, когда кого-то мучили.  Не выдержал, пожалел. Виновата упрямая душа, отягощавшая непомерно хрупкое свое земное вместилище, сделавшая его тяжелее воздуха, но неуязвимей боли, сильнее смерти... “Стой, Николаич, не умирай, спаси тебя господи...” Я ничем не могла помочь через столько лет, я едва родилась, когда он уже претерпевал свои адские муки. И до половины жизни остаюсь  в неуверенном, подвешенном состоянии, в то время как ему пришлось отвечать за свои поступки еще  ребенком.
Но ведь в русской литературе тому случаю есть аналогии. Князь Гвидон, например, тоже вышиб дно и вышел вон.  Его исторгли, чтобы дать ему возможность существовать в другом измерении...Реальность и торжество такой несправедливости обеспечили не Салтаны, не Змей Горынычи, а живые теплые люди. Без них никакая, даже самая безошибочная машина не завертелась бы. То есть при помощи этой машины одни стояли на других. Все топтали всех...Было бы отдыхом и благословением забыть и отречься от этого. Крикнуть - не знаю, не помню! Меня тогда не было! Но зачем фарисействовать? В наше страшное время слишком многие выживают за счет других. Им кажется, что "хрен с ними, с быдлом". Так незаметно гибнет неведомое будущее. Сопин прав: машина все еще работает...
 ...Не попав в войну и разруху, я, воспитанная в мирное время, в благополучной семье, много раз оказывалась наказанной, отвергнутой теми, кто меня притягивал. Меня упрекализа  несоответствие нрмам.А кто  эти нормы придумал? Общество. Надо было соответствовать общественным нормам:“Ты не наше лицо!” Мое  восхищенное комсомольское воспитание очень повлияло на  мою судьбу, задержав мое  творческое  развитие. Я тоже думала, что надо  служить обществу. Но я-то была совсем другая! А обществу было, есть и  будет  все  равно.
Одноклассники ненавидели меня за то, что всегда хорошо делала домашнюю работу, и никогда не давала списывать. Но как я могла? Мать -учительница, непререкаемый авторитет, она говорила, что это нельзя, это вред и подлость, и человек со списанным уроком все равно ничего знать не будет. Я им так и говорила - вред, а они хохотали мне в лицо, подбрасывали  в парту тухлые яйца, гнилье, резали мою меховую шапку, украли авторучку с платиновым пером, подарок отца, я потом плакала. Я была подслеповатым очкариком и вечно выслушивала насмешки... Детство мое было адом.
Меня презирали институтские друзья - я была для них слишком жалкой и примитивной.
Я была отвергнутой. Меня вышвыривали из компаний, и я не могла ничего для них сделать. Я хотела жизнь отдать, но ее не брали. Где бы я  потом ни работала, меня отовсюду увольняли. Я не могла  удержаться ни в одном приличном  месте. Многие мои общественные  проекты рухнули без поддержки общества. Мое стремление  помочь  людям всегда наталкивалось на  их презрение. Так  случилась и с  союзом.
Единственное мое спасение было во мне. Я сама себя утешала, образовывала. И почти всегда понимала тех, кто меня бросил.

Придется и нам
Никогда не видела живых наркоманов. Узнав, что таковым был Сопин, я стала вытягивать из него взгляд на это дело. Сопины как-то зашли ко мне, и мы пошли сидеть на детсадовском участке, потому что мне надо было записывать.
Сопин был с глубокого похмела, и тема разговора ему не нравилась. Я думала-из-за того, что это его порочит. А оказалось - ему просто скучно. Он повторял - это не нужно. Потому что ни одно явление он не воспринимает в лоб и неподвижно, но всегда только о той стороны, что за этим последует. Потому что "наркоты как таковой нет отдельно", а есть человек, которого "что-то к ней привело". А приводит к ней невыносимость боли, неумение или нежелание думать. А коль уж в Сопине это думанье оказалось неистребимо - все остальное сползло старой кожей.
Недаром он то и дело вспоминал корифана Лешу. Тот пришел к нему, уже будучи на воле, чтобы вместе “ущипнуться”. Ущипнулись. Не взяло. “Не понял. Давай бомбу? - Давай”.  (Бомба вроде бутылки вина).
Взяло или не взяло - это зависит от предрасположенности, от глубокого, нутряного рабства, от страстного желания стать на четвереньки и послать к черту все... А предрасположенности больше не было.
Об этом поневоле вспоминаешь, когда твои друзья или просто  известные  вологодские  поэты  неделями не ночуют дома, в двадцатиградусный мороз лежат в сугробах, а просыпаются либо в казенных туалетах, либо на казенных простынях. Иные же того пуще, сжигают себя с радостью помешанного - мол, я без этого не могу писать!  В последние годы из писательского мира вслед за Рубцовым  ушло столько  человек. А Сопин считает - если человек вообще смог что-то создать, то смог бы и без этого. Но если привык человек себя взвинчивать, то ему трудно представить, как он поведет себя без кабалы.
Пришло время - у целой страны рухнули иллюзии, у многих эти иллюзии были воедино с сытостью, и казалось, что гибель химер повлекла за собой голод. Ужас этой парочки - наша реальность на долгие годы. "Нет более  нищей  страны", - повторяют эмигранты и патриоты...
Но вернуться назад так же невозможно, как и  перескочить предстоящее. Многие вплотную подошли к черте и смотрят в глаза. Естественная смерть стала настолько легкой и возможной, что усилий перешагнуть черту почти уже не требуется. Это наш новый ханавей. Это наш концлагерь, раздувшийся до размеров государства, это метастазы Усольлага, прошлого - в настоящем... А в лагерях некоторые выживали.

                “Там  есть чудище...”

Была в Перми Нина Чернец, талантливая, богемная личность. Ее компания собиралась то у нее, то у подруг. Луиза пережила страшную драму, - на восьмое марта повесился муж,  это ее постоянно мучило. Дочка Луизы спала на раскладушке в той же комнате, где собирались гости и гудели оргии. В один из таких вечеров у Луизы, где была в числе и других, и Татьяна Продан, появился стриженый паренек Алеша Поварницын. Когда он сказал, что здесь проездом, все подумали - он из армии. Татьяне он понравился, потому что почти не пил. Нина сидела с Геной, Таня с Алешей... Потом он исчез куда-то, а через два года Нина с Алешей поженились. Нина вскользь сказала Татьяне: “Там есть еще один, лучше...”. Леша добавил, что да, "сидит такое чудище в джунглях”...
Татьяна отмахнулась и всерьез не приняла: ”Что за фамилия- Сопин, всю жизнь сопеть придется”. Грустная ее улыбка: ”Они нас стравили”.
А Татьяне Продан было в 1967  двадцать семь. Она переживала трагедию большой любви, закончившейся обманом. Работала в школе рабочей молодежи, потом поступила в редакцию молодежной газеты. К тому моменту - отсутствие работы, настроения, одиночество и недоверчивость. Через год опять промелькнуло о человеке, который сидит ни за что.
Татьяна пошла к шефу, оказавшемуся тогда за редактора и попросила командировку. Хотела освободить? В дороге ее пугали: “Там бандиты. Изнасилуют, убьют”. Познакомилась со странным попутчиком, который тоже отговаривал ехать, уверял, что знает Сопина, а стихи он  якобы даже Сопину отдавал...  Это было в районе Чепца, от которого шла узкоколейка к Глубинному...(Места, рядом с которыми отбывал срок Лев Разгон).
Приехала, ее поселили в “ментовской” гостинице. Всех смущали ее командировочные документы. Приставили солдата для охраны. Она нашла его около  котельной, хмурого человека Сопина. Он не поразил ее при встрече, а поцеловав руку, даже раздосадовал: “Он что, думает, что я приехала как его девушка?!”.
Идя с ним по поселку, она поразилась тому, что с ним все встречные тепло и уважительно здоровались. “Здравствуй, Миша”- и заключенные, и охрана. На нее будто даже падал отсвет симпатии, обращенной к нему. Это порождало смутную гордость. В ее интеллигентной среде она не сталкивалась с подобным...
Когда он первый раз улыбнулся при ней, она внезапно увидела, какой он красивый человек.
Потом были редкие, раз в полгода, встречи. Однажды она приехала в поселок на Новый год. Все было завалено снегом, и все поголовно пили. “А Мишу оставили на движке, потому что знали - он не свалится, не вырубит свет”. Близость в тех местах была издевательством, потому что у поселенцев, как и у зеков, не было права остаться одному, двери запереть. Но даже такое противодействие не могло помешать тому, что возникло.
Была бурная трехлетняя переписка. Татьяне было интересно отвечать, спорить, при этом она, нисколько не смущаясь, правила ошибки, выписывала их в столбик. Для Сопина это была суровая школа грамотности. Он учился в ней, стиснув зубы, и делал за короткое время немыслимые успехи: “Мне не нравилось, что меня мордой об стол”.
Вернувшись из первой поездки в Глубинное, Татьяна была уже настроена выйти за Сопина. Ее мама села вязать для него свитер, а папа сказал, что надо послать ему теплое белье. Ну, и через три года Сопин приехал в Пермь совсем. Пожениться можно было и раньше, но он не хотел, чтобы свидетельство о браке выдавала “эта система”. Чтобы это потом всю жизнь напоминало...
…Он приехал и сразу же напился с другом Лешей. И пошла вариться каша. Вместо долгожданной эйфории - мат, бесправие, удары с разбегу в бетонную стену башкой. Может, он хотел этим питьем смягчить нежное прикосновение свободы? Он пришел и принес с собой все свои скрежеты. И она, не задумываясь, взвалила их на себя.
В связи с рождением первенца Глеба он просто исчез из дома на целую неделю, пил где-то... Он боялся, что таким, как он, уже невозможно иметь нормальных, здоровых детей. Но бог дал Сопиным не одного, а двух сыновей - Глеба и Петра, да еще каких талантливых.  Один, Глеб, погиб 19 лет, оставил огромное количество рукописей и рисунков, второй,  Петр - музыкант.
Дворник, сантехник, сварщик, сторож - кем только Сопин не работал. Это касалось хлеба насущного, но не мешало делать ему работу главную, которую он очень любил - писать. Через много лет Сопин скажет, что в его семье все понимают друг друга, и это всегда очень поддерживает его.
Один важный эпизод из жизни Сопиных  записала  Ольга Кузнецова: "Когда-то семья известного в Вологде поэта Сопина жила в Перми. Михаил Николаевич писал много, в том числе политического, социального. И вот умер Брежнев, у руля государства стал Андропов, который немедленно начал закручивать гайки на всех уровнях. И Михаил Николаевич испугался. Причем испуг был сильный: казалось, что за ним, за его инакомыслие, придут и снова спрячут за решетку. И у него появилась настойчивая идея: уничтожить написанное. А жили они  возле лесопарковой зоны, и вот однажды Сопин сказал жене: «Я должен пойти в лес и все стихи сжечь».
Жена поэта была в ужасе, так как многолетние труды поэта могли пропасть. И она нашла единственный довод, который, впрочем, и сумел остановить этого порывистого человека.
Татьяна Петровна сказала: «Михаил! За разведение костров в неположенном месте, за нарушение противопожарной безопасности тебя как раз и задержат, и привлекут...»  К счастью, они нашли другой выход - просто спрятали рукописи в надежном месте, в подвале. И не пожалели: тексты впоследствии очень пригодились.
Татьяну Петровну многие считают мученицей, святой, навек преданной нелегкому спутнику жизни, “все для него, ничего для себя”. Работники редакции "Вологодского подшипника"  помнят,  как она из столовой от своего обеда  котлеты  ему  возила, как спохватывалась, что папиросы  забыла  купить. Да, она выгоняла из дому компанию подгулявших приятелей, много раз объяснялась с соседями снизу по поводу затопления, искала  его по  чужим квартирам... Так это было даже на моей  памяти. Мишка Жаравин как-то попросил устроить ему  встречу с  Сопиным, как будто не  понимал, что  об этом не надо  договариваться. Сопин и  так  его любил и всегда бы  выслушал. Но я  пошла, договорилась, а Мишка  пришел на  квартиру  к Сопиным, пряча бутылку. Так  я  их и  оставила. Мне, конечно, было интересно, о чем они будут  говорить, но я  чувствовала  - при мне не  получится у  них. Ушла, скрипя зубами от ревности. Через сутки позвонила  Татьяна  Петровна - пропал Сопин. Я с  тоской  продиктовала ей  адрес, понимая, что они  гудят  вместе. Так и оказалось...
И как будто забыв, что минуту назад ругалась,  Сопина удивленно говорила: “У него тело молодое, как у юноши”. И растерянно глянув через очки: “А знаешь, я с ним счастлива”.

                Книжкки

Рукопись книги “Предвестный свет” была готова, обсуждалась на редсовете, получила положительную рецензию издательства, но путь ее выхода был мучительным. Закончив кни¬гу, Сопин уехал по делам на Урал, рукопись обещал отправит в издательство Карачев и сделал это. На обратном пути Сопин встретил на вокзале тогдашнего директора издательства Глущенко, который обещал запустить рукопись немедленно, как только будет малейшее окно. Сопин считает, что оттуда достаточно много выдрано. Кое-что появилось потом в “Судьбы моей поле”, но далеко не все. Это при том, что книжка имела умного заинтересованного редактора  Елену Галимову. Работа, которую на провернула в период, предшествовавший изданию, была громадной. Она писала письма, звонила в Вологду, она умела отстаивать свою точку зрения, понимая при этом автора. Дважды попадала в больницу с сердцем... Борьба давалась недешево.
(Восхищение Сопина Галимовой позже повлияло на мое решение заниматься с авторами в литературном  объединении. Он дал понять, как  это необходимо...)
Многих  озадачивало название -”Предвестный свет”. Почему именно так? Возможно, не всем удавалось услышать, понять стремление автора "осмыслить путь, ведущий в сегодня". Было ли это предчувствие того, что началось в стране после восемьдесят пятого года? Была ли это оценка нашей истории глазами одного и того же человека разного возраста? Предвестный свет обозначал возвращение людей, стертых дикостью нашей трагической истории.
То, что так очевидно сейчас, не было очевидно десять лет назад. А любое вырывание из контекста обесценивает незримый труд автора... Хорошо, что название удалось сохранить. При наличии невозвратных потерь оно все же отражает главную идею, замысел, пред¬чувствие перемен. Хорошо, что каша издательская варилась только два года. Сварилась в 1985 - так и  вышла первая книжка Сопина “Предвестный свет”.
В конце восьмидесятых две новых рукописи лежали в Северо-западном издательства в Архангельске и в московском “Современнике”. Когда судьба “севзаповской” рукописи решалась на редсовете, то книгоиздатели были против - якобы не раскупалась первая книга. Писательская организация была за издание (Оботуров, Шириков). Определяющими оказались доводы А.Цыганова: даже первая книжка Рубцова не принесла успеха, а на “Предвестный свет” имелись положительные отклики критики в Москве и на Урале.
Редсовет вынес решение: издать. Однако после этого потребовалось, ходить выбивать бумагу от облкниготорга, что они согласны на минимальный тираж две тысячи. Тираж потом оказался- одна тысяча. Бесконечно, оскорбительно мало. Хотя сколько наименований из плана тогда вообще выпало...  Все эти соображения  сейчас кажутся  наивными. Но как  бы то ни  было, тогдашняя  система  книгоиздания  давала  возможность осуществиться - хоть какую-то, но  возможность. Теперь и  малейшей  возможности  в  смысле  помощи от государства нет.
В издательстве кроме рукописи были еще стихи, “оставшиеся” от первой книги. Редактуру взял на себя Александр Цыганов, он помог увеличить объем за счет новых стихов, убедил в необходимости изменить название: не “Мост”, а“Смещение”(свою  книгу он позже  назвал “Мерцание”) .  Он же предложил оформление книги известному вологодскому художнику А. Савину. Разумеется, редактору пришлось выдерживать бои по поводу объема, но он стремился сделать архангельскую рукопись абсолютно другой, чем московская. Отправлено было на издательство особое письмо с просьбой ускорить издание в связи с трагической гибелью старшего сына Сопиных в рядах СА.
Раз пять за год менялось направление ветра! То казалось, что дело пошло на лад, то следовал полный отбой. Немыслимая, невидимая миру пытка, удары под дых, вышибающие из надежды в отчаяние. И обратно...
Обе книги -“Смещение” и “Судьбы моей поле” вышли в один год одна за другой, на обеих стоит-1991. Годом раньше вышел коллективный сборник стихов о войне “Гордость и горечь”, куда вошла и большая подборка Сопина. Это все, что он имеет после 20 лет мощнейшей, интенсивной работы. Мало. С этим, кажется, согласились даже сильные мира сего, пытаясь выделить  средства  на новую  книгу  Сопина. Звонили мне однажды из городской  алдминистрации, из отдела  культуры, кажется, О. А. Киселева - спрашивали, неужели трех книг  мало, и я, как  могла,  доказывала, что мало, ведь он все время  так много  пишет.  Я  об  этом  проекте узнала  случайно, так  как  Сопины  велели  вернуть находившуюся у  меня стихотворную  рукопись  Михаила  Николаевича. Я  уж собралась  сама заниматься изданием, начала делать набор, а данные материалы  хотела поставить послесловием.  Но наверху решили отдать эту священную для меня работу издателю А. Гребенщикову. Печатали тираж в  Костроме. Гребенщиков был пробивной и получил  выгодный госзаказ, а я молчала. Здесь не только  воля  сверху  повлияла, нет, он сам  не захотел, он отвернулся, решил - я не сумею... А может это решал не он.
После  выхода  книги мне  звонил депутат  В. Громов и требовал провести презентацию в областной библиотеке, хотя я  работала в  центральной библиотеке. Я понимала недоумение своей администрации  и не могла разорваться. Никому не приходило в голову, что я готова для Сопина  в лепешку разбиться, а люди разговаривали со мной в гповелительном  тоне.В конце концов презентация  прошла в  центральной городской библиотеке... еще  через полгода.
Выход  книги "Обугленные  веком" имел свою  историю. Первые  обладатели сигналов нашли в  книге опечатки и нажаловались. Большой тираж 5000 экземпляров замуровали в издательстве, настаивая  на разборе брака. Мои требования  прекратить формальные проволочки ни к  чему  не привели. Я ходила к  издателю Гребенщикову и покупала  книги на свои деньги, потом  он  давал их на реализацию, я  убеждала бибколлектор  пустить эти книги по районам, но бибколлектор, много лет четко снабжавший районы новыми книгами, в тот момент уже был в  долгах, и естественно не мог ничего оплатить. Я в отчаянии пошла  к начальнику городского отдела культуры Н. Лазаревич, но она  даже  слушать меня  не стала - дескать,надо  вернуть городу потраченные 16 тысяч. Однако о 30 тысячах, выделенных для тиража книги "Искры памяти" Романова, так  никто не  скорбел... Литературный  вечер под знаком  новой    поэтической  книги  Михаила   Сопина  прошел также  в Батюшковском зале (Дом-музей педучилища)   20  октября 1995. Многие  гости  в первый раз держали  в  руках саму   книжку  "Обугленные  веком" - четвертую  сольную  книгу поэта. Не потому  ли так  силен  был паралич  присутствующих, которые молчали, будучи не в силах сказать трех приветственных  фраз? Впрочем,  подобные  явления характерны и для других  вечеров и не  только по  поводу  Сопина. Одним  из общепринятых  законов, царящих в литературной  среде, является полное нежелание  понять  друг  друга. А я-то как  раз стремилась, наоборот, создать вокруг  каждого  любовную, заинтересованную  атмосферу...

Это не  было  официальной  презентацией, скорее дружеской  встречей - просто поэта пришли поздравить  его  близкие, друзья, товарищи  по  литературному  обьединению "Ступени", поклонники таланта. Особая роль выпала  супруге  поэта  журналистке "Вологодских новостей"  Татьяне Сопиной, которой  посвящена книга, поэтому  поздравления  адресовались ей в первую  очередь. Ни для кого не  секрет, что  жена его соредактор и  соавтор и  без ее суровой  школы писательство Сопина  могло  либо пойти  совсем  другими  путям, либо не состояться  вообще.
Среди  гостей оказалась поэтесса Ольга  Фокина, она пришла на вечер,  слабая от температуры - Сопин обрадовался этому как ребенок. Потому что между нею и  Сопиным всегда  была стена, как, впрочем  между ним и остальными  членами союза. В  основе - полное невосприятие  творчества друг друга. Она   его когда-то прочла, не поддержала, он воспринял это болезненно. А у  меня  была идея "познакомить"  их по-настоящему, мне, наоборот, казалось, что они в чем-то главным едины. Звонила, договаривалась - все бесполезно. Были только формальные встречи.
А еще пришел лечащий врач- кардиолог Виктор Ухов, спасавший жизнь  поэта в момент инфаркта.  Известная пианистка Елена  Распутько, поклонница сопинской  поэзии, сопровождала вечер  своими изысканными  рояльными импровизациями.  Бах, Шопен, пристальный  взгляд Батюшкова из глубины  зала - все это  возвышало и одновременно связывало. Ах, музыка, не затыкай мне рот......


Способ жить

Он был для меня все, мой дневник, который я писала, начиная с шестнадцати лет. Он учил меня запоминать, оценивать, размышлять над причинами - . И много лет прошло, прежде чем я написала свой первый рассказ. Потом дневник стал фиксировать  порывы к  сочинительству,  подсказывать структуру очередного  опуса. Сначала я писала, чтобы  выжить, а  потом заметила. что это работает не только на  меня, но и на  других. И тогда я  заторопилась: мне  хотелось рассказать обо  всех, кто  задел  мое  сердце, но так, чтобы они  остались не  только со  мной, но и со всеми... Это не умещалось в дневник.
В этом  мы  совпали с  Сопиным. Он  тоже  писал  дневник, правда,  позже, двадцатилетним, но цель его была  та  же  самая.
Я брала, чтобы жить. Это было противоречие - мне  хотелось отдавать, но  было нечего или я не умела. А Сопин  жил, чтобы  отдавать. Причем  от  отдачи ничего не уменьшалось, только становилось больше. После встречи с  Сопиным я начала  понимать, как  жить,  чтобы  отдавать. Я пишу, чтобы  жить. Сопин жил, чтобы писать.
Я знаю, он ненавидел  слово "выживать", но я намеренно его  употребляю. Что  поделать, если столько знакомых мне людей не  сошли с ума, не спились, не повесились, не ушли в  монастырь, не сели в  тюрьму, то есть  выжили  только по одной  причине: удержали  слабеющими пальцами  ручку, начали писать. Конечно, некоторые ушли  уже после  того, как начали писать, и  именно  по причине того, что начали. Но это уже другой  вопрос. Даже Сопина творчество  вытягивает из  его черных  дыр. Маячит впереди что-то,  уводящее от  прямой  животной данности - туда, где  существование на порядок  выше!
Какое счастье, что во мне  сидит  что-то, мешающее  мне  согласиться  с тем, что  есть! Как  раз это недовольство футболит  из  теплого  бытия,  создает  дискомфорт, не  дает  дышать... И я поневоле  вышибаю  фортку, чтобы  глотнуть  воздуха .
Бытие Сопина никак  теплым не назовешь. Он по жизни приговорен к  самой крутой внутренней  революции, которая  не прекращалась в нем  никогда и привела его к  необходимости  сказать свое  слово. Все его потоки - исторические, социальные, этические - они захлестывали его,  тащили по ревущему течению и поскольку надо было  выжить - приходилось меняться. Осознавать и меняться. Хватая  инакий  воздух по необходимости, вылетел в другое  измерение.  Как сказал Михаил Анчаров: "Искусство - способ жизни. Причем  высший ее  способ". Мне  повезоло это  узнать от Анчарова, а  Сопину пришлось до этого  дойти самому и без  подсказок. Он сам двигался.  падал, вставал с  четверенек, держать за  разбитые места, сам  срывался в штопор и сам из него выходил.
У Анчарова и Сопина много общего. У них разница в годах всего  восемь лет, одно поколение. Оба  прошли  молотилку войны, оба выжили и сами догадались о своей  сверхзадаче. Причем  так, что получилась  модель и для  других.
У обоих получился  выход на  литературу..
У обоих  внутри сидит невероятная  любовь к  человеку, которая  позволяет не кичиться  своим  ценным  опытом, а  понимать  всех  скопом и  каждого по отдельности.
 Может быть, если бы Сопина не давили столько  лет в лагерях, то он бы еще перегнал Анчарова по части светлого будущего, где опыт радости ценился выше опыта беды.  Но Сопин не выбирает, живет ту жизнь, которая  досталась.  И за сопинский  опыт беды за-плачено такой высокой  ценой.
    Их роднит  бешеное  озорство. То, чего нет у обоих- это, прежде всего, нет чванства. Анчаров меня благословил, а Сопин заставил писать. Анчаров сказал: «А кто тебе мешает? Конечно, художник может повлиять на историю хотя бы даже тем, что предчувствует и приближает будущее. Но творчество ведь такая штука, что его специально не раздуешь, оно само пойдет и тогда только успевай, крутись».

Об известных мне публичных выступлениях Сопина скажу  отдельно. В рамках мероприятий  союза  писателей  России иногда проходили литературные  вечера, на которых он обязан  был присутствовать как  член союза. Но он, как  правило, на них не  выступал. Почему - это становится  ясно после того, как  побудешь  хотя бы  на  одном  таком  вечере.

“Некогда подобные встречи собирали толпы почитателей, - сказала, открывая  тот вечер, заведующая читальным залом библитотеки им. Бабушкина Марина Теребова, - они до отказа заполняли  зал...” Нынче зал был полупуст. Грязев торжественно открыл встречу, пояснил, что 33 человека насчитывает Вологодский союз писателей, из них 26 вологжан, 4 черепанина, по одному -  в Устюжне, Никольске и Соколе. Традиционные публичные встречи  стали очень редки, хотя интерес  к ним есть и у читателей, и в самой пишущей среде. Но  слово “отчет”  уважаемые литераторы поняли чересчур уж буквально. Они выходили бочком  к трибуне, говорили уныло несколько фраз и уходили. Такое впечатление, что шел допрос. И  сама трибуна,  и вся обстановка  напоминала партийный пленум. “Память Федора Абрамова почтим вставанием.” Встать-сесть. (А чтобы почитать Абрамова, его можно просто почитать, сказал  Фокина).
В президиуме сидели: Александр Грязев, Виктор Коротаев, Ольга Фокина, Василий Белов, Сергей Алексеев,  Роберт Балакшин, Борис Чулков, Михаил Карачев, Владислав Кокорин, Татьяна Хрынова. В зале просматривались Николай Толстиков, Михаил Жаравин, Валентина Старкова, Юрий Богословский, Инга Чурбанова, Олег Ларионов, Андрей Смолин, Виктор Плотников, Михаил Сопин... Кстати, он сидел с платком и сморкался. А вскоре встал и вышел. 
Александр Грязев доказывал, что  трудно издаваться и молодым, и старым литераторам,  и тем не менее  молодым внимание уделяется: вышли “Соборная Горка” и “Первая победа”, вышел  посмертный “Далекий плач” Шадринова, “Три заклятья” Кокорина, “Блесны” Чурбановой. 11 номер “Севера” вышел как вологодский, в Москве вышло “Возращение Каина” Алексеева...
Виктор Коротаев прочел два старых стиха про Рубцова, но его выступление было интересно как слово издателя: “На моей совести - альманах “Вологодский собор”, книги Железняка и Романова. Думаю, справлюсь с ними, как и со своей совестью (?).” Роберт Балакшин остался верен исторической теме : кроме публикации в “Севере” (“Троицы чистый дом”)  работал над “Именословом”, посвящением Сергию Радонежскому, а главный труд - “Россия сама жизнь”- 300 иностранцев о нашей стране. Владислав Кокорин прочел хорошие стихи, впрочем, знакомые уже по книге “Три заклятья”. Сокольчанка Татьяна Хрынова  приникновенно  декламировала про Рубцова.
Ольга Фокина - после вставания в честь Абрамова - заметила, что не знает, как бы посмотрел на  все сам  Абрамов, но то, что стоять надо на своем, это точно. И стала единственная читать свои новые стихи, среди них и такие, что появились  буквально накануне. И был в них опять элемент неожиданности : много политики, социума и энергии. Великолепен  на писательской трибуне Сергей Алексеев в белом пиджаке. Он интересно говорил о том, что нынешнее время, несмотря на  горе и жалобы, дает живой материал для художника  (а сам-то пишет романы о прошлом) , что от нехваток и бедности мы впадаем в бытовизм и  духовность исчезает. Алексеев издал  два романа за прошлый год (для  горестного времени это просто  невероятно). И как   книгу рядят в суперобложку, так писателя рядят порой в рубаху с петухами. “Нами  управляют секс, деньги, развлечения. Что происходит с совестью? Я смотрел в бинокль, как танки  у Белого Дома шли на людей. Как оправдается  такой танкист перед совестью? Оправдания нет...” (А как оправдается сам Алексеев?  Умалчивает.) Борис Чулков напомнил, что настало десятилетие перестройки и соответственно, стихи его  об этом (нашел, что отметить). Что подготовлено четыре новых рукописи, но когда это будет издано - Бог весть. Читал про два бизнеса, про “убивца  царей”. Не очень внятно...
Петр Солдатов, в прошлом двадцать пять лет  отработавший в драмтеатрах и написавший 200 песен,  (ныне  хозяин пасеки)  спел  для зрителей  две песни  и хотя пел хорошо, сбился от волнения. Единственный человек, который волновался в этом зале.
Из публики задавали вопросы - скоро ль выйдут  книги Романова и Полуянова, какое влияние оказало творчество Коротаева на  его сына. “Какое? Да такое же, как  у Фокиной, у нее тоже дочь пишет,”- ответил  Коротаев. Тут бы самое время дать слово дочери, но нет, дело шло по заведенному сценарию и слово дали Михаилу Карачеву. Тот, бесспорно, очень много делает, сохраняя облик Вологды, но как говорят, стихи от этого только теряют.
Неизвестно - почему, но Василию Белову дали слово в самом  конце (традиционно он всегда выступал в начале). Он сказал, что издано в Москве четыре книги, но то, что в Вологде нет ни одной - не  его вина. “В Вологде ко мне плохо относятся,- заметил он, - МХАТ решил ставить мою новую пьесу, а наш драмтеатр отказался.”  А потом  Василий  Иванович решил почитать стихи: “Мериме перевел сербскую поэзию без рифмы, а я с  рифмой.” Долго читал, все устали, но не перебивали.
Финал вечера : Людмила Балакшина  решила возразить  буквально - Алексееву , а по существу - многим.  “Разве можно говорить, что нами управляют секс, деньги, развлечения?  И все? Разве могут с этим согласиться сидящие здесь? Ну, Сережа, глупость это. И говорить о бездуховности народа! Вы хоть бываете на концертах? Вы знаете, сколько людей туда ходит? И насчет рубахи с петухами. Нашего писателя не то что в рубаху с петухами, а и  в смирительную рубаху не одеть!”
Аплодисментов море, как  всегда. Кому? Тем, кто ходит на концерты или тем, кто "оплакивает бездуховность"?
Народ стал выходить, и в шуме  кто-то все еще спрашивал Василия Белова о политике. А логическая точка уже была поставлена. И Сопин ее  всегда видел заранее. Он сморкался, кашлял, прикидывался  больным и  уходил на  середине. Его воротило от фальши и официоза.


Была еще  такая гадкая  мода в  Вологде: приглашать  на  литературный  вечер, писать на  афишах громкие имена. А когда народ  доверчиво соберется, поэтов "разбавляют"  кандидаты в  депутаты.  По-настоящему на одних кандидатов  никто не придет, вот  и приходится под  видом литературы пропихивать всякое разное...  На такой  вечер однажды попал и Сопин, и тоже не вышел выступать. Его продержали за  сценой  почти  два  часа. Разве  это не  подтверждение  его  взглядов?  Этот  позорный, позорящий  всех обычай  сохранился и до сих пор. Сомневаюсь, что все эти депутатские речи  стоили  хотя бы  одного, так и не прозвучавшего, сопинского стиха.
Сопин не раз признавался, что ему  дорого  имя  Шаламова. При  известном  сопротивлении он все-таки на Шаламовские чтения  пошел. Волновался,  скрывал это, как  скрывал склянку с  горькой  во  внутреннем  кармане пиджака. А дальше  все  было непонятно...
Открыла вечер искусствовед Марина Вороно. Ирина Сиротинская рассказала о судьбе последней публикации Шаламова. Подготовленные ею отрывки из дневников Шаламова она хотела отдать в журнал «Знамя», который вообще Шаламова печатал много. Побывавший на чтениях 1994 года поэт О. Чухонцев уговорил отдать их в «Новый мир». Только попросил дать предваряющую статью, «амортизацию» слишком резких кусков. Тепло восприняв проникновение Чухонцева в шаламовскую тему, Сиротинская согласилась и написала статью. В это время из «Знамени» звонили и протестовали. Но потом начались тягостные переговоры с редактором «Нового мира» С. Залыгиным, который требовал снять всего несколько фраз (особенно высказывания о Твардовском). Возмущенная Сиротинская отказалась снимать и отдала материал в «Знамя». После этого замолчало «Знамя». Они тоже высказали сильные сомнения, что смогут напечатать все. Материал так и не появился - человек, столько выстрадавший, до сих пор не может говорить все как есть. Даже после смерти боятся, чтоб он во весь голос не заговорил. Он никогда не относил себя ни к одной группировке и до сих пор не годится ни в один журнал. (Я поразилась, насколько все это было  похоже  на Сопина).
Лора Кляйн, аспирантка из Мичигана, побывала в Кадьяке, где служил священником Тихон Шаламов, и нашла две неизвестные фотографии матери Шаламова. Она собирается ехать на Колыму. Она считает: человек всегда узнается в крайних обстоятельствах, как показано у Шаламова. Сила его прозы не только в сюжете, но и в звуковых повторах, которые еще сильнее действуют. Роже Вильтц, журналист из Страсбурга, рассказал, что во Франции появился большой интерес к Шаламову, много его издается и есть возможность много писать об этом. В заключение Александр Дулов, ученый-химик и знаменитый московский бард, спел свою программу на стихи Шаламова.
Странно, что вологодские писатели полностью игнорируют такие акции.  Из Америки народ едет, мы через площадь переехать не можем...Может, из-за  Есипова? Но это как-то мелко...Сопины единственные оказались из писательской среды. Я хотела познакомить их с Дуловым, но они ушли. Стала звонить - из Сопина хлынул поток проклятий. Оказалось, он совсем не воспринял  шаламовскую встречу, ему не понравился никто, наоборот, все удручали. «Разве она поймет в мягком вагоне, что такое «Колима»? Туда надо ползти под прикладами, тогда поймешь. Да и сам он, если б увидел, взорвался. Вы же не о нем, вы о себе говорите! Колима! Затрахаете своей любовью так, что не то что дышать - жить не захочешь».
Неужели надо гнать прикладами всех этих людей - Сиротинскую, например? Я спросила дрожащим голосом, почему он не встал  и не сказал об этом прямо в Доме Шаламова.  А Сопин  что? Посчитал, что это лишнее, все равно он тут не вписался. Уверена - говорить то, что думаешь - надо, люди не глухие и не ради себя ехали за тысячи верст. Сопин  сам  меня  учил   понимать других, но его прямо-таки выворачивало. В чем дело, прав был Сопин или нет?
Помню, я  тогда написала об этом  эпизоде в "Красный Север", после  чего мне  позвонил главный  организатор чтений и публикатор его  произведений  Валерий Есипов, и стал  гневно распекать меня. Как это я  позволила себе обсуждать  чтения,  да еще ставить под  сомнение их  целесообразность, да  без его ведома, тем  более что  я в этом  ничего не понимаю и т.д. То есть он запрещал мне  на  будущее  касаться  темы  Шаламова, неважно, в  связи с Сопиным или  волобще. Я уловила, что Есипов  "начальник по Шаламову" и  действительно постаралась  близко в это не вникать. Лично мне  было там  интересно, я в 1994 году даже  газету  делала на  тему  Шаламова, но  Сопин для меня был  авторитет и я  впала в  сильное противоречие. Сопин не мог объяснить, его  бесило даже то, что я не понимаю. А с кем еще  обсуждать? Только с Есиповым, знавшим тему  лучше  других. Но разве Есипов снизойдет до этого? У нас не  любят никаких сомнений. У нас тоталитарный  режим. И что  касается  "прав-не прав", то опять же Сопин прав со своей,  высшей точки зрения. "Муссировать" шаламовскую боль преступно, это профанация, смакование, нельзя  это смаковать.
.
Раз уж я коснулась в  связи с Сопиным "общественного момента", придется  сказать и о тех случаях, когда  Сопин НЕ отказывался  говорить. Это было, например,  захоронение останков расстрелянных репрессированных в д. Чашниково под Вологдой. Останки были нечаянно обнаружены, очень много, без гробов, с  личными вещами, следами смертельных ранений, найти виновных  после  стольких лет невозможно, и  вот власти  организовали такую  акцию - перезахоронить,  помянуть, отпеть. Выступали  Г. Судаков, редактор областной  Книги Памяти, Л. Сермягин, прокурор  области,  К. Шохичев, репрессированный из Грязовца, М. Пономарев, репрессированный из Семенкова, Отец  Михаил, архиепископ  Вологодский и Велико-Устюгский, М. Сопин,  поэт. Обстановка  была  нереальная, суровая, очень холодно,  душа вся смерклась под  непрерывный  гул и крики. Народу на поле  собралось несколько  сотен. Старушка одна почти падала, просила таблетку - не было сил стоять. На высокий дух настраивал отец  Михаил - "несмотря на  безобразия, которые мы  творим, нам  еще  есть за  что благодарить Бога, мы  еще помним, что такое  смирение, благодарность павшим, мы  спорсобны  любить  страну, как  любили ее предки, страдавшие за нее". А лучше  всех все равно говорил  Сопин. Голос рвался  ветром, хрипел  микрофоном...
"Трудно говорить мне - трудно  жил. Но размышляя сегодня над тем, что происходит, хотел бы сказать: мы  еще не осознали  себя как  граждане. Если в  стране  есть палачи и жертвы, то это страна рабов. Пока что конца этому нет. А у  клочка этой земли мы  должны  понять одно: здесь лежат кулаки, большевики, здесь лежит народ, с которым мы  связаны кровно, мы с ним одно. И если не научимся  говорить "здравствуй", то будем обречены на  вечное "прощай".
Нет тебе  начала, нет конца.
По многоязычному  молчанью
Я тысячелетье  беглеца
На родной чужбине  отмечаю:
В угнетенном  катами  краю
Вижу  всепоруганную сушу,
Родники... Едва  влачу свою
Прахом переполненную душу
Через  злобный баррикадный зык
Через стоны,  пули, вопли раций
И бессильно молвит мой язык:
Не стреляйте, не стреляйте, братцы...
Дети смотрят... Одного хочу -
У Христа Спасителя  свечу
Воску цвета  красного, как  стяг!
Пусть горит распятьем на костях,
От песков балтийских до Сибири,
Освящая горний  окоем  -
Ради всех, которых  истребили
В пик  резни в Отечестве  моем".
Господи, что со мной  было тогда. Я закоченела, застыла, но самое главное - позвоночником  поняла, с  кем  меня  судьба  столкнула. Человек слишком  большого масштаба, мыслитель и бунтарь, он  был  вровень со страной,  он мог себе  позволить  говорить с ней на "ты". Поэтому  все время  была несостыковка. Мы на  одном уровне, он на другом, выше.
Реакция  Сопина  на окружающее всегда переворачивала всякие привычные представления. Однажды на шумном сборище поэтовом, где не поймешь, чего больше - водки или собственного величия, Сопин сидел, очень мало пил и вслушивался в дерзкие молодые речи. Вошел некто... и ну поливать всех помоями. Я не стану  его называть, он знает - почему, сильный литератор, а вот  спился, пошел бродяжить... В числе других  и  Сопину досталось под пьяную  лавочку... Я уже готова была вцепиться в горло пришельцу, как вдруг Сопин подошел к ругателю, положил ему руку на плечо и тихо спросил: “Что с тобой, дружок, тебе плохо?"  И тот сник. Сделался  тих под маленькой жесткой сопинской ладонью. Потом  Сопин сказал: "Когда кто-то на тебя  едет танком, не бойся за  себя, но за  него.  На других лезут от безвыходности. Все зло идет наружу изнутри."

Сопин  на  "Ступенях"

Когда я  в 1988 году  появилась на лито с легкой  руки Ольги Смирновой-Кузнецовой,  Сопин там  уже был. Но он был так краток в  высказываниях, что я не успевала. пристать к  разговору. Я просто кожей  чувствовала  его присутствие, боясь раскрыть рот.
Шутки у него обычно были  довольно  зловещие, а про наших поэтов и прозаиков он всегда говорил прочуствованно, никого не  ругал. На  обсуждении стихов и рассказов  Нины Бахтиной, которую всяко-разно и хвалили, и осуждали, он заметил: «Судя  по стихам, на этого  человека можно положиться... Есть силой  автора  созданный мир, и мир этот постоянно борется с  миром  реальным. В этом  заключено противоречие».
На первом обсуждении Миши  Жаравина: «Влияние профессии на творчество и обратно, какая связь?  Никакой... Важно не  само  бытописательство  а то, какие  из этого  вытекают обобщения... Длина  стиха. Чем  длиннее  стих,  тем  опаснее. И дело не в  длине, а в целостности. Надо все подать в  монолите. А у Жаравина пока  материал  управляет автором, а не  наоборот... Я старая  взбесившаяся  крыса, у  меня в доме  ни шиша, и в государстве ни шиша...(«сопинское  озверение», решили  мы  тогда, а то бывает  еще «жаравинское»).
У Сопина была способность проникать в чужое слово, вылущивать из него генеральную  идею.
Удивительно точным показалось мне высказывание Сопина:  "Как мы  привыкли требовать от всех СВОЕ, как  забываем о значительности  другого человека, - с  грустью заметил он, - коновалы мы, товарищи..." Вообще  многие  фразы, которые были услышаны  от Сопина, становились  летучими. Я цитировала их потом на своих выступлениях. И не только я. В 1990 году я пыталась читать людям свои первые стихи, посвященные Сопину. Таким образом я хотела осмыслить человека, с  которым столкнулась. То есть литерратурная  технология  была  как у него, толчком  было желание  понять…
Позднее отдельные стихотворения переливались одно в другое и  образовали  «Горькую  поэму». А тогда  у  меня были отдельные кусочки, а также песни на стихи Сопина. Сопин  очень  редко читал  свои  стихи на  заседаниях, но  если  это  происходило, то все  цепенели. Наступал настоящий паралич: ни слова  сказать, ни шевельнуться не  могли. Это были «стихи насмерть». По словам Кузнецовой, он читал очень напористо, а я пела их слишком мягко.

Конечно, я показывала Сопину все  свои литературные опыты. В рассказе "Колбасная  эпопея" его  привлекла  фраза «Вон, сучки завкомовские бегут, только  чем они  свою колбасу заработали, каким  местом?..» Я тогда не понимала, что его привлекли не эти  бедные  женщины, а те, кто заставил  их  быть заложниками еды, те, кто придумал  талоны… В «Капкане для  амура» он пристал к выражению – «у Киры  был любовник, которого посадили». Десять раз повторил эту фразу. Я так  удивилась, ведь тогда я не  знала, что  это для  него значит, не  знала, что  пережил он  сам, когда  его посадили.
Рассказ «Аллергия» он прямо-таки вынуждал меня писать, сто раз напоминал: "Так  когда ты напишешь про эту  беднягу, которую драли насухую?" А я долго не писала, не могла  же я  ему  признаться, что боялась суда  родни. Этот  рассказ потом на  семинаре  вызвал поток хулы, но я не расстраивалась: Сопину  же понравилось. Помню, что Михаил Николаевич  всегда  интересовался,  входил в  детали, «горел» рассказом в  процессе написания, а после, когда  дискутировать было уже  не о чем, терял  интерес. Рассказ про  Дамиана, например, он  вертел так и эдак, развивал версии, как-то копал  вглубь, хотел уйти от плоского повествования, и чтобы пошли аналогии героя и рассказчика. Позже рассказ  действительно "поехал", не я его расширяла, он сам рос, это Сопину не нравилось. Он часто повторял, что вот, мол, опять материал потащил за  собой автора, а не  наоборот.
Сопин сказал: “Ты порешь по-черному. Ты не должна смущаться низостью того, что ты изображаешь. Все, что ты успеешь сказать между кастрюлями, корытом и детскими воплями- есть документ времени”.
Cтихи Сопина заставили меня очень сурово относиться к тому, что я пишу. Выделываться перед человеком, который прошел все круги ада, как-то неудобно. Кухню творчества надо изучать у Сопина на кухне, где он, свистя прокуренными легкими, сыплет папиросный пепел и веселые матюги, рифмует “пальца-яйца” и из всего “странного” выкидывает букву “т”.
Одобрение никогда мне не высказывал, в смысле - не хвалил.
Но его интерес уже был похвалой  для  меня. А однажды он прочитал черновик рассказа  «Инверсия» и сказал: «Светло как-то,  благостно стало на  душе». С рассказом «Зима в зеленых травах» - я так ничего и не поняла, что он хотел сделать. Это мелкая тема о ненависти между человеком и кошкой, и вот, чтобы кошке Зиме сохранить жизнь, увезли ее в далекую деревню... Бытовой такой рассказ, попытка написать о человеке без любовных шашней, а Сопин, читая, все крякал, а потом потребовал, чтоб я в конце написала «долой президента». Я подумала, что он опять издевается и обиделась. А он – «эх ты»...Он  считал  меня  мелкой, несерьезной.

Что  касается  стихов, тут он  был гораздо  жестче!
Он переставлял  мои строчки, начало и  конец  менял  местами, а мне  было жалко, переделывать  не  умела. До  того  срастаешься  со своими сочиненными словами, прямо ужас.
В 1991 году Сопины дали мне  денег на мою  книжку  («получили  деньги за  мальчика»), а я выпустила коллективный сборник прозы Волковой, Жаравина и  Щекиной под заголовком «Перекресток любви и печали», заголовок  тоже придумал Сопин. Это  была  наша первая  книжка, и ею мы обязаны  Михаилу Николаевичу Сопину. Он - крестный.
Потом в 1992 мне предложили  в  том же КИИСе книжку стихов сделать. Захотелось Сопина спросить, да чтоб он помог отобрать, а мы  были в ссоре, и я не могла никак через свою  обиду переступить. Он позвонил, я сразу пошла напролом: «А что, стоит мне стихи печатать?» На грубый вопрос получила грубый ответ: «Выкинь их в нужник». Меня ошпарило: «Что же вы раньше не сказали?» -«Я сказал, что работать надо». – «А зачем работать, если ничего нет, если бесполезно?» - кричала я. – «Работать надо, говорю».
А как работать? Он отбирал два-три стиха из дюжины, да и то только затем, чтобы «начать работать», из целого стиха соглашался с двумя  строчками, серьезно, за три года  знакомства отметил две строчки.  Никогда не смотрел на содержание, например, если даже ему посвящено, нет, он смотрел только на  адекватность  изложения.
«Знаешь, как ты пишешь? - говорил он. - "С неба  свесилась  веревка, кто-то свесил там ее. А в окно вползает ловко волосатое зверье!» Немотивированное начало и непонятное, скачками, развитие! Нужна  мысль, которая  бы  все объединила, связала весь стих в одно предложение. А так все разваливается. Есть, конечно, просветы, есть сильные моменты, догадки, за которыми напряжение, энергетика  чувств. Именно это и печалит. Потому что несделанность, оттого непонятность. Энергетика взрывается там, где не надо,  давит автора, волочет за  собой...» Я  начинала  читать:
«Мы прошли  долину  снов,
Отступала ночь печали,
Ветры зависти  качали
Нас от кроны до основ».
«Смотрите, деревья - это мы, - разбирало меня, - дальше понятно, что такое листья строк ...» - «Не объясняй! - отмахивался он. - Редактору  ты ничего не объяснишь, все уже на бумаге  должно быть. А если начинаешь объяснять - последнее  дело. Один поэт  пишет  книгу про рапид, потом  долго храпит, объясняет, что такое рапид, а потом приходится  отдельно писать книгу, чтобы объяснить все».  – «А про то, что мы прошли долину  снов?»- «А ты  сразу обратись: "милый  мой, долину  снов»,..- «Да  скучно это «милый мой», банально, надоело». -  «Ну, если надоело, так и говори –«долбоеб, долину снов...» Я засмеялась.

Сопин всегда говорил мне, что лучше бы я писала прозу, там больше шансов. Потому что если первая книжка - проза, да еще более-менее, то вторая со стихами и слабая - простится, а если со стихами первая, да плохая, то вторую, с прозой, даже хорошую, не воспримут... Теперь, когда не воспринимают вообще ничего, это  превратилось в  условность, но тогда еще во что-то верилось, казалось, дело только в тактике.
Кроме абсолютной честности в работе он буквально  заклинает автора не идти на самопровоцирова¬ние: «Журнал меня не напечатал, а напечатал это “г”... И о чем же это?.. Так у меня же лучше! Ах, вы...» Так начинаются литературные драки, не имеющие ничего общего с настоящей литературой, это уже около-литература...

Сопин на  лито всегда  появлялся  как   спасение. Любая  стоялая  вода  начинала при нем  бурлить! Парадоксальность  мысли и сладость  спора были обеспечены. Сопин и Леднев  заводили  собрание с  пол-оборота.
Летом  1991 года возник резонанс  на публикацию его стихов  в "Нашем  современнике"  -  пришло письмо от  русского эмигранта  А. Коротюкова и дарственная  надпись на  книге  "Поэту Михаилу Сопину, чья боль - моя боль. Монтерей, США".  Для меня это было равносильно  международному  признанию.
Вскоре  вышли еще две  книги – «Судьбы  моей  поле» и «Смещение». Говорят, что в 1991  Оботуров  предлагал ему  «войти в  Вологодскую писательскую организацию, по настоящему это видимо был Союз писателей  России»(Ленина, 2).
Но никто не осмеливался  обсуждать на  лито сопинские  книги. Считалось, он  великий мэтр и все. Но  это просто отговорка, а на  самом деле -  стыдно было признаться, что материал  не освоен... По таким  строчкам  нельзя  было  тупо  скользить, они  заставляли корчиться...
Мне  было обидно, я  провоцировала других: "Мы  месяцами  колупаем  незрелых новичков, в то  время  как рядом  с нами хрипит  прокуренными  легкими титан  духа". В ответ мне  молча усмехались.

В первый  раз я  серьезно задумалась о Сопине после  обсуждения  моего рассказа "Капкан для  амура" (черновик  назывался "Новый  год, Боровое"). Сопины  после  лито поехали со всей  компанией  на троллейбусе № 2. Михаил Николаевич буквально  «задолбал» меня  фразой из  моего рассказа: «У Киры  был  любовник, которого посадили». А!?» Но это был не  интерес к  Кире, а к тому,  кого посадили. Я не понимала, что это значит для  Сопина, поняла  позднее. Ангелина  Сергеевна Соловьева из профсоюзной библиотеки подшипникового завода однажды  спросила, за  что посадили Сопина. Меня  тоже  стал  сверлить этот вопрос.  Человек притягивал меня как  магнитом.
Начала я носить Сопину  все, что  появлялось у  меня нового.Я почувствовала в нем честность, правду, умение просечь явление до сердцевины... Я боялась его, но поле, которое вокруг него  держалось,  это поле электрическое, мощное,  меня  питало. Он подсказывал, как  улучшить. А коснись его самого - отбой. Ему ничего нельзя было подсказывать, подгонять, переспрашивать, у него все менялось моментально, еще вчера горел, а  сегодня  мог буркнуть: "Подипоссы". И все. И разговор был окончен.
Начала записывать разговоры с  Сопиным о его  жизни. Показывала Мишке  Жаравину - он поразился, одобрил:
«Читал черновые наброски и был поражен. Галина (или мне это показалось) не ставила  перед собой  задачи - вышли из пункта А в пункт Б... Ей гораздо важней нагромождение обрывков  памяти и осознание  любви к человеку. Любви среди грязи, унижения, предательства. Там  мятущаяся  душа, открытая  рана поколения отцов. Война за нас и против нас. Не знаю, как  оценит Сопин труд Галины, но на мой  взгляд вещь нешаблонная,  сильная. Читал и  жалел, что она не окончена и невозможно прочесть до  конца».
Но дело с моей рукописью пошло  вкривь и  вкось. Сопиным не  нравилось то, что я  делала. По их мнению,  биография  не должна выглядеть такой, а  какой она  должна быть - я не знала. И они не знали. Сопиной было особенно обидно, она хотела, чтобы биография  была  на  века и отражала ее отношение.  Но это было возможно только тогда, когда она  писала бы ее  сама! И чего  больше  всего не хватает в этой  книжке - это как раз  взгляда жены, спутницы, подруги, матери его  сыновей!
Она один-единственный раз поговорила  со мной по-человечески, а  после все воспринимала в  штыки. Например, для меня  очень  важна  была  их переписка, когда он  еще  был на поселении.  Ведь там состоялся  важнейший  рывок  к новому  состоянию, новому  умению...  Там он начинался как  пишущий  человек. Сопина  писем мне не дала. Она  боялась, что описание его жизни каким-то образом  связано с самой  жизнью - " «а вдруг он умрет?» Но я  воспринимаю  его по-своему, именно   как  гремучую  смесь высокого  и низкого. Сопин говорил, его не понимали. Но здесь он сам не хотел понять меня и не помогал мне понять его. Я пыталась прыгнуть через себя, падала и ударялась больно.
Когда я дала Сопиным  читать черновик, они обещали делать поправки. Но отдали обратно  целиком  и сказали - так не пойдет. А как  пойдет? «Начни с кончины  хомяка...»
И ушли. Я долго стояла  столбом. Я умирала. Не понимала, как такое  может  быть. Сначала они  добрые, доверили, приблизили, а  потом - прочь. Не понимала,  почему они  могут что-то запретить мне, они, с  их свободомыслием и широтой  взглядов, как же  можно запрещать другому, отнимать эту  свободу  мыслить по-своему! Сопин молчал. «Твое не должно быть меньше  моего». Он требовал, чтобы я говорила на равных. Но ятогда  еще не  умела  быть на  равынх, я  смотрела на него снизу  вверх , раскрыв рот...
Сопин  конечно, был необычный  человек.
Я не могла его биографию  расчертить на клеточки, куда  там. Все  летело к  черту. Меня просто захватывали и  уносили все  его разговоры, настоящие потоки сознания.  Он вспоминает не хронологически, а понятийно. Временами казалось - это  прет рекой  мощная, наполненная  мыслью проза, которая не умещается в стихи, поскольку  тоже стихия, но которую он почему-то не хочет или не может  записывать. Хотя  обрывки этой прозы во  множестве  обнаруживались в папках. На просьбы отдать и вставить  в  его авторскую  речь давал  любую  папку, а потом  жалел, пожимал  плечами, щетинился: «Чувствую  себя  обкраденным». Как он не мога понят, что яне собираюсь ничего присваивать, я просто не могу  сказать лучше  его… Беседовать с ним  всегда  было опасно и нервно, наметить план невозможно, а как только он  начинал говорить -  обо всем  забывалось.
5 ноября 1991 года мы поздравили Сопина с  принятием в союз.  А на наших  заседаниях он все  больше  либо сердился, либо  зло  шутил. То  восклицал  "работать надо, а не болтать", то сочинял на  ходу похабные  частушки,  все  хохотали. Например, такие (цитата из Пресc-релиза № 14, записала Е. Волкова):

  "Мы сегодня  мелодраму
Разнесли по килограмму."
*
Если  следовать Донцу,
То нельзя  прийти к  концу.
*
При всем при этом 
Мы  все с  приветом.
*
Атмосфера:
В  воздухе   флюиды летали 
и  раздражали  гениталии.
*
Герои  кончают  самоубийством,
но при этом  еще  и кончают.
*
...Образ  переходит  в  без-образие,
а лирическое переходит в венерическое.
*
Как на прошлом на лито
Было это, было то.
А этом на  лито
Не  дерет  меня  никто".

«Я держу  руку на пульсе  всех  событий. Галя  мне все рассказывает ("Галя -  стукач  Сопина"). Помните: если у  кого  заржавело,  не пугайтесь,  вместе  разберемся.. Только не  останавливаться!»
Леша Швецов, помню,  читал свои «кровавые» стихи, потом стихи   Корнилова. Говорил  о  социальных корнях  "кровавых"  стихов, о том, что нет  литературы  без  истории, без политики... (После его слов становился понятнее  Сопин.) А Саша  Алексеев твердил, что  в Сопине говорит  отжившее прошлое, он  рано или поздно останется  позади, а  поэзия - она  вечная. И останется  только то, что  вечно, не  зависит от времени. Но мне кажется, что стихи Сопина как  раз и не  зависят от времени. Они не о  войне, не о тюрьме, хотя это  тоже вечные  понятия. Они о человеке, из которого  система  делает   раба, а он или сопротивляется, или нет.
Совершенно по-своему  увидела Сопина  на "Ступенях" корреспондент "Вологодского подшипника" Елена  Волкова.
"Михаил Николаевич Сопин — большой шутник. Его шутки  рассчитаны на перспективу. Над ними можно смеяться сразу и еще через некоторое время.Михаил Николаевич Сопин — трагический поэт. В его стихах - боль, бездна страдания. Не все воспринимают их. Михаил Николаевич Сопин - ласковый критик. Когда он разбирает стихи начинающих или уже приноровившихся, те с удивлением узнают про себя много нового. Они могут не все понять из того, что он говорит, потому что Сопин «позволяет себе догадываться намного больше, чем есть в реальности».
Когда на лито «Ступени» были устроены «сопинские чтения»,
присутствующие  сошлись в одном — все любят Сопина, потому что - начала говорить староста - «он прожил жизнь...» - «Ничего я еще не прожил...» - дерзко ответил поэт.
Не напрасен был путь,
Но тяжел,
Да и долог.
Считай, с того света
Я в потемках общественных шел,
Чтоб поспеть в этот мир до рассвета.
Шел да шел:
До одышки, до спазм.
Ни звезды не видать.
Ни приметы...
Я не знал, что подписан указ,
На закаты сменить все рассветы...

Критик С. Фаустов сказал: «Стихи Сопина надо читать и слушать на морозе - с дрожью в голосе от холода и волнения. Это не сезонные стихи.. Михаил Николаевич пишет их для чтения в Кремле, может быть, в Грановитой палате или в коридорах Госдумы. Потому что они обращены к власти, которая всегда лжива».
Болит мое  сердце..
Я знаю - живу на прицеле..
Не верю  и верю скептически  и горячо.
И точно не знаю  -
Стою у достигнутой цели?
А если у бездны...
Достаточно ветру в плечо.
От муторной яви так тяжко,
От памятной боли,
От блеянья, лая, от рева
свободных гуртов...
Есть воля от Бога.
Табунную вижу я волю,
В которую гнали и гонят
Под высвист кнутов...

«У Миши сейчас период Герники (как у Пикассо), — сказала Т. П. Сопина, - мы решили подбирать его сборник, и он стал хорошо выстраиваться, потому что все стихи одной тональности».
Была когда-то и другая тональность - лирические стихи. Существует целая рукопись таких ранних стихов под условным названием  "Жженые  листы". Они есть и сейчас, такая своеобразная лирика (периода Герники).
О разлуке не надо, родимая.
Помни о встрече,
О совместном,
О нашем предельно коротком пути.
И о страшной беде,
Что легла черной вьюгой на плечи,
От которой уже
Нам с тобой до конца не уйти.
Думай, друг мой,
О встрече.
Ее беспокойном начале...
Помнишь,
Шли мы с тобой
Сквозь метельный невольничий свей.
От меня ты тогда увезла
половину печали,
И оставила мне
Половину надежды твоей.
И остались мы вместе,
Чтоб легче нести свои муки.
Помнишь, я говорил,
Что бессмертие — голоса звук.
Во Вселенной, в веках
Сохраняются слов наших звуки...
Наша встреча свершилась.
А вечность
Не знает разлук."

У Волковой все выглядит красиво, солидно. А  меня после  таких "сопинских чтений"  всегда корежило. Читка его  стихов происходила в  пустоту. Все молчали, как  заговоренные, а я несла полную  ерунду. Никакого приближения к тем пламенным, умным  беседам, которые  случались у него дома. И при этом я  видела  веселое  лицо  Сопина, который  как бы  говорил: "Вот видишь!"
А я  видела, что я себя  ненавидела.
На первом обсуждении стихов  Валеры Архипова в  январе 1992 Сопин опять говорил исторические вещи, которые  вошли в анналы:
"В  стихах до такой  степени все есть, что  хочется кричать о том. чего нет... Если начинать работу с  жесткого  отношения к  поэзии или, наоборот, относиться к ней  беспринципно - это конец  поэзии. Но  здесь  есть то, без  чего поэзия немыслима - есть поэт.  Хочется ругаться или  восторгаться, что не хватает школы, рукомесла, но огонь, о котором я  сказал - есть". Леднев: "Сопин прав, что материалу и жару очень много, костер трещит, но нет  стройности..." Я: "После  Сопина  говорить - разжижение  мысли". Сопин: "Разговор провисает. Пусть автор сам  скажет - чем мы можем  ему  помочь?"
У нас был  Михаил  Колосов, он не ходил на  ЛИТО, он  лежал в  больнице, нога  не  срасталась,  я потом с него написала  образ Берлогина в  «Мелиссе». Мы иногда  ходили к Мише в больницу, обсуждали то, что он лежа, героически писал, опираясь на фанерку. Вот соображения  Сопина: «Несмотря на замкнутость на  себя, мне прочиталась неповторимая жизнь пишущего... Я бы сравнил это с работой маяка - ему  все  равно, кто проплывает мимо. Тут герой Колосова Мишкин выполняет функциональную роль, он  функционально необходим, он одинаков под  дулом и  под надеждой. Общество живет по законам трясины: на  любом болоте есть  кочки, и что бы ни происходило, кочки не  поменяются  местами.Такая и у  него  позиция.
Сам процесс описания  функционален, он тоже  выполняет для  автора  опрееделенную роль, конечно, с  налетом  лирики или горечи за свою свою неустроенность. Но за всем этим ЗАДАННОСТЬ. Он сам  себе  задал.  Самонадуваловка , что это такое? Это когда  человек поддается общественной  мистификации, когда  свои  успехи он мерит общественным  мнением. Общество одобряет, значит, я делаю ТО. А Колосов  молча  подставляет горб, знает. что его п...нут».
Через Р. Рафалович к нам  доходили из Харовска рассказы и  стихи  Елены  Фурман. Михаил Николаевич по поводу  Фурман сказал так: «Человек, у  которого  мозги не  залиты  бараньим салом. Человек с  определенным  уровнем  культуры, ищущий между  тем  и этим светом. вообще  ищущий  свет. Все обречены  на  уход, но у нее поиск  идет все равно. Выполнение  такой  заявки требует всей жизни, всего человека. А у нее все равно отсутствие боязни, поисковый  оптимизм..."
Примерно  в 1993 году Юрий Макарович Леднев  устроил нам  очередной  литературный  ликбез по сонетам. До этого у  Макарыча  уже  было три  венка  сонетов!  Писали  домашнее задание по сонетам Ю. Каранин, И. Рыбалко, сам  Макарыч, Щекина. Ганичев, как  самый  образованый, сказал «лень», Гасин  просто скривился. Сопин сказал: "Не буду, не хочу казаться  смешней, чем я есть". - Я: «Это называется - гении презирают техническую работу! А как  же  Гумилев, у  него студийцы всегда писали по заданию?» - Сопин: «И чем кончилось? Расстреляли».
Что такое поэзия для нас? На  ЛИТО  этот вопрос каждый   раз вспыхивал с новой  силой. Ганичев: «Для меня  это 20-е годы». Я: «Для меня это вспышка чувства и  совпадение со моей жизнью». Сопин: «Вот видишь, он знает, а ты, Г.А., не  знаешь». Я: «Ладно,  это общие слова, а что конкретно по поводу  Валеры Архипова?»  - «Я и говорю, Валера больше не мистификатор, у  него такой  прогресс, что  можно  сказать - это рождение Валеры». -  «Да вы не читали  стихи-то». – «Я слышал все... Когда мы  сдвинемся с места? Когда  поймем, что такое поэзия. Когда у нас будет гарантия, что все  будет нормально?  Когда  мы  не  покусаем друг  друга. Когда  Ельцын и  Хасбулатов  не  покусают друг друга».
Речь Сопина никогда не была завязана на один локальный  вопрос. Всегда  он за конкретикой видит общее, поэтому многим казалось, что он уносится в космос по поводу и без повода. Зато стоило его спросить, что он  думает по поводу современного привинциального менталитета (был у нас такой стебный семинар в гостиной, каприз критика  Фаустова), он  подключался  мгновенно.

Когда появился на ЛИТО  Сергей  Донец, Сопин  сразу же его воспринял особо. Он сказал – «Это  человек, который не  прячется  за  толпой». Все заинтересовались стихами Донца,  да тут еще слабость Донца  поговорить, пофилософствовать, да  его блестящий  вид, да регалии полковника авиации... Привел его, кажется  Борис Гуляев,  при содействии  В.С. Старковой из 30  училища.У нас таких не было еще. Потом мы  пошли с  Донцом  выступать в  тюрьму, и оттуда, как с  боевого крещения, я привезла  Сергея  Петровича  прямо к Сопину. Эти люди тянулись друг к  другу.  И они  потом  правда  сблизились, подружились.
Донец начал со стихов, у  него  вышла  вскоре  поэтическая книжка «Попурри трех  звезд», потом  он стал писать весьма  сложную  прозу,  причем с  крутыми философскими и  социальными аналогиями, прозу часто ироничную и горькую. Споров  по поводу  его книги «Сновидения от Сильвестра» было много.
М. Сопин: “Когда я лежал в больнице (на кардиологии), мне принесли  «Сильвестра». На смешных  моментах я начал  смеяться и вдруг обнаружил - плакать хочется. То есть это не сатира. Это - когда  хлебало, раскрытое для  смеха, кривится от плача. Причем переход не  плавный, а  рывком. Язык, которым  написан «Сильвестр» - это язык нашего времени. В нем  задавленность человека, желание  быть понятым  и невозможность помочь, в нем все  давит, как  давит  время. Мы на нашей  кухне можем друг другу хоть в чем-то помочь, подсказать, кастрюлю ногой подвинуть, пусть сиюминутно, пусть в  мелочах, но из них  жизнь состоит. Если сможем быть друг  к другу  чутче, терпимее - при  жизни, значит, не  засорили, не замусорили существование  еще  больше.
Донец  из  всех  пишущих как никто повернулся  лицом  к  нашему  времени. Причем не вообще во  времени, к  человеку, а к основной его проблеме. Она в том,что мы никак не  можем, не  успеваем осмыслить, что с нами происходит. Один  смотрит на  пять веков  назад, другой на два  века вперед, а  вокруг - никто не способен. Вот Донец  это  и  делает: пытается  понять процесс, находясь внутри процесса именно в тот момент, когда процесс  идет.
Я предложил Донцу на  грани  упрека писать короткие  рассказы, но он создал большое  одно под общей  крышей. Мне нравится его отношение к тому, что он  делает, к  человеку. Он как  любой из нас, завязан на собственные проблемы, пишет, продираясь сквозь них.
Один  -  условность, один никто  быть не может. Герой у него не один Сильвестр, еще Калигула. Калигула  вообще  бессмертный. Он продукт Среды, в которой мы  живем. И до сих пор не определили, что есть правда, а что ложь, до сих пор  варим компот в ночной  вазе. И еще  лет тысячу не определим. Вот в таком вареве и живет  Калигула. Он, как  Тарас  Бульба, тоже  готов  убить то, что породил, в том  числе и  сына-придурка Кондрата. Но в  отличие от Бульбы, он не  так  кровожаден. И потому жалок, почти смешон. Как и все, кто не понимает, что мы  делаем, как и  зачем. И  эта  Среда  породила соответственную литературу, состоящую  из стоящих  друг друга  писателей и  читателей...  Сильвестр как сумасшедший  тоже заключает в  себе проблему “человек и  общество”. Он подтверждает  старую  догадку о том. что все  разумное  всегда заключалось в  психушку. То ли общество не понимает и не  хочет понять себя  самое, то ли  час  дембеля по-прежнему наступает только для  одного отдельного человека».

Мне всегда хотелась поумнеть в глазах Сопина, я  старалась собрать воедино разрозненные  мысли и  чувства  литовцев, и, если бывало неудачное  заседание, я  терзала  его вопросами, хотела, чтоб он помог.  А если  все шло хорошо, обсуждали  дельные  вещи, разговор  развивался  конструктивно, или - если получался  шок, взрывались смехом или спором -  я так ждала одобрения. Ничего не  получалось.
На  ГПЗ, например, ходило по 5-7 человек, часто одолевала  скука. В гостиной, где  у меня  был совсем  иной статус, где нас никто не гнал из помещения, я сама  закрывала гостиную на  сигнализацию, где  заседания  стали разнообразнее - то  сольные  обсуждения, то  солянки, то презентации, да и  народу  приходило до 40 человек - Сопин практически уже отвернулся от «Ступеней». Он часто стал приходить просто так, не читая  рукописи, насмехался.

Однажды по весне 1996 года  было трудное  заседание,  много  «посторонних» людей, я  даже  перевела  всех  в  читальный зал. Сопин пришел с оттопыренным  карманом, а потом  еще  пошел в  подвал  «зарядиться». Это в  майские праздники случилось. Он  услышал, что я говорю про  новый  писательский  союз и сказал: "Пиши, Галя. Создать союз по принятию в союз. Принять всех, кто тут  сидит.  Потом тех, кто сидит  там.  Потом посадить тех, кого нельзя принять. Поняла?» Все засмеялись, начался  кавардак. Родился очередной сопинский  анекдот. 
Сидел он так, разговаривал в голос, отвлекал  всех, а Лена  Волкова  его поддерживала. Оля  Кузнецова тоже пришла  поздно и присоединилась. В самом деле, он измывался. Я становилась посмешищем.  Много лет спустя Донец скажет в  присутствии официальных лиц, что  «Щекина  затыкала  рот  Сопину»  И они  поверят.
Хорошо, что Вера Леонидовна  в тот раз отвлекла  его  и тактично доставила  домой. Она вообще  мне помогала и в ЛИТО, играла сильную миротворческую  роль. Она  Сопина вытащила не только на  свежий  воздух, но и на исследование в поликлинику и помогла  ему избавиться от язвы желудка, которая  мучила его много лет. Когда Татьяна  Петровна с  переломом  ноги  попала в больницу, Вера ходила  за ней ухаживать. Говорят, даже систематизировала  сопинские  архивы... Жаль, что бросила на  ЛИТО ходить, тексты у нее были интересные.
Люди от меня приходили к Сопину и оставалась у него, и это были настоящие  люди, которых я теряла. Мне-то как  обидно было. Он отказывался понимать меня  как  раньше, он не хотел читать моих новых поэтов, отмахивался от гостей. Хотела представить ему  московских ребят из литинститута, в том  числе Александра  Закуренко, Алексея Кубрика, Марию Васильеву, Ганну  Палагуту - он сказал «мне это не надо». Встретившись с ними у меня дома, резко вышел из комнаты и все.
Что-то отрицательное проронил по поводу череповецкой  обоймы, конкретно - А. Широглазова. Не пошел на  встречу с  Валентиной Боровицкой, с  журналом «Арион», когда приезжали Татьяна Бек и Евгений Рейн... Список тех, кто Сопину не интересен, можно продолжить, их большинство. Ему  не хотелось вникать в новое. Я этого тоже не понимала.
Отчуждение было связано еще и  с рукописью Глеба Сопина. Не знаю, зачем я только над ней  работать согласилась, но рукопись Глеба была  огромная, состояла из картинок, из сотен  файлов. Сопина принесла  нам  это в  беспорядочном  виде, после нескольких  человек, которые за пять лет потихоньку  все  перемешали и запутали. Три года ушло на  распутывание. Компьютер наш оказался  забит, ресурс памяти  исчерпан, а тут  такой мастодонт. Пропадали материалы - например, моя недописанная  пьеса,  рукопись вот этой самой  книжки, но ее  могу  восстановить, а  пьесу  уже не  могу.
Понадобился  сканер, которого у нас тогда не было. Кроме того, Сопиной не нравилось  работать со мной, она находила общий  язык  только с  Сергеем  Михалычем, и он оказался  в положении человека, у  которого  даже  согласия не спрашивали. Михалыч  ходил в институт и просился на  чужих  кафедрах, в том  числе у  Янковского, поработать на  сканере. Я тоже  пыталась  что-то сканировать в  «Чайке». Потом  Михалычу  надоели эти мытарства и он  занял денег, купил  сканер. Сопина, конечно, давала  деньги и  бумагу, но мы  не могли  ей  рассказывать все  подробности  и сколько лет жизни унесла  у нас  Глебочкина  книга. А все мое упрямство и желание доказать свою состоятельность (мне не доверили  издавать   книгу сопинских стихов, о  рукописи вообще велели  забыть).
Вся эта  история серьезно мотала нам  нервы, наверно, она-то и положила  конец  моей с Сопиным дружбе. Потребность говорить с ним была  такая сильная, что я  забывалась и чуть что - хваталась за  телефон. Но там сидела Татьяна Петровна и тихим голосом спрашивала, как  дела. А дела  были - ужас. Несколько  раз чуть не погибло все, все. В черновике объем был около 600 страниц. Неприглядная  правда  заключалась том, что этого вообще ничего не нужно было  делать, книгу уже  можно было сразу нести в  типографию, поскольку рисунки  были выполнены  тушью, с них можно  было сразу  делать пленки, а то, что мы  переводили в  электронный вид, просто давало возможность поиграть масшабами.  То, чем мы так упорно занимались, был вообще мартышкин труд. Но Татьяна  Петровна не понимала этого. Поэтому я боялась  им звонить, хотя мое отношение к  Сопину  осталось прежним. История с  книгой получила  продолжение. Потому что  эта книга  в  дальнейшем опять упала  на  меня, когда  за  издание  взялась  московская писательница и  издатель   Эвелина Ракитская, которую я  отыскала в  интернете. И опять пошло это  сканирование, так как  многие рисунки ей не подошли по  качеству. Но я же не  могла терпеть муки бедной  матери, которая потратила на пробивание издания  почти 15  лет. 

Когда вышла  книга о Сопине Веры  Белавиной «Нет, жизнь моя не горький дым», я  устроила в Городском  дворце  культуры большое обсуждение. Ни  Вера Леонидовна, ни  Татьяна  Петровна не пришли. Материалы обсуждения я  все  сохранила. Это был сильный  шаг к Сопину, вернее, к  понимнию  его стихов.
Тайганова одажды хотела взять у меня большое нтервью про Сопина и записать его на  магнитофон. Я не знаю, почему  она так настаивала, Сопин ей не был так близок, как мне. Но я ответила  на ее  вопросы, среди которых был такой: «Как Сопин повлиял на тебя больше - как человека или как на  художника?» Повлиял, конечно, больше как на  художника. Первое – заставлял  думать, искать главное. Второе – воспитывал чутье к золотым строчкам. Будил жажду  творческой  свободы, но в то же  время не давал этой  свободе воли, потому  что  при  каждом  удобном  случае  унижал меня. И я не могла  за  себя  постоять, я  молчала. Ведь он – великий поэт, это было очевидно, бесспорно. Но определенное сопротивление внутри  меня возникло, и в  дальнейшем  помогло мне  выстоять и писать.