Отрывок из романа. Глава - Исцеление тайгой

   
Исцеление тайгой.


Редкий прискальный лес полнился сизой мглой, когда Егор Демин, давя литыми сапогами тяжелые, скользкие ветки, с полудня наломанные вздорным ветром, не торопясь, шел своей тропой к стойбищу байкитского друга Михаила Монго. «Да, батюшка ветрило, покуролесил ты здесь вволюшку, поиграл силой немереной. Ишь, сухача да веток навалил! А все под ноги мне метил! Скачу вот через твои заломы козликом» - ворчливо думалось Егору, то и дело расчищающему себе путь.
Но, несмотря на оставшиеся позади длинные пешие версты по бездорожью, он чувствовал себя лучше, чем дома.


Разрывающая сердце боль притупилась, стихла. Исчезли тяжесть и жгучая горечь. Так происходило с ним всякий раз, в полном отчаянии уходящим от навалившихся бед в тайгу. Но события вчерашнего дня не давали душе покоя, и он возвращался к ним вновь и вновь.
«Повадилась Мария в дом алкашек водить, этих ненавистных мне синюшных куриц. Запели хором: дай на бутылку, дай! Из дома-то тащить нечего, все пропито до последней тряпки. Остались ухват да железна кровать – никому не гожие. Дожился, документы все с собой ношу. Который уж год в одном костюме хожу.  Не потому, что купить неначто: уволокет тут же, продаст за шкалик. Тряпья-то в магазине полно, а без бумажки у нас человек- никто. Вышвырнул их, пьянь такую, вместе с Марией за ворота и ушел на работу. Хоть и в отпуске, да печи к себе потянули. Дело есть».
Двоякое чувство переполняло Демина после разговора с Задушным. С одной стороны, было даже отрадно, что высказал Валерьяну Модестовичу давно наболевшее, с другой,- понимал, – такая «беседа» с первым секретарем бесследно для него не пройдет: остался в зиму без работы, а может быть, и еще хуже...
«Вот, чертяка, лезет и лезет в голову. Леса из-за него не вижу».
Повсюду весело гомонили птицы. Уставшие от непогоды, они солидно расселись на сухостое, молодом ельнике, чистили перышки и мирно переговаривались между собою, не замечая любопытных Егоровых глаз. Им было не до Егора.
В нише скалы на остром выступе примостился мелкий соколок – пустельга. Намокший и отяжелевший длинный хвост тянул его с карниза вниз. Но сокол только глубже вонзал черные когти в слоистый известняк. При этом часто смешно трясся на одном месте, растопыривал пеструю перьевую шубку, приподнимал крылья и звонко кли-кли-кликал.
Егор остановился и беспрепятственно разглядывал рыже -бурого трясуна. Приподнявшись на цыпочки, он легонько дотронулся до него вытянутой вверх рукой, но птица не обращала на прохожего путника никакого внимания, занимаясь своим неотложным делом.
«Голосом-то схож с чеглоком. Только у пустельги покрик повыше, позабористей».


Словно урезонивая горделивого соколка, на ближней сосне отозвалась спокойной, мелодичной песенкой парочка белых куропаток: «керр… эр-эр-эрр». Они беззаботно раскачивались на ветках в трех метрах от Егора, и ему были видны их бруснично-красные, вздрагивающие при пении брови.
До стойбища оставалось не более пятисот шагов. Сотни раз хоженую тропу Егор знал настолько, что мог пройти по ней с завязанными глазами: дальше она спустится  к плоскогорью, лес уплотнится, плавно переходя в темнохвойный кедровник. Не удержался и быстро пошел вглубь его, надеясь срезать к столу несколько  рыжиков, но больно встрепенулось сердце, и он присел на пенек.
«Нет, надо хоть самому перед собой выговориться. Может, полегчает, а то ишь как расходилось мое сердчишко из-за проклятого Задушного. Внутренняя дрожь морщит мне нутро, как начинаю об нем думать.»


Демин сорвал у пня сочные веточки брусничника и стал мять их дрожащими пальцами.
«Принесла ж его нечистая  именно в тот час – на ловца и зверь бежит. Какое было ему дело до раствора? Сколько требуется, столько и замешу. Своды в печках кое-где подмазать. Вот и взял в гараже старый горшок из-под цветов, приготовленный уборщицей на выброс. «Ты еще в стакане бы развел. Боишься ведром надсадиться!». За все свое существование доброго гвоздя в стену не вбил, а туды же! С указкой рабочему человеку. Конечно, сорвался я, попер буром на него:«Чего, говорю, вы тыкаете. В деды гожусь, а вы мне, фронтовику, тыкаете. С трибуны-то сладкими речами на День Победы рассыпаетесь. Только и помните об нас один этот день в году. В остальные ненавидите старую гвардию: много про вас знаем да не боимся правдой-маткой по бесстыжим глазам стегануть».
Закат догорел, медленно сползая за утес. В лесу заметно потемнело. Со стойбища доносился приветливый визг лаек. Из голосистого хора выделялся  знакомый, низкий с хрипотцой приближающийся к нему лай. Это Мишин одноглазый пес Пират несся к нему навстречу, однако, вскоре притих, стал как-то трусливо подвывать, остановился и смолк
Идя скорым шагом, Егор продолжал всматриваться в кроны поющих деревьев, но споткнулся и глянул на тропу. Неподалеку от него лежало что-то темное, похожее на маленький пушистый кустик.
  Подойдя к нему вплотную, обнаружил маленького медвежонка. Увидев незнакомца, тот попытался подняться на лапы, но тут же заваливался на бок. Демин наклонился над ним. «Пушистик» рыкнул и протяжно замычал. «Да ты, дружок, весь в крови. Како же чудище поранило тебя? Коль кровь не  запеклась, и часу не прошло случившемуся. А я-то думал, ослышался,  когда старое ухо уловило далекий, приглушенный щелчок. Знать, браконьеришко, труба ему в дышло, в тот миг воровски прошмыгнул по Мишиному угодью, встретился с медведицей, с  тобой, малыш, спаскудничал.  Вот же сволота! Летом на медведя охота закрыта, но нелюдю закон не писан. Где же мамка твоя,  Тунгус - так тебя буду величать, и что сталося с ней?».
Прикрыв сочащуюся холку медвежонка носовым платком, покрепче прижал его к груди, как прижимал своих маленьких сынков. Тунгус был едва живой. Вздрагивал хрупким тельцем, дыбил шерстку, постанывал.
«Совсем кроха, февральский. Крепись, будем лечиться вместе у знаменитого таежного лекаря Миши Монго. Ну-ну! Не кусайся, мигом доставлю. У меня, дружок, тоже болячек поднакопилось».


В это время к Егору подполз Пират, стыдливо потерся о сапоги и лизнул их. «Привет тебе, привет!» Потом встал на лапы и протянул Демину сильную, натруженную лапу. «Чо, сдрефил? Зверя почуял? Дак, он мал ишо, к тому же кровью истек, бедолага».
Пес, принимая справедливый дружеский выговор, прижал уши и виновато
завилял хвостом. «Все- то ты, умница, Пиратка, понимашь. Ладно. Давай, вперед, к Мише».
Они втроем ввалились в чум, взмокшие, запыхавшиеся.
Маленький, щуплый, верткий, с не седеющей головой Михаил, тепло поздоровался, прослезился и торопливо коснулся лица друга не знающей бритвы щекой.
- Вот, Миша, принимай подранка. К счастью, на тропе лежал. В честь тебя, вернее будет сказать, твоего народа, назвал его Тунгусом.
Михаил уже вымыл руки, достал из старого напольного сундука какие-то коробочки, бутылку спирта, марлю и широкий с мужскую ладонь лейкопластырь.
- Моя так ждал Егошка, так ждал!
А сам быстро растирал в порошок белые таблетки, свертывал в тампоны нарезанные ленты марли.
- Держи Тунгуса, буду мыть, мал-мал резать.
- Миш, ты же – друг. Посочувствуй, не могу я это смотреть, боюсь!
- Однако, некода сипко много говори! Нюхай насытырь и работай! Такой ботцой, стыдно!
Он накрыл полиэтиленом сундук и принялся мыть Тунгусу рану. Тот визжал и вырывался из больших рук Егора, но силенки были на исходе.
-Хоросо, баркачанка, хоросо! Моя твоя люби, больно не делай, жалей.


Егор приловчился и уже крепко держал малыша, иногда помогая себе и коленом. Когда операция, наконец-то, завершилась, «ассистент» Демин, дрожащий и бледный, повалился на пол.
- Скоро пей, Егошка, валерянку, помогай. Твоя, однако, соисем слабый стал. Ай -яй!
А Пират уже распластался возле Егора. От избытка любви и жалости он обслюнявил ему лицо и руки, бил хвостом по ногам, словно просил быстрее подняться. Привык при встречах класть свою взлохмаченную голову на егоровы колени.
Медвежонка спаситель определил на жительство за нарами, положив его на мягкий еловый лапник. И хотя сам он улегся на здоровый бочок, Михаил привязал Тунгуса к стойке чума.
-Моя чум гость пришла – друг, Егошка! Моя знай, сто он люби. Миша буди делай кухня эвенка. Наш Алитет, ботцой, однако писатель, добрые народны обыцяй сеял и говори правду: от еды руси в зивота один пустота.
И засуетился у очага. Вскоре чум наполнился аппетитным запахом свежей, молодой оленины.
- Вот всегда так! Со мной тебе вечные хлопоты! - забираясь на нары, извинительным голосом заговорил Егор.
- Молци ус! Моя весна сдала, лето сдала. Скоро тайга белый, а Егошка нету. Твоя понимас, как моя рада?
- Я тоже скучаю, Миша. Со школьной скамьи не разлучаемся. За брата мне и за всю родню. Плохи мои дела, Миша. За помощью пришел. Душу тобой облегчить. 
- Нис - се-о-о-о! Тайга лечи, моя лечи – Егошка хоросо, болези уйди. Потом, Егошка, говори буди, завтре. Ноцю аринка, харги – злой духи месай. Мало лечи. Надо утро, солнце. Миса знай кода. А час еси твоя хоцю, моя хоцю.

________________________________
*Баркачан  - медвежонок до 1 года, /эвенк./


В чуме от жаркого очага нечем было дышать. Михаил задрал пологи, и сразу вокруг чума заплясали по кругу причудливые, быстроногие тени.
- Моя важенки доить скоро, шевели огня.
Егор подсел к очагу, подгреб развалившиеся угли под котел с дымящимся мясом, задумался. И ссора с Задушным опять завладела им.
« Как он змеем взвился, ядовито зашипел! «Ты у меня договоришься – посидишь за решеткой, поумнеешь, если еще где тявкнешь про нас с отцом». Тут уж я на крик перешел: «Слава Богу, не 37-ой, руки коротки!». И дале выдал ему про барство, пьянки-гулянки - про чо люди меж собой  шепчутся – да дворец райкомовский, на субботниках всем миром строимый. Это для двадцати-то райкомовских чинуш. Кричу: «Не лучше ли отдать его фронтовикам, либо старикам да старухам бесприютным? И под детский садик сгодится - тоже не лишний». Тут он вовсе взбесился. Слюной брызжет. Давай, всяко поносить, оскорблять. Оказыватся, что за приживалу держит, и проку от меня никакого. Это при одиннадцати-то печах на каменном угле, мною обслуживаемых! Хорек вонючий! Потом метнулся в свой кабинет, да так дверями хлопнул, что с косяка штукатурка посыпалась. Пришлось цело ведро замазки заводить, дыры  замазывать. Накаркал!»


Было за полночь, когда друзья, сытые, слегка пьяные, обсуждали предстоящую рыбалку. Развалившись на свежих, мягких пыжиках, отбирали нужные блесны для ловли сига. Егор загодя купил их у знакомых промысловиков вместе со спиннингом и двумя удочками. Давно уж привык рыбачить одновременно тремя удилищами.
Михаил удочку не признавал, тихо посмеивался над горе - рыбаком.
- Моя лодка ехай, сети стави, мормышка лови. Потом буди сцитай, сколь твоя уди, сколь моя. Уха вари у рецьки. Водка брать?
- Как хочешь, Миша.
- Хоцю, хоцю! Моя друг есть!
Вдруг медвежонок заворочался, громко застонал. Михаил легко вскочил и наклонился над пациентом. Но он тут же успокоился, засопел и стал сосать лапу.
-Ай-яй! Моя забый! Нада еси дай!


 Монго снова склонился над сундуком, долго что-то искал, отрывисто поругивая себя то на русском, то на эвенкийском. Наконец, извлек на свет длинную соску и выскочил из чума. Вернулся с полной бутылкой свежего молока от важенки. Ловко сунул соску в крохотную пасть спящего Тунгуса, придерживая рукой бутылку, чтобы баркачану было удобнее сосать.
Егор с восхищением смотрел на заботливого, умелого друга. А медвежонок, насытившись, затих.
Утомленные событиями дня друзья улеглись на нарах и дружно захрапели.


Вскоре всех разбудили собаки. Они лаяли отчаянно и тревожно, переходя на хрип и вой. Первым ошалело вскочил Михаил.
- Однако, Егошка,  ботцая зверь пришла. Моя знай – амака,* Тунгускина мать. Амака злой - плохо. Оленя кусай. Нас кусай. Тунгуса надо быстро отдавай.
- Да ты в своем уме ли, Миша! Скоко он крови потерял, ослаб. Рана не загоилась, а ты…
- Егошка родилась, зиви тайга, однако, тайга не понимай! Бери скоро руки баркачан. Иди тропа вверх. Моя путь свети. Зверь огоня не люби, боитца. Тунгуса скала оставляй. Амака ее забирай. Потом, однако, быстро нада чум. Так делай.
Егор осторожно взял на руки проснувщегося и встревоженного медвежонка.
- Торопи, Егошка, торопи! Моя знай - плохо, ай-яй, плохо. Амака - мать пришел за амакашка. Бери русье плецо, Тунгуса неси рука.
- Плохо это, Миша! Малыш на ногах  не стоит, погибнет ведь!
- Егошка сосем глюпий, не думай! Миса знай. Амака плохой: ее дети люди взял. Нада скоро Тунгуса отдавай. Не боись, Егошка! Моя твоя прикрывай.
Монго схватил с крючка новенький карабин, недавно подаренный ему сыном Николаем. В ночной полутьме  точным, стремительным движением схватил стоящую за нарами палку с накрученным берестяным факелом, поджег его и выскользнул из чума.


Егор со стареньким карабином за плечами и всхлипывающим, тихо мычащим на руках медвежонком  поспешил за ним.
Зорька еще пряталась за горами, но небосклон уже высветился ее далекими всполохами.
Егор шел впереди, неся на вытянутых руках перевязанного широкими бинтами Тунгуса. Нес бережно, стараясь не задевать кровоточащую рану и не причинять малышу дополнительную боль.
Михаил сзади светил под ноги Егору факелом и чутко ловил каждый звук спящего леса.
Собаки бежали по следу медведицы, параллельно тропе, метрах в десяти от хозяина. Подъем становился круче, но до скалы было еще далеко. Где-то рядом тяжело заухал филин, потом, словно сорвавшись с дерева, полетел вниз к кедровнику. Встревожились и захлопали крыльями еще несколько проснувшихся птиц. Опять трусливо заскулили лайки. И не прошло  минуты, как они, притихшие и скукоженные от страха, негромко заскулили и пристроились к Михаилу.

_______________________
*Амака – медведь, эвенк.


- Егошка, бистро стой! Амака рядом! Вот он! Вот!
И взвел курок карабина.
- Не стреляй, Миша! Не стреляй!
Егор увидел впереди себя черную, рычащую и наступательно движущуюся на него гору. Остановился – и медведица остановилась. Громко пыхтя, присела, будто -то замерла. Ее отдых длился секунд пять, а показались они вечностью. Конечно же, она сильно устала, пережив тяжкий день, страх при встрече с плохим человеком, непрерывный поиск детеныша.
- Егошка! Пускай баркачан! Бистро! Хоросо, молодеца ! Ходи моя!
Он направил луч факела в сторону медведицы, напряженно держа на вытянутой правой руке карабин.
Лайки осмелели и пытались ринуться на сидящего зверя.
-Тихо лезать! Пирата, к ноге!
Сердито прицыкнул на них Монго. Те послушно прижали уши и слились с тропой.
- Егошка! Сагай небыстро назад чум, смотри амака литцом. Русье - на готове! Посли! Моя амака свети.


Медвежонок, почуяв мать, жалобно  и звучно стонал. Волоча ножку, прыгая, валясь на камни, вновь поднимаясь, из последних сил тащился к ней.
Медведица, познавшая запах пороха и сейчас, видя перед собой смертельную опасность, вновь приподнялась на задние лапы. Дико рыча, разбрызгивая по кустам гневную пену, медленно пошла навстречу медвежонку. Поравнявшись, лизнула мордочку и опустилась над ним. Долго обнюхивала пахнущее лекарствами, забинтованное тельце. Затем страстно и яростно начала облизывать с ног до головы.
И было видно, как отлетали от ее детеныша бинты и лейкопластыри.
Еще с полкилометра, в плотном окружении очумевших, все понимающих собак, Михаил с Егором шли молча, прислушиваясь и оглядываясь. Но, углубившись в кедровник, расслабились, подали голоса.
- Моя рада, так рада. Тунгуска буди живи!
Поднявшаяся над тайгой заря весело раскачивалась на макушках раскачивающихся кедров.
В чуме пахло мясом и багульником. Надо бы поспать, но было не до сна!
Выпив по стакану крепкого чая, друзья покурили и решили сразу отправиться на рыбалку.
-Вода хоросо нерви леци.


Большое рубленное зимовье, стоящее посредине стойбища, служило Михаилу и хранилищем, и мастерской. Здесь дальними родственниками, помогавшими старику управляться со стадом олений и домашними делами, шились, украшались бисером одежда из оленьих шкур. Умело выделывались на продажу дорогие меха соболей, песцов и чернобурок. На тесаных полках хранилась инструменты, кухонная утварь,  постели для гостей. По стенам на металлических крюках развешивались сети,  мормышки. В самодельных деревянных ящиках лежала разная мелочь, без которой на охоте и рыбалке не обойтись.
Друзья полезли на чердак. Вяленая сохатина висела на длинных толстых жердях, обдуваемая сквозняком и по-хозяйски обернутая цветастыми простынями.
- Ты, Миша, хороший хозяин. Всюду успевашь, и старость тебя не гложет.
- Бери, Егошка, домой суха сохатина,  уважи моя - охотника.  Обыцяй така - не мози Миша одна еси  добыця. Другой  люди нада давай. Или духи ругай моя, накази. А кому Миша дай? Теперь твоя одна. Родня далеко тайга. Сына Колька, собака така, сосем редко в цюму приеди. Руси стала Колька. Тайга зиви не хоци.
-Давай, Миша! А чо? Я к вяленой сохатинке с детства приучен. Помню, твои родители в интернат нам мешками возили. А  тапереча зимой вся еда моя и есть, что отварю картохи чугунок, да с  грибам ее,  да с черемшой.
- А Маса, асис * твоя, не вари?
Егор нахмурился и обреченно махнул рукой.
- Ты, Миша, совсем другую Марию помнишь. Знаю, нравилась тебе. Она всем тогда была люба. Только где  она, та Мария-то? Война и материнское горе давно счервивили ее.  А  что осталось …эта… дома почти не быват.  Я же - не пьющий. Ей со мной не интересно.  Да-а а, пропащая ее душа…
- Всю зисть хоцю зиви с Егошка. Поцему не могу? Там твоя плохо, моя тут без Егошки тоска. Зацем так? Тайга твоя люби, зиви тайга.
- Спасибо, друг, да не один я. Хоть Мария и бомжует, а все ж - жена. Не брошу. Пропадет. Эта беда ее от сынков наших, войной загубленных. По ним  сохла, а последний год запивается. Поначалу думал, чем горем захлебывается, так пущай лучше с подругами веселится. А оно вота как обернулось, веселье-то… Мария-то не так уж и пьет. Годы-то каки, хоть и младше меня на десяток лет. А бабы истые лонтрышки, опоицы. Обобрали нас до нитки. В доме стены одни стоят, от стыда да грязи мыкают. Видать, сей мой крест до гроба несть.
- Поцему Егошка Масу не уци, не побей?
- Давно рук на нее не подымаю, а ране бывало и взгревал не раз. Дак, где там! По всей фактории дурой носилась: «Убиват, убиват, лешак печной». В сельсовет меня таскали. А вот ее за гульню да пьянство не  тревожат. Пробовал  взаперти денно- нощно держать. Так она, лихоимка, всякими хитростями сбежит к своим собутыльникам.

  ____________________
*Асис /жена, эвенк/

Как медом там намазано. Скоко мужиков привадили в свою сатанинскую компанию - счету нет.
- Ай - яй! Егошка не музык! Нада брай толста веревка, ее зопу  - бий раз- два- три. Буди солкова.  А Егошка – буюн - олень!
- Это еще почему?
- Дак, он ботцой - ботцой роги носит, а забодать никого не мозет.

Затарив доверху рюкзаки, друзья погрузили их на тачку с бочонком и спустились к Тунгуске.
И закипела работа, таинство, священодейство, что всегда предшествуют началу настоящей рыбалки.


Егор прошелся вдоль берега и выбрал место попорожистей, где по опыту прошлых лет обычно плескались непуганые монговскими сетями жирные, серебристые сиги. По совету «бывалых», насыпал между валунами вареной пшеничной крупы. Она горками опустилась на дно, но часть ее струями волн унесло в стремнину.
 «Теперь сиг сюда  валом повалит».
 Михаил вытащил из ивняка лодку и погрузил в нее подаренными Егором сетями. Внимательно осмотрел две старенькие мормышки, покрутил их, сложил гармошкой и бросил поверх сетей.
«Моя Егорка показет, как лови стари эвенк».
И исчез за утесом, угрюмо нависшем над темными водами Подкаменной Тунгуски.
Таковы были исходные амбиции бывалых рыбаков. Договорились: рыбачить, пока жор не прекратится. Сигналом к завершению рыбалки должен послужить большой Егоров костер.
Оставшись наедине, Демин, позабыв про все на свете, поддался азартному и властному желанию – наловить побольше сига!
Длинный, нескладный, с белой головой на тонкой шее, в стареньком бесцветном трико,  в потерявшей полосатость тельняшке, он метался между удилищами и был похож на  невиданную никем чудную птицу. Она то взмахивала крылами-палками над пенящимися порогами, то приседала на мокрые камни и почти сливалась с ними. А то вдруг принималась, неуклюже прыгала по замшелым, скользким валунам. Едва удерживая равновесие и прилагая видимые усилия, изо всех сил старалась не спикировать со всего маху в белокрылые, шипящие буруны, стремительно уносящиеся за утес от неприветливых, больно бьющих каменных разбойников.

Егор, освоившись с «полетами» над удилищами и не вынимая их из воды, стал делать одну за другой подсечки. Тунгуска, хотя и рябила, но между каменными глыбами, как в больших аквариумах, вода была спокойней. Здесь стайки серебристых туполобых сигов деловито рассматривали непривычный их глазу интерьер. Неторопливо поедали прикорм, с любопытством присматриваясь к чему-то непривычному глазу, блестящему, похожему на неизвестную мелкую рыбешку. Самый увесистый сиг, лениво отворачиваясь от незнакомки, задел хвостом вздрагивающую на струе обманку. Та словно ожила, испуганно метнулась под камень, и ненасытный богатырь молниеносно заглотил ее. 
 И пошла-а-а, пошла рыбка!
Егор едва справлялся с небывалым клевом. Его вместительный короб скоро наполнился до краев. Крышка не закрывалась. Сиг шел и шел.
«Куды боле-то! И этого за глаза хватит на уху да посол. Ишо дней впереди - ой-ей! От души нарыбалюсь».
Снял с себя тельняшку, натянул поверх перегруженного короба,  затянул рукава на два крепких узла и поплыл с увесистым уловом к берегу.
Над тайгой разгорался жаркий, безветренный день.
Сыто облизываясь, к Егору стрелой летел Пират, видно, тоже удачно порыбачивший в прибрежных зарослях ивняка, куда частенько выбрасывалась ошалелая от ударов о камни мелкая рыба.
- Чо, Пиратка, небось, уж по уши объемшись? А я вот гостинец тебе несу, не побрезгуй, дружок, сигатенкой!
Ласково потрепав пса по упитанным бокам, Егор развязал короб и бросил ему первого попавшегося в руку сига.
-Ешь, ешь! Жирком обрастай, наливайся. Так-то твое собачье житье веселей покажется. Да и зима мене кусат, когда шерсть лоснится.
Пират стал играть со скачущей по галечнику рыбой, подкидывая ее выше и выше сильными лапами. С удовольствием понаблюдав за ним, Егор, подправил кремнием лезвие таежного ножа и принялся пластать двух-трех - килограммовых сигов под зимний засол. В его многотрудных руках всякое дело ладилось. И скоро он добрался до днища короба. Там, повиливая хвостищем и радужно блестя на солнце крупной чешуей, лежал его сегодняшний «первенец».
 «Не обессудь, придется тебе ишо повременить, другу моему показаться».
Егор вырыл саперной лопатой яму, залил водой, бросив туда красавца сига.
«Не балуй у меня!»
И накрыл его сверху коробом.


Тайга только разгоралась багряными пожарищами приближающейся осени. Березки  стыдливо и робко развесили редкие золотые сережки. Под порывами ветра они разлетались по темной зелени кроны то рваными лоскутами золотой парчи, то ярким, кружащимся солнышком, а то повисали кверху дном небывалой формы бокалами.
Рыжими пятнами обозначились в хвойниках осинки, еще не вспыхнувшие алым румянцем.
На взгорке у кедрача играли с ветром чуть побледневшие лиственницы.
Егор на минуту задержал взгляд на лесном просторе и отметил, что лета осталось на одну ладошку.
- Пойдем-ка, Пиратка, за сушняком. Пора костер разводить, хозяина домой зазывать. Поди, с уловом умаялся, ишь, как запозднился.
И вскоре высокое пламя костра взвилось на каменистом берегу. Душистый синий дымок потянуло далеко за утес. На душе у Егора стало спокойнее.


«Не довел бы сердце до такой раскоряки, если б ушел из райкома сразу  после первой стычки с хозяином. Зря поддался уговорам Катерины Алексевны: «Надо дотянуть до нового райкома. Здание передадут другой организации. Где еще найдут такого хозяина печам!».Понятно, Катерине Алексевне не хотелось видеть меня «домовничим». Она одна из райкомовских знала все об моей жизни, Марии…
Хотя от себя далеко не сбежишь, а все бы легче сердцу…Уйти  с работы -полбеды. На пропитание заработаю: русские печи досыта кормили семью во все времена. И ноне они в большом спросе. Не об этом печаль. Обидно, стыдно за партию, коей принадлежу и служил верой -правдой до нынешних времен. Тапереча уж не с ней я! Не с задушными. Они- то и довели народ  до нужды заново перестраивать страну. И опять толком, по- честному, ему  об том не сказали. Оно, конечно! Какими глазами смотреть! Тянули из него жилы, кричали «ура!», коммунизмой вот-вот обнадеживали. Оказалось, не в ту сторону тянули, не ту социализму построили. Вот же пакостники! Все наши натуги - коту под хвост! А вожди не удостоили даже рядовых коммунистов -тружеников разговора за свое преступное руководство.


Никто не посчитал нужным признаться народу в тупости своей, воровстве и предательстве. Нет, Демин, с такой шарашконторой заканчивай! Не ты, а задушенские сотоварищи, труба им в дышло, отныне – ядро ее. Чо путного дале ждать-то?!».
Заслышав всплеск весел, Егор поспешил к реке. Мишина лодка под тяжестью груза осела, едва не зачерпывая краями воду. А сам он, стоя, радостно приветствовал друга поднятыми веслами.
- Где тебя лешие носят, сучок кедровый! - нарочито грубо отозвался Егор.
- Моя Егошке рыбы красни лови, стерлядки помай, ягоды собирай.
-  Вечный трудяга мой, неугомонный! Давай, помогу выгрузиться.
Они вытащили лодку на берег подальше от воды и начали бросать на брезент улов старого эвенка.
- Вот это тайменище! Да как ты втащил-то его? Ну и ну… Нет, Миша, силушка в тебе еще временем неотнятая. Дай-то Бог! А стерлядки-то ско-о-ко! Ты просто водяной царь, Миша. Это же надо так рыбалить. Я сдаюсь. Твоя моя победи!
Михаил заулыбался и занялся котлом под уху. Долго тер его песком, полоскал в реке, и только потом, отойдя подальше от ивняка, зачерпнул из стремнины летящей водицы.
-Моя сама ухи вари.
И таинству его над котлом не было конца.


Егор за это время почистил рыбу, часть нанизал на ивовую лозу для провяливания, но в основной улов засолил в кедровом бочонке. Долго и внимательно освобождал стерлядь от визиги, хорошо промывал ее и бросал на раскаленную сковородку для обжарки.«Завтра Мишу пирогом с визигой накормлю, он любит. Тайменя пусть сам солит. У меня такого навыка нет».
Солнце уже накалывалось на уносящиеся далеко в небо пики вековых хвойников, когда друзья удобно уселись у костра. Михаил наполнили доверху миски с дымящейся ухой и большими кусками добытых ими деликатесов. От котла исходил такой аромат, что сводило скулы от разыгравшегося у рыбаков аппетита.

Ели и пили долго. Костер давно опал, но друзья поддерживали его лапником, от которого исходил густой, смоляной дым. Благодаря ему, черные тучи голодной мошки оставляли в покое разговорившиеся, истосковавшиеся друг по другу души.
- Так много тебе рассказал. Горько от всего этого, Миша. Куды ни кинь, везде редька да дрын. Горько думается и про наше общее житье. Слушаю, читаю - тоска разъедает душу. Они доперестраиваются! Нутром чую, должон буду и за  лес им платить. За угодья, стало быть.
- Егошка умный, моя не понимай…
Старый эвенк напряженно вдумывался в сказанное Егором, выбивая в костер нагар из потрескавшейся трубки. Долго и тщательно уминал в нее табак, долго раскуривал, глубоко, до кашля, втягивая в себя ядреный, щекотливый  никотиновый дух.
- И за аргиша* деньга дать? Зачем плати! Тайга мой, олень моя - чужой не брал. Моя плати нету. Скажи твой райком, наш Ленин так не делал. Твоя начальник, однако, сосем харги – дьявол, жадный зверь. Монго так понимай. Еси делай, как он,  думай, как он - беда иди, всех беда кусать. Скази ему, Егошка!
- И не надейся! Он меня  так и послушает! Кабы мне грамоты поболе, я бы с ним пободался.  А то, кто я для него? Мусор. Дворняга непородистая. А они- партейное начальство – держатся, вроде графьев. Задушный на меня волком глядит, бугаем бычится. Ну, и пусть, труба ему в дышло. Хоть возьми самые что ни на есть верхи. Все хитруют. Вокруг да около. Поди, давно уж и без народа со страной порешали. Жаль, что решальщики – все они и есть – задушенские. Миша, помяни мое слово, труба им в дышло, перестройщикам,
_______________________________________
*Аргиш- кочевание, перекочевка, /эвенк./.


под их командой жить станем. А они ни стыда, ни греха не ведают. По райкому вижу, где пять лет печником отслужил. Блудуют да жируют на народных харчах. Об Ленине давно позабыли. Даже, бесстыдники, скоморошничают над ним. На кумаче слова евоны наляпают - поминка  для виду. А сами-то в бары метят, козе понятно. Ихней своре по иному править затребовалось. Стало быть, перестроят нас в свою выгоду. Хорошо, коль в живых останемся.
- Не скажи, Егошка так! Моя боитца.
- А чо нам с тобой бояться? Дале севера не сошлют. А он нам – отец родной.
- Однако, страшно, Егошка. Моя, твоя -  кем буди?
- А никем. Были никто – нищими – ими и помрем. Зато нутром наше, Миша, побогаче будет некоторых, кои при власти. Только кто нам в души-то, когда глядел? Мы для властей - прах.
- Моя, однако, не знай прах.
- Ну, что ли, горсть земли. Понял?
- Да, понимай.
Друзья замолчали, углубившись в нелегкие раздумья. По их старческим лицам одна за другой пробегали тревожные тени.
- Вот думаю, Миша, об нас с тобой. Не за то воевали. Сынов за родину положили. А что она, родина-то, тапереча делает с нами. Из года в год тянулись на нее, а  легче не ставало. Ты, окромя тайги да аргиша, ничего доброго не видал. Я тоже. Охотничал, русскими печами людям дома согревал. Все ж по совести, жили, как могли. Работали до десятого пота, мозоли набивали, сынков ростили. Только где они, кормильцы -то, радость наша? В могилах братских. Твоих двое и трое моих. У тебя хоть Николка после войны народился отрадой, да внучатки. А я ж так деток люблю…
И Егор тихо заплакал. Михаил, тоже смахивая со своего худого лица слезы, участливо прислонился к плечу друга, гладил ему шершавые ладони. Еще всхлипывая, Демин тихо продолжил:
- До сего дня чужой копейки мы с тобой, брат, не поимели. До глубокой старости
своим горбом хлеба добывам. Тайгой да рекой кормимся. Стало быть, хоть и прах мы, да нужный для жизни, не пустой. На  нашем -то прахе всяка добрая травинка охотно вырастит, а то ягель на щипок оленю. А на задушенских, выродков народных, взростится один чертополох, либо дурман какой.

Костер затухал, гореть было нечему, и друзья отправились на взгорок за валежником. Насобирали его так много, что еле доволокли тяжелые вязанки.
И вновь жаркое кострище согревало их на свежем ветру.
- Миша, ты же сам видал, знашь, что коммунистом я был принят в окопе. И вовсе не по принуждению, как тапереча злыдни калякают, а по собственному большому желанию, по воле вольной. Под пулями за чужие спины Демин не прятался. Кровушкой не раз землю полил. Завсегда за партию горой стоял. Так до последнего дыха и был бы с ней, кабы она не стала другой, таперешной. А была б делами и душой, как наша Катерина Алексевна Селезнева, низко бы кланялся ей. Я Катерину Алексевну одну  из райкомовских за коммунистку и секретаря признаю. Настоящая партейка! За наживой не гонится, завсегда к людям с уважением, помощью. Однако, времечко, Миша, не ее. Другое время грядет. И партия  другим нутром наполнилась, под другой уздой ходит –задушенских. Только в их упряжи ходить не стану. Другого табуна я конь.
Егор вдруг решительно поднялся, отыскал свой рюкзак и вытащил из него небольшой, завернутый в газету сверток, перевязанный шпагатом. Ножом вспорол его, вынул маленькую красную книжицу и протянул ее Михаилу.
- Гляди, Миша, и запоминай момент. Это мой партийный билет. Нет, не тот, что мне вручали в окопе, и за который я любому выгрыз бы глотку. Мой, родной партийный
билет где-то в архивах заточен. Вот ему и буду верен, пока бьется мое сердце. А этот…
Егор брезгливо сморщился и бросил свою краснокожую партийную
принадлежность в костер.
- Горите вы синим пламенем, труба вам в дышло, задушенские переродыши,!
И сел рядом с другом. От волнения ли, быстрого ли отрезвления Егора Демина бил озноб, дергались веки и дрожали руки.
- Моя Егошку уважай, всегда с Егошка!

Прошло три дня и ночи, как Егор потерял сознание. Несколькими минутами спустя после сожжения своего партбилета. И Михаил, не отходя от него ни на минуту, отчаянно пытался возвратить друга с того света своими таежными премудростями и камланием.
«Миса мали-мали саман, сына саман. Над Егошкой камлай делай, арван-ми* делай».
Напившись настоек из лесных кореньев и трав, Егор беспробудно проваливался из одного сна в другой. Старый эвенк кружил над ним чудо - птицей в блестящем цветном оперении. Со звенящим в быстрых руках отцовским бубном,  Михаил Монго гортанно распевал одному ему известные заклинания, трясся в трансе до изнеможения, призывая на помощь мудрых духов и шамана-отца.
Но этой неистовой битвы за жизнь друга Егошки Демин не видел и не слышал, находясь в глубоком, непробудном забытье. В добрых снах ему светило яркое солнце, он был молодым и счастливым. Ему снилось, будто к нему в интернат с гостинцами приходили родители, сидели на коленях
________________________________
*Арван-ми- оживление, /эвенк./


маленькие вихрастые сынки, и он ласкал их. Потом целовался с красавицей- женой Марией. Угощал за своим столом сигами и таежными ягодами Катерину Алексеевну Селезневу…

Когда Демин открыл глаза, то был удивлен Мишиному наряду. Ни о чем не спросив его, одобрительно улыбнулся. Друг показался ему усталым, постаревшим. Но, увидя на его лице радостную ответную улыбку, бодро поднялся с нар.
- Я скоренько сбегаю за чум!
У Егора было приподнятое настроение. Что происходило с ним  в эти дни, он не помнил. Никаких болей не чувствовал, и только легкая дрожь в теле вернула его в якобы вчерашний день.
«Вот это порыбалили!»
Заглянув под навес, где обычно Миша держал соленья в зиму, обомлел: ни тачки, ни бочонка с рыбой там не было. И сигов на лозе тоже.«Да мы чо, сморчки старые, на берегу улов оставили!»
И пулей влетел в чум. На полу, уткнувшись лицом в золу очага, лежал Миша. Он спал мертвецким сном, и разбудить его Егору не удалось. «А Пиратка -то где?».
Наскоро одевшись, спустился к берегу. Там все висело и лежало на прежних местах. Пират, с чувством исполненного долга, устало потянулся и сдал вахту. Голодные, не понимающие, почему хозяин так надолго оставил их на берегу, лайки, однако, не посмели нарушить его строгий приказ - «Сторози!». Освободившись от обязанностей, они мигом взлетели на взгорок, к стойбищу, где в кормушках всегда было чем поживиться.
Демин – ходка за ходкой- перетаскивал дорогую добычу под навес. А Михаил продолжал спать.
Уж вечерело, и тихий закат алыми лентами закружил над кедровником.
Егор сидел у чума и выстугивал себе палку- искалку с вилочкой на конце для завтрашнего похода за рыжиками да груздями.
«Вчерась как –то непонятно день закончился. Помню только, как бросил в огонь партбилет, как тлел он медленно синим, угарным прощанием. И было очень больно за
прожитые годы. Нет, я сделал все верно - и с Запашным, и с партбилетом. А дальше -ничего не помню. Вроде, и не пил лишнего».
Слегка пошатываясь, к нему шел Михаил. Он беззубо и широко улыбался.
- Моя, однако, мал спал.
- Ничего себе - «мало», почитай день-деньской дродрыхал. Ране такого за тобой не примечал. Завтра по грибы пойдем.
- Ай-яй! Твоя, Егошка, один ходи. Моя есть охота, тайга.
- Да, вспомнил! Ты же ими брезгуешь.
- Они – поганые.
- Поганые?! А я думаю, окромя комаров да мошки, другого поганья в тайге нету.
- Предки говори, мама говори. Черный дух там живи. Не ешь их, друг Егошка.
-Ну, уж нет! От такой вкуснятины нос воротить – не царское это дело. Я сыроежки жевал, когда по подворью голой попой ползал – и ничего! Вона вымахал, здоровенный мужик. Всю войну с тобой по стылым окопам корежились в одних драных шинельках – а не кашлянули! Ты поешь, Миша, скоко знаю тебя - почитай с малолетства - одну и ту же небылицу: поганые, поганые. Вовсе уж мхом порос, пень еловый. Небось, в третьем тысячелетии тоже попасть в жильцы метишь? Так подравнивайся! Помню, в интернате впереди меня завсегда поспешал!
- Моя краска не менял: тайга был, тайга есть.
- Грибы - они, конечно, деликатности требуют. А ты, поди, ешь не те, не съедобные. Хошь, покажу моего вкуса, что и сырыми не потравишься. Вот, к примеру, рыжик, грибок отменный!
- Ай –яй. Моя тоснит…

Следующий день они провели врозь, занимаясь каждый своим делом. Егор набрал короб с верхом молоденьких рыжиков, сырых груздей и чуть обозначившихся коричневой шляпкой белых грибков. «На всю зиму наслажденье».
Михаил принес в подарок другу дородную копалуху и трех «жирнюцих» уток.
Они сидели на поляне за навесом  и доводили до ума дары тайги. А вечером снова спустились к реке, развели костер.
- Хос, анектот про цюкцю. Сын Колька науци.
Егор оживился и с любопытством посмотрел на Мишу.
- Ну, блин, даешь, с тобой не соскучишься!
-Слусай. Сиди цюме муза с зеной. Она спроси:«Поцему все зови нас глюпи, тупой?» «Да ми - во!»- и муза стучи своя голова. «Кто-то цюм стучи!». «Сиди, моя дверь сам открой». 


Друзья весело рассмеялись.
- А я тебе сейчас быль расскажу. Тут по весне витютень к подворью моему прибился. Морозец в те дни лютовал люто. А голубок дикий, да умный. Я ему чердак открыл, он и юрк туды. Видать, здорово намерзся, бедолага. Все живое тепла хочет. Кому непогодь по нутру? Денек отогрелся меж сухих трав да и отыскал в сарайке старое корыто, где осталось пшено от последних кур. Их - то до единой Мария на закусь подружкам снесла. Витютень погостевал ишо пару деньков и улетел. Было это аккурат в день пасхи. Может, весть мне каку приносил, а, Миш? К чему бы, не знашь? Ты же, лесной ведун,  до всего ушлый. Меж мирами витаешь, людей лечишь. Вот и мне с тобой полегчало.
- Миша - знай! Егошка потом говори.


Ранним утром Егор засобирался домой. Михаил сник, запечалился.
- Не горюй, друг. Приду по осени, порыбалим.

г. Красноярск.