Моно-но аварэ. Неизъяснимая грусть вещей

Вообще-то это всё нужно было бы писать от третьего лица. Чтобы как бы абстрагироваться, посмотреть, типа, со стороны….
Но я не стану этого делать.

- Ты удивительная девушка,  – сказал он мне, - приходишь на полчаса, а ожиданию этой встречи у меня подчинен весь день…

Наверно, я была нужна ему, чтобы уберечься от распада. В суматошном и равнодушном городе. Который я люблю - потому что это мой родной город. Но для профессора это город чужой. Его город – оплот академической науки в Западной Сибири.  Три часа лёта. Три часа разницы во времени с Москвой...   
  …
…В крошечной безлюдной кафешке в неприметной подворотне  мы выпили почти бутылку коньяка и превратились в отчаянных спорщиков. В какой-то момент он берет свой бокал и пересаживается на мой диванчик. О, мы оба – те ещё интеллектуалы: Набоков и Бунин, Воннегут и Хемингуэй, Русская Правда и Авестийские гимны – мы наперегонки торопимся  продемонстрировать друг другу свой уровень. Не переставая рассуждать о шумерах, профессор забирается ладонью под моё платье. На секунду речь его прерывается – ага,  обнаружил чулки и полоску голого тела над ними.
- Профессор, - говорю я, - вот это высшая степень порочности, вот это по-нашему – рассуждать о высоком и одновременно лезть под юбку…
- Не высшая, - отвечает он, - это средняя степень порочности. Надеюсь, в этом я тебя превзошёл.
- Надейся…, - хохочу я и при этом медленно облизываю испачканный в соусе палец. Взгляд профессора моментально тяжелеет, а рука взлетает выше. Меня между тем одолевает новый приступ смеха.  Смеясь, я закидываю голову назад, и тут профессор начинает меня целовать – в шею, лицо, губы…Я моментально замолкаю и осторожно зыркаю по сторонам – не видит ли кто. Никто не видит, поскольку посетителей нет, а официанты болтают где-то в другом зале. Можно было бы оттолкнуть его – да зачем….Ведь изначально всё было ясно. Собственно, для этого я и одела платье…
- Пойдем ко мне, - шепчет он, - пойдем, здесь рядом…
Я отказываюсь, хотя то, что мы пойдем к нему – это тоже подразумевалось изначально. Но теперь я отказываюсь – время позднее, да и мне не хочется.
- В понедельник, - отвечаю я, - сегодня – нет, а в понедельник – да…
Он, разумеется, не хочет в понедельник, он хочет сейчас. Мы какое-то время препираемся, и я, в конце концов, побеждаю.
Потом мы выходим на улицу. Рожа у профессора довольно возбужденная. Впрочем, у меня, как видно, не лучше…. Мне не хочется ехать домой на метро – после такого вечера это как-то противоестественно… Я сообщаю об этом профессору, и он отвечает, что после такого вечера вообще противоестественно ехать домой…. Однако я твёрдо намерена поймать машину, и тащу для этого профессора в сторону проезжей части. Места здесь безлюдные, и в какой-то подворотне он прижимает меня к стене какого-то строения и задирает платье. Потом разворачивает меня спиной к себе, и я слышу, как звякает, расстегиваясь, пряжка ремня на его брюках. При этом он так меня тискает, что я уже почти соглашаюсь. Но что-то мне подсказывает, что этого сейчас делать не стоит.
- Ну, давай, – говорю, - давай, но это всё испортит.
Он в момент отпускает меня и произносит, помедлив:
- Ты права. 
В молчании мы добираемся до дороги. Время позднее, машин почти нет… В конце концов рядом со мной притормаживает какая-то колымага. Водитель хмур и бесстрастен, как Харон.  Я отбываю в ночь, а профессор остается стоять на обочине.

В понедельник я не прихожу. Ну, так получилось. Прихожу я во вторник.
Профессор встречает меня у входа в гостиницу. В молчании мы поднимаемся на третий этаж, где профессор открывает свою конуру и пропускает меня вперед, как истинный джентльмен.  Пока я озираюсь по сторонам, профессор извлекает откуда-то бутылку водки, пакет сока, еще что-то. И лимон.
- Выпей, - говорит он мне, - ну, чуть-чуть...расслабишься…
Бедняга не знает, что мне не нужен алкоголь, чтобы расслабиться….
Он разливает водку по стаканчикам. Я по-прежнему стою посреди комнаты в пальто, как заезжая королева в трущобах. Пальто подчеркивает временность моего визита. В любой момент могу взять и уйти. Я стою, и щурюсь, и смотрю на профессора. А он стоит с бутылкой водки в руке и смотрит на меня. Я вдруг замечаю, что он жутко волнуется. А я – нет. Значит, преимущества на моей стороне. Преимущества всегда на стороне того, кто хладнокровнее… Я берусь за конец шарфа, намотанного поверх пальто, и начинаю медленно его разматывать. Потом расстегиваю пальто. Профессор подскакивает ко мне - оказать посильную помощь. В его движениях скользит какое-то обреченное благородство. Как у белогвардейского офицера, спивающегося в эмиграции. Вдруг он сильно сжимает меня. Пальто падает на пол. А я, соответственно, обрушиваюсь на кровать под напором профессорской страсти.
Профессор оказывается абсолютно бездарен в сексе. Он слишком суетлив, и двигается как-то хаотично. «Зато он интересный собеседник», - думаю я. Хотя это вряд ли смогло бы его утешить, узнай он правду. Я некоторое время размышляю об этом, заодно рассматривая голого профессора, лежащего рядом. Для сорокавосьмилетнего мужика  он неплохо сохранился. Я лежу на боку, опершись на руку.
- Даная.., - говорит профессор.
- Ну,  - соглашаюсь я.
Водку мы все же пьём. Видимо, «согласно законов гостеприимства»… Хорошо, что   у профессора есть лимон. В моем стакане он играет роль абсорбента. К тому же, с ним неплохо пить чай. Чай у профессора тоже есть, и сахар тоже. И я радуюсь этому, не меньше, чем обрадовалась бы какой-нибудь черной икре.
- Какая ты неприхотливая, - замечает профессор. И улыбается.
Я тоже улыбаюсь. Мне хорошо. Неважно, что профессор суетлив и двигается как-то хаотично. Зато он интересный собеседник.
Мы больше не пьем. Просто лежим и болтаем. И мне хорошо. Я люблю это слово – «хорошо»…
- Останься, - просит профессор. Ему тоже хорошо.
- Не могу, - отвечаю я. Я действительно не могу остаться.
Он гладит меня, как кошку. Я щурюсь и улыбаюсь. 
Через какое-то время я вызываю такси. В моем голосе при этом обнаруживаются какие-то барские нотки.
Потом я одеваюсь, а профессор лежит в кровати и наблюдает за мной.
- Смотри, не влюбись в меня, - говорю я.
Он молчит. Потом спрашивает:
- А ты?
- Вот ещё,  - фыркаю я, - ни за что на свете!
При этом я не слишком уверена в правдивости своих слов.
Он хочет меня проводить. Я мягко отказываюсь. Хочется побыть одной. Вглядываться в темноту улиц из темноты салона машины. И молчать.
Я приезжаю домой поздно. Прохожу в комнату, останавливаюсь у окна. Вдруг звонит сотовый, и я чуть ли не подпрыгиваю от неожиданности. Профессор.
- Добралась? – спрашивает он, чтобы что-нибудь спросить.
- Добралась, - отвечаю я,  чтобы что-нибудь ответить. Этот тот случай, когда слова не имеют значения. Имеет значение голос. Интонация. Улыбка, ощущаемая где-то там, в эфирных волнах.
- Я просто так, - сообщает профессор, - просто голос хотел услышать…
Мы немного болтаем. При этом я стебаюсь, иронизирую и ёрничаю. Пытаюсь возвести частокол вокруг своего сердца. Профессор же разговаривает со мной, как с любимым избалованным ребенком. И я чувствую, как мои оборонительные сооружения начинают крениться.
Поговорив, я прижимаюсь лбом к оконному стеклу. Идет дождь. «Я сижу у окна, за окном осина. Я любил немногих, однако сильно», - бормочу я. Хватит с меня этой любви. Хватит… «немногих, однако сильно… немногих, однако сильно»…Хватит.
Я ложусь спать, и утром просыпаюсь с головной болью.
...

- Поэты, как мне кажется, очень холодные люди.  Только если обладаешь холодным сердцем,  сможешь зарифмовать какие-то чувства, ощущения… Только если ты – отстраненный наблюдатель.
Это говорит профессор. На сей раз мы беседуем о поэзии.
- Слушай, - вдруг спохватываюсь я, - а где лимон?
- Я его выбросил, - сообщает профессор.
- Зачем? – поражаюсь я.
- Ну, понимаешь. Ты ушла, а лимон остался. Знаешь, как в старой песне, «всё напоминает о тебе, а ты – нигде…». Ты ушла, а все осталось, как было при тебе. А тебя не было. Мне стало так тоскливо. Я и выбросил, чтобы ничего не напоминало.
Я молчу. Не знаю, что сказать. Смотрю ему в глаза. Обычные глаза, болотного какого-то цвета. Однако в их выражении есть что-то такое, в чем  я боюсь и не хочу признавать любовь. 
Чтобы что-нибудь сделать, я беру кусочек сахара, окунаю его в водку и поджигаю на ладони профессорской зажигалкой. Руке становится горячо, и я сбрасываю его  в чашку, где он продолжает гореть синим пламенем. Каким обычно должно сгорать всё, что хотелось бы сжечь.
Впереди у нас пять дней. Потом он уедет к себе, в  западносибирский город – оплот академической науки. А я останусь в Москве – городе больших возможностей. Однако чужом для профессора. У каждого из нас своя жизнь. Каждому из нас есть, что терять. И нам не семнадцать лет…
…

- Я хотел бы, чтобы ты всегда была рядом со мной. Рядом, понимаешь?
- Понимаю. Как Надежда Константиновна у Ленина – друг и жена, да?
- Нет. Друг, жена, любовница. Мать моих детей. Тебе пришлось бы родить мне сына. Обязательно сына… У тебя широкие бёдра – ты должна рожать, рожать, и рожать…
- Ладно, - говорю, -  я не против… Только что значит, пришлось? Какой-то элемент принуждения… 
-  Но учти, - продолжает профессор, - я жуткий ревнивец и собственник. Я бы запер тебя в чулане, чтобы никто тебя не увидел и не захотел.
- Окей, - легко соглашаюсь я. Легко – потому что происходящее  не может быть правдой. это игра, и она забавляет меня. Я и не предполагаю, что он может говорить это все всерьез.
Потом оказывается, что всерьёз.
…
- Но ты же не бросишь кафедру…науку…всё, что там у тебя есть… А я не поеду к тебе. Потому что мне есть, что терять здесь… У каждого из нас своя жизнь, ты же понимаешь… 
Я много чего говорю ещё, и чем дальше, тем менее убедительными кажутся мне мои слова. Потому что понимаю, что есть случаи, когда человека ничего не может остановить. Ни кафедра, ни наука, ни город-герой. Наконец я замолкаю.
- Забавно, - говорит профессор после некоторого молчания, - много раз я говорил нечто подобное разным женщинам, которые хотели быть со мной. А теперь вот слышу это сам. От тебя.
 …
Я останавливаюсь на перекрёстке. На Селезнёвской улице звякает трамвай. Пахнет прелой листвой. Я не то чтобы не верю профессору. Но ему не семнадцать лет. Насколько он искренен вообще? И что я сама знаю о любви? Я раздумываю об этом, и среди прочего допускаю мысль, что профессор просто нацелился перебраться в Москву. Город великих возможностей. А меня хочет использовать как средство. Типа в каждом порту меня ждет сестра. А в столице так и целый кандидат наук… 
Загорается зеленый, но я остаюсь стоять на тротуаре. Мимо спешит девушка под зонтиком. Она разговаривает по телефону и плачет. Я вдруг думаю, что всё не так уж плохо – раз она все же раскрыла зонт. Если бы все было совсем плохо, она бы не обратила бы внимания на дождь, и на мокрые от дождя волосы, и вообще – ни на что. Впрочем, ей могли позвонить и после того, как она уже шла по улице под зонтиком.
Я не то чтобы не верю профессору. Но если я ему поверю, если отпущу шлюзы -  меня смоет. И я окажусь в западносибирском городе – оплоте академической науки.   
…
Наконец наступает день, когда профессор должен  улететь. Вернуться. К своей кафедре, науке и сибирским морозам. А я останусь здесь.
Мы стоим посередине тротуара. Поздно, и прохожих уже нет. Только какой-то мужик гуляет с собакой. Мне хочется поскорее отделаться от профессора – он уже как бы в прошедшем времени. Я не умею прощаться. Не люблю расставаний. Не знаю, что говорить. Поэтому просто стою и молчу. 
- Моно-но аварэ, - вдруг задумчиво произносит профессор.
- Что это значит? – спрашиваю я. Вообще-то мне не хочется что-либо спрашивать. Но вроде как надо поинтересоваться, о чем речь. Если я, конечно, сама не знаю. А я, конечно, не знаю. И вот, значит, спрашиваю.
- Это значит -  неизъяснимая грусть вещей. Очарование легкой печали. Которое со временем перерастет в тяжелую тоску. Как только я расстанусь с тобой.
Я чувствую, что это очарование легкой печали охватывает и меня. Только не вижу я в этом ничего очаровательного…
Вдруг профессор порывисто хватает меня и прижимает к себе. И начинает говорить. Он говорит очень быстро, словно боится, что я его прерву. А может, боится испугаться того, что говорит. И торопится сказать раньше, чем испугается. Он зовёт меня с собой. А я смотрю ему в лицо. И прислушиваюсь к себе. «Эй, - говорю себе я, - эй, проснись. Всё это происходит на самом деле».
- Уж лучше вы к нам, - пытаюсь отшутиться я.
- Ну да. А через полгода ты скажешь, что я понаехал, - усмехается он, - Кто я здесь? Знаешь, лучше быть Цезарем в деревеньке, чем вторым в Риме. А здесь я даже не второй. Здесь я тысяча пятнадцатый.
Я молчу. Я знаю – если бы я его безумно любила, то собралась бы в двадцать четыре часа. Но я не потеряла голову. Наверно, разучилась. А может, просто устала. В моем сердце горит тёплый ровный огонёк. Но этого явно недостаточно, чтобы бросить всё прямо сейчас. «Друг и жена»…
Я осторожно говорю, что должна подумать. Я и вправду подумаю. Пути Господни неисповедимы….
Мы, наконец, прощаемся.
- Чистого неба, Профессор, - говорю я. И повторяю про себя, - моно-но аварэ…

Потом я ухожу.
Пахнет прелой листвой. На Селезнёвской улице звякает трамвай.