Васька

Плыл проспект. Грамотнее было бы не “плыл”, наверное, а “тек” - но он ниоткуда не пробивался и не впадал ни во что. Исеть - она ведь тоже и не текла будто, а просто была, молча и всегда, словно она - не живая, а каменная река на малахитовом срезе.
Плыл проспект, как палуба первого класса высоко над волнами. Его механической, тяжкой материальности мы не замечали. Ударов своего сердца тоже почти не слышишь и тока крови по венам - даже раздутым, меняющим русло - не чувствуешь. Правда, ближе к вечеру тут оживали иномарки - пустоглазая нечисть, выскакивали  с улочек побезобиднее - шасть! - нежно шинами шурша. С такими, перебегая дорогу и щурясь, мы не очень-то ладили.
Плыл проспект и не дрожал от гари и жары в мареве, потому что не позволял себе дрожи. Его не трогала даже комариная истерика – летней ночью. Даже тополиная драма – в июньский полдень. Даже слезная оттепель в начале февраля - ее мы вдыхали  до боли, до  холода в легких, до сердцебиения, - а оно оборачивалось грохотом электрички на мосту. Трамваи, проходя под мостом, отвечали поездам стуком колес - скупо и безнадежно: перекликалась тоска. Жизнь могла изменить беспардонная синяя искра на проводах, но ее не было, и нам оставалось молча  спуститься вместе с грязью и сыростью в переход, где партию корвалола на скрипке уже исполнял высокий подросток с футляром у ног на мокрых затоптанных плитах. Даже дождь стекал здесь по воздуху, как по стеклу, и, кажется, так и уходил вниз - в камень.
Тяжко и устремленно плыл июньский проспект, а мы с Ольгой печатали шаг посреди его жара и не увязали каблуками в асфальте, как в родных городах. Дорога наша лежала в универ. Первой парой был английский. Были мы тихи, как перед бурей, глаз за тяжелыми стеклами широко не открывали, не торопясь впускать реальность. К утру все притуплялось. Ночами на кухне под лысой лампочкой на всех накатывало предчувствие беды: не остановишь, не разминешься. Гулька чернела восточными глазами в сторону слепого окна без занавесок:
- Девчонки, что-то случится! - и мы каменели, то и дело пытаясь опомниться: три истерички, это просто длинная сессия, и вечный Бург, и Питер только снится. Восточную Гульку курить не тянуло, а мы накуривались на жизнь земную и последующую, и если что любили в себе, так это стоический, по-Ольгиному - асоциальный покой. Не орать, если Гулька опрокинула под стол банку с кипятком, а втроем молча и безучастно  проследить,  как презренная посудина катится по полу в небытие - под батарею.  Не бежать первыми на экзамен,  а с толком позавтракать и покурить - часам к десяти препод смирялся уже со всем. Не икать от смеха, а устало созерцать доску в меловых разводах, когда наша злонравная сокурсница Рощина, не сдав русский, бесится за партой:  “Нужен мне ваш русский! Да меня зовут замуж в Германию, в Америку и в Израиль, а выйду я за того, кто мне в постели больше понравится!”
        - Оль, а у вас река есть?
- Есть!
- А как называется?
- Сатка! А у вас?
- Есть.
- А как называется?
- Вятка!
Мы с Ольгой, наверное, могли бы стать бродягами. Не бомжовками и уже не хиппами, а просто пошли бы в сторону Сибири - по трассе, по стране, как в детстве, как во сне, в суровых очках, и камешки на шеях - хрусталики, агатики, ониксы, которые мы дарили друг другу каждую сессию - на счастье.
Раскалялся день. Жар из-под колес обжигал колени. Блестящей и серой была Исеть - башкирская сабля в российских гранитных ножнах. Асфальт и гранит сливались в натужное воспоминание о Питере - о, вечный Бург, и Питер только снится. Слева от нас, и от Исети слева, мутнело темное кафе с новыми тентами, ярко-синими с белым. И беседки под тентами были белые.  И, по-моему, с намеком на ажурность, - я не помню, я не помню уже: шаровая молния продырявила, испепелила, расточила наш полусон. Рядом с беседкой стояла хозяйка, и улыбалась, и смотрела странными глазами, как в фильме “Мэри Поппинс”, а к беседке были привязаны за веревочки гроздья салюта. Или нет - выводок гигантских радужных пузырей. Или         куст сигнальных ракет. Или ломтик Рождества в Дании. Лоскуток карнавала в Рио.         Серебристый парашют Санта-Клауса. Или фонтан под солнцем, которому крикнули “Замри!”, и он замер.
        К беседке была привязана огромная связка воздушных шаров. Такого сияния в советском детстве мы не видели. В крупных городах такие шарики только-только начали появляться – но не в Вятке и не в Сатке. Это был ослепительный многоголовый десант высотой в полтора человечьих роста  - и он жил и пылал на ветру.
Пытаясь спасти трудами нажитую благопристойность, чуть пригнувшись от удивления, мы, не сговариваясь, двинулись  на штурм игрушечного рая, который больше не смел, не смел, не смел оставаться непокоренным:
- Я всегда хотела такой для Натки, пойдем посмотрим!
  Думаю, из своих игрушек Ольгина дочка Ната создаст музей. Во все, что Ольга покупала для Натки на сессиях, мы переиграли. Неделей раньше в ларьках “Роспечати”, как предчувствие, возникли круглые коробки с маленькими каучуковыми мячиками - распрозрачное раздолье, карамельный карнавал. На стилистике в универе мы только что разбирали длинный текст про стародавнюю и дальнюю командировку хорошего очеркиста, так что купленные мячики немедленно стали прозываться по-лошадиному: Мохнатко, Лысан. В ночи под недреманной  лампочкой Ольга и я гоняли их щелчками по клеенке - кто кого  собьет со стола. Гулька стояла над нами -  тихо и понимающе, как медсестра в дурдоме.
Над ее тонким профилем  зияла антресоль - хозяйка квартиры, сумрачная поэтесса Алла, зашвыривала туда пачки из-под сигарет. Весной Аллу ограбили: ободрали даже ковры со стен и вытащили все в окно перед носом созерцателей из дома напротив. Алла поставила на окна решетки, дверь сделала стальную, как в танке, а жить тут все равно не смогла и  решила сдать квартиру каким-нибудь тихим девочкам - студенткам. Вскоре она прокляла свою наивность, но так на УНЦ появились мы.
-Унца-унца-унца-ца! -  Гулька тыкала пальцем в табличку в автобусе, где конечной остановкой значился УНЦ. Мы и не трудились узнать, как это расшифровывается – Уральский, научный, что, центр? – хорош «центр». Бург, протянув через лес асфальтовую лапу, еще не поглотил этот остров в море цивилизации, но ждать оставалось мало.
...И вечный Бург, а Питер только снится. Мы и не пытались быть справедливыми к этому городу. Подбежав, подлетев к бело-синим тентам, мы увидели, что к нашему игрушечному раю уже приценивается, прицеливается народ, и мысленно показали всем  по нехилому кукишу.
Стайка инопланетян, наполненных гелием, рвалась с привязи домой - в родные небеса, к планетам и светилам. Один шарик был безумнее и невиданнее другого: кто в виде русалочки, кто - сердца, кто - рыбы, кто - звезды.
            - Ну, какой?!
На самом верху, ближе всех к небесам, осматривался, раскланивался, тихонько кивал своим соображениям пришелец - и вовсе немыслимый. Как именинный торт в Америке: со всем-всем-всем, что есть сладкого в жизни. Размером - свести руки, обняв воображаемые плечи. С затылка шарик был  грозового фиолетового жара. По краю пылал серебром. А с лица был таков: внутри, в глубине – картинка с утенком Дональдом. А сам лик – прозрачный и светлый, как у питерского ребенка.
Кажется, тогда мы и поняли, что его зовут Васька. Или погодя, когда, все еще судорожно пытаясь остепениться, мы сунули странноглазой Мэри Поппинс перемятые бумажные рубли и шагнули обратно на проспект, гадая про себя, как нам теперь в него вживаться – втроем, с Васькой.
Проспект был величиной постоянной, мы на проспекте - переменной. В то лето, выпадая по вечерам из универа, мы были бледны и прокурены, и остатки туши держались на ресницах усилием воли. Но путь к остановке лежал мимо главпочтамта, а там почти каждый вечер - на асфальте, лицом к перекрестку, справа  ларек с пивом, сзади вонючий фонтанчик, - являлась миру уличная группа музыкантов, без названия, но с мощным аппаратом: рок-н-ролл, когда рухнули стены. Конечно, играли и чего попроще - смеясь и ради улиц. Господи, как мы это понимали. На первом курсе продвинутая тинэйджерка допытывалась:
- А вы - дети внутреннего мира или дети улиц?
- Улиц!
- А я - внутреннего мира! - огорошили пионерку, но были вещи  и поважнее репутации книжных детей. Улиц! – и шагать по ним, как по дну неба. Улиц! - внутренний мир – это  арки, дворы и подъезды. Улиц! - и мы, навсегда попав в круговорот  листьев,  сора и окурков на тротуаре,  вдруг обнаруживали себя в центре музыки, под которую танцевал пыльный проспект.
Дергались бомжи с краю круга. Томно выносили на люди отношения и себя пары в золоте. Взлетали над асфальтом под общий визг и восторг ребята из секции акробатического рок-н-ролла. Саксофонист вышибал жемчужную слезу. Раскрытый футляр от гитары сроду не пустовал – и все же, повелев музыкантам играть “Семь - сорок”, самый главный среди них, Мокряков, внедрялся в толпу с черной шляпой. К ценителям искусства проникался. О прочих скорбел. С нас не брал ничего. Если  музыку рвала пьяными криками извечная урла, инструменты мягко и  недвусмысленно  приставлялись к колонкам, гитаристы, сверкнув очами, преображались в изваяния Брюса Ли, а сам Мокряков, глядя в толпу, сладко пел в микрофон:
- Маэстро, сделайте из него форшмак! - и тут же деловито засовывал в рот боксерскую защитную пластинку для зубов. Нанятый охранник и народное презрение отбрасывали очередного придурка к пивному ларьку или сносили с тротуара вообще. Хотя бы на вечер судьба таланта в России была в безопасности - и мы успокоенно шли с пивом на край сорного фонтана, и там, под волнами ветра, магнетизируя бомжей, созерцали небо с его дна. А вскоре приходила пора пропасть в горячей утробе вечернего автобуса, содрогаясь от неприкаянности в остывающем Бурге.   
…Будь я одна, поход с Васькой на веревочке отдавал бы трагедией: сверкнули и растворились бы в толпе, как два потерявшихся братика из “Отверженных”. Первые пять секунд проспект и не являл собой ничего необычного. Мы приноравливались на ходу к Ваське, как к львенку на поводке. В ушах застрял ветер: Васька, проходя сквозь воздух, дышал прерывисто и шумно, как флаг. Из-за него улицы почти  не было слышно, пока расплавленный воздух не проколол детский возглас:
- Какой красивый шарик! Он похож на конфетку!
А классический интеллигентный папа просиял чуть ли не раньше сына. Он еще удивленно и весело спросил, почему именно на конфетку, но мы их уже пролетели. И только тут поняли, что, кажется, проспект -  секундно, не скрывая, простив себя, -  дрогнул.
Думаю, Васька, пылая под солнцем, просто прожег видимость, и она поползла в стороны - мы так протыкали горящей сигаретой целлофан. Откуда-то снизу и с боков поднимались лица. Раньше мы их не видели. То есть, не видели до того, как в них отразился Васька. Гелиевый шарик, игрушка, просвечивал прохожих насквозь, как держат на просвет леденец, и менял в лице всех - теток, детей, студентов, девчонок, работяг.
Они щурились. Замирали. Терялись. Как мы, чуть пригибались от удивления.  Тормозили нас - “пожалуйста, погодите”. Чтобы просто побыть рядом с Васькой, спрашивали, где мы взяли такое чудо.
- Счастливо вам!
- Это вам счастливо!
Я не знаю, как мы шли. Может, как маленький, оборзевший от счастья и гордости катер, которому салютует парад крейсеров. А может, как Винни-Пух с Пятачком. Мы оборачивались. Почти что кланялись. Мы не думали, что радости будет столько. Это не заслужить. Такое только дарят. Если бы не Натка, мы бы тоже его подарили - рывком, вместо “Счастливо!” Васька все равно уже остался бы нашим. Осиянный шариком, перегретый солнцем проспект на поверку оказался простодушным и благословенным подсолнуховым полем.
  Обольщаться мы не терпели сроду: двое-трое сограждан несокрушимо мыслили себя лопухами. Зеленели, отскакивали, а глазки озарялись догадкой: с фантазией, девочки, продаетесь. Мы не просто Винни-Пух с Пятачком, мы еще и две девицы в юбках и с ногами - это кололо, как камушек в ботинке. Но только  подсолнухов  в поле все равно было больше, больше, больше! - и мы вдвоем крепко держались за нитку, на которой летел и палил видимость инопланетянин Васька.
Не снижая скорости и сияния, Васька шмыгнул с нами за тяжелую дверь универа, бегло озарил аудиторию, скрылся под партой - в восторге, что надо прятаться,  - и был  привязан к железной перекладине, чтобы не утянуло сквозняком в окно. И, однако, не перестал просвечивать всех подряд даже там: напротив, сложив ручки перед собой, тихонько горбилась англичанка.
Сверкнули очки и за ними - серые кнопочки. Англичанка улыбнулась, но вспыхнув и сморщившись, чтобы не зареветь. Маленькая отличница за преподавательским столом уже успела отчаяться хоть когда-нибудь купить такую игрушку своим собственным детям.    
 - Это для Ольгиной дочки...
Услышав это, англичанка задержала взгляд  на стене, чтобы не брызнули слезы.  Мы не хотели ее ранить. Я не хотела. Она еще не знала, и мы не знали, что ничего не страшно, пока ты один.
Через три года Ольгу и фотографа их газеты Александра Утробина похитили в Чечне. Солдатик - земляк пропал без вести, они поехали его разыскивать и, как было сказано, «отправились из Грозного в горное селение». Универ был окончен, вечный Бург прожит и покинут,  шли “Новости”, когда позвонила наша сокурсница Катька из Москвы:
- Ольга пропала.
Московских журналистов все же выкупали. За двух уральских корреспондентов из районки платить не спешил никто. В приемной миротворца Лебедя мне посоветовали прислать информацию по факсу, хотя о похищении Ольги и Александра сообщали через день во всех новостях. Глумливую, бесовскую безнадежность любых розысков вскоре подтвердила вторая чеченская война: таких заложников просто не дают найти. Оставалось молиться. Молоденький батюшка в храме первым делом предупредил:
- Молиться как за живую.
В том апреле мы с мужем брели с пивом по площади в надежде устроиться на бордюре под голубыми елочками. Начинался городской праздник: сходились толпы, попсовики изгалялись на сцене. С уханьем и столпами желтого пламени посреди площади вздымался настоящий воздушный шар, вознося над асфальтом отважных и  денежных горожан. У ящиков с мороженым продавались яркие связки шариков - славных, потешных, все более мудреных Васькиных родичей - но где им было до того, единственного, и разве кто-нибудь из них способен был утешить и  передать молчаливый привет за километры. А тут еще пиво ободрало все внутри, как асфальт коленку. Муж  неожиданно, скороговоркой, произнес:
- Вот кто угодно, только не Ольга. Она же…
- Самая лучшая! – вдруг, по-пацански, согнувшись, почти крикнула я и поняла, что кричу не свои слова. Так говорили в фильме, где героиня Николь Кидман за день до расстрела бежала из бангкокской тюрьмы. К тому времени я уже немного умела умирать. К тому времени я тоже поняла: чтобы не увязнуть в чужой игре, как муха в паутине, надо бежать. 
В “Вестях” вдруг замелькали карты с красными стрелками: дикторы наперебой сообщали, что Александру Утробину, фотографу, удалось выбраться из квартиры, где их с Ольгой держали в Грозном, и добраться до МВД. Через несколько часов Ольгу, как повторяли ведущие, милиционеры освободили “красиво”. Плен длился 52 дня.
Потом были репортажи, как Ольга с Утробиным выходят из самолета - полупустые сумки на плечах, микрофоны в лицо и Ольгина улыбка: не орать, не нагнетать, не биться в истерике. Потом мы говорили по телефону:
- Оль, что это были за сволочи?
- Тань, это не сволочи. Они такие же люди, им детей кормить надо...
Потом многие понимающе кивали: да им просто дали убежать. Но после освобождения Ольги и Утробина почти сразу была захвачена съемочная бригада НТВ. “Молиться, как за живую”. Последнее зло не сумело заставить принять себя, предсмертно оцепенеть, и дало сбой. На миг расползлось, как прожженный  целлофан.
…Васька за свой первый и огромный день на людях нисколько не устал - сверкал себе, как глаз-алмаз, в подступающих сумерках. В автобусе была давка, как в преисподней,  и шофер садистски врубил блатняк, но Васька нахально примкнул к щеке сухой и серой тетеньки. На проспекте такие от нас отшатывались. Мы открыли рты, чтобы извиниться. Тетенька подняла глаза, как проснулась:
- Что вы! Мне даже приятно…
Автобус, разжав двери, выплюнул нас последними на кучу гравия в облако пыли, и мы припустили на пустырь за домом. Рассекая по крапиве, добрались до Аллиных решеток, поскреблись в окно и пригнулись: когда Гулька выглянула в форточку, перед ней как бы сам по себе, без нас, сверкал Васька во всей красе.
Гульку с утра то ли одолел сплин, то ли она хотела дописать стих - улыбка у нее была, как после слез. Но умница Васька легко вписался в капризную и нежную Гулькину тоску: засиял помягче, дал прийти от себя в восторг и завис, тихонько поворачиваясь вправо-влево под потолком над пружинной кроватью.
Потом пошли самостийные подвиги: посреди сессии было три свободных дня, и Ольга решила воссоединиться с семьей в Челябинске. Там Натка выронила мячик - не то Мохнатку, не то Лысана - и он укатился за киоски в грязь: отмывали чуть ли не из шланга. Но он проявил отчаянный нрав, глядя на Ваську: Ольга с мужем Аликом и с Наткой зашли в кафе, и там свободолюбивый Васька, сияя и искрясь, вдруг отцепился от стула и взмыл под высоченный сталинский потолок. Подсолнух на Урале в то лето рос буйно: все кафе оказалось нашим. Посетители выскочили из-за столиков, выбежали барменша с техничкой, кассирша бросила незапертые деньги - и все принялись дружно и отчаянно подпрыгивать за Васькиной веревочкой, а до нее оставался еще один человеческий рост. Когда позвали директора кафе, и он уже хотел ставить стул на стол и гадал, нельзя ли потом поставить туда еще стул, Ольга была близка к слезам. И тут вернулся Алик с шестом - высмотрел его где-то на улице. И - знай наших! - еще раньше догадался завязать Васькин хвост петелькой: для Натки. Все кафе браталось и ликовало: Ваську встречали, как с далекой планеты Марс.
Только это было потом. А в тот день, - он уже пережил закат, - мы отдышались, вымылись местной коричневой водицей, откурились. Зыркнув на крючки от ковров, - Алла так и не удосужилась их убрать, и они мерзко болтались по стенам, - мы решили не мешать Гульке предаваться сплину. Она собиралась замуж:
- Стас, любимый, сейчас Таньке Леша будет звонить, надо положить трубку. Ты не расстроишься? Нет? Погоди, как это - ты не расстроишься?! 
Поручив Гульку Ваське, мы выскользнули в чернильную ночь - в  ларек за хлебом и шоколадками. И вдруг пошли-пошли по трассе, по шоссе, безлюдной полосе, мимо черного  леса - спящему УНЦу не судьба была возразить. Танцующей, звериной походкой - собаки, рыси, духи? - только не люди, мы прошли остановку, больше километра. Могли  и дальше, но замерли напротив нового общежития, одиноко торчавшего посреди глиняного поля. Постояв и послушав грохот и мат, льющиеся со светом из желтых окон - там была свадьба - мы чего-то испугались и обратно пошли уже шустрее, скакнув пару раз от проезжих машин в жесткую траву.
На экзамене англичанка с видом отличника, который решился раздавить муху, тихонько и яростно нас послала. Но далекий Васька делал свое дело - мерцал из дома, увезенный Аликом в  Сатку: на пересдачу англичанка пришла уже смущенная и разговорчивая  и, расписавшись в зачетках, легко отпустила нас. В любом случае, мы друг друга поняли.