Мудрость времени

  Приступая к портретным зарисовкам людей, иными словами, к этюдам, что в переводе с французского означает изучение, ловишь себя на мысли, что познавание, прочувствование персонажей, частицу жизни которых автор пытается донести до публики, требует длительных раскопок в различных архивах, но прежде всего - в воспоминаниях современников той поры, о которых книга задумана. Только вот где их разыскивать, эти воспоминания, если речь идёт о людях, забытых равнодушным временем, но достойных предстать перед читателем?

  Самые доходчивые произведения в наш суетный век - те, наверное, которые имеют синтез образности и документальности. Это позволяет выявлять общее через конкретное, добиваясь в то же время и строгой объективности. Вспомним Гегеля: "Истина конкретна".

  В век информатики, проникновения радио и телевидения в самые дальние, глухие уголки мира, документ и замысел, публицистика и исследование, история и литература, изобразительность и музыка давно уже встретились на одной платформе, лицом к лицу не как противостояние, но, прежде всего, как взаимопроникновение друг в друга. В этом, ко всему прочему, "повинен" и Интернет, который вместе с телевидением и кинохроникой, а теперь ещё и с изощрённой мобильной связью привили людям вкус к прямому свидетельству, факту - к достоверности, которую можно одновременно увидеть и услышать, записать и снова повторить...Правда, сама достоверность всегда требовала и требует проверки на прочность в процессе исследования. В этой связи предмет исследования становится, по сути, основным оружием публицистики, которая давно уже ведёт себя как полновесная, полноправная литература.

  Благодаря именно такой литературе всё меньше остаётся белых пятен в отечественной истории, а в данном случае - в истории Сибири, которую "разбудили" не только декабристы, но так или иначе прикоснувшиеся к ней люди, которые оставили здесь свой след... Вот по этим, зачастую почти невидимым следам, автор и предлагает себя в спутники заинтересованному читателю.

***
  Если говорить о конкретике, то вот передо мной "Очерки русской литературы Сибири" - большой труд (около 1300 страниц группы учёных СО РАН, Новосибирск, 1982 год). Признаться, подобные объёмы всегда вызывают некоторое недоверие к навалу имён, фактов, к точности отбора отдельных документов и личностей, так или иначе повлиявших на описываемые события. Чувство это всегда растёт по мере "въедания" в материал таких объёмов... Оговорюсь лишь, что в данном случае к людям, имена которых значатся на обороте титульного листа, тем более, что половина из них уже по выходе двухтомника была заключена в траурные рамки, претензий нет.

  Но по опыту знаю, что у маститых авторов, ставящих свои подписи в подобных изданиях, всегда есть многочисленные референты, скажем так - "подносчики снарядов", которые имеют привычку иногда подводить своих мэтров, доставляя к линии огня не те снаряды - и по калибру, и по назначению.

  В "Очерках русской литературы Сибири" меня прежде всего интересовал именно 1-й том, а в нём - роль декабристов, как первых просветителей и исследователей обширного края. В ведении к нему сообщалось: "Особая прогрессивная роль в общественном и культурном развитии Сибири принадлежала тем, кого царизм насильно изгонял в эти отдалённые места... Их влияние на развитие литературы Сибири было исключительно велико..." И тут же: "Однако в академических трудах по истории русской литературы о литературной жизни областей по существу не говорится..." (?)

  Стало быть, вот сейчас, наконец-то всё и узнаем, исходя из предисловия! Ищу раздел о декабристах, кого "царизм насильно изгонял", ищу и, увы, не нахожу даже сообщения о единственном из них уроженце Сибири Гаврииле Степановиче Батенькове. Между тем, очерк о нём (автор Г. Потанин) был опубликован в 1924 году в журнале "Сибирские огни".


I. У ИСТОКОВ СИБИРСКОГО УЛОЖЕНИЯ

  Рукопись Потанина хранилась в ту пору в библиотеке Томского университета. В ней он сообщал, что инженер-капитан Батеньков родился в Томске. Вскоре после отечественной войны 1812 года Батенькову пришлось оставить военную службу за "неудобную честность и беспокойный нрав". Участник заграничных походов вернулся в родной Томск. Беспокойный нрав, судя по характеристике, выражался в том, что Батеньков одолевал вышестоящее начальство различными прожектами по инженерно-сапёрному делу. К тому же он составлял ведомости по строительству инженерных сооружений, в которых отчитывался за каждую потраченную копейку, игнорируя подсказки сослуживцев о возможном удорожании сдаваемых объектов... В те времена, как мы видим, это называлось "неудобной честностью".

  В Сибири Батеньков тут же стал правой рукой Сперанского. Этот реформатор, как известно из исторических источников, был тоже в своём роде "неудобно честен". Только поэтому из-за наветов и доносов царю о якобы попрании интересов России, Александр I, не отстраняя того полностью от дел, назначил Сперанского губернатором в Нижний Новгород, а потом в Пермь. Вскоре после этого Сперанский получил назначение в Сибирь, где он тут же под своё начало затребовал Батенькова.

  Назначение Сперанского генерал-губернатором "с чрезвычайными полномочиями" (1819 - 1821 годы) началось сразу же с глубоких ревизий. Автор плана либеральных преобразований России, Сперанский и в Сибири, как говорится, взял с места в карьер. И тут Батеньков конечно же, оказался для графа "незаменимым сотрудником"...

  Знакомство их состоялось на четвёртый день после приезда Сперанского из Иркутска в Томск. Надо полагать, кандидатуру Батенькова подсказали графу ещё до прибытия на новое место. Да и с характеристикой инженер-подполковника (не капитана, как это сказано в очерке Г. Потанина) Сперанский был ознакомлен заранее. Скорее всего, кандидатуру Батенькова предложили ему в Петербурге бывшие сослуживцы, хорошо знавшие последнего...
Не удивительно, что уже при первой встрече Сперанский и Батеньков нашли друг в друге родственные души.

  - Давайте договоримся без обиняков, - предложил Сперанский, - по службе для Вас я Михаил Михайлович, Вы для меня Гаврило Степаныч. При должностных чинах из столицы обращайтесь ко мне просто: "Господин генерал-губернатор без всяких там "ваших сиятельств",так нам удобнее будет работать".Помолчав,Сперанский скупо улыбнулся:"Кому-кому, а мне очень даже ведомы особые свойства всех этих канцелярских подобострастий. Особенно трудно пришлось мне когда-то в генерал-прокурорской канцелярии. В ней, сами понимаете, было средоточие всего внутреннего управления империей. Преотличная для меня школа получилась!

  Сперанский вдруг умолк, глядя в большое зеркальное окно кабинета на втором этаже. Тяжёлые серые облака с утра теснили короткий тусклый день поздней осени. Снег дважды на этой неделе пытался укрыть крыши домов, но истаивал к концу дня. Батеньков тоже подошёл к окну, глядя в эту тусклость:
  - Однако ранняя зима идёт и покажется нам она долгой и скучной...
  - Ну, нам-то скучать не придётся, - вздохнул Сперанский. - Присаживайтесь, Гаврило Степаныч. Наметим главное. Записывайте по порядку: во-первых, надо тщательно разобраться в губернском управлении. Далее: власть законодательная и исполнительная. Далее - хищения, казнокрадство, взятки. Далее - внешняя торговля и тарифы.

  Сперанский, задумавшись, снова подошёл к окну. Батеньков был наслышан о тех гонениях, которые устроила реформатору вельможная Россия десять лет назад. И всё из-за того, что пытался покуситься как раз на это самое казнокрадство и взятки. Замахнулся на весь образ жизни! Каково?

  - Да, взятки, - тихо произнёс Сперанский, снова подойдя к столу. Это четвёртый пункт всех наших будущих ревизий. Хищение и взятки. Не удалось мне с этим справиться прежде, попытаемся хоть на щепоть убавить эти аппетиты в Сибири... А знаете ли Вы, Гаврило Степаныч, сколько у нас в империи высших сановников?
  - Не считал, Михаил Михайлович, но тысячи три, наверное.
  - Берите выше! - поднял вверх палец Сперанский, там их, на российском Олимпе, более шести тысяч. И каждый мнит себя индийским раджой. Когда совесть эластична, с нею без труда можно войти в соглашение...

  В этот вечер они засиделись в кабинете и каждый, наверное, ловил себя на том, что исподволь присматривается один к другому. Говорили о законах, определяющих право собственности, о крестьянах в Сибири, которые работают по пять дней в неделе на кабинет, хотя по закону ещё со времён Павла этот срок трёхдневен. Стараясь обходить острые углы, Гавриил Степанович пытался заострить внимание Сперанского на уездном управлении, которое должно, но не делится на законодательные органы, суд и администрацию.

  Сперанский, слушая Батенькова, доброжелательно кивал головой: "Да, нрав у нового помощника действительно беспокойный, отмечал он с внутренним одобрением, такой не должен юлить. Как это они там? "Неудобная честность"? Идиоты! На свой аршин мерили..."
  - Я хочу поделиться с Вами одной китайской мудростью, прервал он вдруг Батенькова, - с младых ногтей ею пользуюсь. Попробуйте усвоить её: "Чтобы быть сильным, надо быть как вода. Нет препятствий - она течёт, плотина на пути - остановится, прорвёт плотину - снова течёт. В любом сосуде принимает его форму. Она уступчива, поэтому нужнее всего. Но и сильнее всего".
  - Это следует запомнить. Мудро! - Устало потянувшись шеей, Батеньков повторил: - мудро и доходчиво!
  - Последнее, увы, не для всех. Убедился на практике, - промолвил Сперанский. - Да, так вот нам завтра в дорогу с Вами. Дней на десять. Начнём ревизии с Иркутска. А здешнего губернатора я уже предупредил, что следующая - в Томске.
  - Успеют концы в воду упрятать, - усмехнулся Батеньков.
  - Тут важно, за какой конец потянуть! Глядишь, всё всплывёт. Да, не забудьте таможенную тарификацию взять. Я наслышан, что некоторые погранстолбы там только на бумаге обозначены... Что ж, по домам? Завтра быть чуть свет на ногах. - И уже прощаясь, спросил: "А Вы, кстати, сова или жаворонок?"
  - Когда дело касается главного - и то, и другое...

  По дороге домой он вдруг вспомнил, как характеризовал Сперанского - один из столичных чиновников, заезжавший в Томск по дороге из Читы, когда уже стало известно, что Сперанский назначен в Сибирь с особыми полномочиями: "Уединённый образ жизни, нравственная независимость и изолированность от придворного мира..."
- Философ да и только этот заезжий чин! - усмехнулся Батеньков. - Ладно, поживём - увидим!

...Два года длилось тесное сотрудничество Батенькова со Сперанским. Засиживаясь иногда до утра над сибирским уложением, они много раз возвращались к составлению устава гражданского судопроизводства на кабинетных землях, принадлежащих непосредственно царской семье. Переделывались вместе с этим и частные права крестьян на арендуемой земле.

  Вернулся Сперанский и к давним своим замыслам: Указе об экзаменах на чины. В Сибири было полно необразованного чиновничества. Экзамены эти должны были открыть "более быструю карьеру образованному молодому меньшинству", с пути которого таким образом устранялись всякого рода вельможные недоросли...Чего греха таить! Одно это создавало Сперанскому, теперь уже в Сибири, массу озлобленных врагов. И по касательной, так сказать, доставалось и Батенькову, ставшему в одночасье подручным ненавистного реформатора.

  Ревизии между тем продолжались, а в Петербург скакали нарочные от окружных губернаторов с жалобами на неотступных проверяльщиков. Неотступность эта, между прочим, выражалась ещё и в том, что к ревизиям привлекались окружные и уездные чиновники. Вскрывая хищения у соседей, они это делали с особым тщанием.
  - Бьют своих, чтоб чужие боялись, - хмурился Сперанский. Батеньков видел, что Михаил Михайлович вовсе не рад этому потоку вскрываемых недостач в местной казне. Человек он был по натуре мягкий, но уклончивый, старающийся избегать конфликтов там, где это только возможно.
  - Всякий финансовый план, который указывает способы лёгкие и неполагающие никакого ограничения в расходах, есть явный обман, влекущий государство к гибели, - каждый раз назидательно повторял Сперанский после очередной ревизии. - Сие не мною означено, сие Адам Смит и его книга "О богатстве народов". Разумеете, господа?..

  Господа-то, может быть, и разумели. Но остановиться в своих мздоимствах никак не хотели, да и не могли: все были повязаны круговой порукой. И это было не только сибирской бедой. Расходная часть бюджета империи к тому времени превышала доходную почти вдвое. Точно такая же цифра обозначилась после проверки в Иркутском и Томском округах... А вширь и вовсю глубь лежала земля необъятная, никогда и никем не возделываемая, с одной полоской ухабистого тракта, протянувшегося на тысячи вёрст, с редкими поселениями вдоль него, с непролазными болотами, хлябью и грязью вокруг.

  Батеньков исколесил со Сперанским почти всю Сибирь и, наконец, стал понимать, что в ближайшие 20 - 30 лет нечего и думать о благоустройстве края, что красивая фраза, высказанная более полувека назад Ломоносовым о могуществе России, которое будет прирастать Сибирью, так и окажется только фразой. Русская казна на Сибирь не тратилась. А местный бюджет пополнялся в основном из питейных сборов.

 - Облагать налогом общероссийский порок безнравственно, как и заведывать финансами, которые основаны на доходах от пьянства, - ворчал иногда Сперанский, - порочно и безнравственно. Но и выхода не вижу! Таково несовершенство дел человеческих...

  И всё же возок с реформаторами катился неуклонно вперёд. По свидетельству барона Корфа, историка и государственного деятеля, чрезвычайные полномочия, выданные Сперанскому, помогли тому "обвинить 680 чиновников в коррупции и насчитать к взысканию около 3-х миллионов рублей. А два окружных губернатора - иркутский Трескин и томский Илличевский были отданы под суд"...Эта ревизия "произвела громадное впечатление и впервые показала сибирякам, что для них может найтись правосудие и справедливость" (М. А. Корф "Жизнь графа Сперанского", СПб, 1851).

  Не так уж и трудно понять, что ревизия эта явилась, конечно же лишь одноразовой прополкой чиновничьего беспредела, царившего на окраинах империи. Но сумма, предъявленная к взысканию, впечатляла, если учесть, что, к примеру, пуд сливочного масла в Сибири той поры стоил около четырёх с половиной рублей...

  Батеньков собирал для Сперанского материалы о сухопутных и водных сообщениях, о ссылках, об инородцах и местах их обитания, о сибирских казаках и их "царёвой службе" на пограничных рубежах восточной окраины, о "привидении в известность "земель Сибири"... Кроме того, Батеньков работал по изысканию пути от Байкала "с выходом к Восточному океану". Все эти материалы легли во второй половине 1821 года в основу "Сибирского уложения..."

  Там, где Потанин подробно описывает жизнь Батенькова, он обязательно сообщает об этом "неутомимом труженике" некоторые подробности. Сам неутомимый труженик, исследователь центральной Азии и её знаток, Григорий Николаевич Потанин не случайно остановился на материалах Батенькова и его записках, адресованных Сперанскому. В них, если вдуматься, прослеживается публицистика чистейшей воды, поднимаются и просчитываются вопросы постепенного освоения "Киргизской степи" средней орды (записка послужила основой для производства в дальнейшем топосъёмок). В архиве Потанина лежит и предложение Батенькова об учреждении в Иркутске "ланкастерской школы" (прим. автора: закавыченное название напечатано по чьей-то вине ошибочно. Существовала ЛАНКАСТЕРСКАЯ королевская династия в Англии. А здесь имелась ввиду - "Ландкартская", т.е. картографическая школа). Именно для неё Батеньков составил учебные пособия...

  Известно, что после окончания ревизии и своих "чрезвычайных полномочий" Сперанский взял Батенькова с собою в Петербург, где тот жил в его квартире, продолжая работать над "Уложением".Больше года, трудясь чуть ли не за целый департамент, оба проделали огромную работу. Всё, что касалось сибирской реформы "под знаменем законности" (любимое выражение Сперанского) было тщательно выверено - буква за буквой! - и представлено сенату... Тянулись недели, месяцы. Ожидание тяготило обоих.

  - Наш чиновник привык свободно, зачастую бестолково относиться к букве, изыскуя не того, как написано, а выразумевая силу писанного, - ворчал Сперанский.
  - Да и то не до конца!- вторил ему Батеньков, работая над каким-то незначительным документом. Указуя своим тонким перстом в бумагу, он горячо выпалил: "Перебеливай хоть сто раз, ничего там до конца не будет читано!.." Глядя на его каллиграфический почерк (тут и инженерное образование сказывалось, и большая чертёжная практика), Сперанский заметил: "Писаришек наших департаментских - да к тебе бы на выучку, Гаврило Степанович!"
  - Приведение к делу навыкается с малого, Михаил Михайлович,- где им до нас, навигаторов!

  ...Долгие их ожидания все-таки не были напрасны. По крайней мере, очиститка Сибири от невежественного чиновничества дала какие-то результаты. Повышая его образовательный ценз, было принято решение, в котором предписывалось ежегодно отправлять уездных - в губернские города к учёбе, а губернских - в столицу.

  Можно лишь предположить, что, находясь больше двух лет почти всё время вместе, они, наверное, в какой-то степени стали тяготиться друг другом. Сперанский всё чаще стал пропадать в сенате. Возведённый Александром I в действительные тайные советники, он был назначен председателем департамента законов госсовета; награждённый орденом Андрея Первозванного, Сперанский поневоле стал удаляться от дел, касающихся Сибири. А два последующих года Батенькова со Сперанским и вовсе развели...

  Царедворцы и их окружение, как и прежде, называли Сперанского идеалистом. "Человек, благородный по своей натуре, но неодарённый героизмом", - назовёт Сперанского один из его биографов...О Батенькове в силу ряда причин отечество вообще забудет на долгий срок. А вскоре наступят события декабря 1825 года. И пусть по другому поводу, но именно тому поколению Александр Сергеевич Пушкин бросит упрек:

  "Как часто мимо вас проходит человек,
  над кем ругается пустой и буйный век,
  и чей высокий лик в грядущем поколенье
  поэта приведёт в восторг и умиленье".

  ...А вскоре случились события на Сенатской площади. Батеньков оказался в эпицентре событий, был обвинён в заговоре и зачислен в 3-й разряд, т. е. к тем декабристам, которые "знали об умысле на цареубийство... и приготовляли товарищей к мятежу планами и советами", что автоматически приводило к вечной ссылке и каторжным работам.

  На суде они встретились вновь. Лицом к лицу. Сперанский заседал здесь в качестве члена государственного совета. Он чуть ли не единственный высказался при царе против смертных казней... Лицо его было каменным, взгляд потухшим, когда выносили приговор Гавриилу Батенькову. "По особому высочайшему повелению" Батенькова продержали в Алексеевском равелине Петропавловской крепости ровно двадцать лет...

  В 1846 году, через семь лет после смерти Сперанского, срок заключения для Батенькова закончился... Среди личных вещей, выданных ему при освобождении, оказалась вдруг книжица с его именем на обложке и заглавием: "Учебное пособие по составлению ландкарт..."
  - Послание с того света, - прошептал Батеньков и перекрестился.
  Его спросили, в какой город на поселение он пожелает отправиться. Был выбран Томск.

  В последнее десятилетие пребывания в Томске он создал обширную библиотеку - надо полагать, одну из лучших в Сибири по тому времени. На склоне лет, покидая родные края, Батеньков продал библиотеку свою некоему Бакунину.

  В очерке Потанина тоже нет инициалов. Скорее всего, это был известный человек в Томске. После определённых разысканий невольно приходишь к выводу, что покупателем книг был Михаил Бакунин, известный теоретик анархизма, сосланный в 1857 году в Томск. Косвенно говорит об этом и само завещание Батенькова по поводу продажи библиотеки, составленное в надежде на понимание человека, близкого по духу (Бакунин сидел в том же самом Алексеевском равелине спустя пять лет после выхода из Петропавловки Батенькова. Одно это должно было сближать товарищей по несчастью... Покинув Томск в 1856 году, Батеньков приезжал сюда в 1857, чтобы уладить личные дела. Тогда и была продана библиотека Бакунину.

  А вот и выдержки из этого любопытного завещания: "Уезжая из Сибири, поступить так же - или подарить книгу какому-нибудь общественному учреждению... Относительно Сибири необходимо держаться такого правила: всякое завезённое в Сибирь умственное добро не должно быть из неё увозимо. Оно должно быть оставлено в ней..."

  Как говорится, комментарии излишни. Это было завещано в далёком от центра России крае, где по свидетельству сибирского историка В. Вегмана "... тяжелы были условия духовной жизни, в особенности в маленьких городах... ни газет, ни библиотек, ни каких-либо культурных учреждений".

  В этой связи, не осуждая красноярского купца Г. Юдина, продавшего свою библиотеку (около 100 тысяч томов) Конгрессу США, заметим всё же, что такое понятие как патриот и гражданин в одном лице, на фоне Батенькова Юдину было чуждо.

  К сожалению, дальнейшая судьба библиотеки декабриста не известна. Бакунин через несколько лет тоже покинул Томск, бежав из ссылки за рубеж. С большой долей вероятности можно предположить, что библиотека осталась в Сибири, скорее всего - в Томском университете... А вот архив Батенькова не сохранился, написанные им мемуары были зашиты в подушку и вместе с хозяйкой, у которой он квартировал, захоронены, когда та умерла. "Эти мемуары многие не только видели, но и читали", - в заключение своего очерка пишет Потанин.

  Безусловно, фигура Гавриила Степановича Батенькова, которую не заметили, а точнее - упустили из виду те самые "подносчики снарядов", заслуживает на сибирской ниве самого пристального внимания. Во всяком случае, это подтверждает и "Советский энциклопедический словарь". Читаем: "Батеньков Гавриил Степанович (1793 - 1853), декабрист, подполк. корпуса инж. путей сообщения. Участник отеч. войны 1812 г. и загран. походов, сотрудник М. М. Сперанского. Чл. Сев. об-ва. Осуждён на 20 лет каторги, с 1845 на поселении в Томске..."

  Отметим лишь: в словаре нет ошибки с каторгой. Приговор был именно таким. А сидеть от звонка до звонка пришлось в Алексеевском равелине. Судьба!
На этом сообщении поставим точку и обратимся к другой фигуре, тоже оставленной без внимания упомянутым выше академическим изданием. Жизнь этого человека менее связана с Сибирью, но очень похожа на казематские злоключения Гавриила Батенькова. Родился он через восемь лет после смерти декабриста-сибиряка.

II. ЗВЕЗДЫ, ХИМИЯ И МУЗЫКА

  Он был учёный-энциклопедист. Профессионально занимался химией и астрофизикой, математикой и физиологией. О нём много и подробно написал в своей книге "Память" Владимир Чивилихин, он отмечал силу воли, феноменальную память этого человека, просидевшего около 30 лет в одиночке Шлиссельбургской цитадели. В этой камере, между прочим, больше года провёл и Батеньков, переведённый позже в одиночку Петропавловки.

  Назовём, наконец, фамилию этого удивительного человека, встречавшегося в ранней молодости с Марксом и Плехановым, это - учёный, писатель, революционер Николай Александрович Морозов (1854 - 1946). Из 92-х прожитых им лет, треть прошла в застенках. Вот уж кто действительно поровну поделил два века пополам в своей жизни!.. Морозов участвовал в организации общества "Земля и Воля" и в ее расколе на "Народную волю" и "Чёрный передел"

  ...Сейчас эти сведения - удел историков, но ведь было! Среди его друзей и сподвижников числились Кравчинский и Клеменц (скончался в сибирской ссылке), Перовская, Желябов, Кибальчич, Вера Фигнер. Он организовывал печатание прокламаций, закапывал вместе с Дмитрием Клеменцем типографские шрифты в лесных массивах, пряча их от полиции на Ярославщине, где он родился.

  Первая отсидка, всего лишь годовая, в Московской и Петербургской тюрьмах окончилась освобождением под отцовский залог... Иному и этой биографии "политика" хватило бы до конца жизни. Но для Морозова - только цветочки в богатом букете дальнейшего жизнеописания... А вот участие в подготовке покушения на царя - это уже серьёзно! Дальше - новая эмиграция, встреча в Лондоне с Карлом Марксом, тайное возвращение в Россию и тут же - арест на границе, Варшавская тюрьма, Петропавловка. А ещё через четыре года - Шлиссельбург. На стенах одиночек этой крепости постоянно забеливались, но опять проступали сквозь высушенную известь процарапанные имена декабристов Пущина, Кюхельбекера, братьев Бестужевых, Батенькова... Как отмечает в своей "Памяти" Чивилихин, "список узников Шлиссельбургской крепости, как и Петропавловской зримее иного учёного трактата..."

  Николай Морозов не оставил своей подписи на бетоне каземата, процарапав в углу, над головой откидывающихся нар другое: Рer aspera ad astra! И остался верен до конца жизни этому главному для себя постулату: Через тернии - к звёздам! "Здесь же в Шлиссельбурге он написал один из первых своих рассказов "Путешествие в мировое пространство". Так каменный мешок одиночки в его мечтах стал превращаться в гигантскую обсерваторию провидца, философа, а иногда и поэта:

  Родина-мать! Нет ни счёту, ни сметы
  Змеям, что были тобою пригреты, -
  Дедов вина и беспечность отцов
  Создали целое племя рабов!

  ...А в камере от стены до стены - четыре шага. Ежедневно, гоня от себя прочь болезни, он вышагивал по 10 километров, думая, мечтая, слагая рифмы, строя научные гипотезы. В порядке исключения тюремный священник оставил ему библию на французском языке - и то потому лишь, что убедился: узник знает её и трактует, объясняя отдельные места в ней лучше, чем он, служитель церкви... Когда заключённые завоевали себе право на переписку (на 17-м году его заключения), Вера Фигнер писала своим родным из Шлиссельбурга: "За время заточения я прошла Землю по экватору - 40000 километров. Морозов так до луны дошёл - четыреста тысяч километров..."

  После того, как заключённым разрешили пользоваться книгами, Морозов детально проработал университетский курс по математике и естественным наукам, изучил 10 иностранных языков... Физические и умственные упражнения. То и другое без послаблений - каждый день!

  Владимир Чивилихин в своей книге перечисляет наиболее интересное и бесспорное: "Первым в астрономии узник Шлиссельбурга высказал догадку о метеоритном происхождении лунных кратеров и малой сопротивляемости межзвёздного светоносного эфира, возражая самому Менделееву, впервые в мировой практике разработал научную теорию о сложном строении атомов и их взаимопревращаемости, первым доказал существование инертных газов и нашёл им место в периодической системе элементов, первым в мире объяснил явление изотопии и радиоактивности, объяснил причины звездообразования, стал первооткрывателем многих явлений в метеорологии, нашёл новый метод алгебраических вычислений, впервые в химической науке разработал идею ионной и ковалентной связи, первым в истории биологии дал математическое обоснование процесса естественного отбора... По словам академика С.И. Вавилова, Морозов "Сумел в ряде случаев увидеть то, к чему пришла наука много позднее в результате усилий громадного коллектива учёных".

  Когда узникам была разрешена переписка (одно письмо в месяц) Николай Александрович, узнав новый адрес своего давнего друга по подполью Дмитрия Клеменца, находящегося в ссылке под Красноярском, отослал ему большое письмо, подбадривая того. Морозов по слухам с воли знал, что Клеменц тяжело болен: туберкулёз начал доканывать приятеля ещё в ту пору, когда они постоянно перепрятывали типографские шрифты от охранки... Вложил он в это письмо и отдельную строфу своего стихотворения:

  "И вот опять она, Россия...
  Опять и главы, и кресты,
  И снова вижу на пути я
  Следы старинной нищеты...
  Опять насилия и слёзы...
  И как-то чудится во мгле,
  Что даже ели и берёзы
  Здесь рабски клонятся к земле!"

  ...Соглашусь с Чивилихиным, что о Николае Морозове многочисленные рефераты, статьи и статейки рассыпаны по многим журналам и газетам, малодоступным сейчас не только любознательному читателю, но - увы! - и историку. А ныне, спустя четверть века после того, как вышла книга писателя "Память" другие сведения (не из неё) стали ещё недоступнее. Скажем, архив Николая Морозова хранится в музее на его родине в Борке, Ярославской области. Получить хоть какие-то сведения из него с помощью ксерокса вообще невозможно. Сейчас, во времена необузданного чистогана все архивы и межбиблиотечные фонды на любые запросы отвечают, как сговорившись: "Можем выслать микрофильм по интересующему вас вопросу. Стоимость с пересылкой - от 3000 рублей..." Вот и майся после этого над этюдами, сиречь - изысканиями на литературной ниве! Возделывание её не каждому по карману.

  Забегая вперёд, отметим: при освобождении в 1905 году Морозов вынес на волю около тридцати томов научных трудов. Подобного научного подвига человечество не знало, да и вряд ли кто-то ещё сможет это повторить.

  Благодаря представлению Д.И. Менделеева, выйдя из заключения, он получил степень доктора химии... К нему тянулась вся просвещённая Россия: Толстой зовет его в Ясную поляну, Репин пишет с него портрет, к нему идут письма Брюсова и Короленко, академиков Вернадского и Королёва, он встречается с Жуковским и переписывается с Циолковским. В 1912 - 1914 г.г. этот "юный старик" - так его называли коллеги по Высшей вольной школе П.Ф. Лесгафта - становится членом всероссийского аэроклуба, получает звание пилота и совершает несколько полётов с научной целью на гидроплане... Как говорится, всё это было бы хорошо, если бы не общая обстановка вокруг. После шлиссельбургского сиденья Морозов так отзывается по поводу конституции, обещанной Николаем II:

  Скоро, скоро куртку куцую
  Перешьют нам в конституцию.
  Будет новая заплатушка
  На тебе, Россия-матушка!

  Это было напечатано в очередной книжке вместе с песнями, которые автор называл "звёздными". И снова крепость, на этот раз Двинская, Снова - одиночка. И снова работа. Он давно ещё хотел заняться древнееврейским языком - одиннадцатым по счёту... Шёл двадцать восьмой год заключения одного из самых светлых умов России.

  Перед первой империалистической войной он выходит из заключения. Ему 60 лет. А он поступает в действующую армию, выносит с поля боя раненых, пишет небольшие корреспонденции в газеты. В один из холодных дней поздней осени Морозов простудился. Ослабленные длительными отсидками лёгкие сдают. Диагноз - жестокая пневмония, долгое лечение в родном Борке. А из Сибири идут письма. Клеменц зовёт его в Сибирь, друг пишет, что в просвещённой среде здесь ходят о вечном узнике были и небылицы... Клеменц напоминает Морозову, как они, будучи молодыми, ходили в народ, читали крестьянам книгу писателя-сибиряка Николая Наумова "Сила солому ломит".

  И вот в 1915 году Николай Александрович вместе с женой Ксенией Алексеевной, родившейся в Омске, талантливой пианисткой, объездившей с концертами крупнейшие города Европы, автором рассказов и сказок для детей, откликаются на зов Сибири... Просветительские общества Омска и Барнаула, Новониколаевска и Томска, Красноярска, Ачинска, Минусинска, Иркутска, Читы и Хабаровска давно их ждут! И чета Морозовых, несмотря на суровые условия военной разрухи, начинают своё турне по Сибири практически на собственные средства. Они собирают вокруг себя людей, которые (бывали случаи) добирались за триста вёрст в город, где объявлялось о приезде легендарного человека.

  В программу этой культурно-просветительской поездки, помимо образных лекций с показом отдельных опытов по химии и физике, рассказов о воздухоплавании и личных наблюдениях, обозрении стендов с фотографиями известных деятелей культуры и науки России, входили и концерты - блестяще продуманный союз публицистики, поэзии и музыки. Николай Александрович читал и свои стихи, комментировал произведения русских и зарубежных композиторов, исполняемые женой...

  Через много лет, отстоящих от той поры, чету Морозовых услышит известный мастер устного рассказа Ираклий Андроников и воскликнет: "Это же выездная сессия Академии наук и консерватории в двух лицах!"

  А в те далёкие годы в Сибири, за исключением Омска и Томска, да ещё, может быть, Иркутска, не было больших залов, специальных аудиторий на всём сибирском пространстве. К примеру, зал купеческого собрания в Новониколаевске, где выступали Морозовы, вмещал от силы человек сто пятьдесят... Поездка по Сибири длилась с конца августа и до середины ноября. О "выездной консерватории" писали все сибирские газеты: "На концертах достигалось редкое и счастливое слияние аудитории и исполнителей в одном чувстве полного понимания взаимных настроений". ("Жизнь Алтая", Барнаул)...

  "Образные примеры из различных областей знаний давали возможность усвоить мысли лектора даже малоподготовленному слушателю, несколько химических опытов намекнули публике о почти волшебной силе науки" ("Омский телеграф")...

  "Он сумел через тридцатилетний мрак одиночного заключения пронести бодрый, пытливый ум и немеркнущую веру в вечные идеалы человечества". ("Забайкальская новь", Чита)...

  В Томске, встречаясь с представителями общественности, со студентами, учёными университета, Морозов с женой посетили Г.Н. Потанина, сфотографировался с ним (Фотография представлена в 7-м томе "Литературного наследства Сибири", Новосибирск, 1986 г.). Чуть позже Потанин опубликовал в газете "Сибирская жизнь" статью об этом. В ней есть такие слова: "Н.А. Морозов одарён исключительным темпераментом: мощь духа, характеризующая его жизнь, приближается к уровню, на котором стоял Чернышевский..."

  О триумфальной поездке Морозовых писали и другие газеты - не только сибирские. Под впечатлением всех этих встреч с сибиряками, Морозов писал поэту Валерию Брюсову: "... не верю я, что с таким населением Россия будет долго плестись в хвосте остальных европейских народов..."

  А вот с другом молодости, с которым он мечтал, что "Россия воспрянет ото сна", встреча не состоялась. Дмитрий Клеменц уже больше года находился в могиле, похороненный на сибирской земле. Удалось на могильный холмик старого друга возложить скромный букетик дикого ковыля: была поздняя осень.

  В доме-музее Морозова в Борке хранятся две книги, одна - "Город Томск", другая - переплетённая подшивка журнала "Сибирский студент" за 1914 год. На ней - много подписей, адресованных чете Морозовых. А на титульном листе первой книги выведено: "Славному борцу-ветерану за светлое будущее России на память о посещении Томска (13 - 18 октября 1915 г.) от группы сотрудников и редакции "Сибирской жизни". А далее автографы: Вс. Крутовский, профессор университета, писатели Георгий Гребенщиков и Владимир Бахметьев - всего 10 подписей, среди них и Потанина, скромно подписавшегося "путешественник".

  Надо отметить, Морозов долгие годы не терял связей с томской интеллигенцией, переписываясь с профессорами, писателями, общественными деятелями. Одно время он даже намеревался перебраться в Томск, заняв должность ординарного профессора химии в технологическом институте, но революция и гражданская война нарушили все планы. Встречался с сибиряками лишь в северной столице, где Морозов получил после переезда советского правительства в Москву должность директора естественно-научного института П.Ф. Лесгафта.

Какое-то время он продолжал шефствовать над одной из школ Красноярского края, переписывался с рабочим - поэтом И.П. Малюгиным из Кежмы... Но годы, годы!

  В 1932 году Н.А.Морозов был избран почётным академиком, награждён двумя орденами Ленина. Похоронен он в своём родном Борке, где сейчас находится мемориальный музей его имени. На видном месте, сразу же против входа начертаны его стихотворные строки:

  И всё ж не умер тот, чей отзвук есть в других, -
  Кто в этом мире жил не только жизнью личной.

Что ж, поставим точку и на втором персонаже, для которого не нашлось места в академическом издании "Очерков русской литературы Сибири". Тем не менее, Н.А. Морозов в полной мере продемонстрировал на деле многогранность публицистики, связав устную передачу актуальных проблем жизни с поэзией и музыкой для интеллектуального служения Сибири.

  III. С ПОДНЯТЫМ ЗАБРАЛОМ

  Третий персонаж не совсем обойдён в "Очерках русской литературы". Лидии Николаевне Сейфуллиной (1889 - 1954 гг.) в первом томе даётся несколько размытая характеристика. А ведь она была одним из организаторов старейшего в России журнала "Сибирские огни" (существует мнение, что именно она придумала название журналу). В первом же томе упомянутого академического издания вот почти всё, что написано о ней: "... что же касается художников, которые провели ряд лет в Сибири, писали о ней и повлияли своими произведениями на литературную жизнь края (декабристы, В.Г. Короленко, С.Я. Елпатьевский, В.Г. Богораз-Тан, Л.Н. Сейфуллина и др.), то эти писатели в целом, несомненно, принадлежат общерусской литературе, но отдельные их произведения, посвященные Сибири, созданные под большим влиянием местных особенностей быта и культуры, должны быть отнесены и к собственно "Сибирской литературе..." А дальше - ещё путанней: "При этом местная тематика является преобладающей, но вместе с тем... сказываясь эпизодически..." (Ох уж эти подносчики!). А ведь так хорошо начинался 1-й том: "...на наш взгляд, литература области или края - это часть общенациональной литературы".

  На наш взгляд - тоже. Правда, не стоит забывать, что в первое десятилетие после октябрьской революции центробежные течения, раздиравшие издательства и творческие объединения Петрограда и Москвы (лефовцы - левый фронт искусств и новый леф, ВАППовцы - всероссийская ассоциация пролетарских писателей, различные студии пролеткульта и другие), не могли не сказаться на градусе этого противостояния в Сибири. Об этом, кстати, подробно говорится как в "Очерках" (стр. 111 - 118, т.2), так и в ежегоднике "Литературное наследство Сибири" под редакцией Николая Николаевича Яновского.

  Сибири, к сожалению, не везло на системные продолжения многих начинаний, в том числе и в изданиях краеведческой истории и литературы. Начатая в середине 30-х годов прошлого века "История Сибири" прикончилась на 4-ом томе, так и не завершённом в связи со сталинскими репрессиями и последовавшей гибелью почти всей редколлегии во главе с В.Д. Вегманом. Не состоялось, увы, и продолжение затеянного 32 года спустя ежегодника "Литературное наследство Сибири". Ушёл из жизни Н.Н. Яновский, скромно называвший себя составителем. И начатое им дело прекратилось. В начавшийся период перестройки некому было подхватить выпавшее из рук мэтра знамя...

  Остаётся сожалеть, что всё это вместе взятое отразилось и на журнале "Сибирские огни", собиравшем со времён Л.Н. Сейфуллиной на своих страницах имена прозаиков, историков и поэтов обширного края.

  Лидия Сейфуллина до сих пор, как никто другой в сибирской литературе и журналистике, являла собой пример последовательного и столь же непримиримого трибуна-публициста, строгого и беспощадного ко всякой лжи, расчётливости, приспособленчеству. Очень точно определил эту её черту Владимир Лидин: "Страстности её оценок сопутствовала необычайная правдивость души..." Во втором томе "Очерков" о публицистике Сейфуллиной практически не говорится ничего, как и о её стержневой статье "О критиках".

  А ведь именно эта статья по выражению сибирского критика Яновского "совсем не случайно оказалась не опубликованной". В то время Лидия Николаевна в каждодневной текучке редко вспоминала об этом. Вот её один, всего один день, расписанный до предела:

  1. Планёрка 10 утра.
  2. Выступл. в женсов. 12.
  3. Исполк. ж/д. подписка Сиб. ог. Обед. перер.
  4. Письма. 3-5 ч. Ответить обязательно тов. Середину.
  5. Посидел. с молод. Разобр. расск. После шести.

  И так - весь период работы секретариата журнала, включая "посиделки" с молодыми авторами, разбор их творчества после окончания рабочего дня. К этому обязательно нужно добавить её постоянные статьи в сибирских газетах, выступления на различных собраниях на заводах и в советских учреждениях, просьбы о подписке на журнал в коллективах учителей и работников культуры...

  Но вернёмся всё же к той злополучной статье "О критиках". Статья эта, написанная ещё в 1926 году и везде пугливо отвергнутая, была передана сестрой писательницы в 1958-м в "Сибирские огни". Но, к сожалению, прошедшие 32 года после её написания ничего не изменили в поведении издателей. Понадобилось ещё 30 лет, чтобы статья с некоторыми купюрами была опубликована (и больше нигде и ни разу!) в ежегоднике ЛНС. Предваряя её публикацию, тот же Яновский писал: "Определённая и неизменная высота нравственных требований к себе и людям видна у Сейфуллиной во всём: и в её художественных произведениях, и в том, что и как говорила она о литературе, о театре, о поведении писателей и обо всём, что волновало её..."

  Трибуна публицистики Лидии Николаевны в те стремительные годы - выступления её на больших конференциях, проходивших в Новосибирске, на журналистских форумах, всероссийских совещаниях работников пера.

  Многие стенограммы этих выступлений хранятся в Пушкинском доме (архив Л.Н. Сейфуллиной). Горячая, ершистая, эта маленькая женщина не боялась с самой высокой трибуны сказать о своих товарищах по писательскому цеху всё, что она думает о том или другом их творении, торопливо написанных к какой-то дате, "успеть чтобы к..." В этом случае доставалось и М. Шагинян, и К. Федину, и Б. Лавренёву, и другим.

  На одном из заседаний президиума союза писателей страны, на котором обсуждалась работа "Литературной газеты", она дала отповедь главному редактору В.В. Ермилову по поводу его поверхностного доклада: "Очень показательна была апелляция к письмам читателей. Свидетельство о бедности выдаёт себе тот редактор, который в основу своей редакторской работы кладёт письма читателей..."Разговор шёл здесь о том, что письма читателей не должны заслонять собой основного в такой специфической газете, как "Литературка".

  В одной из статей, напечатанной в этой газете в 1933 году, Сейфуллина пишет о "застарелой национальной болезни - безволии и холопстве. Говоря о том, что старый быт "основных, кормящих слоев населения с его вкоренившимся холопством и хамством сломал не одну человеческую волю", писательница замечает, что многие из крупных и маленьких интеллигентов "так и не приняли новый строй" из ненависти к жёсткой организующей воле этого строя.

  - Моя критика, - обращается Сейфуллина с трибуны писательского съезда, - лишь свидетельство неизбежной и для меня совместной ответственности... О совместной писательской и журналистской ответственности перед народом говорит она и на дискуссии в союзе писателей (выступление опубликовано в журнале "Новый мир", № 1, 1931 г.), сравнивая некоторые писательские работы с поспешным желанием - "не опоздать бы" на выставку писательских рукоделий "к такой-то дате"...

  - Боязнь отстать, не успеть к такому-то числу,- восклицает она, - этим самым мы душим нашу литературу. Как может устареть материал о том, как заставили ленивую, пьяную, дебёлую Россию подняться? Как устареют смерть, леность, порок, как устареет мерзавец, который существует в быту, наш мерзавец?

  Критикуя одного из руководителей РАППа А. Селивановского за его предложение объявить призыв ударников в литературу, Сейфуллина саркастически замечает, что эта "красная халтура явно лезет в глаза". А что, мол, делать с теми "ударниками", которые числят себя в литературе, так ничего для неё и не сделав?

  - Это же кастрирование нашей литературы! - восклицает она.

  С другой стороны, Сейфуллина не проходит мимо несправедливой критики молодых авторов в центральных журналах, обрушиваясь на того же Селивановского с его зубодробительными критическими стрелами, направленными зачастую против начинающих авторов.

  - Он взял, - говорит Лидия Николаевна с трибуны, потрясая рукописью в сторону Селивановского, - прекрасный рассказ Якова Рыкачёва, хороший рассказ, нужный нам, потому что в нём изображён... неявный вредитель, неявный мерзавец, не герой, не творец, а такой, который ложится грузом на все наши начинания, вредит самим своим прислуживанием. Изображение подобных типов необходимо, ибо это тоже рисует нашу эпоху. А наш уважаемый критик, ни с кем не посоветовавшись, отправил рассказ в корзину...

  В самой статье "О критиках", которую испугались публиковать при жизни Л.H. Сейфуллиной, она прямо говорит о том, что нашу литературу "снижают раболепные оценщики", что писатель поставлен "в положение любовника, как в стихах у Анны Ахматовой: "Если ты у ног моих положен, ласковый лежи..." Над писателем бдят департаментские чиновники, право давать социальный заказ узурпировано ими... Когда критикой завладел Молчалин, то литературу следует свернуть, закрыть чехольчиком и прикрепить ярлык "БЫЛА".

  ...Или вот: "Эти критики в своём текучем, изменчивом составе - только чахловатая секция в скопище оценщиков продуктов писательского труда. Основные оценщики - целое служилое сословие, рецензенты Госиздата и других... издательских предприятий. Они первые берут в оборот каждое художественное произведение, кастрируют, обсасывают, облизывают - и только после этого серого обкуривания книга доходит до суда критиков журнальных и газетных... Такая цензура по своей природе - институт, развивающий дефективное глубокомыслие и чиновничью робость..."

  Нет, конечно, нужды "перелистывать" всю статью Л.Н. Сейфуллиной, не один раз, чувствуется, покусанную подобными рецензентами и цензорами. Наша российская цензура, похоже, во все времена была "впереди планеты всей". Как тут не вспомнить поэта середины позапрошлого века Василия Курочкина: "Здесь над статьями совершают//вдвойне убийственный обряд:// как православных, их крестят// и как евреев, обрезают..."

  С первых дней работы в журнале "Сибирские огни" Лидия Николаевна без обиняков заявляла, что она испытывает лютую ненависть к "бездельникам новой эпохи, к штанотрясам и пустозвонам, к молчунам "на всякий случай", к разного рода "сидельцам и выжидалыщикам, погрязшим в корпоративных "междусобойчиках".

  ...Провожая Лидию Николаевну на работу в Москву, коллектив "Сибирских огней" отмечал в своём торжественном напутствии, что она являла собой прекрасный образец той самой публицистики, которая ещё только пробивала себе дорогу на заре нового века к открытости и независимости, не мирилась с примиренчеством, верхоглядством и ложью...

  Как известно, образец можно повторить, но очень трудно превзойти. "Штучная работа" живёт долго!


Рецензии
А всётаки, в стихах - ты лучше!

Юрий Куратченко   04.12.2012 14:38     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.