Монолог 23

23.

Банально, но факт – он не всегда был стариком. Даже, когда, в возрасте весьма преклонном, он шел по улице, некому не приходило в голову так его назвать. Но, осознавая ту приличную разницу в возрасте, а самое главное, бурную и насыщенную событиями жизнь, которую Старик прожил, в разговорах о нем я называл его именно так.

Старик появился в Городе, когда жизнь его перевалила уже за половину и, если первую половину он прожил в бешеном темпе, а на его долю выпало столько всякого, что хватило бы на десяток обычных человеческих жизней, то всю вторую половину он провел здесь, лишь изредка покидая Город не короткое время. Как ни странно, но Город принял его почти сразу и они быстро перешли на «ты», а когда Старик шел своим легким стремительным шагом по тротуару из итальянского камня, казалось, Город идет вместе с ним, подлаживаясь в такт и  ногу, и, со временем, мне стало даже трудно их разделять.

Что касается наших отношений, то строить их со Стариком было намного труднее, нежели с Городом, ведь Старик был довольно вздорным и взрывоопасным, на любые возражения реагировал резко, а суждения высказывал безапелляционно. Поэтому, в начале, мы часто подолгу и бесполезно спорили на темы, не имевшие к нам прямого отношения, а часто и вообще теоретически общего характера. Очевидно, именно буйный темперамент Старика и вызывал любовь к нему Города, что не мешало им, порой, тоже схлестываться в жестких спорах и даже драках. Но с годами норов его помягчал и все больше проявлялись природные доброта и любовь к людям, что, несомненно, сближало еще больше их с Городом, тем более, они то умели отличать белое от черного.
Особенно интересным было общение со Стариком во время рыбной ловли на Реке, куда  меня он регулярно приглашал. Тихий плеск воды о борт лодки, бескрайнее звездное небо, легкий шепот верхушек деревьев – все создавало непередаваемый словами фон для бесед, в которых раскрывался мир человеческих чувств и поступков в эпоху социальных потрясений и чудовищных войн, а он был участником  аж трех войн и ему было что рассказать.

-Скажи , Старик, о чем твой лес шумит
и почему тревожен гомон птичий?
-Ты что, не слышишь топота копыт,
Звон стали, голос труб и кличи...

-Постой, Старик, а чем опасен вам
Весь этот шум? Ведь это же не волки!
-Ты что, не знаешь, горе ручейкам,
Лесам и птицам – это скачут орки.

-А что, Старик, за люди скачут там
И почему для вас они опасны?
-Да разве это люди! Это хлам:
Они звероподобны и ужасны.

-Старик, ты шутишь! Что за существа
Вселяют такой ужас в твою душу?
-Не ужас ,- отвращенье естества,
Они не созидают – гадят, рушат.

-Откуда они взялись, мне скажи,
Кем созданы и какова порода?
-Подумать страшно! Вышли из души,
Из недр, из семени, из самого народа.

-Народ. А что это? Не знаю я, Старик,
Коль он родит ничтожество такое?
Он помолчал и как-то даже сник,
Сказал: « Народ, - да это мы с тобою...»
****   
Много чего довелось мне услышать и в ожидании поклевки, и за котелком ароматной янтарной ухи, готовить которую он был великий мастер, чему учил и меня, рассказывая о различных видах рыбы, наиболее подходящей для приготовления ухи, о рецептах, по которым готовили уху в других местах огромной Страны, которую объездил вдоль и поперек, не считая того, что во время Большой Войны, как минимум через половину прополз на животе под пулями и бомбами. А однажды, произошел случай, раскрывший грани необычной чуткости и доброты Старика.

Мы сидели в лодке, заякорившись возле берега, теплым осенним вечером, когда солнце уже село, но еще от освещенного неба лился мягкий свет, а в перламутровой светло-голубой чаше плавали розоватые  облака. Сидели тихо, почти не разговаривая, думая каждый о своем – неоценимым качеством Старика было умении помолчать. Вдруг, в лагунку на мелководье, между бортом лодки и берегом, из-за камышей с неба свалился молодой селезень. Мы окаменели. Не обращая на нас никакого внимания, а может просто не замечая, он начал плескаться и заныривать, с аппетитом поглощая ракушки и что-то еще, извлекаемое из ила. Во мне взыграла кровь охотника и я, тихонечко взяв подсаку, молниеносным движением накрыл красавца сеткой и втащил в лодку. Селезень вначале забился в руках, а потом присмирел и обречено втянул голову. В этот момент Старик гневно выпалил:
-Как ты мог так поступить! Он же нам доверился!...
-Но ведь..., - я осекся на  и взглянул в его лицо.  На нем были гнев  и презрение.

Меня словно окатило кипятком, давно не испытывал такого стыда и растерянности. Ни слова не говоря, я аккуратно опустил на воду птицу и разжал пальцы. Селезень повернул голову, взглянул на меня, потом на Старика и медленно поплыл от лодки; затем несколько раз встряхнул крыльями, расправляя помятые перья, легко взлетел и исчез за камышами. Ни слова больше не промолвил Старик, но долго еще я чувствовал на своем лице его гневный взгляд и многое отдал бы, чтобы забылось или хотя бы притупилось то чувство стыда, которое жгло меня даже спустя много  лет. Но, после этого случая, я лучше стал понимать его и, когда он уж сильно харахорился и лез на рожон, с улыбкой смотрел на него, зная, что все это лишь внешние проявления, за которыми прячется чуткая и нежно-ранимая душа.

-Вы видите усталость в небесах?
-Конечно вижу, только очень смутно...
-Считаете, наступит скоро утро?
-Быть может и наступит. На часах...

-И как же нам с усталостью, мой друг?
-Да просто жить, не думая, но веря...
-Вот кто-то уже тихо стучит в двери...
-Пускай стучит, не замкнут еще круг.

-Но  круг замкнется скоро. А потом?
-“Потом” себя заявит и напомнит.
-Вдали, едва белеет чей-то домик...
-Да нет, не дом то, а лишь пень с дуплом.
-И что же это все не то, не так?
-А кто сказал, что будет все иначе?
-Давайте все взьмем переиначим!
-Да стоит ли в наш век дразнить собак?!

Задернем шторы,  затворим окно
И застегнем сюртук до подбородка;
Пойдем вперед усталою походкой
И не заметим, что уже темно...
****

Долгие годы я жил рядом со Стариком, ходил с ним по Городу, касаясь плечом плеча, любуясь всегда молодцеватою походкой и стремительной реакцией на любые проявления агрессивности и хамства, а он органически не терпел ни того, ни другого и всегда был готов, даже уже в преклонные годы, дать им бой, причем, не всегда в переносном смысле. А Город провожал его восторженным взглядом и сам выпячивал грудь, как бы говоря: «Мы с тобой еще ого-го...»  Когда же Старик засобирался уходить, нам ничего не оставалось иного, как тихо проводить его, стараясь не подать и виду, как тяжко с ним расставаться, хотя до конца скрыть этого нам, видимо, не удалось...

Я в Смерти лик смотрел, не отрываясь,
Сорвав печать запретного плода.
Шептали губы: «Это навсегда...»,
«На время лишь...», - Она  мне, улыбаясь.

Вдруг ощутив непрочность Мирозданья
Скорее не умом, а животом,
Прощанья миг оставив на потом,
Я погрузился в волны подсознанья.

Светился Мрак в бескрайней Тишине,
Умерших звезд крылатые виденья
Из далека стремилися ко мне,
А из небес лилось над Миром пенье...

И впереди, в туманной пелене,
Шел кто-то ввысь, по призрачным ступеням.
****