Богема

Поэт пишет для людей. И каким бы стеснительным он ни был – все равно выходит на публику, ища признания. "Ломоносов", как самый распоследний фраер или зеленый школяр, ходил таки недавно на сходку столичной поэтической богемы. Званые обеды для собратьев по перу устраивал раз в месяц известный поэт Мылов, имеющий приличный с большой мансардой особнячок на Мясницкой. На той мансарде и устраивались тесные междусобойчики с обильными возлияниями и декламациями.
Впервые приглашенный, рассчитывавший переговорить в этой компании с издателем, "Ломоносов" переступил через порог. Сквозь огромные окна мансарды, затененные кронами  деревьев, с трудом пробивался солнечный свет, освещая лица пестрой компании, усевшейся за длинным столом. В основном это были древние старушки вперемешку с довольно молодыми людьми. Сам Мылов недавно разменял девятый десяток, но выглядел молодцом. По правую сторону рядом с ним сидела бледная морщинистая бабушка в белом платочке – Ольга Блокадница, слева – девица восточного вида с раскосыми черными сердитыми глазами и широкими скулами, одетая в поношенный зеленый брючный костюм – Люба Уральская. Жилистую шею Любы украшала красная газовая косынка, а ноги облачены в стильные совершенно новые синие лакированные туфли. "Ломоносов" переступил через скамейку, занимая предоставленное ему место, и выставил на стол бутылку водки и банку маринованных огурцов. -Поэты "гудели" в складчину. В основном это была  исписавшаяся братия, не поспевшая в перестроечное время за стремительными переменами и обнищавшая до ужаса. Истрепанная одежда, дырявые кроссовки на старушечьих ногах вместо женских туфель, свалявшиеся кофты. Одряхлевшая дива, сидящая напротив, небрежно бросила на стол журнал «Пограничник» и высоко задрала нос перед семидесятилетними соседками по столу, очевидно хвалясь публикацией, спрятанной под мягкой рисованной обложкой с сердитой овчаркой на поводке у насторожившегося хранителя покоя российских граждан. Оба они напряженно смотрели в одну сторону, куда-то в даль, очевидно в Манчжурию.  На плече у стража границы висел автомат ППШ с дисковидным патронником вместо калашниковского рожка. Видимо, художник-оформитель был таким же древним, как и сама поэтесса. В обезображенных безжалостным временем ее чертах "Ломоносов" с трудом узнал известную когда-то красавицу, ее портрет до сих пор висит в Третьяковской галерее. Ломоносов, вырядившийся в новый костюм и галстук, чувствовал себя несколько скованно, но многое в этой компании, выпавшей, казалось бы, из временного континуума, он находил весьма забавным и от души веселился. Ничто здесь не напоминало о жестоком окружении из деклассированных элементов (как бы выразились в прошлом веке), в котором он находился несколько последних лет. Оно состояло из крутых ученых, десантников-попов, авантюристов-банкиров, расформированных тайных полковников, бывших послов, отпрысков космонавтов и министров, секретарей райкомов-расстриг  et-сetera.
Поэтическая богема уже изрядно подвыпила. Стоял галдеж. Моложавый худой поэт из Долгопрудного скабрезничал, а соседка по столу, сидящая напротив Ломоносова, комментировала каждое прочитанное стихотворение, особенно рифмы в последних двух строках: «глазки, как у Савраски» – удачно, удачно; «любовь-морковь» – смело, смело. За неимением актуальных тем, стихи писались по случаю: чествовали именинников, родившихся в текущем месяце.   
– А сейчас нам прочтет стихи Люба Уфимская… или Башкирская… впрочем, какая нахрен разница? – объявила заплетающимся языком сильно захмелевшая комментаторша.
– Уральская я, Уральская! – зло поправила ее провинциалка, незаслуженно, можно сказать по-хамски обиженная чванливой столичной штучкой.
Свои стихи она посвятила господину Мылову, тоже оказывается имениннику. Старик до слез растрогался и целовал ее мозолистые ручки.
Ломоносов давно понял, что издавать его никто не будет – вон какие мэтры десятилетиями толпятся в очереди – поэтому на планах приподняться за счет творчества ему однозначно следует поставить жирный крест. Но пришел черед выступать и ему. Ломоносов задрожавшим от внезапного волнения голосом продекламировал недавние воспоминания о своем детстве в Поволжье, нахлынувшие при встрече с великой русской кормилицей после многих  лет отсутствия в тех местах:

Пароходик «Карелия»
Из Симбирска в Самару,
Машет тетя Валерия,
Ищет маму Тамару.
Моя мама – красавица,
В крепдешиновом платьице,
Братец Вовка кудрявенький
У нее на руках.
Я – побольше, в матросочке,
Все цепляюсь за поручни
И веду себя паинькой
От воды в двух шагах…
Это фото на память,
Желатиновый глянец,
Вновь качаюсь на пристани,
Но меня не узнать.
Рябь наводит сомнения
На мое отражение,
Загляну еще пристальней
В свое детство опять.

 – В сорок пять баба ягодка опять, – съязвила в финале старая грымза…

На пароходе «Карелия» маленький "Ломоносов" каждое лето путешествовал к своей бабушке, жившей тоже на Волге, но только в соседнем городе. Когда с мамой, а когда с отцом. Не зная по малости истинных размеров Жигулевских гор, он путался в масштабах и по-детски искренне восторгался игрушечными домиками, сгрудившимися у их подножья, которые были видны через стекло иллюминатора, вылизываемого волнами рукотворного моря.
Заехав как-то по делам в свой родной город на Волге, спустя двадцать семь лет (тогда-то он и написал стихи про пароход), "Ломоносов" ужаснулся какими узкими, тесными и короткими стали его улочки. Видать Жигулевские горы сделали свое дело!
Соседи в его стареньком двухэтажном доме красного кирпича так никуда не стронулись, сидели тихо-мирно все эти нескончаемые годы в своих крохотных квартирках с ваннами установленными прямо на кухне. "Ломоносову", когда он поднимался к нему на пригорок вверх по улице, удалось даже прочесть несколько слов на сером высоком цементном цоколе, компенсирующем крутой уклон: «Пашка дурак», «Аркаим». Слова были начертаны мелом, и по неровному почерку угадывалось, что писал ребенок, вроде бы даже он сам. "Ломоносову" тогда почудилось, что он за время отлучки прожил десяток жизней. Из всех бывших знакомых узнала его сразу только одна безногая девочка ровесница. Она, наверное, и сейчас молча сидит у своего окна на первом этаже и вглядывается в прохожих. Ее отец и мать, которых "Ломоносов" знал в детстве, давно умерли, а она сидит и смотрит в окно. На узкую дорогу, где  едва-едва могли разъехаться встречные «трехтоннки». Когда-то очень давно маленький "Ломоносов" выбегал на нее под ласковый  летний ливень в одних черных сатиновых трусиках, подставлял лицо огромным каплям, нюхал запах мокрой пыли и грозы, а его ноги омывала теплая журчащая и пузырящаяся река, сбегающая между бордюрами по асфальту вниз на перекресток к хлебному магазину. Постепенно тело пацанчика синело и покрывалось пупырышками (мама называла их «гусиная кожа») и он бежал к теплой стене дома, разогретой солнцем еще до грозы, садился на корточки, съеживался, обхватив узкие плечи руками, прижимался к ней спиной, стучал зубами и смотрел на радугу, поправляя время от времени мокрый чубчик сползающий на глаза.
Смотрит в окно. В окно смотрит. Сидит и смотрит… Сидит…