Поцелуй Персефоны Глава 2. Цензор-соглядатай

"...Но всё это ничто по сравнению с охотой на человека, а именно её мне и удалось мельком увидеть сегодня вечером."
 «Три самозванца», Артур Мейчен


Сколько раз, проходя мимо унылого гитариста Гены, бросал я монеты на тряпичный чехол, в котором приносил он в метро свою «кифару»! А у его соседки Светы в нескончаемом ряду цветочниц — и именно у нее — покупал и розы для подружки, и гвоздики на похороны. С некоторых пор я повадился посещать проводы в последний путь «заказанных». Это была моя коронная тема, мне нужно было набирать фактуру для репортажа на первую полосу. Чтобы усыпить бдительность горюющих вдов и корешей-«братьев» убиенного мафиози, я обряжался в чёрное, прихватывал букетик, мимикрировал под скорбящего друга детства убиенного и, миновав кордоны из «Лэнд Крузеров», «БМВ» и «Ауди», прорывался к пластмассовому гробу, чтобы уложить поверх лаковых туфель носатого покойника комбинацию из чётного числа стеблей и бутонов. В итоге «Городские слухи» пестрели заголовками «Чартер на тот свет»;, «Ещё одна жертва киллеризма», «Мелодия для флейты с оптическим прицелом»…

В ту пору меня и посетило неотвязное ощущение: кто-то из подоспевших, как и я, на панихиду и кладущих в гроб цветы — тот самый снайпер, в силу причудливых метаморфоз подсознания материализовавшийся в убийцу по заказу из бесплотного Мальчика, Играющего с Калейдоскопом. А он должен был явиться, этот, такой же, как я, скиталец по временным коридорам, с той же неумолимостью, как оснащенное жалом и хитиновыми челюстями насекомое неизбежно образуется из непостижимого перерождения кокона в гусеницу, а из мягкотелого червя-пожирателя зелени — в твёрдую куколку, чтобы потом уже обрести свой законченный, пригодный для полёта вид. С некоторых пор я ощущал с этим существом неразрывную связь. Оно стало моим alter ego. Что-то жутковатое было в том, что я исполнял роль тени, отбрасываемой его вездесущей, невидимой фигурой, порой и в самом деле представлявшейся мне чем-то вроде насекомоподобной, умеющей менять лики и становиться прозрачно-призрачной твари. Без этой приходящей из ниоткуда, наносящей удар и исчезающей неуловимой сущности не было бы репортажа на первой полосе, подписанного псевдонимом Георгий Кругов.
С таким же успехом я мог подписаться названием любой другой геометрической фигуры, на самом же деле моя, выведенная каллиграфическим почерком в университетском дипломе, фамилия — Крыж, а зовут меня Иваном. Угораздило же! Георгий Кругов всё же куда больше соответствует сути жанра. Что такое детективное расследование, как не блуждание по кругу в попытке разорвать его изначальную порочность власти логоса? Да и какой денди-детективщик с фамилией Крыж, да ещё по имени Иван?! Несолидно. Неосновательно. Куце. К тому же псевдоним нужен был мне, как бойцу — бронежилет.
Кто знает, что у него, моего безымянного героя, на уме? А вдруг ему взбредёт в голову хотя бы ради спортивного интереса и меня отправить в Вальхаллу, где, распевая скальдические висы, братки пьют мухоморовку на вечном пиру за облачным столом с бородатым Одином? А так хоть какое-то прикрытие. Хотя я вполне трезво отдавал себе отчёт: стоило злоумышленнику набрать любой телефонный номер редакции, как он тут же узнал бы, кто такой этот самый Георгий Кругов. Девочки-болтушки из отдела «Всякое-разное» не то что не умели держать язык за зубами — у них были все резоны сдать меня с потрохами первому попавшемуся живодёру. Словом, страх, порождаемый застрявшей в трупе заказанного пулей, делал свое дело, и я — разносчик вирусов ужаса — был таким же, как и все подобные мне, трепещущим листком на кроне дерева, по стволу которого был нанесён гулкий удар каменным топором Тора.

— А звонков-то телефонных! Звонков! — радовался, как ребенок, Давид Петрович Анчоусов, отечески трепля меня по плечу. — Твой репортаж об убийстве этого мафиози просто всколыхнул общественность! Да и написал-то ты о нём со слезой. Оказывается, он сочинял стишки! Ха! Молодец! (Не совсем понятно было, кто молодец — я или убиенный. Тем более, что я тоже грешил сочинением стишков.) Очень трогательно! Читатель обливается слезами! А для поднятия тиража это весьма полезно. (Этим поднятием тиража Анчоусов был озабочен, как импотент — едва заметными шевелениями безнадёжно обмякшего потушириночного существа.) Вот только на планёрки не ходить — нехорошо! Всё-таки услышать мнение коллег тоже важно, каким бы ты ни был стилистом! В общем, давай больше не опаздывай на летучки. А по заказным убийствам продолжай работать — это у тебя хорошо выходит и должно повлиять на покупаемость...
Он скалился пластмассовыми зубами. Это значило — Анчоусов в духе.
Но я не мог разделить его безмерной радости. Меня абсолютно не интересовали тираж и покупаемость. Мне до балды было мнение коллег. Они как-то не врубались в суть происходящего. Они не понимали, что отныне между ним и мной установлена такая же мистическая связь, как между инь и ян в даосизме. И хотя я не шибко рубил в науке застывших в медитации самураев,  чувствовал: из обычной редакционной гусеницы перерождаюсь в нечто иное, самому мне непривычное. Я ещё не осознавал до конца, что со мной происходит, но предчувствовал неожиданные метаморфозы. Воодушевляться ростом тиража и беспрерывно верещавшим телефоном я не имел достаточных оснований ещё и потому, что среди звонящих мог оказаться он. И от одной этой мысли становилось неуютно. Я, конечно, не подавал виду, изображая перед девочками залихватского ковбоя, в то время как они обмирали над строками моей «чернухи». Фотоснимки Димы Шустрова (он сопровождал меня на выездах, как плащ — Мефистофеля) дополняли мрачный эффект. С Шустровым-то мы и мотались на происшествия. Прихватив кофр с аппаратурой, он бывал при мне в качестве фотоглаза. Для таких поездок нам предоставлялась заезженная редакционная «Волга» с продавленными сиденьями, помятой дверцей и «солнышком» трещин на лобовом стекле; на этой колымаге мы и устремлялись к месту совершения преступления, чтобы запечатлеть обстановку и на фотоплёнку, и в слове. Понятно, что появись Дима Шустров на похоронах в открытую, его камере вмиг бы свернули хобот, но он умудрялся сохранять инкогнито. Запечатлевая с помощью своего фото-обреза скорбные процессии из подъездных окон, из-за ларьков, гаражей, из окна редакционной машины, водила которой — Коля Анчаров — был лихим казаком с северокавказским прошлым, наш фотокаскадёр потрясал публику неожиданными ракурсами. То мэр над гробом уголовного авторитета. То губернатор на краю могилы павшего в мафиозных битвах коррупционера. Во время этих выездов мы рисковали попасть в поле зрения непредсказуемой братвы. Мой нашпигованный адреналином спинной мозг был настороже, сознание молотило в автоматическом режиме, подсознание чего-то ждало. Но ни один из обладателей беспрерывно интересовавшихся мною по телефону голосов, чего бы я ни писал, всё же не привел в исполнение высшую меру.

За репортаж о скончавшемся в подъезде от передозировки мальчонке-наркомане истеричный тенорок с акцентом обещал отрубить мне пальцы. За статью о ментах-жеребцах, замесивших юную мамашу, вышедшую купить хозяйственного мыла для стирки пелёнок, и оправданных в суде, демонстрирующий ледяное спокойствие бас грозился отрезать уши. Оттяпать язык за подробности похорон видного мафиози гарантировал мне фальшивый фальцет. Порой я просыпался в холодном поту: в памяти застревал обрывок сна, в котором вышеназванные органы моего тела существовали самостоятельно. Все эти запчасти, собравшись до кучи, неизбежно снова слеплялись в Ивана Крыжа, но вместе с ними возвращался и гнетущий страх. И всё же возникавшие в непроглядном переулке, в подъезде с выбитой лампочкой, в салонах зависавших на перёкрестках джипов тёмные фигуры рассасывались, не причиняя мне вреда. Казалось, они выслеживают нарывистого Георгия Кругова не для того, чтобы прихлопнуть это надоедливое насекомое одним взмахом ладони, а наоборот — чтобы уберечь его от посягательств. «Смотри, закажут!» — обворожительно улыбалась прокурорская следовательша Вера Неупокоева, принимая шоколадку перед тем, как дать прикоснуться к томам уголовного дела. Но, пошуршав фольгой и впившись великолепными зубами в лакомство, успокаивала: «Да нужен ты им!» И я ей верил. Ведь как ни крути, а по неумолимой логике террора убийца нуждался во мне, как и я в нём. Мы составляли с ним половинки единого смертоносного дао. Ведь совершённый им устрашающий ритуал должен был получить огласку. И наряду с фотографами и телевизионщиками, доносящими до аудитории ужасающие картинки, я был одним из разносчиков бацилл страха. Мы действовали по сценарию информационного спектакля, в котором у нас были разные, но вполне предопределённые роли. Мы были чем-то вроде намазанного фосфором скелета и приобнявшей его полуголой креолки на бразильском маскараде. Смерть - и Правда о ней. И, откровенно говоря, причастность к грандиозному карнавалу Жизни и Смерти, на котором эта парочка, прильнув друг к другу, исполняет жестокое танго, доставляла мне куда большее удовольствие, чем само написание заметок, где всё равно всего невозможно было сказать и приходилось лавировать среди бесчисленных табу, чтобы и в самом деле тому же самому или какому другому снайперу не заказали уже и борзописца.

Пока я сочинял, уставившись в монитор компьютера, присутствие этих цензоров-стрелков, как и следователя Веры Неупокоевой, срывавшей фольгу с лакомства, лежащего поверх фотографий с трупами жертв киллеризма, было прямо-таки физически ощутимо. Пока я писал, казалось, эти соглядатаи, отслеживающие прискоки моих блудливых пальцев по компьютерной клавиатуре, прятались во всех чердачных окнах, следили за моими походами от столика с «компом» у окна в служившей и кабинетом, и спальней однокомнатной на пятом этаже девятиэтажки неподалёку от станции метро. Их неусыпное слежение через окуляр прицела сопровождало мои перемещения на кухню, где в холодильнике дожидался меня кефир в тетрапаке с гвоздикой на боку (такие же цветочки я покупал, чтобы положить в раку отходящего в мир иной «бизнесмена», «депутата», «видного руководителя», на самом деле все они были если не ворами в законе, то прямыми или косвенными ставленниками всемогущей братвы). Выходя на улицу, садясь в автобус, я опять-таки ловил на себе этот физически ощутимый неотвязный взгляд. Так что я ежесекундно ощущал себя микробом, попавшим в капельку на предметном стекле. Впрочем, это только подстёгиваемое выплесками адреналина воображение рисовало, что мой цензор следит за мною из окон дома напротив, по ту сторону двора с качелями, на которых раскачивался малец, с песочницей, в которой копошилась кроха, с собакой, задравшей ногу на ствол варикозного клёна.

Ковыляла пенсионерка по тротуару, толкала по предначертанной траектории коляску молоденькая мамаша, не ведая о том, что, беспрепятственно проницая сквозь железобетонные фибры, деревья и людей, цензор-соглядатай являлся ко мне, всякий раз убеждая меня в своей лояльности. Как только я брался за очередную газетную жуть с глубокомысленными намёками на возможного заказчика, изложением рабочих версий и садомазохистских подробностей биографии убиенного, страх отпускал, вездесущий цензор истаивал и, экстатируя, я создавал свои лексические конструкции.
С лёгкостью, свойственной ясновидящим, коим дано заглядывать в темень будущего и прорицать, я видел: вместо того, чтобы охотиться на меня, крадучись по чердакам, за мусорными баками, ларьками или машиной, перевозящей новосёлов, мой зловещий двойник, в то время, как я припадал к стакану со способствующим восстановлению микрофлоры в кишечнике кисломолочным продуктом, конечно же, попивал текилу в кафе и, пригубив из бокала текучего огня, слизывал языком крупицы соли, насыпанные в ямочку между большим и указательным пальцем — тем самым, которым давят на спусковой крючок. Потом он клал в свою ненасытную пасть полукружье разрезанного лимона и морщился совсем так же, как прищуриваются, когда целятся, чтобы выстрелить.
Представляя столь тотально-презрительное с его стороны безразличие к моим мукам творчества и свою полную зависимость от его прицельных выстрелов, я ощущал себя ни больше, ни меньше — кисломолочной бактерией в кишечнике.

В редакции мой стол стоял среди доминошками приткнувшихся один к одному других таких же. Коридор, в который отворялись кабинеты, напоминал отрезок длинной кишки. Блуждание по этажам и проводам похмельных людей, бумаг, телефонных звонков, файлов, поршнеобразное движение вверх-вниз двух лифтов, шиферные крыши пятиэтажек в окнах (где опять-таки мог засесть зловредный цензор-стрелок), кот, крадущийся по шиферу к голубкам, воркующим возле чердачного окна, хорошо обозреваемая с восьмого этажа телевышка вдали, лоснистые «спинки» иномарок, видные, если свеситься вниз, скука, чаи с сухариками, коньячок и водочка из буфета на первом этаже, шизня, возня с заказухой, мусоропроводный вкус во рту, такой же отвратительный, как и сушняк газетчины —